Пожалуйста, только живи, Ты же видишь: я живу тобою. Моей огромной любви Хватит нам двоим с головою
Земфира — хочешь?
Она живая. Наверное, очень странно радоваться такому очевидному факту, но… Живая и почти здоровая. Ни единого шрама не останется — колдомедики его заверили. А если он найдет хоть один, то залечит сам: губами и языком, попутно шепча сложные заклинания. Это он умеет. Теперь он многое умеет — пришлось учиться и, к сожалению, не у отца, что сбежал в Аргентину в конце его шестого курса и хотел прихватить с собой любимого сына, но в итоге прихватил лишь пару любовниц, одного любовника и домового эльфа, оставляя Тео на попечении самостоятельной жизни и Макгонагалл. Старый лис наверняка сейчас нежится в бассейне, пьет пина коладу, а по вечерам устраивает оргии, тяжело вздыхая и раз в неделю присылая письма с вопросами: «Ты там живой вообще? Не хочешь приехать? Как там твоя любимая? Когда будут внуки?» Осознав, что быть на стороне Темного Лорда вряд ли будет экономически и политически выгодно, Нотт-старший еще на четвертом курсе Тео не посетил хвалебное воссоединение Волан-де-Морта с телом бренным. И напротив — всячески помогал Ордену Феникса. Чаще всего только материально. А сынишка теперь вообще Герой войны с Орденом Мерлина первой степени. Гордись, отец, твой сын окончательно очистил имя Ноттов. Теперь никто не посмотрит на него косо. Тео прикусывает губу и заканчивает короткое письмо, прикрепляя к нему маленькую упаковку кокосовых конфет — любимые его отца — и вырезками из Пророка к лапке черного филина. Грейнджер живая. Маленькая грязнокровка жива благодаря ему. Она должна ему. Теодор снова улыбается старой птице, скорее всего, зловеще, и запускает руку в курчавые волосы. Она такая маленькая и красивая, даже в ночной рубашке госпиталя. Пахнет нежностью и солнцем. Только взгляд у нее все так же наполнен отвращением, но Тео понимает, что сразу все золотые слитки он получить не сможет. Советы колдомедиков год назад все же изрядно помогли держать себя в руках, потому что жажда убийства, которую он вымещал на животных в саду поместья, изрядно напугали и домового эльфа и отца, который получал от этой же домовихи новости о сыне. Пубертатный период проехался по Тео магловским катком сверху, переломав его изнутри. Он так надеялся, что седьмой курс и его внутренние изменения помогут ему с Гермионой и отношениями между ними, но нет… Каково было его удивление, когда еще летом он увидел объявление в газете об учете магловских выродков. В тот же момент Тео понял — она не вернется. И похоронил в себе все старания одним движением руки. Хоупи — его домовиха — до сих пор ругала его за разбитые многовековые вазы, которые пали из-за его магического выброса. Настолько сильно он разозлился на Волан-де-Морта, развязавшего эту никому не нужную войну, на жалкого Поттера, который не мог без Гермионы и шагу правильно ступить, и на саму Грейнджер, которой не сиделось спокойно на месте. Однако теперь она ему должна. Эта мысль сладко оседает на подкорке мозга, когда он прикрывает глаза и вспоминает ярость в ее глазах, полученную им сегодня с утра. Словно без этого огня в ее взгляде он не жил, а просто… существовал. Что бы такого у нее попросить: выйти за него замуж или абонемент на каждодневный минет, а может, обещание кормить его с рук до конца жизни? Их долгой и приятной жизни, — Тео искренне надеется на это. Он же Герой войны — теперь ей будет не стыдно находиться рядом с ним, теперь они на одном уровне. А то, что он достал меч Годрика из шляпы, — он от этого сам в шоке до сих пор. Как там писали о нем в газетах? «Змея с головой льва», вот точно. Он никому никогда не говорил, что поступил на Слизерин только из-за Блейза, хотя шляпа настоятельно советовала львиный факультет. Но он змея с душой льва, и теперь ему нужна маленькая, игривая и самая умная львица из всех. Она будет кусаться, рычать и рвать его плоть на куски, но он справится, ведь он уже поставил себе цель и будет идти к ней сквозь тернии. Он все вытерпит: каждую ее истерику, а он подозревает, что те обязательно случатся, и каждое ее острое слово в свой адрес. Ничего страшного, по факту — он все это заслужил, и будет странно, если она сразу примет его в свое общество. Единственное, о чем жалеет Тео до сих пор так это то, что он не смог убить в пылу битвы младшего Малфоя, отомстить за те пытки, что она перенесла у него дома. Хотя… судя по тому, как Драко выглядел на суде, он может выйти из игры сам, хотя этот хорек при должной мотивации мог прийти в себя. Его мерзкая натура просто не даст покинуть ему этот бренный мир самостоятельно. Люциус, правда, сдохнет в Азкабане, ему даже помогать не нужно. Нарцисса… наверное, единственный человек в их семье, кого самую малость жаль. Интересно, а Гермиона заплакала бы по Драко? Конечно, Тео уверен, рыдала бы на плече Уизли или Поттера, прощая покойнику все обиды за школьное время, а Нотт со словами: «Он был моим другом!» — помогал бы вознести цветы бывшему однокласснику на могилку. Это так прекрасно. Идиллия. Но все же удовлетворение есть. Он убил Беллатрису. Он бы убил ее еще много-много-много раз. Просто она попалась ему на глаза в самый неудачный момент, в момент, когда он думал, что все потерял. Когда он увидел Гермиону там, лежащую на земле, покрытую кровью, грязью и потом, он подумал, что его больной мозг от тоски по ней, от безответной любви просто сходит с ума и посылает картинки потаенных страхов. Он думал, что это просто боггарт, призванный Темным Лордом. Фикция. Но картинка все не исчезала; пока кровь Лестрейнж смешивалась с ее кровью, он понял, что это реальность, и если он не спасет Гермиону прямо сейчас, то просто кинется с Астрономической башни вслед, и, возможно, их души на пути к новой вселенной переплетутся вместе в новой жизни, превращаясь в сверхновую. Хотя за его поступки и характер он точно станет камнем в следующей жизни. Ох, он бы стал камнем только ради того, чтобы она единственный раз прошлась по нему своими мягкими лапками с розовыми пятками. Когда это началось? Когда Тео осознал, что желание доебаться до Грейнджер несет в себе более глубокие чувства, чем простая издевка? Он не помнил, просто в какой-то момент ему стало плевать на ее кровь, но не плевать на то, как она реагировала на упоминания своей родословной, как поджимались ее губы, а глаза, влажные карие радужки, метали молнии в него. На втором курсе ему было просто весело, когда она злилась. У нее были большие передние зубы, как у бобра, и копна сена на голове, но он все равно испугался, когда грязнокровка окаменела. Да, испугался, что больше не будет поводов для подколов, а потом улыбался, как дурак, когда она бежала к своим ненаглядным гриффиндорцам. Живая и здоровая. Тогда ему показалось, что в его сердце поселилось странное чувство, он списал это все на нервы из-за боязни закрытия школы, а Грейнджер не при чем. Вообще. На третьем он ей восхитился, хотя всячески это отрицал после: так ударить Малфоя не смог бы кто-то другой — так сильно и яростно. Она была, как фурия, как банши — прекрасна в своей ненависти. А Малфой так плакал после… Они еще долго над ним шутили по этому поводу, но только внутри факультета. Тео же словил катарсис. Невольно пришло осознание: тоненький червячок сомнений закрался в голову, что, возможно, она ему нравится, нет, не так, — что он может быть влюблен в нее, и после это только подтвердилось. Это было внезапно и… чего греха таить, — страшно. Им нельзя. Их бы засмеяли, смешали бы с дерьмом во всем Хогвартсе, начни они подобные отношения. И Тео даже не смущал тот момент, что Гермиона его терпеть не может. Он поставил себе цель — девочка обязательно обратит на него все свое внимание. И неважно, каким образом это внимание будет получено, а вспышки агрессии, которые он проявлял в одиночестве, совсем делу не помогали. На четвертом курсе только слепец не увидел бы ее красоты, и, блять, он почти пригласил ее на Святочный бал. Ему было абсолютно наплевать, что бы ему сказали на факультете, хотя она бы все равно отказалась, подумав, что он издевается над ней. И у них бы снова произошел спор. В итоге она бы разрыдалась — он уверен, а он сам отошел бы еще на десять шагов от попытки подружиться с ней. Благо, он подслушал разговор, что ее уже пригласили, — не пришлось позориться. И Тео не прогадал, хотя в его роду «видящих» не было. Грейнджер была красива — даже Малфой, считающий ее и соплохвоста родственниками, смотрел на нее весь вечер. Да все смотрели, и это бесило. Раздражался Тео быстро, как вспыхнувшая спичка, а вот успокоиться часто не мог вовсе, пока не разбил бы что-то: уничтожение предметов всегда вводило его в некое подобие транса. Неважно что — главное уничтожить. Шло время, но к своей цели Нотт так и не приближался. Гермиона, будь она не ладна со своей гордостью, будто всегда ускользала от него, и его насмешки становились жестче, обиднее, темнее. С каждым разом он сильнее хотел довести ее до слез, но не мог дожать. Ему хотелось увидеть, как она плачет, потому что ему было больно тоже. Он не понимал, почему не может с ней по-нормальному и бесился от того еще сильнее. Грейнджер всегда сопротивлялась ему и бесила-манила от этого еще больше. На следующий же день после бала он лишился девственности с девушкой из Пуффендуя и на целый час забыл о Грейнджер. Об этой грязной, заумной Грейнджер, которая, вообще-то, была не такая уж и красивая, не такая уж и умная, и Тео не так уж и был в нее влюблен. Это просто зов плоти, думал он — потому занялся сексом, и теперь ему абсолютно плевать на эту умную стерву, которая шипела на него, как кошка, стоило ему что-то ей сказать. Переспав с девушкой, он был счастлив. Так счастлив до момента, пока она не впорхнула на ужин в Большой зал, а он задохнулся. Теодор неверяще смотрел на нее, даже не слыша, что ему говорил Блейз в тот момент. Тео смотрел на ее щеки и не мог думать ни о чем другом, кроме как дотронуться, поцеловать, увести ее и показать ей то, чему он научился. Он бы затрахал ее в алькове, он бы зацеловал ее губы и коснулся каждого курчавого волоска на голове. Языком собрал бы все слова, что она знает. На коленях бы стоял и просил просто взглянуть на него. Осознание выбило из сил. Девушка из Пуффендуя была забыта в мгновение ока. — Блейз, — он, как сейчас помнит, тогда тихо прошептал, не в силах отвести от нее взгляд, — я въебался. Блейз даже не отвлекся от книги, поджав губы. — В кого? В ту пуффендуйку? — ухмыльнулся, сказав это, ведь подумал, что попал в яблочко. — В Грейнджер, — и стало страшно, что скажет ему лучший друг. Тишина тогда была такой осязаемой, что он хотел умереть прямо на месте, лишь бы не слышать ответ Забини. Насмешку. Упрек. Да что угодно. — Вы же постоянно грызетесь, Тео, — не поверил. — Не парься об этом. Просто между вами сексуальное напряжение. Трахни ее, и все пройдет. Ха, друг, не прошло. На пятом курсе он думал, что точно подцепит какую-то болячку: настолько часто он занимался беспорядочным сексом и в Хогвартсе, и вне его стен, с кем только мог, обогнав и Малфоя, и Маклаггена по количеству сорванных женских голосков, и все равно дрочил под пологом по ночам на ее гребаный образ в голове. Отрицание собственных чувств на пятом курсе работало на ура. Он не мог ее трахнуть, и его желчь в ее сторону возросла до глобальных масштабов. Нотт думал, что проблема только в этом, поэтому на одном из уроков он украл прядь ее волос — срезал режущим заклятием — а на выходных заставил шлюху принять ее облик под Оборотным. Они занимались сексом почти сутки, на сколько хватило зелья — он думал, что его член придется отрезать, потому что тот не хотел опадать даже после того, как вся сперма кончилась, и он кончал на сухую. Блейз, ты был совсем не прав. Ему лишь захотелось больше, но повторять подобное он не решился, потому что все было не по-настоящему. И к Тео на смену отрицанию пришло осознание. Фикция под Оборотным принесла лишь мнимое облегчение. Он хотел не просто трахнуть ее, он хотел, чтобы она смотрела на него на уроках, советовала книги для «легкого чтения», держала его за руку, целовала и краснела от этого. Он хотел Грейнджер полностью монополизировать для себя. Но в итоге лишь смотрел на нее и ничего не делал. Он был самым высоким на Слизерине, она — самой низкой на Гриффиндоре, и как-то само собой приелось это «маленькая грязнокровка». Маленькая, красивая. Недоступная ему, сыну грязного Пожирателя смерти. Она всегда сидела от него на идеальном расстоянии, и дело не в том, что он рассчитал все так, как надо, чтобы ему были видны ее ноги. Ее чертовы ноги с узкими лодыжками в серых колготках — он искусал бы их, оставляя следы от зубов. Ее округлые бедра, которые школьная юбка иногда обтягивала, когда она поднимала руку, — хотелось зарыться между ними и жить там, вылизывая мягкую плоть. Ее мягкие волосы, наверняка щекочущие плечи, — он бы спал сутками, уткнувшись в эту непослушную копну. Ее длинные ресницы, бросающие тень на чистую кожу бархатных щек, — как хорошо бы смотрелась его стекающая сперма на красивом лице. Ее темно-медовые глаза, которые всегда смотрели на него с укором, — они бы закатывались от наслаждения, пока он трахал ее пальцами, языком, а затем и членом. Она не красилась так обильно, как слизеринки, лишь иногда он замечал блеск для губ, тушь на ресницах и немного румян по выходным перед походом в Хогсмид. Она была худая, почти плоская, и ему так нравилась эта ее хрупкость. Он смотрел на Грейнджер, как магловский маньяк, не в силах отвести взгляд. А по ночам представлял ее губы, покрытые не блеском, а естественной смазкой, на своем члене, вкус ее поцелуев с привкусом булочек с корицей, которые она так любит на завтрак, и мягкость нетронутой никем кожи. Он был уверен, что она никому не позволит трогать себя до самой свадьбы. Будет ханжой, пока не встретит такого же ботаника, и они вместе будут дрочить на знания друг дружки. Она не была популярна у парней, и даже если бы была, Тео бы дал им понять, что не стоит даже пытаться. Он дышал с ней одним воздухом в коридорах, но постоянно задыхался, когда она не смотрела в его сторону. Ее голос, всегда немного дрожащий, выше обычного на октаву, но храбрый, когда она отвечала ему со всем жаром, возбуждал так сильно, что он прикрывался школьной сумкой в коридорах, чтобы никто не заметил. Никто не замечал до… Однажды ему сделал замечание Снейп. — Начните уже думать головой, а не тем, что у вас между ног, мистер Нотт, — и посмотрел так внимательно, будто все знал и насмехался над его постыдными чувствами. — Не думаю, что ваша успеваемость подскочит от количества брошенных вами взглядов на мисс Грейнджер. Сейчас Тео уверен, что он думал об этом настолько громко, что одаренному легилименту даже не нужно было залезать в его голову, дабы увидеть мысли — достаточно просто проследить за взглядом слизеринца. И сложить один к одному. На шестом курсе он почти сорвался. Осознание переросло в пытку. И Тео пытал не только себя. Потому что Гермиона во всем виновата, и они должны страдать оба из-за его любви. Нотт стал префектом, и Грейнджер — тоже. Все учителя как сговорились, сажая их вместе — показать сплоченность факультетов. Он бы показал, только с ней наедине, такую сплоченность, что они бы не смогли его оттащить от Грейнджер. Но самое страшное было не в том, что они сидели вместе, и он пялился на край ее юбки. Она, блять, носила чулки. Грейнджер-ханжа носила чулки. Нонсенс. Он увидел случайно, когда к ней на колени на Трансфигурации запрыгнула наколдованная ей кошка и лапами присобрала юбку, поднимая ее так, что черное кружево ярко виднелось на бледной коже бедер. Она ничего не заметила, так и просидев весь оставшийся урок. А Тео пялился и не видел ничего, кроме этого проклятого куска ткани с рисунком каких-то цветочков, обтягивающего ее ноги. Он выбежал из кабинета так быстро, что сшиб пару третьекурсников, но ему было плевать. Он снова задыхался. В себя он пришел только ближе к вечеру и на следующий день обещал себе на Грейнджер не смотреть, что, конечно же, не получилось. А еще им приходилось работать вместе. Они общались по делам старостата. Точнее, она пыталась ему что-то объяснить, а он просто не мог удержать язык за зубами, поливая ее насмешками и критикуя все ее предложения, что даже сам не понимал, как Гермиона может такое выдерживать и продолжать с ним работать. И однажды она не выдержала. Он уже точно не помнит, что сказал ей тогда, — кажется, что-то про сухость между ее кривых ног, и что ни один парень, будучи в здравом уме, даже ее рыжий ублюдок, не посмотрит в ее сторону, а Краму просто было ее жаль, как бывает людям жаль сирых и убогих — и она расплакалась. Разрыдалась, потому что надавил на больное. Он знал, что она, в первую очередь, девушка, у которой, скорее всего, самооценка оставляла желать лучшего. Она плакала, а он тонул в ней, полностью растворившись. И стало так больно и тошно от своего вранья, от того, что он не может по-другому, — просто сказать ей что-то хорошее. Она плакала из-за него, и почему-то Тео стало еще больнее. В тот же миг он поклялся сам себе — она из-за него плакать больше не будет. Вернулась Грейнджер в кабинет с красными, опухшими глазами и больше не посмотрела на него ни разу за урок. Он связался с отцом через сквозное зеркало сразу после инцидента, и в обед к ее столу прилетела вереница сов, держа в лапах огромный букет белых роз с запиской: «Не плачь». И она искала адресанта глазами, пока Уизли орал, как умалишенный: «От кого это?» — а Тео сделал вид, что ему чертовски интересно смотреть в собственную тарелку. Но он знал, что она улыбнулась, мысленно поблагодарила, хотя вообще не должна была. Это Нотт должен валяться в ее ногах и молить о прощении за все годы обид и унижений. Она такая хорошая, добрая, чистая девочка. После пытки пришла идея, путами сковавшая сознание. Он боролся с самим собой, потому что темные мысли по поводу того, что можно сделать с Гермионой, никак оставлять его не хотели. Он не хотел ее портить. Правда. Нотт просто решил наблюдать со стороны, не вмешиваясь, но другая его часть хотела запятнать ее чистоту, растоптать ее веру в хорошее и смешать с грязью все то, что она любит, кинуть в самую пропасть, где ей самое место, ведь почему именно она? Почему, блять, из всех именно она, а не любая другая? Именно та, с которой будет сложнее всего. Тео не знал, но теперь они наравне. Равны. И он будет полным дебилом, если этим не воспользуется и отпустит ее. Темнота его мыслей пришла в восторг. Тео прищуривается и прикусывает губу в удовольствии; он уже хочет предаться приятным фантазиям о его будущем с Грейнджер, но его отвлекает стук в окно. Сова из Хогвартса. Он знал, что она прилетит на днях, а еще знал, что его сделают старостой, как и ее… Он торопливо поднимается с места, впуская небольшую совушку, и с содроганием открывает конверт. Да. Макгонагалл не подвела. «Чтоб тебя, старушка, осыпало золотом». Значок старосты школы звонко падает на пол, будто открывая ему новый мир, поблескивая золотом в свете свечей почти так же красиво, как ее медовые глаза. Тео доволен. Впервые за долгое время.***
— Рон, прекрати, — смеется Гермиона, пока рыжий щекочет ее худые ребра. — Уговор дороже денег, — он неудачно наваливается сверху всем весом, прижимая к дивану, и они оба замирают, как два застигнутых врасплох нюхлера. — Прости, — аккуратно убирает руки, напоследок поправив прядь волос, выбившуюся из ее прически. — Рон, нам давно нужно поговорить, — Гермиона внимательно на него смотрит, — я не держу на тебя зла и давно простила. Даже нет — я и не обижалась, знаешь. Крестраж на всех действовал ужасно подавляюще, просто… Уизли краснеет и покрывается пятнами, зачесывая отросшие пряди назад за алые уши. — Гермиона, ты мне очень дорога, и я каждый день корю себя, что бросил вас. Каждый. Гребанный. День. И твоя… твоя травма… если бы я не побежал за Сивым, мы бы не разошлись тогда, я бы был с тобой и не допустил этого, — шепчет он, будто полностью сдавшись ей. — Зато ты убил Сивого, — отвечает Грейнджер в ответ и обнимает его за плечи. — Ты… ты сделал то, что должен был. — А Нотт спас Лаванду — хорошо, что было не полнолуние. Ее шрамы почти зажили. Гермиона на секунду приподнимает губы в подобии улыбки и поправляет футболку, наблюдая за краснеющим другом. Стоит упомянуть Лаванду, как у Уизли происходит короткое замыкание. — Так вы? — она поигрывает бровями. — Что? — казалось, покраснеть больше некуда, но Рональд смог. — Нет, в смысле, мы, — он запинается и видно, что пытается подобрать слова. — Она пока поправляется. Я не тороплюсь. Нам всем нужно время. За окном раздается хлопок аппарации, и тут же в стекло постукивают костяшками две практически одинаковые руки Фреда и Джорджа. А за ними виднеются довольные Джинни и Гарри, машущие им руками. — Ребята вернулись, идем на улицу, — ведет Грейнджер рыжего. На заднем дворе адски жарит солнце, но только прибавляет хорошее настроение всей компании. Гермиона разминает затекшие конечности и по привычке поглаживает место удара. Даже шрама не осталось, но фантомные боли преследуют до сих пор. — Вы получили письма? На днях нужно посетить Косой, чтобы закупиться. У меня не осталось ни одного целого пера, — говорит Джинни и кладет голову на плечо Гарри. Они усаживаются, расстелив плед под деревом в тени, и наслаждаются поздним обедом, пока старшие Уизли пропадают в Министерстве и решают вопросы. — Вы же понимаете, что теперь все будет по-другому? — говорит Гермиона и откусывает кусочек любимой булочки с корицей. Ребята на миг замирают. Каждый думает о своем, но в глазах у всех плещется удовлетворение, ведь они победили. Гермиона, глядя на улыбающихся Джинни и Гарри, на Рона, на смеющихся близнецов, понимает — все их жертвы были не зря. — Ну, я по привычке буду перекидываться колкостями с Малфоем, — усмехается Поттер, — а вот с остальными будет странно просто общаться, особенно с Ноттом. — Разве он не усложнял тебе жизнь не хуже Малфоя, Гермиона? — Джинни накручивает прядь длинных волос на палец, разрывая повисшую тишину. — Может, это был отвлекающий маневр? Ну, чтобы никто не знал, что он за нас. Гермиона морщится и качает головой, отложив булочку. После упоминания Нотта есть не хочется. Она привычным жестом складывает руки на груди и серьезно смотрит на Джинни: — Тогда почему Забини не мешал мое имя с грязью на протяжении всех лет, а? — Гермиона знает, что начинает раздражаться, будто обороняясь. — А ведь он тоже был в Ордене тайно. Просто кто-то хороший и честный человек, а кто-то нет, Джинни, вот и все. И никаких скрытых мотивов тут нет. Он умудрился выбесить меня даже в госпитале. Он не изменился. «Он совсем не изменился», — повторяет Гермиона про себя, нахмурив брови. Аппетита нет. Солнце жарит даже сквозь тень. Настроение падает окончательно, и все из-за этого мерзкого…***
Он другой. Гермиона замирает, когда он придерживает ей дверь в кабинет Минервы. Когда он приобнимает ее за талию, помогая выйти из кареты с фестралами. Когда заливисто смеется над ее шуткой, которую она рассказывает Гарри. Когда смотрит на нее так, будто они друзья. За весь путь до Хогвартса он ни разу не делает ей ни одного ехидного замечания. Он просто смотрит неотрывно и иногда улыбается, когда кто-то из префектов в купе благодарит его. Он не гордится своими заслугами, в отличие от Рона, который при каждом удобном случае кричит, что он помог победить Темного Лорда. Его волосы короче обычного, больше не падают на глаза, а на лице рассыпались мелкие шрамы после битвы с Пожирателями. Он такой же бледный и высокий, но кажется старше на десять лет, в отличие от ее гриффиндорских мальчишек. Ей это не нравится. Гермиона не любит перемены. Грудь стягивает, но не от фантомных болей, когда она смотрит в его задорные глаза. Ей не нравится, что она думает о нем в позитивном ключе. Не нравится, что он не сочится ядом, стоит ей что-то ему сказать. Было бы привычнее отвечать на ненависть ненавистью, но теперь ее нет. Будто та лопнула, как воздушный шар. И теперь Гермиона не может спокойно на него смотреть, не словив ответный веселый взгляд. Мерзкий слизеринец всегда был хорош собой, даже слишком. И будь она проклята, если не наблюдала за ним, как идиотка, пока он курил в тамбуре магловские сигареты вместе с Малфоем. Может, он пересмотрел свои приоритеты, когда спас ее? Ей не терпится поговорить с ним без свидетелей, но как назло кто-то постоянно крутится рядом. Оставалось ждать отбоя, когда они пойдут в свою гостиную, где ей точно никто не помешает припереть гаденыша к стенке и выбить из него всю правду, какой бы она ни была. Она совсем не удивляется тому, что он староста школы — Нотт хорошо справлялся, что в дружине Амбридж, что на шестом курсе, будучи префектом Слизерина. Когда она отсутствовала весь прошлый год, он руководил почти всеми факультетами и снабжал их едой, водой и информацией, колдовал детям, запертым в подземельях, одеяла и горячий шоколад, врал Кэрроу о пытках, и спасал-спасал-спасал. Спаси лучше ее от своей улыбки, что пробирает до мурашек и боли в темечке. Спаси от самого себя, потому что то, что она начинает ощущать по отношению к нему, ей совсем не нравится. Психолог советовал ей простить ему все годы унижений, а она всегда слушается мистера Грина — он плохого не посоветует. Но как же начать, когда сердце так яростно бьется в груди, стоит ему просто взглянуть на нее? Все мысли исчезают, и остается только одна ненормативная лексика. На саму себя. И жалость к себе, потому что Тео… хочется.***
— Нотт, завтра нужно составить расписание патрулирования школы и… Она не договаривает, когда он разворачивает ее к себе лицом и сажает на стол в гостиной Башни старост. Щеки алеют, юбка задирается — Нотт косит взгляд на тонкий капрон телесных колготок. Гермиона поднимает голову и смотрит в его лицо, которое возвышается над ней на целую голову. — Нотт, что ты себе… Он наклоняется к ней так близко, что она может рассмотреть все мелкие шрамы, покрывающие часть его брови и правой щеки, созвездия родинок и диаметр расширенных зрачков. От Теодора пахнет сигаретами и пряным одеколоном, напоминающим восточные сладости. Она упирается ладонями в его плечи, и ее сердце бьется так громко и быстро от его близости, что ей хочется сбежать. Она не может свести ноги вместе. Вся ее поза кричит о том, что у нее нет абсолютно никакого контроля над ситуацией, и это странной щекоткой облизывает ее изнутри. — Маленькая Грейнджер, ты весь день сверлишь меня своим взглядом, и могу руку на отсечение отдать, — ты что-то от меня хочешь. — Я абсолютно ничего от тебя не хочу, — и это ее ошибка, потому что он наклоняется к ней еще ближе. Он почти касается ее губ своими. Дышит одним с ней воздухом и распадается на молекулы, когда ее кожа покрывается румянцем от близости с ним. Она приподнимает голову еще выше и смотрит прямо в чужие зеленые глаза — широкие зрачки почти затопляют собственную медовую радужку, а дыхание сбивается. Гермиона не может собраться. В голове блаженная пустота, а во рту скапливается слюна от желания… что? Грейнджер в панике приоткрывает рот, чтобы ответить, но Тео не может ждать. Он слишком долго терпит. Он впивается в ее рот резко и быстро, как змея в свою жертву, обхватив руками за шею и притягивая ближе к себе. Гермиона задыхается собственным стоном, то ли отталкивая его от себя, то ли притягивая ближе. Она не понимает, что вообще происходит, словно опять барахтается в какой-то параллельной вселенной, где чистокровный аристократ целует маглорожденную с такой страстью, будто мечтал об этом годами. Ха, почти в яблочко. Его язык мягкий, а прикосновения — тиски. Она учащенно дышит и не может понять, что происходит, a он в этот момент понимает, что Грейнджер совершенно, со-вер-шен-но не умеет целоваться, и он замедляется, давая ей привыкнуть. Облизывает полную нижнюю губу языком и аккуратно прихватывает зубами, поглаживая тазовые косточки большими пальцами. Гермиона трясется, как под Круциатусом, а Тео чувствует, что давно поражен Авадой, и если отпустит ее прямо сейчас, то точно сдохнет. — Нотт… стой, — она на выдохе шепчет ему в губы, пока он рисует круги на ее ягодицах и приподнимает над столом, будто она ничего не весит. — Не надо, нет, — он трется об нее, о ее горячее влагалище, о ее влажное белье, стискивая сильнее, почти до боли, и его дыхание хриплое от возбуждения. Она течет, и он готов поклясться, что слышит аромат смазки на ее трусах. — Маленькая Грейнджер, — Нотт сильнее сжимает пальцы, почти разрывая ее юбку на кусочки, до белья не дотрагивается, терпит. — Ты, правда, не понимаешь? Совсем глупая? — Ты меня начинаешь раздражать, — шипит Грейнджер, а он только улыбается на это и чмокает ее в щеку. Она смотрит на него с укором, как и всегда, но тот теряется на фоне всеобщего возбуждения, и Тео кладет ее на диван, ложась рядом и почти не обращая внимания на член, который так сильно давит на ширинку брюк. Он сжимает ее руку в своей, легкий взмах палочки, и вот они в темноте, и только мелкие вереницы звезд озаряют потолок. — Зачем ты поцеловал меня? Если это какой-то спор, то… то это очень, очень глупо. Он молчит и поворачивается к ней, видя, как она в непонимании хмурится и кусает губу, которую он всего пару секунд назад с упоением вылизывал. — Захотелось, — просто отвечает Нотт, выдерживая ее взгляд. — Я давно хотел это сделать. Гермиона отворачивается и снова смотрит на звезды, в голове настоящая каша. «Что за хрень? Это какая-то первоапрельская шутка, или он поспорил с друзьями, что трахнет ее в первый же день?» — она рассматривает его в полумраке комнаты. В сердце надрез раз за разом: от ее непонятной слабости к нему, от его аромата и шелковистых губ, что заставили ее потерять голову. Марево возбуждения опадает, и она не может взять в толк, почему он так себя ведет. Единственное, что Грейнджер понимает — как оказалось, она совсем не знает Теодора Нотта. Мысли бьются стаей птиц в черепной коробке, и она жмурится в надежде, что это просто сон. Или это очередное издевательство или… — Знаешь, говорят, что все звезды со временем умирают, — снова говорит Нотт, и она резко смотрит на него в ответ. — Как и все тела в природе, звезды не остаются неизменными. Они рождаются, эволюционируют, и, наконец, «умирают». И тут же весь потолок гаснет, накрывая их уютной темнотой. Гермиона сильнее сжимает его ладонь в своей руке. Она чувствует трепет, словно они незнакомцы, встретившиеся в темноте. Ей хочется ему верить, ей хочется… она сильнее сжимает пальцы на его ладони. — Не знала, что ты увлекаешься астрономией, но это не отменяет моего вопроса. Зачем ты меня поцеловал? Он тяжело вздыхает и ложится прямо на нее, аккуратно, стараясь не придавливать своим телом, но все равно не оставляя ей выбора. Она в недоверии глядит на него снизу вверх. — Я тебе ответил, маленькая Грейнджер. Неужели в это так трудно поверить? — улыбается и гладит ее волосы. Ее дыхание замирает. — Очень трудно, — шипит, как львенок, — особенно, когда ты говорил, что я сухая, как учебники, и никто на меня в жизни не посмотрит. Признавайся или, — она тянется за палочкой, — но он перехватывает ее руку, и Грейнджер на секунду пугается. Он сильный, он мужчина, а она… Теодор вслух смеется и снова прижимается к ней ближе. От нее так сладко пахнет, что он бы ее сожрал. Член упирается аккурат ей под юбку, и она пытается отползти чуть дальше, вжавшись в диван. — Отпусти меня, ты мерзкий… Он не дает ей договорить: — Чувствуешь? — рычит он на ухо, губами обхватывая мочку и делая небольшой толчок вдоль ее ноги. Как давно он хотел это сделать. — Я просто врал самому себе, но так и не поверил в это вранье. Она закусывает губу, пытаясь отвернуться, но он хватает ее за шею и наклоняет в свою сторону. «Ну куда же ты бежишь, глупая, теперь тебе не спрятаться от меня». — Хей, малышка, это же был твой первый поцелуй? — Все же поспорил, да? — она впивается ногтями в его руку; ей так жарко от его жара. Наглые пальцы Нотта исследуют хлопок рубашки, потихоньку вытаскивая ее из-под юбки. Такая правильная, идеально выглаженная форма, накрахмаленный воротничок и галстук, затянутый под горло, в которое хочется вгрызться зубами. Наконец-то касается гладкой кожи и закусывает губу от наслаждения, устраивая ей показательное шоу своими медленными толчками. Наслаждайся, красавица, таким медленным темпом, потому что потом его никогда не будет. — Нотт, ты, подожди, — она пытается выползти из-под него, и он отпускает, понимая, что зашел слишком далеко. Он знает, что сейчас главное — не спугнуть маленькую Грейнджер, потому что хочет взаимности, и знает, что она будет, — он видит, как она смотрит на него и смотрела раньше. Он наломал дров из-за своего несносного языка, но готов извиниться перед ней тысячу раз и показать, что Грейнджер на самом деле для него значит. — Прости меня, — Теодор смотрит на нее, нервную и такую… — Я просто не выдержал. Прости за все, за все те годы. Я идиот. И на самом деле все мои слова это просто… бред. Гермиона садится на пол и, нащупывая желанную палочку, снова зажигает свет в гостиной. Смотрит на него внимательно. С оружием в руке рядом с ним спокойнее. Теодор очень красив. Всегда был. И ей странно слышать такие признания от парня, что дразнил ее всю жизнь, но даже мама ей как-то сказала, что, может быть, тот дразнит ее, чтобы привлечь внимание? «Глупости какие», — подумала она тогда, а теперь эта большая, шестифутовая глупость целует ее и трется… Мерлин, у него стоит на нее, и она бы ни за что не призналась даже под Веритасерумом, сколько раз в ее сознании мелькало его лицо во время мастурбации под пологом гриффиндорской кровати. И как было больно и горячо после слышать такие вещи о себе. Он сидит на диване и медленно закуривает сигарету из полупустой пачки, сжимая ее между пальцев и не спуская с нее глаз. Пока она поджимает ноги на полу и пытается собрать себя по кусочкам. Так ведь не бывает? Такое только в фильмах и книжках, что читала Лаванда. Она же даже не красивая. — Ты себе сейчас напридумываешь кучу причин, почему это не правда и бла-бла-бла. Могу тебя уверить — я разобью каждый твой аргумент в пух и прах, — улыбается, выпуская кольцо дыма. Гермиона хмурится, гадая, не воспользовался ли он легилименцией, или у нее на лице все написано. Теодор медленно поднимается и подходит к ней, присаживаясь на корточки и стряхивая пепел куда-то в сторону. — Ты очень красивая, когда о чем-то думаешь. Я не буду больше трогать тебя без твоего согласия. — Это был мой первый поцелуй, — осекается, — ты вор, — и снова хмурится, разглядывая его лицо. — Я подожду, — улыбается и встает, подавая ей руку. — Чего подождешь? Грейнджер смотрит, как он подходит и садится за стол, начиная заполнять график дежурств всех факультетов. Она садится напротив и тоже начинает работать, даже не надеясь на ответ. Он всегда был странным. Когда они заканчивают, стрелка часов почти достигает двенадцати, и Грейнджер сладко зевает, потягиваясь. — Я подожду взаимности, Гермиона. На другое я не согласен. И мурашки на ее коже вовсе не потому, что он впервые назвал ее по имени.