Ведь курс лежит туда, на край материков, за горы, Где море, выгибая горб, шлёт моряков к Дагону. Кляня погоду, средь останков каравелл торговых, Меня встретит та, с лицом Мадонны и взглядом Горгоны.
Этот понедельник должен был стать совершенно обыденным. Единственное, что самую малость волновало Гарри — Гермиона не вернулась в Хогвартс к ужину, как обещала до этого. Хотя, гриффиндорец совсем не удивился. Это было в ее характере. Учитывая любовь девушки к знаниям, она, скорее всего, просто потеряла счет времени, задерживаясь в гостях, и Поттер сначала воспринял эту новость абсолютно спокойно: задержалась и задержалась, все же ей редко выпадала возможность пообщаться с образованными людьми. Он вкусно поужинал, — на столе были его любимые ребрышки — перекинулся парочкой шуток с Джинни, пообещал потренироваться с Роном в квиддиче и кивнул пробегающей мимо Панси с чересчур бледным Малфоем, но когда вышел из Большого зала, и его наколдованный олень-патронус — просто для напоминания Гермионе о себе — склонил голову в отчаянии, прижимаясь к земле, и исчез, Гарри понял: что-то случилось. Парень застыл. Патронус не мог направиться к Гермионе. Такое бывало в двух случаях: человек, которому был отправлен патронус — мертв, либо находился в зоне, куда магия Гарри не могла добраться. Что-то страшное произошло. В тот же момент, как его патронус растворился, совы заполонили весь Большой зал с кричащей первой страницей срочного выпуска «Пророка». Гарри вбежал обратно, вырывая газету из рук у какого-то третьекурсника из Когтеврана. «Эфиас Колтт умер на свой сто двадцатый день рождения! Спасатель-зельевар или убийца-мучитель?» И огромная статья на несколько страниц, где описывались сожженное дотла имение, костер с останками трупов, по первым признакам — детских, и полная потеря памяти у приглашенных гостей, которые уверяли, что даже не были в его доме вчера, но их воспоминания проверили и пришли к выводу, что те были подвергнуты заклинанию забвения. Обнаружил все это старый друг Эфиаса, который прибыл позже остальных гостей из-за болезни — этим утром. Он так же дал показания в «Пророк» и аврорам о том, какие гости должны были присутствовать на празднике. Опросили всех, кроме Гермионы Грейнджер, которую авроры пока что не могут найти, и некоего Адриана Смита, который так же бесследно исчез. Там же в доме нашли обугленный труп их профессора Карлайла Фоули, главы аврората, который, как подумали в Министерстве, мог быть приглашен на празднество позже других, но сгорел мужчина в адском пламени уже будучи мертвым. Однако, друг Эфиаса — его имя не будут раскрывать ввиду его безопасности — сказал, что Карлайл Фоули не был в списке приглашенных и с Колттом знаком не был. Сбежали ли Смит вместе с Грейнджер, героиней войны, лучшей подругой Гарри Поттера, и являются ли они убийцами Эфиаса Колтта? На все эти вопросы авроры пока не смогли найти ответы и редакция газеты в лице Риты Скитер уже назвала их сбежавшими «Бонни и Клайдом», как в магловском фильме из-за их происхождения. Все буквы никак не могли сложиться в слова для Гарри, будто он разом разучился читать. Он тут же поднял глаза, сталкиваясь с таким же ошарашенным и испуганным взглядом Теодора Нотта, — тот уже бежал к нему, со всей силы расталкивая изумленных статьей сокурсников. — Что она сказала? Когда должна была вернуться? — Нотт яростно схватил его за мантию — парень весь дрожал. — Она обещала, что вернется к ужину, — Гарри даже не заметил, что его схватили. — Гермиона осталась, чтобы утром познакомиться с другом Эфиаса и… — Почему? — Нотт орал на него, как ненормальный: глаза были яростные, на лбу вздулась вена, а магия кружила вокруг него, приподнимая кудри. — Почему ты отпустил ее одну? Почему ты допустил это? И я… она даже не смотрела на меня, я тоже должен… должен был… Да блядство! Их разнял подошедший Рон, бледный и дрожащий. — Нотт! Это ты сделал? Ты похитил Гермиону? Нотт даже говорить ему ничего не стал, не отвечая на столь тупой вопрос и сразу доставая палочку и насылая на него жалящее прямо при всех. Ему было уже плевать: хотите — исключайте. — Не смей меня подозревать, ты, ублюдок! — Нотт размахивал палочкой и ревел, как раненое животное, снова пытаясь схватить Гарри за грудки, но его остановила Директор Макгонагалл, положив руку ему на плечо. — Мистер Поттер, мистер Нотт, прошу в мой кабинет, с вами хотят побеседовать авроры, — казалось, Минерва постарела сразу на сто лет, настолько она была разбита, а ее красные глаза кричали о том, что директор плакала. Они молча шли по коридорам замка быстрым шагом. Руки у Гарри дрожали. Казалось, что воздух трещит от магии двух нервных парней. — Мой патронус отказался искать ее, — сказал Гарри, когда они были почти у кабинета. Тео застыл, как статуя. — Она не может быть мертва, — он сглотнул и отвел взгляд, заходя в кабинет Директора. А потом начались долгие часы допроса авроров, как у самых близких к ней людей. Гарри — лучший друг, Тео — ее партнер. Гарри старался отвечать честно и подробно, рассказав, как Гермиона познакомилась со стариком Эфиасом через Нарциссу Малфой, как долго вела с ним переписку, обмениваясь знаниями, что она добрейшей души человек и не стала бы кого-то когда-либо убивать и сбегать бы тоже не стала, а, значит, ее похитили. Ведь Гермиона не могла их бросить. Его. Не после всего, что произошло в их жизни за эти годы. Авроры вариант с похищением не отрицали, но и не стали сразу давать положительный ответ на такую теорию, соглашаясь с Гарри. Для них Гермиона Грейнджер все еще была подозреваемой номер два, первым являлся Адриан Смит, про которого рассказал и Гарри, и, на удивление, Нотт, недавно с ним познакомившийся в банке. Макгонагалл даже не дернулась, когда тот сказал, что покидал Хогвартс в тихую, чтобы сопровождать Грейнджер в Гринготтс. Затем произошел обыск ее комнаты. Но они опоздали почти на весь день, домовики успели прибраться с утра и никаких волос или других кусочков тела Гермионы найти для ритуала поиска не смогли. Поттер был уверен, что она жива и настоял на этом обыске, чтобы найти ее. Так же авроры удивились, почему так мало личных вещей Гермионы в ее комнате, даже расчески не было. И Гарри долго пришлось объяснять о привычке подруги таскать с собой сумочку с расширенным пространством и не выпускать ее из рук еще со времен их жизни в палатке, — просто на всякий случай. Эта деталь не ускользнула от внимательных авроров, и Гарри подумал, что теперь это стало еще подозрительнее. И что их домыслы о том, что она просто сбежала с места преступления в разы повысились после его рассказа. Служащие Министерства ушли из Хогвартса лишь глубокой ночью, оставляя Гарри в объятьях Джинни и нервного Рона. Они не знают, что делать дальше. Никто не знал. Тишина такая темная и глубокая, что слышно, как кто-то ворочается в спальне сверху. — Она бы не сбежала, не стала, — шепчет Джинни, вжимаясь мокрым лицом в шею Гарри. — Она мечтала окончить Хогвартс и начать работать, чтобы открыть свой центр помощи. Ее украли. Иначе быть не может. Гарри молчал, впиваясь пальцами в длинные волосы девушки. Он ее найдет, — клянется сам себе, смотря в потрескивающий камин, который совершенно не согревал холодные ладони, не мигающим взглядом. Весь мир перевернет, но найдет ее. Месяц спустя. Жизнь нельзя назвать жизнью. Поттер не помнил, когда смеялся в последний раз. У Гарри отрезали кусочек души, и дело совсем не в Воландеморте. Во время войны они сильно сблизились, и с тех пор не расставались больше, чем на сутки. Почти, как сиамские близнецы. А сейчас понимать, что прошел целый месяц без ее солнечной улыбки, ее голоса, призывающего делать уроки и кричащего, что он никуда не поступит с такими оценками, без ее красивых кудрей, что так вкусно пахли полевыми цветами, когда она сидела рядом и читала, без разговоров с ней или просто молчаливого времяпрепровождения на заднем дворе, — все будто покрылось пылью. Толстым слоем грязи, как забытый кабинет Слизерина. Гарри ощущал себя тем самым старым, ржавым котлом в той пыльной комнате, забытым всеми и ненужным. Весь Хогвартс скорбел, — Гарри видел, как поджимались губы учителей, когда никто не мог ответить на вопрос в классе, потому что Гермионы не было… За столом Гриффиндора больше не было слышно хохота и криков. Никто не оккупировал библиотеку, и без ее присутствия стало будто пусто в огромном хранилище знаний. Никто не задевал его острым корешком книги во время еды. Никто не помогал бедному Невиллу с зельеварением и уходом за растениями. Никто не снимал баллы за всякие глупости и не фыркал на пошлые шутки. Будто не было ее. Гарри был разбит. И не только он. Весь Хогвартс скорбел. Шесть месяцев. Гарри теперь не говорил ее имя вслух, лишь сразу покрывал лицо маской мнимого спокойствия, сглатывал слюну в пересохшем горле и с пустотой смотрел на говорящего, если кто-то упоминал ее имя при разговоре с ним. — Не говори ее имя. У него будто что-то отрезали внутри. Он любил ее больше всех на свете. И сейчас он понимает, что потерял всех: родители, Сириус, Дамблдор, Добби, Ремус и теперь Гермиона. Самая важная частичка него. Его сестра. Его любовь, которую не описать словами. Его часть. С Роном он практически не общался. Джинни пыталась Поттера как-то развеселить или разговорить, но он не отвечал ей, — перестал спустя месяц бесплодных поисков. Он оставил свой пост капитана по квиддичу, больше не посещал клуб слизней и не давал интервью газетам. Гарри чувствовал, что он будто умер вместе с ее уходом, но продолжал искать подругу, наняв целую кучу народа для ее поисков, как среди волшебников, так и среди маглов, но пока поиски не увенчались успехом. С Роном они перестали разговаривать неделю назад, когда тот сказал, что Гермиона умерла и искать больше некого. Что все попытки Гарри бессмысленны и пора взяться за ум и начать жить без нее. Он впервые дрался со своим другом: они возились на полу, как бешеные псы, колотя друг друга кто куда, пока слезы не застлали глаза и Гарри не завыл надрывно, как будто ему больно. Ему было так больно и плохо, но не совсем от ран, что нанес ему Уизли. Больно от того, что тот сдался. Что Рон снова оставил их, как в палатке. Отпустил. Выкинул из памяти, как прошедший отрезок времени. Гарри так не мог и не смог бы никогда, пока лично он увидел бы ее тело. Его всю жизнь ненавидели Дурсли, в школе все относились с подозрением, обвиняя во лжи и тщеславии, лишь она одна была рядом, поддерживала и верила в него, никогда не сомневаясь в Поттере. Она готовила ему подгоревшие завтраки, он заставлял ее есть и повел их к врачу, она ухаживала за ним и следила за его успеваемостью, помогая так, как только она могла. Она. Никто другой. И никто ее не заменит. Гарри тяжело сглотнул комок в горле, обнимая ее розовый плед — с боем отвоеванный у Нотта — и прижимая к себе. Если закрыть глаза, то можно представить, что Гермиона сидит рядышком и молчаливо читает, как было всегда. Гладит кота за ухом, хмурится, попутно делая заметки в шуршащем пергаменте, или мягко улыбается, самым краешком губ, увидев что-то интересное в тексте. Вот только плед больше не пахнет ее духами, на нем не будет ни одного волоска от ее адской шевелюры, шерсть кота исчезла без следа, и на вид он уже не розовый, а серый, как и жизнь Гарри без нее. Этот плед уже бы надо постирать давным давно: он пахнет потом Гарри, его слезами и отчаянием, но он упрямо утыкается носом в его мягкость и представляет запах ее цветочного шампуня. Он никогда не говорил, что такой запах был в его амортенции. Он всегда думал о ней, как о сестре и прятал глубоко внутри все свои чувства. Один раз он признался ей, глубоко-глубоко в душе надеясь, что она скажет, что хочет попробовать быть с ним. Просто попробует. И он бы сделал ее самой счастливой. Гарри все еще устало лежит на ее кровати и думает, что понимает ощущения близнецов, когда кто-то из них… уходит. — Гермиона, что мне делать без тебя? — всегда один вопрос — всегда без ответа. За окном завывает ветер, погода с приходом марта совсем испортилась. Гермиона любила весну и первые солнечные дни: холодные, ветреные, но такие ясные. Он снова чувствует соль на губах, опять… дрожа, вовсе не от холода, он укутывается в него сильнее, стараясь слиться в нем, раствориться в этом теплом коконе, а потом открыть глаза от ее тихого вздоха и веселого: «Гарри, пойдем на завтрак». Но его никто не прерывает, и он лежит в пустой башне старост до самого утра. Год спустя. Гарри молчаливо выслушивает отчеты сыщиков о том, что никто девушку не видел. Ее искали по всей Европе, но никто даже не видел кого-то отдаленного похожую на Гермиону Грейнджер. Недавно нашли мертвое тело Адриана Смита в Америке на границе с Мексикой. При нем была палочка, зарегистрированная в Британском Министерстве. Он был голый сброшен в канаву и довольно сильно обезображен, множественные переломы, ожоги, разрывы и смерть в результате травм несовместимых с жизнью, но его опознали. И это еще сильнее подкосило Гарри. Если год спустя нашли труп Адриана, который умер примерно с месяц-два назад и сильно страдал при жизни, то что могло произойти с Гермионой? Может ее кости уже найдены где-то далеко, в какой-то маленькой деревеньке или названы Джейн Доу где-то в той же Америке. Нужно искать там, и Гарри направляет одинаковые письма всем своим «искателям» с оплатой. Три года спустя. Гарри так и не пошел учиться в Аврорат и поступать на службу в Министерство тоже не собирался. Он просто сидел дома и переводил множественные талмуды Салазара Слизерина, после этого продавая их. Его никто не тревожил. С Роном отношения так и не наладились, но Джинни приглашала его на свадьбу брата и Лаванды Браун, на что Гарри, как всегда, ответил отказом. Дела в магазинчике близнецов шли хорошо, и Гарри так же продолжал получать процент от прибыли. На самом деле его финансы могли позволить ему не работать всю жизнь и еще его правнукам, но ему нужно было занятие, которое отвлекало. Потому он занялся переводами, да и… ей понравится, когда она вернется. Она обязательно похвалит Гарри за такие старания и будет читать и обсуждать с ним все то, что он уже успел перевести, — а это без малого восемнадцать книг. Джинни заходила ненадолго: она часто была в разъездах, как новая звезда квиддичной сборной — Гарри даже не запомнил какой, ее легкий голос воспаленный мозг Поттера воспринимать отказывался. Единственные, с кем он говорил, была Андромеда, так же пережившая горе, и маленький Тедди, который вовсю гонял на новенькой метле вокруг свежего квиддичного поля, что сделал ему — на удивление — Драко Малфой. Они так же были частыми гостями в доме Тонкс, но почти не пересекались с Гарри. Тот лишь знал, что Нарцисса вылечилась, сделала операцию и даже стала жертвовать деньги людям, болеющим раком, а Малфой женился на Астории Гринграсс, что Поттер и так узнал из газеты. Невилл покинул страну и перебрался в Бразилию, периодически присылая открытки и странные семена, которые Гарри, честно, как-то попытался вырастить, но у него ничего не получалось. Поэтому он спрятал их с заклинанием стазиса до тех пор, пока не вернется Гермиона, и она уж точно помогла бы ему с этим разобраться. Куда делся Нотт — он не знал, тот оставил Хогвартс спустя неделю от ее пропажи, забрав Живоглота и почти все ее личные вещи, оставив Поттеру только плед. Даже библиотечные книги и хогвартские подушки — и те не остались в стороне. Была бы его воля, он бы забрал себе и чужие воспоминания о ней, настолько ревностно Нотт отнесся к ее вещам и ее существованию. Гарри отложил шариковую ручку, безумно хотелось спать. Наверное, сегодня ему снова приснится тот же сон, что он часто видел за последние года — их с Гермионой спуск в тайную комнату и один из последних разговоров в библиотеке. Ему до сих пор было больно. — Спокойной ночи, Гермиона, — прошептал он, закрывая глаза. Просыпаться по утрам ему не хотелось. Одинокая совушка сидела на подоконнике его окна и ждала, пока адресат проснется.***
ДракоЯ заслонил тебе солнце, я заменил тебе социум. И наступая на горло, я перекрыл тебе воздух. Эта клетка открыта с обеих сторон, Только мы никуда из неё не уйдем.
Неделя. Все как с ума посходили, ища Грейнджер. Драко скрывает улыбку ладонью, успокаивается и отгрызает крупный кусок от ярко-красного яблока, чувствуя себя змеем-искусителем. Мысли кочуют от - не холодно ли ей, до - плевать на эту идиотку, сама виновата. Он всех наебал. Всю страну. Всех вокруг. И от этого ощущения, которое обнимает своей живостью его тело изнутри, хочется громко смеяться. Вот только все в трауре по бедной Грейнджер. Она, небось, где-то далеко-далеко, пытается начать новую жизнь. И Драко становится еще веселее, что он это сделал. Он решил всю ее жизнь. За нее. За всех. Яблоко падает с гулким стуком на стол, с надкусанным боком. Драко насытился. Два года. Драко решает, что пора наконец-то жениться. Он следит за Гермионой через золотую пуговицу и понимает, что все должно пройти хорошо, что она справится, и по ощущениям находится слишком далеко от Британии. Живая, и это главное. Его Империус никогда не был силен и должен спасть через месяц-другой, но Драко уверен, что она не вернется в страну, просто не сможет, ввиду незнания. Мама уже почти оправилась от болезни и теперь почти все свое время проводила у Андромеды с Тедди. Если честно, она заколебала Драко с тем, что заставляла переводить его через магловский банк баснословные суммы в фонды борьбы с раком. Нарцисса всегда была мягкотелой, но если это приносит ей удовольствие, то Драко только рад. У него есть планы. Ему нужно было найти того магла, которым прикидывался Фоули, и убить его через годик-другой. Он давно уже следил за ним, а палочка, зарегистрированная на Адриана Смита была припрятана в поместье. Не зря он ее забрал и прочел все его мысли перед смертью. Но… он так часто думал о ней, вспоминал, с каким непониманием она смотрела на него, растворяясь в треске аппарации. Его мучили кошмары. Он убил Гермиону Грейнджер. Своими руками стер ее личность окончательно. Доломал то, что было уже сломано, и от этого он почему-то чувствовал неповторимое возбуждение, наравне со страхом, что ее найдут. Это будоражило получше алкоголя или еще чего-то. Вчера Блейз сделал Панси предложение, чему Драко очень удивился, но решил, что пусть друзья сами решают свое будущее. Нотт пропал, но Забини говорил, что у него все в порядке. Поттер… он не хотел о нем думать, потому что при виде его потухшего лица Драко становилось неловко. Жизнь продолжалась, и неважно, что в объятьях Астории он пытался успокоить ноющую грудь, а в ее волосах искал запах Лондонского дождя и персиков. Ему будет лучше без нее. А ей — без них всех.***
Тео Слышу её шаги, когда никого вокруг. Чувствую каждый вздох оранжевых её губ. Вижу её ладонь, порезанную судьбой — И если с ума сошел, то только лишь за тобой. Я ищу тебя везде: среди тысяч новостей. Среди улиц и людей — ищу тебя каждый день. Неделя. Тео не разговаривал. Совсем. Смотрел только исподлобья и так страшно окружающим становилось, что в итоге никто его не трогал. Блейз смотрел с болью во взгляде, Панси пыталась поддержать, Малфой угрюмо молчал, и на этом спасибо. Он даже не ходил на занятия, заперевшись в комнате Гермионы и вдыхая аромат вечных роз, которые он ей подарил. Тео снюхал весь запас порошка Панси, как она сказала, мефедрона, любезно предложенный ему, и все равно ничего не чувствует, кроме отчаянья. Тео корчится на чужой кровати и представляет, как она лежала в его объятьях, переплетая пальцы, ее тихий смех, ее горячие стоны и дыхание, ее маленькие руки на своем теле, ее мягкие губы на своих губах. Он так отчаянно скучает, что кусает уголок ее подушки и плачет, заливая два дня как нестиранную рубашку слезами. Больнее от того, как они расстались, наговорив друг другу… но он думал, что вот-вот, совсем скоро они помирятся, что это простая ссора, которая бывает у всех людей; у них же еще куча времени, поэтому он решил не давить на нее… и вот, что из этого получилось. Он весь пропах огневиски и сигаретами, и все равно ощущает ее запах, призраком отпечатавшийся в сознании. Он стонет, будто его режут изнутри, и не может перестать рыдать, кусая лопнувшую кожу на губах. Он кричит и поднимается с места, мечась по пустой комнате, бьет стену, разрывая кожу на руках, но ему плевать на эту нелепую боль в костяшках. Его кости и так будто сломаны и никакой костерост ему не поможет. Ему хочется разрушить всю ее комнату, может, она тогда придет, прибежит на громкий шум. Ворвется вихрем, хлопнет дверью, угрюмо проклянет его, а потом будет обнимать теплыми руками, приговаривая, какой же он болван, ее любимый болван. А он будет кивать ей и поддакивать, что да, малышка, тот еще болван, вылечи мои руки, пожалуйста. Вылечи меня, помоги мне. Я умираю без тебя, малышка. Я при смерти из-за тебя. Малышки нет. И он плачет еще громче, выбивая пальцы из суставов о стенку, пока сил не остается ни на что, кроме как сползти вниз на воображаемое дно, утыкаясь лбом в окрашенную его кровью стену и выть волком, что ее нет. Он берет в руки палочку и хрипло шипит Диффиндо. На его руке седьмой порез, кровь смешивается с той, что уже текла из пальцев, заливая каплями пол. Гермиона не придет. Он так и лежит там, пока на улице не светлеет, а глотка болит от жажды, слез и крика. Он открывает глаза лежа на полу в позе эмбриона, смотрит на пустую кровать и снова их закрывает. Его слезами ее не вернуть, потому что иначе, она бы давно вернулась к нему. Желание покинуть эти стены пересиливает все. Его застает Поттер за тем, как Тео собирает все ее вещи и с силой отбирает плед, который, как оказалось, подарил ей Гарри. Тео не против. Живоглот, молчаливый и потухший, молча залезает в кошачью переноску. Делать здесь Тео больше нечего. Четыре месяца и один день. У Теодора Нотта никогда не было суицидальных наклонностей, как он думал раньше. До того времени, когда не очнулся от того, что его раны на запястьях перевязывала Хоупи, а над ним стоял молчаливый отец. Тео сразу понял, что он уже не в номере снятого отеля, а в какой-то светлой квартире и за окном щебечут птицы, и рядом спит Живоглот, которого он забрал с собой, как и все ее вещи. Палочки под рукой он не чувствовал. Во рту был кислый привкус. Теддеус — его отец — смотрел на руки сына, покрытые толстыми шрамами от самых локтей до ладоней. Тео резал их заклинанием каждый день, отсчитывая, как напоминание о том, что она еще не найдена, тем самым себя наказывая. Один день — один порез. Видимо, Диффиндо перерезало вену в этот раз, а пьяный в усмерть Тео, принявший марку на язык и нанюханный ayao, даже не заметил, как отключился в ванне. Вчера был сто двадцать третий порез, и Нотт громко выругался, вытирая кровь с водой из носа — если бы он так тупо умер, то не простил бы себе никогда. Его тело умрет лишь в тот момент, когда Тео обнимет хладный труп своей малышки и поймёт, что ее уже точно не вернуть, — душа же его покинула как с месяц. А остатки разъело кислотой. — Ты покинул Хогвартс, ничего мне не сказав, — прошептал отец, не спрашивая, а утверждая, — чтобы сходить с ума или все же заняться делом? Нотт смотрит на него непонимающе. Живоглот урчит под боком, и Тео запускает пальцы в длинную шерсть. Хмурится и тут же шипит от боли на изрезанных руках и пальцах. Но она отрезвляет лучше, чем антипохмельное зелье, но только на секунду. Мысли путаются, язык ощущается тяжелым грузом во рту. Носоглотка сухая, как пустыня, а в животе скручивается кишечник от голода, который он не чувствовал из-за наркоты. Он вообще ничего не чувствует. — Я не буду заканчивать обучение, я ищу ее, — Тео приподнимается, но падает обратно в постель, — я перерыл уже половину Британии, пап. Я найду ее. — Я вижу только то, что ты сходишь с ума, утопая в наркотиках и алкоголе. Вчера ты чуть не умер, понимаешь? Это не шутки. Тео сильно ведет от того, что он принимал вчера, потому голос отца доносится до него сквозь призму музыки, что играет в его ушах. — Я знаю, что ты баловался раньше, но сейчас тебе нужна помощь, Тео. Хоупи и отец переглядываются, пока Тео поднимает вверх руку. Она окрашена красными полосами — доказательствами его любви к Гермионе — и они переливаются сотней радуг, превращаясь в всполохи цвета. Он давит на порезы, тонкая короста легко отходит, обнажая красно-розовую незаживающую кожу. Тео хихикает и двигает головой в такт музыке, которая играет в его голове. Он кружится в ритме вальса с Гермионой в огромном зале, украшенном свечами. Она в красивом бальном платье, улыбчивая и живая. Его девочка. Только все заканчивается, как всегда — плохо. Даже трип не дает ему насыщение и успокоение. Ее лицо тает, как восковая свеча, и Тео громко кричит, подрываясь с постели, пока его держат сильные руки отца. Он кричит и кричит, его магия рвется наружу и все окна в квартире выбивает, лампочки взрываются, и осколки режут бледное лицо, будто специально направленные в его сторону. Кажется, он ночью после очередной неудачной вылазки, зашел в магловский ночной клуб и принял все, что мог предложить ему диллер. Он сходит с ума, его корежит, изнутри лопаются все органы, а перед глазами ее лицо, ускользающее от него в темноту. Он не умирает от передозировки только из-за магии, которая спасает глупого парня, но темноте это не мешает изводить его. Снова и снова. Снова и снова. Он в петле, из которой не выбраться. Нотт закрывает глаза и перед ним вновь появляется Гермиона только уже в школьной форме. Она хмурит брови и качает головой, а потом рассыпается в калейдоскопе цветных бликов, поражающих своей красотой. Тео снова смеется, пытаясь ее обнять. Отец переглядывается с эльфийкой снова, но сын не видит, погружаясь в причудливый трип вместе со своей любимой. — Я помогу тебе, сынок. Сынок не видит, как плачет отец. Он смотрит прекрасный фильм с одинаковым концом. Гермиона ему улыбается и распадается на тысячи осколков. Снова и снова. Снова и снова. Из окна квартиры слышится безумный смех. Отец закрывает лицо руками и вешает на сына артефакт, сразу переносясь с ним в другое место, где их уже ждали. Год и семь месяцев. Тео сидел на приеме у психотерапевта. Он ходил к нему раз в неделю, уже второй месяц. Но это был последний сеанс. Он переезжал из страны. Только два месяца прошло, как он вышел из магловской клиники, где его лечили от наркотической зависимости и алкоголизма. Это была очень дорогая и престижная клиника в Лондоне, больше напоминающая чей-то мэнор, а не пристанище сумасшедших маглов. Отец предварительно надел на него медальон со специальными рунами, запечатав магию, чтобы тот не убил себя или кого-то еще по время лечения. А лечению Нотт поддавался неохотно. — Выпустите меня, — кричал он медсестре, что пыталась взять у него кровь на анализ. — Я тут по ошибке, я не из таких! Я не наркоман! Это ошибка! Вы тупые маглы, блядь! — У меня кот дома не накормлен, поймите, отпустите, — тишина. — Отпустите меня, суки! — Я завязал, правда, мне уже лучше, — уверял, заглядывал в глаза, но ему в ответ упорно молчали. — Если вы не отпустите меня, я убью себя! Убью, блядь! Вас всех зааважу! — Пожалуйста, мне нужно найти мою девочку, вы понимаете? — его не понимали. — Я же просто хочу ее найти. Она там где-то совсем одна… что же вы за люди такие, а? Верните мне мою магию! Верните! Верните! А потом началась ломка и психоз с галлюцинациями. Только не милая Гермиона ему мерещилась, а разные лица, будто маски. Они улыбались ему и смеялись над ним, разрывали барабанные перепонки шепотом. Тео постоянно слышал этот мерзкий хохот, даже во сне. Руки от ран адски чесались, и он расчесывал их до крови короткими ногтями. После таких случаев, когда он истекал кровью, санитары на него стали надевать перчатки, чтобы он не ранил себя. Такие вещи, как вилки, ножи и даже карандаши Нотт не видел почти девять месяцев. Возможно, веди он себя лучше, ему бы дали все, но он пытался выбраться из клиники в течение всего месяца процедур во время очистки крови от токсинов: нападал на медбратьев, ломился в окна в процедурных кабинетах через решетки, пытался задушить себя простыней, вырывал иглы из вен во время капельниц и пытался выколоть себе глаз, а потом выколоть этот глаз медсестре. Он пытался почувствовать хоть что-то, привыкший к боли, на фоне зависимости. К своей или чужой. Почему только ему плохо? Все вокруг должны ощутить эту боль! На собраниях на третий месяц лечения, когда его кровь — с криками, но — отчистили, он дрался тринадцать раз. Они собирались по утрам небольшой группой из пятнадцати человек. Разношёрстная компания: и девушки, и парни, и молодые, как он, даже младше, и преклонного возраста. Они все были агрессивные и ненавидели друг друга, но Тео ненавидел всех особенно сильно. У него была психологическая зависимость, самая сильная из всех, потому что даже когда его тело отвергало наркотики и алкоголь — у наркоманов такой момент назывался передышкой — он все равно продолжал употребление, и никакие разумные идеи о том, что нужно остановиться, его не посещали. — Я не наркоман, я просто хотел расслабиться. Я вообще не понимаю, что мне здесь с вами, конченными, делать, — фыркнул Нотт и сложил руки на груди. — Я не кололся, у меня есть сила воли, — он обвел их всех тяжелым взглядом, — а вот вы — животные, я даже слышать вас не хочу. — Тео, тебе нужно успокоиться, — снова посоветовал ему блондин-волонтер, напоминающий Малфоя. — Я чувствую, что как только выйду отсюда, сожгу нахуй всю вашу клинику, я столько времени из-за вас потерял; а тебя, — он посмотрел на парня, Тейта, который утром так же сказал ему успокоиться и заставил помогать на кухне, — убью, блядь, первым. Задушу тебя, суку, прямо в кровати. Кто из них первым полез было уже неважно. И так происходило каждый раз. Он подрался с Тейтом четыре раза, с другими парнями пару раз, и даже сломал нос одной девке, когда она назвала его психом. Они все там были психами-наркоманами. Себя он к таковым не причислял, что и пытался всячески им показать. Каждую ночь его запирали в отдельной палате без окон — карцере, привязывали к железной кровати и пичкали успокоительными и снотворным. Магия Тео пыталась бороться, но с этим чертовым медальоном он ничего не мог сделать. И засыпал со слезами на глазах. Он ненавидел всех и себя особенно. Спустя еще месяц работы с психологами и постоянным спортом он впервые сказал на собрании, что ему плохо, больно и одиноко. Рассказал, что его любимая исчезла и он подсел на марки, yayo, марихуану, аптеку, а запивалась вся эта дрянь абсентом без сахара, лишь бы снова ее увидеть. Тео потерял в весе двенадцать килограмм, здоровый цвет лица и признаки жизни. Со временем ему стало лучше. Он начал ходить на сеансы к психотерапевту при клинике, где ему сказали, что у него склонность к селф-харму, чрезмерная агрессия к окружающим и потеря приоритета в жизни, эндогенная депрессия, усугублённая принятием наркотических веществ. Ему выписали много таблеток, и он начал заново изучать эмоции: свои и чужие. А какой мог быть приоритет, если Гермионы в его жизни не было? Что вся его жизнь за последние годы свелась к тому, чтобы как-то быть с ней, взаимодействовать или просто находиться рядом. Но ему помогли. Он перестал делать себе больно, начал спокойно относиться к окружающим, и вскоре отец его забрал. Он чувствовал себя лучше и перестал резать руки, но шрамы оставил, как напоминание. Толстые полосы плотно облепили его руки, как кандалы. Он скрывал их за бинтами, а потом плюнул на это — ему плевать, что о нем подумают. Первым делом, он связался с Поттером, который ответил, что ничего его ищейки так и не обнаружили за все время, будто Гермиона сквозь землю провалилась. И Тео нанял своих. Они искали во всей Евразии, но ответ был таким же неутешительным, как и у нанятых Поттера. Ничего нет. Два года. Тео жил с отцом в Аргентине. Папа очень переживал за него и старался проводить с ним как можно больше времени. Он видел страх в глазах отца, когда Тео выходил куда-то, - он боялся, что Нотт-младший сорвется и снова заглянет в какой-либо клуб в поисках дозы. Но Тео держался, он пообещал сам себе, что убивать себя этой дрянью не будет. Тео, спустя месяц жизни с папой, понял, что ему нужно свое пространство и настоял на переезде на Кипр, куда мечтал отправиться всегда. Переезд дался легко. Тео купил квартиру — зачем ему одному дом — на центральной улице с красивым балконом и видом на улочку. Ему нравился здешний шум, это создавало некий эффект присутствия, будто он не один, а за стеной целая толпа, которая его ждет. Он побывал на свадьбе Панси и Блейза, не выпив ни капли алкоголя, он держал абсолютно трезвый образ жизни теперь. Даже не курил. Лечение дало свои плоды, и Тео перестал так сильно агрессировать на окружающих. Даже нашел работу в волшебной части Кипра: он устроился в местный банк и очень скоро занял в нем управляющую должность, чего не ожидал сам от себя. Он пытался встречаться с другими девушками, правда. Секс никто не отменял, но все равно закрывая глаза, его преследовало ее лицо, обрамленное кудрями. Поэтому больше одного раза Тео ни с кем не встречался. Три года. Тео шел домой с работы. Ему нравилось прогуливаться по вечерам, наступил сентябрь и жара была уже не такой невыносимой. Люди все также продолжали пялиться на его руки, думая, что он какой-то ненормальный, но Нотту было откровенно плевать, ведь через секунду о нем забудут. Он надевал на работу рубашки с длинным рукавом, но после работы все равно закатывал их, обнажая розовые полосы глубоких шрамов. Ему было все равно, что их видят. Это были его шрамы, и он бы никогда не смог от них отказаться. Потому что тогда он бы отказался от Гермионы Грейнджер. Солнце ушло в зенит, жара оседала сладковатым потом на загривке, а душа Нотта все так же болела. Ничего не менялось. И не изменится.