Родина

      Интервью: отставного секретаря с изборождённым морщинами лицом спрашивали — что же дальше? Кому жить, а кому доживать отпущенное? И главное… Как жить? Он жевал сухие губы, смотря на закостеневшие стены, а помощник журналиста писал усердно и строптиво про губы, про жухлое лицо, про стыдливое молчание. Смех да и только! Конечно, жить остаётся людям своей эпохи, не ткачам и не аристократам; не военным и не актёрам, а тем, кто независим от предписанной роли. Им всегда было не то, в общем понимании; у них не было никаких рамок (а с виду такие порядочные), и не было никаких обязанностей ни перед кем — их строгая позиция и пылкие нравы томились в тёмном месте, настаивались перед днём, когда придётся достать штопор. И жили они всегда не плохо и не хорошо, просто вечно не там. Неприкаянными.       Шептухи и колдуны уверяют в прозрении: они знают, что дальше. А те, кто всю жизнь томился в тёмном месте, молчат.       «Скажи ты, что против — будешь висеть на новом помосте, а за — будешь его строить…» — смеялся Эрвин по возвращении в старый штаб; его очень позабавил вид из окна своего кабинета — пара улиц и виселица. Укромная, не на главной площади, но близ. Леви спросил: он поэтому ничего не говорит о главе небезызвестной комиссии? «А что мне говорить про него? Это просто клуб по интересам, Хельман так развлекается». Леви же, как и всякого обывателя этой эпохи, совсем не развеселил непрозрачный намёк за окном от человека таки доставшего штопор.       Эрвин по молодости был разгильдяем и педантом — он беспорядочно пил в самых похабных местах, но только лучший, крепчайший коньяк и спал только с лучшими, самыми красивыми женщинами, чтобы никто вдруг не подумал о нём предосудительно; Эрвин совсем не такой, как его сослуживцы. Со своим пристрастьем он был крайне пунктуален, никогда не опаздывал на построения и совещания, на званые ужины и в постель к любимой проститутке. И проституткой он никогда никого не называл, только по имени, а иногда и вовсе обращаясь к ней почтительно на «вы». Выученное однажды джентльменство сдерётся разве что с кожей, и Эрвин скорее пожертвует ей, чем своим статусом.       Человек эпохи, человек-эпоха! Как только этих людей не называют подобострастные журналисты в своих газетках, будто свои памятные мгновения прошлого Эрвин распивал именно с ними; и именно про него, а не про какого-то Доука или Штерна они имели честь писать свои откровенные газетки.       Первый помост сколотили быстро, через неделю после восшествия на престол Рейсс. Повешенные, на радость толпе, ещё с час раскачивались на ветру — верёвочка вилась, туловище перекручивалось вместе с ней. И, наверное, лёгкие толпы так и полнились справедливостью, раз само Правосудие взяло на себя грех приказа и раз этот приказ остановил бунт в своём зародыше, в самом хаосе.       Леви припоминал: тогда было пасмурно и дождь моросил, а потом, как последний приговор был оглашён, на серой глади замерцало солнце мелкой рябью. И ветер гнал последние тучи (проповедник кричал — души), и с чьих-то ног упал башмак, и они покачивались с забавной резвостью; а может, так казалось только из-за ликующей толпы, и Леви подсознательно, может, и не ликовал, но чувствовал себя донельзя умиротворённо.       А потом возвели второй помост. Они с Эрвином почти каждый день стали видеться; всё выглядывали, кого теперь, когда, думалось, и некого? Эрвин, конечно, знал — всегда будет кого. Эпоха не позволяет.       Эрвин жалел, что природа или «кроткое воспитание» — Леви в голос рассмеялся — обделили его честолюбием, потому что как таковых успехов на поприще своего увлечения он не добился. Он более ничего не пояснил, хоть Леви и спрашивал, и только добавил пространную фразу, которую он, Леви, запомнил надолго — без интереса и жить неинтересно.       Интерес? Старые-старые люди: их усмешки горчат на языке сильнее коньяка, их женщины не терпят к себе неучтивого обращения по имени. Старики носят фраки и белые жилеты, курят трубки, ведут под рукой своих старых тщеславных мадам и плоско острят про новый свет — про студентов и дворянских щенков, «пущенных к ноге королевы», в чёрных костюмах и цветных плащах, с сигаретами в зубах, пакетами проектов и язвительными стишками про старую власть. Велика борьба, да не нова — так говорил Эрвин и потом эту фразу не раз скандировали в газетах.       Эпоха! Что тут поделаешь? Эрвин отмахивался от лучей славы, как дама кружевным зонтиком от солнца, но не смущался, не сбегал со сцены, когда лучи его всё же касались. Эрвину, конечно, льстило, что его мысли были куплены втридорога — так никто никогда бы не продал свои демагогии прошлых лет.       И всё-таки Леви, вспоминая их беседы, что-то упускал — он это чувствовал. Из-за кризиса, переворота и, чего таить, серьёзного увлечения Эрвина, они говорили об операции «Мария» лишь в теории, а слухи в народе ползли всякие. Он говорил это Эрвину ещё в начале лета, а тот только отмахнулся, разглядывая на себе перешитый однобортный костюм и тёмно-серые брюки. Его пригласил на аудиенцию глава комиссии королевского сыска. Одного, без двурукого помощника. В самом деле, какая тут операция?       О тех тяжёлых неделях, которые наступили после аудиенции, и вспоминать не хотелось — Леви потёр виски и взглянул на Римму: на её пальцах поблёскивали огоньки свеч в янтарных кольцах, перо то и дело макалось в разбавленные чернила и тут же принималось за новую строчку. Она очень быстро переписывала отчёт за отчётом, может, быстрее Мика.       Мик. Леви отвлёкся и сделал каплю.       Вторую неделю Римма неизменно приходила к восьми, пила кофе и курила с офицерами у чёрного входа, развлекая их разговорами с утра и после обеда. Часто её стук каблуков по коридору и звонкий смех Леви слышал в своём кабинете, и иногда он мешался с голосом Ханджи. Как та потом докладывала — Римма очень усердна в своём деле, она с удовольствием помогает с бумагами, но молчит на расспросы, как же добиться такой же скорости. Мик как-то говорил, что просто не думает, что пишет, потому что стоит задуматься, как тут же ляпнешь. Леви едва снова не замарал лист, вовремя дёрнув рукой к столу. Дурно́.       Римма была занята процессом и даже не отвлеклась. Леви не встречал более погружённого в работу клерка. Она, если и допускала ляп, только тихо причитала «ну что такое…» и быстрее прежнего переписывала испорченный отчёт. Совершенно безвозмездная помощь, которой все без зазрения совести пользовались, и только Леви да Ханджи замечали, что таким образом она нещадно тянет со своей основной работой. И каждое утро неизменно происходил такой разговор с Эрвином:       — Как у вас успехи?       — Всё отлично. Офицер Гисслен делает большие подвиги, он очень ровно пишет документы, его «деревенщина», как он сам на себя наговаривал, не бьёт по глазам ничуть… Ханджи — чудесная женщина — позволяет мне помогать ей с отчётами — и я думаю это правильно, мы же совсем по-разному учились: вы тактике, я каллиграфии, и каждый должен делать что-то своё… У господина Леви очень тонкий почерк, почти не расходует чернил.       — А что касательно моего поручения?       — Что касательно поручения?.. Ах, я недавно смотрела ваш архив, кажется, им давно никто не занимался. Вы замечали, что документы тридцатого года выглядят… Немного не так? Я ими займусь, но неужто ревизия этого не замечала?..       И Римма совсем беззлобно склоняла голову, улыбаясь и продолжая писать.       С остальными же Римма вела себя подчёркнуто учтиво, не допуская никакой двусмысленности и лишней шутки — в общем, так, как ведут себя дамы на званых вечерах, ставя ощутимую границу в темах, на кои говорить не позволит приличие или банальное незнание. Леви не ходил с ней курить, не болтал о погоде и не обедал вне штаба, потому они если и сходились по работе, то преимущественно в молчании. Если она замечала, что тот расположен к разговору — она говорила. Так и сейчас, когда Леви на час погрузился в свои мысли, он и забыть успел о Римме — таковым было неприметное дело клерка.       Оглянувшись, он заметил, что уже сидит один, а её сторона полнится бумагами. Римма тихонько приоткрыла дверь и зашла в комнату, кутаясь в белую шаль. Она со свечкой крадучись прошла к столу, так, что и половицы почти не скрипели, и слегка улыбнулась.       — Выходила курить, — пояснила она.       Леви кивнул. Он хрустнул пальцами, откладывая смятое перо. Римма присела напротив и осмотрела свой лист, но скоро от него отвлеклась: сначала на истаявшую свечу Леви, потом на него самого.       — Вы очень бледны. Можете оставить свою часть, я закончу.       — Нет, спасибо, — Леви макнул новым пером и продолжил писать. — Я в порядке.       — Может, принести сладкого чаю? Меня саму озноб пробивает, — он только строго посмотрел, как Римма тут же замолкла.       Несколько минут они просидели в тишине: часы тикали, перо скребло пергамент, Римма шуршала бумагами. За дверью стихли голоса — пошёл девятый час. Леви снова ошибся и, бросив перо, отклонил голову, потирая глаза. Все строки сплывались в одну. Он слышал, как Римма встала, открывая окно.       — Не нравится мне Митра, — вдруг сказал Леви. — Дома будто давят, всё в тесноте…       — Да не в обиде, как говорят, — усмехнулась Римма. Он открыл глаза: размытая фигура облокотилась на узкий подоконник и выглядывала из окна. Холод прошёлся по комнате, выдворяя духоту и запах чернил. — Мне тоже не нравится. Все куда-то спешат…       — Скучаете по дому?       Римма обернулась и запахнулась шалью. Свечи почти не освещали её.       — В Утопии правда спокойнее, но мало кто там смог прижиться. Я из их числа. А вы сами откуда?       Леви не ожидал вопроса, потому не стал врать и просто промолчал. Римма настаивать не стала.       — За делами забываешь подумать о доме, — продолжила она, повернув голову к окну. — Вот и скучать мне некогда. — с улыбкой заключила Римма и шумно вздохнула. — Но вы всегда заходите, у меня будет время помочь.       В полутьме он лениво рассматривал синее окно: на подоконной раме лежали знакомые перчатки и портсигар, а за ней смазанные сизые тучи, точно капля чернил упала на небо. Леви вспомнил, о чём думал ранее.       — Думаю, никто не любит лишней работы.       — Я люблю. Мне это нравится, — безропотно ответила Римма.       Леви хмыкнул.       — Вам за это не доплатят, — теплей ответил он. Римма не возмутилась и только ещё ласковей сказала:       — Я знаю, — отойдя от окна, она тихонько села к свету, и светлые волосы пожелтели, как и лицо. Леви не показалось — она прикрыла губы, сдерживая смех. — Я же говорю вам, господин Леви, ни вы, ни Ханджи меня совсем не обременяете. Мне нравится работать с вами.       Леви кольнул её льстивый тон. Он поморщился и отвернулся.       — Что же вы… — высоко начал он, говоря о Смите, но не успел подобрать слов. — Кажется, командор Смит не одобряет вашего альтруизма.       Римма не обожглась, напротив, взволнованно запахнулась шалью. И заговорила испуганнее:       — Это он вам так сказал? Как странно, я этого даже и не замечала. За время здесь я уяснила некоторые негласные правила — не шуметь на последнем этаже и не задерживаться после десяти, — казалось, что её это впрямь задело — голос сделался тише. — Что же касается моего сердечного друга… Я никого из клиентов по пустякам не отвлекаю, а тем более господина Смита — он весьма занятой человек.       — Это точно, — холодно согласился Леви. — Он не любит, когда кто-то понапрасну тратит его время.       Римма отпустила край шали и положила руки на стол. Свеча на пальце блеснула янтарём.       — А кто же любит?       — Не знаю, — Леви скрипнул стулом. — Мне думалось вы здесь для другой задачи.       Они пересеклись взглядами. Её темные глаза под напряжёнными морщинами в задумчивости скользнули сначала по столу, а потом поднялись к нему, точно что-то искали.       — Извините, господин Леви, — виновато начала Римма, — я не совсем понимаю, что вы имеете ввиду. Я делаю то, что предписано мне уставом коллегии юристов — это тождественно клятве врачей «не навреди» …       — А то, что предписано контрактом?       — Контрактом? — удивилась Римма. — У нас был устный контракт и его условия я выполняю. О времени у нас ничего оговорено не было, но я думаю, вы и без меня это знаете.       И она улыбнулась так, будто не было ни обиды, ни укора. Странная женщина! Она стала радостна как прежде; полна сил и спокойствия, аккуратных движений и размеренного дыхания. Римма встала, чтобы закрыть окно.       — Вам, кажется, стало лучше, — привычным тоном сказала Римма. — Уже не так мертвецки бледны.       Темен час — Леви мог лишь догадываться, что ему не показалось: она снова приглушила смешок.       — Я, правда, немного испугалась, не подумайте ничего предосудительного. То вы так усердно писали, а тут перестали и бледнеть начали… Как, знаете, один мой друг… Ах! До сих пор жуть берёт, как вспомню!..       Она вздрогнула (Леви тоже ощутил, как резко обдало холодом) и обеспокоенно села на место, запахнулась шалью, с волнением устремилась и взглядом, и мыслями в темень комнаты.       — Всегда страдал от болезни сердца, а как на помост вывели, верёвку на шею накинули, так мешок надеть забыли!..       И снова о помосте.       — …Его лицо как от нескольких приступов сразу исказило, весь белый. Ужас один, никогда не забуду… — она вздохнула и так горестно: — Эта эпоха…       «У нашей эпохи женское лицо», — сказал когда-то на приёме Эрвин и этими словами в газетах встречали новую королеву.