Родина

      Нет, Римма не была той женщиной, которая бы его интересовала, заставляла трепетать все внутренности, да и, откровенно говоря, он не мог представить себе женщину, способную увлечь так, как оно показывается на театральных подмостках. Тем более Римма… Его давняя знакомая, какую он знал ещё очень молодой, мягкой, пышногрудой: она ничуть не изменилась за столько лет. Будто бы они пролетели мимо них одинаково быстро. Её рано поцеловали годы — лёгкая проседь на золотистых волосах, тщательно скрываемая драгоценными заколками, таки поблёскивала на солнце, будто выжженными под солнцем прядями; а морщины, какие бывают у очень хмурых детей, у неё были всегда, и стали только ярче с годами.       Римма крайне красива, и мало ей одной только красоты — она ещё и по-столичному интеллигента. Можно было только гадать, Вердитер ли скрепя сердце раскошелился на митровский пансион или кто-то другой, но этот скряга старой закалки: у него до гроба жили в голове эти безвкусные кринолиновые платья, посеребрённые мундштуки и белые рейтузы на подтяжках до талии, и в этом манямирке женщинам равняться с мужчинами в образовании было крайне неприлично. Римма могла поддержать разговор, но особых академических знаний у неё не было; она никогда не перебивала и вовремя смолкала. В общем, идеальная красавица-жена, а до элитной любовницы ей не доставало пресловутого «лёгкого дыхания», и Эрвин удивлялся, что Вердитер так и не сбросил её со своей шеи на шею какому-нибудь клиенту. Он так часто проводил махинации с брачными контрактами, но, кажется, и не догадывался, что если он не устроит ей место, то она сама его добудет теми методами, какими он ненароком её выучил. И однако Эрвин спросил прямо:       — Вы, кажется, в девичестве были Веран?       Как быстро переменилась Римма! Она отставила бокал вина, прикусила губу и тут же оправила себя. Не удержавшись, выглянула сначала в окно на маленьких прохожих, почти игрушечных лошадей, а потом снова в зал. Дымящаяся сигарета медленно опустилась в пепельницу. Одно удовольствие не изменяло своей сути — и он не сдерживаясь начинал смеяться; собеседник тут же смягчался — это, видимо, была безобидная шутка.       — Да, — начала она задумчиво. Тут она подняла руку, к ним подошёл официант, и она милым голосом сказала Эрвину: — Извините… — и обратилась к молодому парню. — Не подадите нам десерта? Что вы будете, мой сердечный друг?       Эрвин, улыбаясь, покачал головой. Не следи он за ней так внимательно, наверняка повёлся бы на то, что она лишь задумалась над новым заказом. Она снова потеплела и её глубокие карие глаза живым огоньком блеснули в его сторону. Официант завистливо посмотрел на Эрвина и тут же нырнул носом в книжку.       — Тогда с вашего позволения, я, пожалуй, попрошу шоколадный пудинг. Будете добры? Не могу пообедать без сладкого.       — Сейчас же принесу, госпожа. Приятной вам трапезы, — протараторил он, кажется, уже третий раз, и тут же удалился.       Эрвин отклонился, утопая в массивном кресле с мягчайшей обивкой. Римма привстала и её многочисленные украшения забавно звякнули, ударяясь друг об друга; рука потянулась к нему, но он осторожно коснулся её пальцев, запутанных в золотых кольцах.       — Не надо, Римма, у меня ещё есть рука, — и заткнул салфетку за воротник получше.       Римма только улыбнулась, сев поудобнее. Выпив ещё вина, она задумчиво заговорила, смотря с высоты на дремлющий квартал, весь укутанный в дырявую заячью шаль — изредка показывался белый снег и тут же он мешался с грязью колёс, копыт, сапог. Жемчуг на её белой шее оттенял лучистые глаза. Тонкий дым незаметной струйкой полз по столу.       — Я никогда не была замужем, и тем более меня никогда бы не взял в жёны мой же покровитель.       — Вы взяли его фамилию, чтобы получить наследство?       — Я была указана в завещании…       — С его фамилией? — Эрвин чуть усмехнулся. — Не думайте, Римма, я не хочу вас запугать. Мне просто интересно.       Принесли пудинг, но официант остался незамеченным — Римма ни слова ему не сказала и смотрела только на Эрвина. Она будто чахла, глаза уже не светились той пышущей к нему любовью.       — Он считал меня дочерью, — тише сказала она и тут же отвела взгляд.       Римма не прикоснулась к блюду, ожидая, когда тема переменится на более приятную для трапезы. Но Эрвин оставался неколебим и, надев шоры, упрямо продолжил.       — Да уж, вдовой бы вы, может, постеснялись приглашать меня на свидания.       — Что вы! Я пригласила вас как друга… — брови её вздёрнулись вверх. И вдруг — этот смех. Римма изумлённо смотрела на Эрвина. — Вы в первую очередь мне друг, господин Смит, и только потом клиент. Я даже и не думала, что вы меня так рисуете…       — Я понял, понял, Римма! Я не хотел вас оскорбить, что вы… — Римма вовсе не выглядела оскорблённой и говорила так, будто напротив, страшно боялась обидеть его. — Я же сам вас пригласил отобедать, вы только очень клонили к этому, но тем не менее пригласил вас я.       Римма тотчас расцвела под его ясным, как забытое солнце, взглядом и не уступающим тому голосом. Она довольно принялась за пудинг. Как знала, что Эрвин поведёт её в укромное место, куда ходят брезгливые ко слухам чиновники, готовые отдавать сумму вдвое больше за тот же десерт, какой могут подать в любом другом, более шумном, ресторане, Римма была особенно ласкова и расслаблена, и нарядилась тоже по-особенному, весьма необычно: в какой-то степени старомодно, в устаревшем парусном фасоне, но из прекрасного марсалового шёлка, струящегося волнами к полу; это старое, добротное платье, было перешито на модный лад, с вырезанным декольте и с тонкими из ситца рукавчиками, спадающими по обнажённым покатым плечам. Вкус у неё явно был, и свой, не навязанный быстротечными капризами общества. Однако нрав её был покладист, мил, и привычен чуть ли не до тошноты. Как бы она ни старалась, её изумительные наряды, плоские и, в общем-то, миролюбивые шутки про высший свет, не могли сбить с толку Эрвина: это была вся та же Римма, какую он узнал много лет назад. Обычная женщина, даже глуповатая.       В одежде она правда неотразима, как героиня какой-то замысловатой картины (чья же рука очертила эти идеально пышные, круглые формы?), а нагой пуста и совершенно непримечательна, ни одной её собственной мысли он не услышал — всё какие-то цитаты из газетных колонок, книг и чужих банкетных речей. И лицо её так красиво, так бескровно, точно январский снег; так холодно и невообразимо скучно, как высеченные горы на севере Утопии. Под пушистым, искрящимся снегом один только мёртвый камень.       Не ему, конечно, судить её ухажёров, но дал же кто ему возможность снисходительно улыбаться — так почему бы и нет?       Всякое желание затухло резко, точно водой окатило, и быстро смылось это сладостное наваждение. Они продолжили говорить всё о том же: о чиновниках, о бюрократии, о курьёзах на работе, немного о сплетнях. И он забыл про неё, как про человека, как бы ни старалась Римма о себе напомнить — ему стало откровенно всё равно; всё, что его в ней сейчас занимало — явная афера и недомолвка, начавшаяся даже не с неё, а с Вердитера (и всё в ней неумолимо напоминало его: рабочий тон, осанка, даже серьёзный взгляд за документами; легко можно было поверить в их кровное родство), но будто в насмешку ему, за то, как жестоко забыл, он, оцепенев от мороза ночью, всё вспомнил и увидел, как наяву — и ту сделку, и Келлера, и марсаловое платье, и карие глаза, и Римму — да, ясней всего её — и те плечи, и белую грудь.       Он не мистик, нет, и сны ему не снятся, и смерть он презирает. В особенности ту, за углом, в синем фраке.

***

      Только зарница мазнула по небу сочным алым, к лютым морозам, как все уже стояли на ногах. И в его кабинет, неприступное месте для всякой суеты, она таки успела нырнуть, точно мышка. То забежали офицеры для печати, то девочки из сто четвёртого чтобы что-то уточнить, то медсёстры, опомнившиеся, что у них кончился морфий, а в отчёте написано, что его больше, чем в подземном баре (неужто Хистория так тешится? Она-то знает, что им, Разведкорпусу, месяц за месяцем всё сильнее передавливают золотые вены). Да и Леви пришёл самым первым, ни свет ни заря, даже не сменив мятую рубашку, в какой, видимо, пробродил где-то всю ночь. И заявившись к нему, потребовал дать что-нибудь рукам, молча и без лишней болтовни. Эрвин болтать и не хотел — берёг слюну до прихода Риммы, и на этакую двусмысленность капрал только хмыкнул.       Сейчас он сидел прямо напротив Риммы, с небрежно зачёсанными назад волосами. Он быстро сшивал документы, которые она ему подавала — бодрая и свежая, как и всегда — и не поднимал на ту глаз. Таким образом, Римма продолжала говорить только с Эрвином, аккуратно укладывающим бумаги в ящики.       — Ну что такое… — она, скомкав пергамент, резво взяла другой лист и принялась заново — аккуратные строчки, подпись старого ревизора, печать командора. — Ох, как бы они не нагрянули и в частные конторы с проверкой… Даже славно, что некоторая леность многих сотрудников не заставит их ехать в такие дали как Снат или Утопия.       — Неужто вам, Римма, есть что прятать по квартирам коллег? — он привычно рассмеялся, и Римма тоже подхватила этот смех.       Леви не отрывался от корешков бумаг и даже свеча около него не колыхалась.       — Только если любовников! А то, знаете, будут новые нелестные «эпизоды у мадам Бланш», — и Эрвин даже ненароком искренне усмехнулся. Что ж, Римма сегодня склонна забавляться.       — Римма, вы ведь не покинете меня как Бэлла со страниц «эпизодов»? — Эрвин привстал с места, забирая сшитые листы, и чуть ущипнул Римму за плечо. Та залилась смехом и коротко глянула на Леви: он на некоторое время остался без дела и уже смотрел не в стол, а на них.       — Увы, не могу точно сказать, но я про вас не забыла, не подумайте, — она спешно протянула Леви лист, по-девичьи смущаясь, а Эрвин вернулся на своё место, откинувшись назад. — Но и сбегать из вашей спальни я точно не планирую.       — Как скоро приедет ревизия? — вдруг спросил Леви, мрачно посмотрев на Эрвина, едва не блеснувшего новой игривой шуткой.       — Как проспятся, я думаю.       Римма прикрыла розовые губы рукой. Эрвин устало вздохнул: он хоть ничего и не делал, но изрядно вымотался, флиртуя и разыгрывая все эти ужимки, а ведь за окном блёклые облака едва засветились полуденным серым. Леви ему такого не простит, Эрвин это знал. Он терпеть не мог такого командора.       — А то, знаете, Бэлла так и не вернулась к Жону де Опайло. У меня есть причины опасаться, что вас унесёт, Римма, праздный дух, далеко и надолго, а я вас больше и не увижу, — задумчиво сказал он, положив одну руку под подбородок.       — Думаю, я совсем не похожа на таких бесприданниц как Бэлла, — безропотно проговорила она. — Да и больших праздников я не люблю. Надеюсь, что и на саму ночь ко мне никто не нагрянет.       — Будете праздновать в одиночестве?       — Только если вы не уговорите меня остаться, — она сверкнула в его сторону глазами, и Эрвин только усмехнулся. — Не смейтесь, мой сердечный друг, я не такая бесстыжая, я смеюсь с вами как с другом.       — Это всё? — Леви кивнул на сшитые стопки.       Эрвин приподнялся, и осмотревшись, одобрительно кивнул. Римма привстала из-за стола, оправив бежевый подол льняной юбки, обошла Эрвина, побираясь к окну. Рассматривая аккуратные стежки, он услышал злой полушёпот:       — Знал бы я чем вы тут занимаетесь, ноги бы моей больше тут не было.       — Не кипятись, капрал, без тебя мы бы не управились, — он тепло улыбнулся. — Тем более Римма совсем не умеет шить.       — Ты бы успел вторую руку отрастить, если бы не тратил времени на чтение и разыгрывание тут всякой похабщины.       — Пастор Леви, уверяю вас, флирт ещё не блуд.       Он скрестил руки и отодвинул стул. Эрвин положил бумаги к остальным, услышав едва заметный вздох. Римма отшатнулась от окна.       — Уже приехали? — удивлённо спросил он, выглядывая из-за её плеча. Ревизию он ожидал, право, ближе к трём.       Но близ штаба, на вычищенной до камня земле, остановился чёрный матовый кэб и два мышиных, в яблочко, мерина. У выдвинутых ступенек остановилось два офицера в тёмно-синих камзолах, и один, открыв дверь, подал руку выходящей даме. Дверь за ней захлопнулась, и никто более не вышел; кучер слез со своего места и побрёл, постоянно оглядываясь, в другую сторону.       Римма как закаменела: она смотрела только в окно, на недвижимый кэб, и даже не обратила внимания на вышедшую женщину — а она была быстра, как клинок, и своей стремительной походкой наверняка резала ветер. Чёрная маленькая фигурка, только лицо и шея видны, а длинная шуба нараспашку развевается как на флагштоке. Римма сталась смертельно бледной. Впервые Эрвин застал человека, которого казалось вот-вот хватит удар.       — Я сейчас… — тонким голосом сказала она и сделала пару шагов спиной; ступив на край своего же платья — Эрвин едва не подхватился её придержать — вдруг резко выпрямилась и, подхватив подол, выбежала из кабинета.       Дверь хлопнула за ней, характерно треснув рамой, а Леви успел лишь приподняться со стула.       — Что это? — с некоторым беспокойством спросил он и, подойдя к окну, нахмурил брови.       Эрвин пожал плечами. Ему бы знать.       — Гости. Лучше послоняйся где-нибудь, — проговорил он и, скинув с плеч серую кофту, спешно бросил под стол.       Леви кивнул и вышел из комнаты. Со стены посыпалась побелка. Эрвин спокойно одёрнул уголки воротника и сел за стол, сильно задвинутый бумагами. Минуты тянулись долго, как бывает только в школе, на уроке какой-нибудь грамматики, и он усмехнулся, подметив, что мысли его заняты пересчётом секунд. Что-то гряло. Что-то тяжело стучало каблуками по плитке и отдавалось дрожью в двери. А он глупо улыбался, кажется, с той, минус пятнадцатой секунды, как Римма выбежала из кабинета.       Взяв для виду какой-то листок в руки, он, после короткого стука, сказал:       — Войдите, — но дверь распахнулась сильно раньше.       Эрвин привстал и отложил пустой лист. Обойдя стол, он с интересом взглянул на гостью в чёрной лоснящейся шубке.       — Здравствуйте.       — Доброго дня, Эрвин, — её голос отзвучал грубо, прокурено, прокатился по комнате мужским басом, какой обычно слышно в трактире. — Неужели не узнал? — и она также по-мужски рассмеялась.       Откинув налезшие, влажные от снега волосы, она сняла меховую шапку с полосатым пером куропатки и бросила её на стол. Не задумавшись, сняла левую перчатку и протянула морщинистую руку. Тусклый взгляд, сухие, остриженные по плечи чёрные волосы, растрепавшаяся густая чёлка, ярко-красная помада в тон короткому, почти бесстыдному платью — он бы её точно вспомнил, но на ум ничего не лезло.       — Марта Хельман. Супруга Сигизмунда Хельмана, — она радушно пожала ему руку — он хотел выдернуть свою; у неё была сухая, шершавая ладонь, как у старухи — но она сама быстро её опустила.       — Прошу извинить, я вас совсем не узнал.       Эрвин едва не отшатнулся — Марта привстала на носки, схватив его за плечи, ощутимо впилась ногтями, заставила немного нагнуться и звонко чмокнула в обе щеки.       — Как я рада видеть тебя! Молодеешь с годами, — она отошла, с удовольствием оглядывая его с головы до ног, а глаза сощурились хитро, и от выступивших морщин Марта показалась ему ещё старше. Он постарался улыбнуться, и Марта совсем пришла в восторг. — Ах, дорогой мой, ты неотразим! — и снова расцеловала его в ещё влажные щёки.       Эрвин остался стоять, а Марта резво простучала тяжёлыми каблуками к столу и села на место Леви, закинув ногу на ногу. Красное платье задралось до колен и обтянуло футляром короткие ноги, а вырез оттопырился треугольным воротничком. Её желтоватые колготки блеснули, как сорокино гнездышко; точно обшитые чем-то вроде серебра.       — Вы будете кофе или чай? — он старался скрыть то, как опешил, и спросил нарочито сердечно.       — Ничего мне не надо! — она всё ещё не сводила с него глаз, точно рассматривала фарфоровую вазу — вензельки, нежный белый цвет, пшеничный отлив. — Вот уж изваяние, Эрвин! Неужели так смущён?       — Я ничуть не смущён. Просто удивлён.       — Славно! Я на это и рассчитывала.       Уж в этом он сомневаться не стал. Эта… Замужняя женщина в преклонном возрасте удивила его ещё в их знакомство, отплясав с ним резвую польку по всему залу — тогда он знал Хельмана как какого-то секретаря в мышиной затасканной жилетке, и Хистория была ещё совсем девочкой (массивная корона на ней выглядела так нелепо…), а у Марты стрижка была короткая, как у шпаны небрежная, и открывала квадратные острые скулы, белые напудренные щёки. Но даже тогда Марта казалась ему куда более женственной, чем с отросшими волосами и в этом вульгарном платье.       — А это что? — она метнулась к стопкам бумаг и бесцеремонно взяла одну поглядеть. — А-а, документы перебираете? То-то я гляжу ты под бумагами погребеться решил.       Её говор резанул по ушам, но Эрвин не стал поправлять. Марта бросила сшитую книжку на стол и принялась разглядывать другие бумаги.       — Кто же это такой умный тебя надоумил на это? То-то я помню, что ты постоянно откупался то коньячком, то открыткой, — она быстро перелистывала, толком и не вчитываясь, а резкий шорох бумаги прогуливался по кабинету.       Эрвин терпеть не стал и сжал край стола.       — Вы, пожалуйста, сложите это обратно… — осторожно посматривая на неё, говорил он. Марта его, казалось, и не слышала, и он резко перевёл тему: — Вы вместо ревизии приехали?       Марта отбросила книжку и расхохоталась. Откинувшись на стуле, она потянулась за портсигаром, но, остановившись пальцами в воздухе, махнула ими неопределённо в его сторону.       — Ты бы со мной не расплатился, жулик! Но я не за этим, право.       — И зачем же вы?       — Что же ты заладил! Вы да вы… Ты был не так жеманен в тот вечер. Ах если бы вы, мужчины, всегда были под шафе!.. — она театрально вздохнула, сунув портсигар во внутренний карман. — Как бы преобразился этот мир!       — Думаю, все бы выходили за сыновей трактирщиков, потому что разницы особой и не было.       Марта вновь закатилась хохотом.       — А и остёр!.. Язычок твой, ай! Но я не только поболтать зашла, — она поднялась со стула, и тот опасно скрипнул по полу; Марта подобралась на носках к Эрвину. — Командор Развдекорпуса, вас приглашают на торжество во дворец по случаю банкета в честь королевы, — и ни слова не добавила про Новый год. Очередное светское сборище исключительно не по святому поводу. Разведчикам так не положено.       Эрвин уж думал, что его просто забыли пригласить, как и в прошлый год; раз до торжества оставалось меньше недели, открытку ожидать было бы глупо. Конечно, он так думал лишь вслух.       — Это для меня большая честь, — честно удивившись, проговорил он, но Марта только фыркнула.       — Не надо, тебя звать не хотели, но я, по правде говоря, и представить не могу очередной бал без нашей польки, — она подмигнула и, подхватив шапку, направилась к двери. — Не буду больше тебя задерживать, гляжу, тут много работы. Так кто же тебя всё-таки на неё надоумил?       Эрвин безропотно выдал. Марта остановилась у самого входа и обернулась на него.       — Римма?.. — её губы искривились, а горбатый нос дёрнулся к верху, но Марта тут же растянула ласковую улыбку. — А зачем тебе юрист? Мог бы и ко мне обратиться, я часто консультирую забесплатно.       Он промолчал на этот язвительный всплеск. Его заинтересовало другое.       — Боюсь, кроме Риммы мне никто не поможет.       — Такое деликатное дело? — она сделала шаг внутрь кабинета. Ну конечно.       — Нет, просто она в нём принимала непосредственное участие.       Эрвин не думал, что есть смысл что-то объяснять — эта бестия знала куда больше него и с каждым мигом этой невыносимой беседы заставляла чувствовать себя всё большим идиотом.       — Даже так? — Марта облизнула губы и отошла к двери, скрипнув ручкой. Она вновь расплылась в некрасивой улыбке. — Не робей, Эрвин, я твой вечный друг и не вздумай шугаться от меня на банкете. Я ещё поговорю с тобой, а пока, работай. Смотри не перетрудись! — она хохотнула, но прежний беззаботный тон огрубился до строгого, хоть она и продолжала улыбаться. — До скорого.       — Спасибо, что пригласили.       Марта снова осмотрела его внимательно: волосы, лицо, простую рубашку, руку. Что-то резко переменилось за эти доли секунд; не осталось и намёка на её льстивый, смеющийся тон доброй тётушки; она будто вспомнила про своё завещание и, не прикрываясь улыбкой, презренно выпалила юродивому племянничку:       — Не благодари меня, Эрвин. Когда ты ломаешь комедию, это особенно не смешно.       И ведь звала его не королева, чтоб можно было от такого приглашения отказаться.