Родина

      Стойкая вонь обняла его со спины, пробралась длинными ручищами к грудкам, сжала их так, что рёбра затрещали. Было душно, влажно и сухо. Сухо во рту, вопреки третьей кружке чая (или не чая — заварка уже давно кончилась, он скорее пил подкрашенный кипяток) и до омерзения мокро снаружи: лоб взмок, волосы скрипели от жира, стоило коснуться стены затылком. Растрёпанные волосы Ханджи прилипли к её лицу, а очки сползли на макушку. Она, хоть и закатала рукава, всё равно сидела как мышь потная и тяжело дышала.       В её каморке всегда так в мороз: душно, жарко, и невыносимо воняет трубами. Этот штаб был старее другого, а тогда ничего для людей не строили. В подвал опустили котельную. Котельную огородили одним только каменным слоем, за которым ютились другие помещения — кладовки, подсобки, нужники; холодильный отсек зажался в паре комнат в самом конце, под восточным крылом. Штаб маленький, втиснутый в другие военные склады. На верхних этажах Ханджи места не нашлось. Леви провёл рукой по лбу, брезгливо отряхнув её в сторону. Армин отодвинулся.       У него был красный нос и красные щёки. Нос — от мороза, с которого вот-вот зашёл, щёки — уже от жары. Леви зевнул. Он никогда не мог долго сидеть у Ханджи, когда топят, а сейчас было невмоготу уйти. Ханджи непривычно молчала, будто боялась спугнуть с дремлющего капрала тревожный сон, не дающий закрыть глаз и расслабить плечи. Армин пытался удобнее сложить ноги под столом-табуреткой, суетливо задевая капрала и каждый раз извиняясь. Он снова пнул его сапог, пока тянулся к пузатому чайнику.       — Ой, извините.       — Кинь ещё заварки, — сказал Леви, перекрещивая руки и стукаясь головой о стенку.       Волосы неприятно скрипели. Пот взмочил виски. Ему было лень уходить.       Комната стекала перед глазами. Обшарпанные стены ползли вниз в жухлом свете, сбрасывая свою жёлтую скорлупу — вон, белые трещинки жирными личинками ёрзали к потолку — табуретка Армина подкосила ножки и отскочила от стола. Сапоги зашаркали по полу. Ханджи ломала глаза над каким-то блокнотом.       — Брось. Завтра допишешь.       — Мне всё равно делать нечего. Пока ревизия не приехала, надо ж чем-то заниматься.       — Что-то офицера Бернера давно нет… — невпопад сказал Армин, гремя какой-то посудой. Леви зашипел и схватился за голову. Бесчисленные склянки и колбы гремели у него над правым глазом.       Армин затих и вернулся с мешочком, вытряхая остатки заварки по кружкам. Леви сфокусировал взгляд на своей, и комната перестала скакать.       — Он сказал возвращаться, а сам пошёл докупать морфий. Но уже час прошёл, а тут идти…       — Мы знаем сколько идти до аптекарской, Армин, — лениво проговорил Леви и потёр голову.       — Просто мы там встретились с офицерами… — робко продолжил тот. — Из комиссии.       Лязг! Котел угрожающе булькнул. Леви поднял глаза на стену — за ней опасно громыхало и трясло. Кипяток польётся быстро, из всех щелей — и никакого спаса, тут всё напрочь сгнившее и дырявое. От пара не продохнуть. Но нет. Пара секунд и Леви возвращается в сухую каморку с горячим, как задница дьявола, полом. Но сухим.       — Не все, кто носит синий камзол — люди из комиссии, и не все люди из комиссии носят синий камзол, — медленно и безынтересно проговорила Ханджи, вся будто бы погруженная в свои каракули.       Армин хлебнул из кружки, невнятно кивая. Леви приглядывал за котлом через стену. Он его не видел, но чувствовал через толстую подошву юфтевых сапог.       — Они с ним говорили? — спросил он.       — Нет, — тут же ответил Армин, немного оживляясь. — Просто стояли за углом, курили и странно смотрели. Офицер Бернер сам остановился и сказал мне идти…       — Как смотрели?       — Странно. Ну… — его кружка заскрипела металлическим дном по столу. Протяжный скрип резал по ушам — туда-сюда. — Косились будто. Я не знаю, как ещё это объяснить.       И не надо. Они поняли. Ханджи мельком оторвалась от записей, но Леви неотрывно смотрел за стеной. Она не прыгала, не плавилась и не кружилась. Впрочем, Римма тоже иногда на него косится.       С Армином можно говорить на любые темы. Он не будет доставать, как Эрен, если станет что-то не понятно. Промолчит и дожуёт где-то на стороне. Но обычно он понимает всё сразу или принимает дежурный вид понявшего. Леви знал, о чём они заговорят, стоило Армину переступить порог каморки. Ханджи тоже наверняка это знала. И они втроём болтали по-пустячьи — вернее, вдвоём, Леви долго молчал — а потом и они замолкли и стали натянуто ждать. Так, что Леви почти заснул с открытыми глазами, скачущими стенами, вертлявыми личинками-трещинками.       Значит, Моблит первый пошёл к тем людям. А может, и не пошёл. Из рассказа Армина это не понятно. Но Моблит бы не пошёл, он осторожный. И ему это в принципе не надо.       Был бы тут Жан — он бы усомнился во всём этом. Он бы ухватился за мысль Ханджи всеми конечностями и не отпускал её, пока не прокатится эта тема по всем казармам — и всем бы упрямо доказывал её очевидность и верность. Приятно верить, что всё по-старому. Леви мысль тоже понравилась. Он смаковал её долго, запивая крутым чаем. Римма же любит коситься, любит синий цвет пиджака Эрвина, курить и вести себя подозрительно. Почему же она не в этом анекдоте?       — Ну, не вернётся — мы за ним пойдём. Что тут такого? Им нечего задерживать обычных людей. И, в принципе, обычным людям тоже нечего у них ошиваться… — Ханджи заговорила загадками, видимо, поняв, какой эффект они производят на присутствующих. Леви бы ухмыльнулся. Но побоялся — зазевается.       — Тем более это не полиция, — вставил свой медяк Леви. — У них нет никакого права кого-то останавливать и куда-то вести.       Ему нравилось то, как складки на лбу Армина собираются и распрямляются от их разговора.       — Среди них есть полицейские.       — Среди них кого только нет. И в этом сброде полиция знаешь сколько места занимает? — Леви сделал усилие и показал на ноготь мизинца. — Там ещё не все дураки — рогатые побоятся звездиться, что они рогатые, — никто не перебил, и он, отпив чаю, задумчиво проговорил: — Комиссия руку не вымоет. Комиссия не всесильна, пока её не существует.       Ханджи неожиданно отложила блокнот, берясь за свой чай. По её лицу пробежала ухмылка, спряталась за жестянкой-кружкой — и снова с ними сидел уставший майор. Армин выдохнул и хрустнул сухарём. Ничего нового, он, в общем-то, не услышал, и сиди с ними Жан — тот бы тоже ничего не узнал. В казармах бы было непривычно тихо.       — Ты так говоришь, — начала Ханджи. — Очень вычурно.       — Комиссия — байка. Так лучше?       — Одинаково. Может, Хельмана тоже не существует? Он же ничего не делает. Просто состоит в сенате. Как и Закклай, и Доук. И никто никого не уводит за угол, кроме полицейских.       Она была серьёзна, но Армин улыбнулся.       — И доносов, заговорщиков, терактов тоже не существует. Все очень рады за нашу королеву. Беглянку из ненавистного ранее Разведкорпуса.       — Даже Доук чуть не лопнул от радости, — мрачно добавил Леви. Ханджи поморщила нос. Армин не дал ей рассмеяться в голос, потому что правда — мина в кэбе главы полиции не повод для смеха.       Леви взялся за край скрипучего столика. Пальцы не держали и вяло сползли на колено.       — Интересно, за что же его так… — вдруг проговорил Армин. Он макнул сухарь в чай, медленно его помешивая. — В смысле, я понимаю… Просто это странно. Почему сейчас? Почему не во время «полицейского беспредела»?       — Потому что это сейчас стало беспределом. Такое заявление — оскорбление для беспредельщиков.       — Вас так послушаешь — так вы грудью за Хельмана ляжете, — Леви осторожно погладил неровный край, собирая ноги под табурет.       — Ну лучше живой Хельман, чем мёртвая Хистория.       И не поспоришь. Леви резко встал и в глазах потемнело, а в поясницу вступило. В тот же момент шумно отворилась дверь, впуская свежий воздух. Леви чуть не сел снова — настолько они провоняли.       Моблит начал стряхивать с плеч снег, чуть не сшибив дверью капрала. Поздно, но что-то говорить сил нет. Они кивнули друг другу. Ханджи задорно хлопнула по столу.       — О, мы тут грядущий праздник обсуждали, — Леви пошатнулся. Плохо, очень плохо. Он вспомнил утро и его передёрнуло. — Садись, как раз чай пьём. А ты, Леви?       — Я насиделся. Там Римме плохо стало, — как бы невзначай сказал он, пробираясь к двери.       Он приглядывался к Моблиту. Тот шумно дышал, сбрасывая две набитые сумки, попутно стягивая с себя ремень и мокрый камзол. Был безмолвен, как и всегда. Только блестящие глаза его выдавали, как бы он не прикрывался волосами. Леви хмыкнул. Моблит на мгновение замер у пола, расстёгивая сумку, и посмотрел на него исподлобья. Его трясло.       — Холодно? — спросил Леви.       Моблит кивнул. И отвернулся. У него отличное самообладание. Даже сегодня. А Леви прослушал все восклики проснувшейся Ханджи, и та заладила снова.       — В смысле плохо? Что ты тогда тут высиживал?       Он пожал плечами и приоткрыл дверь. Ему не терпелось окунуться в коридорный воздух — тёплый, как кисель — и в идеале помыться. А ещё лучше — уснуть прямо в ванной. Переступил порог, и веки враз потяжелели от нахлынувшего тепла, не терзающего лёгкие. Он был не против уже здесь.       — Я тоже тогда пойду… — тихонько прошёл к нему Армин.       Ханджи остановилась в дверях и взяла за плечо Леви, будто он вот-вот и слиняет вслед за Армином.       — Это что-то серьёзное? — её горячая кожа близ щеки обожгла на контрасте с разреженным воздухом.       — Нет. Кто-то приехал, она схватилась за сердце и удрала. Очень театрально.       Ханджи опустила руку.       — Кто-то? — она нахмурилась. Леви подпёрся о стену. — Ты всё равно сходи. Мало ли что.       Он кивнул, чувствуя, как ноги подгибаются. Ханджи медленно вернулась в свою каморку — у Леви спина похолодела от пробежавшей волны пота — и прищемила дверью воздух и невидимое, неслышимое, осязаемое одной лишь взмокшей спиной, ухо.

***

      Монохромный коридор застыл в зиме и будто был её продолжением. Серые стены, серый пол, серые стёкла и серое небо шкрябал ветер. Коридор обжигал нос холодом, но дышалось легко. Леви брёл и даже приободрился.       Неделю не спавши толком нормально, он минувшую ночь и вовсе проворочался с открытыми глазами. Он думал о Римме. И о своей бессоннице, которая не стала дожидаться оттепели и нагрянула с первым морозом. Он брёл, нерасторопно перебирая грязную гречу в голове: всё почерневшее от гнили — в сторону, светло-коричневое — в кучу, в кучу. Но куча разлеталась, как мошкара под потолком чёрными точками (у него закружился коридор и пришлось остановиться у окна). Руки сжали подоконник. Сколько ж можно? Долго не постоишь — сифонит.       Да и Римма где-то ошивается. Может, она в лазарете или уже у Эрвина. А может, и не в штабе, ей наверняка дали отгул на день ревизии, чтоб глаза не мозолила. Он потёр виски и побрёл дальше.       Десятые числа хорошо подморозили дороги; уже стыдно выдумывать оправдание, а значит, сегодня точно приедут. Леви сразу после Риммы постарается поспать, с ужасом представив эту пытку: серое пятно из-под завесы будет слепить хуже солнца, марш ног на первых этажах пронесётся галопом у него за дверью, а глаза и не попытаются сомкнуться. А ещё надо прошмонать мелких, чтоб не вздумали шуметь в саму ночь. Мало ли что. Или кто.       Он наткнулся на Римму уже на ступеньках их несчастного крыльца: она сидела в одном своём бежевом костюме, в тонком, затянутым по самое не могу, пиджачке. Слабый ветер обдувал её, захлёстывая снегом. Несколько прядей колыхались у открытой белой шеи. Серебряная заколка съехала набок. Как же её тут совсем не замело?       Леви присел рядом. Римма не потушила сигареты и посмотрела на него. Он ощутил тяжесть ног и головы; вяло складывались на языке слова. Облокотившись на колени, Леви выдохнул колкий пар.       — Вам не холодно?       — Холодно. Я ещё здесь посижу. Хорошо?       Леви едва узнал прежде звонкий голос: он тихо прошелестел мимо него с каким-то известным только ему потрясением. Отвратительно знакомый. Он не хотел сотрясать его ещё больше, поэтому безучастно кивнул и поднялся.       Римма не шелохнулась.       — Вы можете остаться. Так будет даже лучше.       Леви постоял и сел. Ветер заскулил под небом и вторым сопрано заскрипела крыша. Он посмотрел вперёд: тонкие станы берёз покачивались, отряхая с плеч белую пыль. Ни лошадиного ржания, ни людского — ветер выл за всех где-то наверху. Сигарета Риммы дымила едва слышным смолистым запахом, с примесью горького табака.       — Вы не ходили в лазарет?       — Не ходила.       — Значит, всё в порядке.       — Вполне, — талый уголёк постучал по скошенной перилле. — Вы поэтому меня искали? Чтобы узнать, в порядке ли я?       — Вы выбежали и перепугали всех.       — Разве всех? Эрвина сложно напугать, — Римма отодвинулась, удобнее устраиваясь и поглядывая на него.       Леви промолчал. Он не особо следил за их болтовнёй. Мороз стал пощипывать за зад.       — А вы её видели? — вдруг спросила Римма, затягиваясь и отводя взгляд, спрашивая как бы без интереса.       — Кого?       — Женщину. У неё чёрные волосы, соболиная шуба и красная помада. Ростом, наверное, с вас.       Леви покачал головой. Не стоило иметь пяти пядей во лбу — была бы она ревизором, Эрвин бы не выставил его за дверь. Римма не стала тянуть и продолжила:       — Это Марта. Её сложно не узнать даже тем, кто никогда не видел, — сказала она понижено и мрачно затянулась. Как стоя за углом. Дым лениво полз по ступенькам.       — Вы её так испугались?       — Я пугаюсь всего «хельмановского».       А он — такой откровенности. Но Леви скорее всего даже не шелохнулся. Что ж, про жену его он наслышан. И насмотрен. На пьяную и трезвую (а пьяная госпожа Хельман от трезвой не сильно разнится), на смеющуюся до слёз и рыдающую от смеха, под лауданом и лимонной настойкой, в соболиных мехах и в ажурном платке, с ладонью мужа на запястье и рукой Эрвина на талии. Всё это было в один вечер и забыть такое впрямь невозможно.       И пронеслось похабными игральными картами — благо, крупье быстро спрятал их в рукаве. Леви даже напрягся, вспоминая, о чём они начинали.       — Об этом обычно не говорят, — Римма чуть сжала край пиджака.       — Но всегда подразумевают. Я обычная женщина, не надумайте лишнего. Я читаю газеты и знаю многие слухи, — она распрямила тесёмочный ремешок и собрала обратно. — И мне сложно притворяться. Вы это замечаете за мной. А я замечаю, что вам тоже бывает не по себе.       Скрип крыши её перебил. Она запрокинула голову, постукивая кольцом по мундштуку. Белая кожа шеи, без единого пятнышка, мерцала неестественно и даже мистически среди осыпающегося известняка и ржавых пик перилл. Леви стряхнул эту мистику и для верности проморгался. К остроносым прутьям тянулись хрустальные иглы: они вот-вот бы и соприкоснулись, но кто-то их уже оторвал. О чём он вообще думает? Глаза ненадолго прикрылись.       — М…       Римма посмотрела снова на него. Леви сфокусировал взгляд на колене, а потом и на Римме. Она была спокойна и даже холод её не кусал. Щёки были по кукольному румяны и даже морщины распрямились. Он бы ей дал не больше двадцати, если бы не этот печальный взгляд.       — Как сейчас. Представить сложно, что будет в праздник. Вы ведь не любите эти торжества? Я тоже, — она распрямила собравшуюся на бедре юбку.       — Вряд ли нас пригласят.       Римма слабо улыбнулась. Она хотела что-то сказать, но, прикусив губу и сразу себя оправив, милее заговорила:       — Я могу подарить вам веский повод для отказа, если вы позволите пригласить вас первой. Или мне стоит повременить до более… Праздного духа?.. — она отложила бычок на ступеньку близ себя.       Леви машинально зачесал волосы и посильнее запахнулся плащом. Заставил правую ногу перестать трястись.       — Я не настолько не люблю Хельмана, чтобы сбегать с вами.       — Господин Леви, я могу обидеться.       — Я не к этому… — он кашлянул в сторону. — В любом случае, я останусь на ночь в штабе. Чтобы следить за порядком.       — Я чаще вас наблюдала в тёмном углу за бокалом шампанского.       — Предполагаю, из такого же тёмного угла? — Леви не мог вспомнить её во дворце, как бы ни старался.       Римма покрутила бычок.       — Может быть, вы меня просто не замечали.       Ветер, как кошка, спустился на лапах, поддевая на выметенной дорожке слабый вихрь.       — Вы выуживаете из меня комплименты? Не ожидал.       Она рассмеялась. Её лицо ещё больше раскраснелось от мороза. Конечно, Римма знала, что её не заметить столь же трудно, как Марту.       — А вы заставляете меня уговаривать вас уехать со мной. Я чувствую себя ужасно юной и глупой, — смахивая слезу, говорила она. — Вы этого добивались?       — Вы можете и не уезжать, вас, кажется, никто не гонит.       — Никто, кроме вашего взгляда, — он услышал укор?       Леви дёрнул плечами.       — Он вас обманывает, — не говорить же, что она права?       Римма улыбнулась. Хотя бы её отпустило. Она стала подниматься, отряхивая промокшую юбку от снега и не забыв прихватить окурок. Леви встал за ней. Чуть наклонившись к нему, она вкрадчиво прошептала:       — У вас здесь хорошо… — Римма достала какую-то коробочку из пиджака и протянула ему. Не дав спросить, бодрее заговорила, отходя к двери: — Увы, я не смогу попрощаться со всеми. Передадите Ханджи от меня? И Марку, да, Марку тоже…       — Вы так говорите, будто не собираетесь возвращаться.       Леви покрутил в руках безымянную коробочку. На стальной крышке красовалось изящное «1872». Что-то билось внутри, и он её открыл. На красном бархате лежало несколько тонко скрученных сигарет, таких же, как коричневый окурок, зажатый в её пальцах. Римма шумно выдохнула, как бы с усмешкой.       — Я с вами, господин Леви, надеюсь и не прощаюсь. Мне ещё о многом хочется поговорить. Завтра утром, если надумаете… Вы помните адрес, — она обернулась, осматривая его. Её взгляд остановился на коробочке, и лёгкая улыбка вновь заиграла на губах. — А к полудню меня ждёт экипаж.       Леви резко поднял на неё голову.       — Я сообщу об этом Эрвину.       — Я в этом не сомневаюсь.       Он закрыл коробочку и хмуро протянул её хозяйке. Куда ж она уедет? Римма сложила руки в замок.       — Я вам дарю. Вместо письменного приглашения, — она усмехнулась в покрасневшую ладонь, а другой приоткрыла скрипучую дверь. Из-за той маняще дыхнуло жаром.       — Я не курю.       — Это снотворное. Там нет ни грамма табака.