Родина

      На кипельно-белой простыне разложили хворост — сучок к сучку. На сером в крапинку небе застыли кончики чёрных елей. На грязно-белом снегу лежали чёрные галочки от заячьих лап.       Он наконец закрыл глаза. И небо закружилось веретеном, сучки прыгали, ели качались, заяц удрал в чёрный лес. Он несколько раз сдавленно выдохнул; даже разделся, придавил себя шерстяным пахучим одеялом, оставил щёлку окна — всё без толку. В комнате были ни жарко, ни холодно; по узкому подоконнику подползал холодящий ветерок, подгоняя течь по спине липкий пот. Леви настроился на счёт, подслушивая вьюгу за окном, что заметала в комнату странные видения.       На втором десятке он сбился.       — Что тут у вас?       Сквозняк выгнал из казармы блевотный дурман, но у коек едва слышно потягивало спиртом и гнилыми яблоками.       — Ничего, капитан! — даже слишком резво отозвался Спрингер. С такой готовностью отзываются, когда пиздят или трусят.       — Там уже приехали. Носки подберите, чёрт подери, — на сером камне он не заметил драные тряпки, пока сам же и не споткнулся.       Чья-та рука быстро их подняла и спрятала под подушку.       И зимний лес — весь из хрусткого сахара и застывшей карамели — живший в том дремучем рассказе, который Петра запивала горьким кофе, слишком спешно растаял и сердце забилось быстрее, вырвавшись из его спокойного холода.       Потом был Эрвин. Выглаженный, чистый, с ясным взглядом.       — Я к тебе загляну после девяти, хорошо? Надо кое-что обсудить.       Он не заглянул. Леви не стал его ждать.       — Ничего особенного.       У него редко что-то переходило в разряд «особенного», и Леви не мог прикинуть, что на этот раз: сместили кого-то из старых (по-газетному будет — за блуд, по-людскому — за хамство), вышел новый пакет законов или королева пригласила Эрвина на праздник имени себя. Последнее так неуверенно прозвучало в голове, что едва ли сотрясло воздух.       За блуд! Кто ж поспорит — никто свечу не держал, там-то, наверху-то, лучше знают… Меньше пить надо… И баб за амбаром лапать… И гоготать с шуток про сенатских мужей.       За ухом ветер пощекотал прядь, Леви лёг к стене, подбирая под ноги жёсткое одеяло. Заныла спина, глаза постоянно закрывались, но внутри ничего не смолкало, всё думая и думая о чём-то совершенно дурацком. Перечень задач на завтра был мысленно переписан кучу раз, как у законченного неврастеника, и разобран чуть ли не поминутно. Но после полудня мысль не шла, и он начинал заново: что, проснувшись, выпьет крепкого чая, потом Эрвин, посмотрит не набедокурили ли младшие внизу, к Ханджи он не пойдёт, не может, не хочет, а ещё надо к Гилберту…       Год от году не легче — его как будто забыли там, под завалом, а душу свою он отвадил под тем деревом.       Он отвернулся от подушки, забив её куда-то наверх. Не разглядеть сучки-ёлочки, пересчитать их, продохнуть и выдохнуть. Леви выдернул руку, шаркая по столу. Чуть не сбив лампу, он аккуратнее подкрутил огня. Темнота сползла на пол и забилась под плинтуса.       Леви сощурил взгляд на часах. Без пяти полпятого утра. Он криво усмехнулся, посидев так какое-то время — устало дыша, опустив голову на грудь, сгорбившись над плитой-одеялом.       Он отпил холодного чая, подавился и закашлялся. Не вставая стал рыскать по столу и под ним почти как полоумный — пусто, всё пусто — но вовремя остепенился. Нашёл, потряс железный коробок и вытряхнул сигареты. Некоторые немного измялись и красный бархат запятнался коричневой трухой. Леви покрутил одну в руках претенциозно, как бы показывая, что совсем не обезумел и если это единственное снадобье, что может помочь, он не бросится быстрее жечь бубоны, потому что никто, в общем-то, никогда и не бросался.       Поднеся подрагивающий край сигареты к жёлтому огоньку, Леви прикрыл глаза и втянул выползший земляной, горьковатый запах.       Одёрнув занавеску, он выглянул в окно. Была темнота, мерцающие огоньки над дорогой, иней на стекле, бледный силуэт над столом и где-то очень далеко полоска Сины. А когда-то за ней были посевы розмарина — с ними кофе не так горчил…

***

      Утро поднялось поздно, рассвело только в душном коридоре коллегии и то не до конца: узкие окошки в тёмно-зелёных стёклах, заключённые в плотную решётку, не пускали свет; голубая лампочка — призрак солнца — слабо подмигивала на другом конце коридора вечно снующим господам, тусклым и суетным; они тупо бились по коридорным стенкам как мошкара у моргающего светила. Леви, оценив, что его вульгарность вряд ли кого заденет, расслабил галстук на накрахмаленном воротнике и уткнулся в бумаги.       За ним занял место некий господин, удравший в флигель по соседству, куда на ремонт переехал торговый надзор. Леви честно предупредил собравшийся пяток позади, что перед ними ещё один. Они щерились, опирались о стену как он, и тоже зарывались в свои бумаги, чемоданы, часы, не особо отвлекаясь на болтовню.       Он не видел, но слышал, как скрипнула дверь и вскоре мимо очереди победно пробежал щуплый господин, кивая уступающим и прижимая к коленям саквояж, в раза два больше его головы.       По каменной клади размеренно застучали каблуки. Леви перелистнул страничку, заметив, что размазал чернила, ругнулся под нос и стал осторожно шкрябать ногтем.       Его слабо тронули за плечо. Мужчина, убирая мокрый платок с шеи, вполголоса проговорил, наклонившись к нему:       — Вас там позвали, господин Леви.       — Кто?       Мужчина сделал шаг к стене, кивая на конец коридора. Полицейский опирался на дуло ружья и внимательно смотрел на него. Леви кивнул и попросил оставить его место и место невернувшегося господина. Мужчина что-то невнятно пробормотал.       Полицейский, не здороваясь, свернул налево и бросил через плечо:       — Господин Хельман желает вас видеть.       Леви молча пошёл за ним, прижав к груди бухгалтерскую книгу, что норовила от быстрой ходьбы выскользнуть.       — И не сказал зачем?       — Нет.       С шумом выдохнув, Леви постарался поправить галстук и рубашку свободной рукой. Он прокашлялся и прижал книгу сильнее. Коридор светлел и покрывался голубыми полосами по мере приближения, а стены его были так однотонны и полицейский шёл так быстро, что Леви не заметил пролетевших минут. Сопроводитель остался далеко от приоткрытых дверей — единственных в широком зале. Леви вспомнил, что бывал здесь год или два назад, упрашивая заместителя Марты почитать их новый устав глазами юриста. Увы — он тогда ещё учуял, что, переступая этот кабинет, теряет всякое красноречие.       Хельман стоял у окна, сжимая руки за спиной, а дав гостю зайти, сухо поприветствовал и указал на кресло под красным дорогущим покрывалом в причудливый рубчик. Леви вдруг понял Эрвина, за рюмкой признавшегося, что чувствует себя школьником рядом с этой четой — пусть в школе Леви и в помине не бывал. Это был совсем не страх, а может, страх другого рода. Он чувствовал слабое покалывание в пальцах и гирю, ползущую по пищеводу, будто только что увидел мифические подвязки на чулках Марии. Было волнительно.       — Присаживайтесь, капрал Леви, — Хельман снова кивнул на ужасающее своей красотой и вычурностью кресло, а сам встал за столом Марты.       Леви прошёл, положил книгу на стол. Протянул руку, скрепив их личное знакомство, и только потом сел. Хельман придвинулся со стулом и сложил руки на столе.       — Вы что-то хотели? — спросил Леви и много опосля заметил, как на Хельмане пролегла тень, очертив все морщины и коричневые пежины близ ушей.       Он невежливо отвёл взгляд в сторону, а всё его лицо стало напряжённым и одновременно с тем невыразимо печальным. С седыми висками и горбатым носом он в очень хорошем, иссиня-чёрный костюме, с торчащим галстуком, среди прекрасной мебели и развешанных кашпо с дружелюбно-жёлтыми бегониями, выглядел крайне неуместно — грубые черты, маленькие чёрные глаза, сильные залысины и ранняя седина. Сложно было сказать, сколько ему — пятьдесят или все семьдесят.       — Да, — спустя долгое время ответил он, всё также уводя глаза.       Вечно забарахлённый стол Марты сейчас был непривычно чистым. На самом краю — маленькая стопка папок; посредине на изумрудном бархате пара позолоченной чернильницы и пера. За массивной спинкой кресла, в начищенной до блеска раме, в чёрных туфлях и опираясь на трость с массивным набалдашником в виде аляповатого волка, стоял Хельман. Он был моложе и живее того, что перед ним, и своей слабой улыбкой побуждал улыбнуться в ответ. Часто ли он ходил так по улице?       — В первую очередь соболезную вам, — Хельман разжал пальцы, выпрямился и деловито поднял подбородок, оставаясь по-прежнему отстранённым. — Знаю, что вы были ближе Эрвину, чем кто-либо из нас, из совета. Но тем не менее, это общая потеря для всех людей, восполнимая разве что только его подвигом.       — Что?..       Леви подумал бы, что он шутит, но Хельман перед ним, без золотой рамы и натёртых штиблет, никогда не улыбался и не смеялся. Он поднялся со стула и, проигнорировав его, стал проходить по кабинету, оставив одну руку у лица покручивать чёрные, в серую полоску, усы.       — Про таких, как командор Смит, будут помнить дольше, чем способны люди. Он поджёг много сердец и ещё больше затушил. Повёл всех людей по пути, известном только ему одному… Да… — Хельман тихо вздохнул. — Его будут помнить.       — Про что вы вообще? — наконец не сдержался Леви. Он тут же оправил себя за этот всплеск, быстро вернув спокойное и учтивое выражение.       Хельман обернулся, стоя у длинного окна в решётку. Леви вскользь подумал — куда бы не заявилась эта фамилия, она всё превращала в тюрьму, в какую едва проступал солнечный свет — что там говорить о жизни. Коллегию юристов — заколотили в бывшую пыточную; корпус полиции — в склад секретного оружия; королевский зал — и тот под замком, потому что совсем рядом теперь его опочивальня.       Надсадно скрипнул голос:       — Леви, — тут же лицо исказила сильнейшая гримаса боли. Он стал ещё уродливее на свету и, поняв это, прикрыл глаза рукой, массируя лоб. — Это великая честь жить с вами в одно время. И ещё большая печаль для тех … — Хельман закашлялся, присев на край стола. На щеках проступили красные пятна. — Давайте обсудим это завтра. Нет!.. Сегодня. Но вечером. Я пошлю за вами Марту.       Леви поднялся с кресла, удивлённо на него смотря. Остаться или подчиниться? Хельман был слишком потрясён, чтобы проводить его до двери, но к стулу не сделал и шагу.       — Я могу сходить за лекарем. Тут недалеко…       — Убирайтесь! — рявкнул он.       Леви подхватил книжку и быстро вышел, чуть не слетев с порога. Дверь за ним хлопнула, толкнув по ногам, и щёлкнула замком.       По глазам резануло как молнией, пронзительно ослепив. Леви рухнул лицом в сугроб и тут же попытался вскочить.       Не сразу вернулись прежние очертания, он несколько незабываемых мгновений пролежал в текучем, как вязкая манка, поле, и сливочное масло стекало с голубой каёмки высоко над головой. Снег кусал за кожу, Леви судорожно вытряхивал его из-за шиворота, а поле растекалось по тарелке и ни кустика, ни деревца он не видел…       Как по голове огрело — и мир темнел, в ушах звенело, рубашка липла к телу. Он потёр глаза и стоило искрам расползтись по швам, увидел свой стол, белый квадрат окна и Эрвина, подпирающего щеку и смотрящего прямо на него.       Леви, как оказалось, сидел на кровати и, глянув на часы, едва ли не сорвался вновь — было почти одиннадцать. И что тут Эрвин?       — Выспался? — без малейшего добродушия поинтересовался он.       Леви пожал плечами. Слабо чувствуя кончики пальцев, он пытался растереть окоченевшие ноги, всё ещё только зашедший с улицы. Всё было в снегу и, спешно отряхиваясь, Леви стянул с себя мокрую кофту, бросив куда-то на пол.       — Мне напомнить твой график? Могу хоть на стену прибить.       — Изволь, — Леви, не согревшись, встал с кровати. И с запозданием предвосхищая упрёк, буркнул, натягивая брюки: — У меня пять дней отгула.       — По бумагам нет. Ты же не подписал их.       Затянувшись ремнём, он накинул чистую рубашку. Постепенно пункты возвращались в столбик и судя по нему Леви уже должен был тухнуть в коллегии. Стрелка часов щёлкнула. Под пальцами выскользнула пуговица, не попав в свою петлю. Эрвин медленно обернулся, пододвигая к краю стола металлическую коробочку.       — Я сейчас схожу в коллегию.       — Уже не надо, — оборвал его Эрвин. — Марта заходила ко мне вчера. Считай, вопрос отложен. Ты мне будешь нужен завтра.       Леви чуть косился на полупустую коробку. Эрвин перестал играться с ней и, стукнув, оставил в покое. Сам поднялся со стула, поправляя кофту на плечах.       — Почему не зашёл вчера? — спросил Леви, застегнув-таки воротник и расправив у шеи.       — Я-то зашёл. Но до тебя даже Ханджи не добудилась, — помолчав, Эрвин чуть ниже спросил: — Не моё, конечно, дело… Но всё настолько плохо?       Леви причесался пальцами и недоумённо обернулся. Эрвин хмыкнул, смотря как-то особенно хмуро.       — Ты давно опиум долбишь?       Леви молча отвернулся, натягивая сапоги. Эрвин, не взирая на красноречивое молчание, ещё строже добавил:       — Будешь ходить как сонная муха и попрошайничать у меня на дозу покрепче — не дам. И оставлю без жалованья.       — Мне не пятнадцать. И уже давно ничего не помогает. А без жалованья я не задержусь, поверь мне.       — И куда же ты пойдёшь?       Эрвин спросил без иронии, не улыбаясь, прекрасно зная, что бьёт без удара. Леви и без того мутило с утра. К горлу уже подступил бы ужин, если бы тот задержался внутри.       — Пиздить морфий. Будет новая квалификация. Может, разыщу рецепт кодероина. Прославлюсь.       Эрвин усмехнулся, пробормотав что-то про людскую алчность. Леви допил вчерашний чай и скосил глаза на каком-то блокноте. На языке осел мерзкий налёт.       — Марта пригласила нас на банкет Хистории, — продолжил более спокойно Эрвин, разглядывая трещины на потолке.       — Она пригласила тебя, а не нас.       — Хочешь сказать, ты бросишь меня на растерзание этим шакалам?       — Ты буквально пару минут назад сказал, что легко перестанешь мне платить.       — Я перестану платить, если ты перестанешь выполнять свои обязанности. Станешь, например, просыпать свои рабочие часы.       — Это не рабочие часы…       — По бумагам — рабочие.       Леви сжал застучавший висок и медленно выдохнул. Он какое-то время молчал, не слушая Эрвина, что продолжил о чём-то своём, а потом поднялся, задвинул с шумом стул и сунул коробочку в карман плаща.       — Меня уже пригласили, — перебил он Эрвина.       Тот замолк и перекрестил бы руки, замерев в ожидании пояснения. Леви набросил плащ, ещё раз взглянул на часы и показательно снова на него.       — Уже опаздываю, — он протянул впопыхах написанное заявление.       Эрвин посмотрел на чуть помятый лист, кривую линию, проведенную от руки — для его подписи и печати.       — И будет некультурно, если я не приду, — низко добавил Леви.       — Перед кем же ты так боишься оконфузиться, господин капрал? — поморщился Эрвин.       — Перед госпожой Вердитер.       Он стремительно помрачнел, уткнувшись в лист. Леви мало интересовало его отношение к выбранному месту и компании для отгула, и, побросав в военный чемодан вещи, он подобрался к двери.       — Тогда, будь пожалуйста другом моей скромной натуре… — Эрвин сложил заявление пополам. — Стряси с этой лягвы декларацию за последние лет пять. Она не посмеет отказать.       Леви задержался, вопросительно взглянув. Эрвин отошёл к окну и, смотря в полуденную дрёму за окном, беспокойно бросил:       — Не откажи себе в удовольствии от души посмеяться. Есть основание полагать, что меня здорово наебали.