Родина

      Леви чувствовал себя муравьём под непробиваемым куполом, и сквозь его белую ткань, натянутую до треска, странный жар пробирал до самых костей. Хотелось стянуть взмокший надоедливый плащ, но Леви не решался и продолжал нервно теребить застёжки.       В каких-то местах лучи уже вовсю просвечивали безобразие из облаков, только не так, как они могут летней порой, ловко спускаясь на пыльные улицы по веткам и листьям кружевной занавеской, трепещущей от слабого ветерка, сбегающей на север, стоит котляным тучам подплыть к границе с Тростом. Они были серой дымкой, стелющейся по прозрачному дню — наверняка морозному, зажатому меж промёрзшей землёй и низким небом.       На улице вовсю гуляли пьяные компании, подхватывая друг друга за пояса, шапки и, размахивая и улюлюкая, норовили увести за собой Леви. Ещё или уже Леви не спрашивал, всякий раз грубо отпихиваясь и чувствуя, что он ещё недостаточно трезв даже для мысли о том, чтобы вновь нырнуть в пережитое. Ради скудного интереса, если бы он остался в штабе, конечно, можно было бы попытаться перепить того же Гисслена, чтобы убедиться — опьянение ли это было или всё-таки наркотический угар, и насколько же эти понятия различны. Он смутно помнил то, что было до лжехельмана, а всё, что шло после него, легло на память выцветшими пятнами. Ни утра, ни того, как собрался, он толком не сознавал под собой, а главное, не ощущал ни малейшего признака похмелья — голова оставалась физически ясной и мигрень свою он посчитал бы вовсе внушённой, не живи она в висках много лет.       Он застегнулся по входу в элитный квартал, дабы не ловить затылком косые взгляды. Может, они правы, и выглядел он как отбившийся от гулящей компании товарищ, но только он прошёл пару шагов, как снова захотел расстегнуться. Ему стало слишком холодно, а без плаща лихорадилось горячее.       Он отбросил эти мысли прочь, вечно замедляясь и оттягивая своё приближение к дому Риммы. Привычные худые, облезшие, кирпичные дома сменились мятными, розовыми, все в сахаре и креме-брюле; сидели в позолоченных оградах, высоких и вьющихся под мёртвыми лозами роз — Леви задумался, что здесь он в общем-то никогда и не был летом, а эти глазурные убранства в расцвете своих садов наверняка выглядели бы ещё более громадно, пышно и вычурно. С каждым шагом по скобленной дорожке, он очень хотел свернуть на попятную, понимая, какая ж глупость была сбежать, чуть ли не хлопнув дверью.       Леви остановился за углом бежевого, в пустых кашпо, дома, пару раз глубоко вздохнул и хотел уже было повернуть назад в штаб, выпить каких-нибудь трав и забыть про всё. Но щёлкнул Эрвин, который про завтра его не спросит — и снова душный зал, звенящие бокалы, вальсирующая мишура, воняющие пасти над самым носом, слюни из напомаженных ртов, от которых он, капрал, должен защищать слишком вежливую и жеманную фигуру командора, и длинные шлейфы под ногами, и торты на голове… Нет, это было невыносимо, а его страдания прервала консьержка, сначала показавшаяся из-за окна, потом, увидевшая, что гость никуда не ушёл, вышедшая на крыльцо. Леви отошёл от стены и слабо кивнул. Подтянутая старуха, поёжившись от мороза, сжала шаль кульком на груди и, осмотрев его, поджала губы.       — Вам к кому, господин?       Она сделал шаг назад, выбрав за него. Леви некоторое время ещё колебался, но пробежавшая волна жара и темнеющий взгляд консьержки согнали его в людскую. Дверь бесшумно притворилась за старухой, только щёлкнув за той замком.       — К госпоже Вердитер.       Старуха исчезла за канцелярским столом. Прозвенела ящиком и стала шуршать бумагами. Леви оглядывал пустой зал, массивную люстру близ винтовых лестниц — не слишком помпезных, но под стать отделке: светло-голубой, чистой, в кремовых плинтусах и резных потолках.       — А-а… — довольней протянула старуха из-за своей перегородки. — Вы господин Аккерман?       — Да.       — Да, она вас уже ждёт. Второй этаж, квартира семнадцать. Там открыто, — она снова показалась ему и, чуть улыбнувшись, махнула рукой к лестницам. — Идите туда, а потом налево.       — Спасибо.       Леви сжал ручки чемодана и спешно поднялся. Ждала его, как же. Наверху было ещё светлее, чем в людской. По высоким окнам струились белые занавески, а по трубам над полом текла горячая вода. Скорее всего, пока он сбега́л, старуха предложила снять плащ, но он не услышал. Леви толкнул дверь семнадцатой, и та тут же отворилась.       Пройдя, он запутался в ещё одной шторе, служащей тут второй дверью. Солнце прорвалось сквозь облака, но ненадолго: из этой квартиры они выбежали так скоро, что едва дали рассмотреть изумительные витражи. Они были по всей стене — голубые, зелёные ромбики, потухшие на сером стекле. Римма сидела на полу, уже в уличной шляпке, и, пыхтя, придавливала локтями чемодан. Леви стукнул своим о пол и облокотился об угол — там был конец дубового, в ёлочку, паркета, и ещё не начиналась жёлтая скалозубая шкура пумы.       — Вы очень самонадеянная.       Римма, поднявшись, устало вздохнула. Тряхнула головой, заправляя прядь под шляпу, прошла к столу и налила в одну чашку чай.       — Только когда я знаю, что буду права, — подняв её к нему, улыбнулась и выпила залпом.       Леви нахмурился. Римма прошла к своему чемодану, а он, переступая полосатый хвост, опустился на набитый вещами бок коленом. Римма, пару раз сильно дёрнув, застегнула замок.       — Благодарю, — вздохнув, она встала, прихватив ручки.       И, чуть покачиваясь, направилась к выходу.       — Можете скрутить эту прелесть? — она кивнула на пуму. — Я слишком устала, а без своего друга уехать не могу. Вы, в некотором роде, выглядите даже бодрее меня…       Леви кашлянул и покосился на шкуру. Римма, улыбаясь, выглянула в коридор, с кем-то здороваясь и завязывая весёлую болтовню. Леви приподнял край, рассматривая под хвостом бирку. «Моему благословителю и его святой обители на улице Младшей сестры Ф. Келлеру. Здоровья его сыну в легионе Разведки!». Усмехнувшись, он опустил хвост.

***

      Сина в ночи, непроглядной и тёплой, истинно летней и вбирающей в себя все звуки: многоголосное пение, пьяную игру на фортепиано, перезвон бутылок и стук сапог в лихой мазурке. Эрвин в плотной завесе табачного дыма и дикий пляс гостей где-то там, далеко за длинным столом и полупустыми графинами, сырной тарелкой и рыженькой головой милой Нелли. Она вертела ею то в зал, то снова на него, манерно кривлялась, но делала это до того очаровательно, что Эрвин не мог сдержать мягкой улыбки. Она потушила сигарету и чмокнула его в щёку. Оставив розовый след и подтянув плечико платья, прошмыгнула под занавеску с графинами.       Дым унёсся шлейфом за ней. Какая-то женщина спотыкнулась о ногу партнёра, закатила скандал и, пока её обмахивали веерами вертлявые подружки, она уже вновь заливалась задорным смехом и лезла целоваться к своему оцепеневшему спутнику. Эрвин придвинулся к краю дивана, незаметно выглядывая из ложи в зал.       На другом его конце, близ входа, под синими опахалами Марта, походившая на парня в платье с этой странной стрижкой (наверняка стриглась сама), норовила подлезть под локоть мужа, который, отпивая из поданной ею стопки, что-то разглядывал в бумагах. Поймав его взгляд, Хельман принял стопку и приветственно поднял её навстречу Эрвину. Эрвин радушно повторил жест, даже не улыбнувшись и, выпив, поморщился от поданного здесь пойла. Хельман ушёл в бумаги и Марта, уползшая под стол, его совершенно не отвлекала; Эрвин думал, почему этого диковатого нелюдимого секретаря так не любят во дворце (он был под стать многим там) и хотел было отвлечь их пару беседой, но Нелли уже вальяжно выплыла из-за колонны в полуосвещённый зал, покачивая бёдрами и обхватив двумя руками графин, отчего тонкий розовый рукав снова сполз по её руке.       Эрвин нахмурился — она уходила с двумя графинами. И в ответ ему следом показался хозяин, обнимающий Нелли за талию, хохочущий ей в шею и не уводящий от Эрвина нахальный взгляд.       Келлер — жмот и жулик, лапает его спутниц, пусть и подобранных с улицы — зажал даже на алкоголь в своём пристанище пошлости. Эрвин привстал с места, когда они подошли, но Келлер усадил его назад хлопком по плечу.       — Эрвин! Куда это ты намылился?       Эрвин бросил взгляд на Нелли и та, заметно погрустнев, оставила их компанию и побежала ублажать гостей в соседней ложе. От пьяного Келлера не ушло то, что могло уйти от трезвого.       — Не волнуйся, она вернётся, если мы её позовём, — он придвинул стул и уселся напротив, разлив по стопкам и столу коньяк. Тот мелкой струйкой побежал к полу.       — Отвратительнее пойла я ни в одном кабаке не пил, — сложив руки, сказал Эрвин. — И фрукты стухшие. Про сыр я молчу, — отхлебнув, он поморщился и приподнял стопку. — Этим все так налакались, что поговорить не с кем.       — А я тут нахрена? Ты ещё забыл — шлюх хуже моих ты в жизни не трахал.       — Я их и правда не трахал.       — Вот уж не думал, что в казармах спят на шёлковых наволочках, а за завтраком едят трехэтажные тарелки с заварными пирожными, — Келлер обиженно дёрнул носом и, подняв стопку, чтоб стукнуться, не увидел ответа и стукнул ею сам. — Тогда я, может, отдам тебе на попеченье своего сынка — только смотри, чтоб он вернулся без голубизны, не то я лично со всех там шкуру стяну. В ваших стенах же и не такое от скуки встретишь, я прав?       — Многое требуешь, — оборвал его Эрвин. — Обычно меня просят просто вернуть их сыновей.       — И часто ты эти просьбы выполняешь? — усмехнулся Келлер.       Эрвин промолчал, вглядываясь в его лоб. Келлер был его ровесником, но «обстоятельства, ах, такие тебе и не виделись, дитя» сделали его стариком. Вырвись Леви из своих трущоб позже, то выглядел бы также — по спине пробежал слабый холодок от этой мысли — с поломанным носом, белыми глазами, присобаченной бандитской ухмылкой, и стяни с Келлера этот шутовской сиреневый костюм и перстни, его бы ни в одно министерство не пустили и тем более не взяли с него денег. Впрочем, много ли офицеров Разведкорпуса, выслуживших себе контуженную старость, выглядели лучше?       — Чёт ты хмурый, — Келлер боднул его в плечо. Эрвин посмотрел на него, катая по столу маслину. — Зачем припёрся, я спрашиваю?       — Мне нужен Годвин.       — Снова деньги насасывать? — рассмеявшись над своей остроумнейшей шуткой, он, сильно охмелев, оставил тяжёлую ладонь на его плече. — Он меценат, дорогой мой, а не душевнобольной.       Стукнув стопкой по его, давно пустой, снова залпом выпил. Кто-то завизжал. Келлер даже не шелохнулся, вытащив из-под пальцев Эрвина маслину и закинув её в рот. Эрвин выглянул ему за плечо, увидев, что Марта столкнулась с кем-то в дверях и там ей наступили на ногу.       — Отвлекись от этой курицы… — проговорил Келлер. — Нажралась опять… Хотя с настойками я в этот раз, право, немного перебрал, — он подлил себе лимонной сивухи.       Марта расплакалась, как ребёнок, и забилась под колонну. Все замолчали, даже девицы, окружившие фортепиано, заиграли потише, попеременно показывая затылки из закрывающих их зарослей в вазонах. Хельман опустился к жене на пол, приобнял её за плечи и попытался поднять. Марта сопротивлялась и, судя по возгласам, оставила тому хорошую затрещину.       — Какая ж тряпка, сто раз жалел, что с ним породнился! — вдруг крикнул Келлер, встав с места. — И ты ему хочешь в слуги пойти, а? — он зло посмотрел на Эрвина. — Я бы треснул своей, если б она такое устраивала, да вот только нормальная она баба!       Эрвин испугался, что Хельман в стихшем гомоне их услышал и поднялся за Келлером.       — Ради святых, чёрт подери, Келлер!       Тот замахнулся стопкой, то ли целясь ему в висок, то ли себе в рот, но угодил всем по одежде и, покачиваясь, долго раздувал красные ноздри. Эрвин крепко держал его за локоть. Келлер, успокоившись, всё-таки сел.       — Тьфу… — сплюнул он на пол.       Эрвин ещё выглядывал в зал, но гости вновь разбежались по парам и закружились в разговорах, поцелуях и смехе. Марта билась в истерике, но вскоре и её стало не слышно. Хельманы больше не вернулись в зал. Фортепиано заиграло задорнее.       — Так ты… — вновь начал Келлер, долго собирая слова на языке. — Правда хочешь просить у Хельмана?       Эрвину не понравилось, что тот был так осведомлён, но уже было поздно: всем ясно, что на меценатском вечере забыл командор, и почему он снова уходит ни с чем.       — А у меня есть выбор?       Келлер сидел насуплено и допивал второй графин. Он долго не отвечал, пока не подобрел и не растёкся на стуле, покачивая стопкой и любовно рассматривая Эрвина, иногда самому себе кивая. Эрвин отпил из своей, переполнившейся прозрачным спиртом, с запашком лимона и базилика, чуть не облившись.       — А ты в святых веришь? — вдруг спросил Келлер, вздёрнув подбородок.       Эрвин вскользь заметил длинный шрам на шее, показавшийся из расстёгнутого воротника. Как от удавки.       — Что за банальные разговоры?       — Мне интересно. Твой будущий отец, например, очень даже верит.       — Я рад за него, — мрачно ответил Эрвин. — Но он мне не отец.       — Это среди нас, меценатов и поручителей, так говорят. Не уходи от вопроса, — он стукнул донышком по столу.       Эрвин надолго задумался, всё уходя взглядом в зал. Все, кто его мог интересовать, не пришли или уже были не способны к разговору. Из больших напольных часов, походивших на ещё одну колонну, вылетела кукушка, приветствуя полночь — девицы завизжали, а парни загоготали так, будто в зале отзвучал блистательный номер очередного спесивого голубка из-под крылышка министра — слезливый, о налогах, голоде и святых. «Мария-Антуаннета» — вспомнился редкий, хриплый смех Хельмана, который никто не понял, ведь для секретаря назвать женским именем мелкого чиновника, по сути коллегу, было весьма неожиданным жестом.       — В дьявола верю. Что он толкает людей на дурные поступки, пришивает им дурные мотивы. А благодетельных я никогда не видел.       — Это он тебя науськал в командоры идти? — хохотнул Келлер.       — Может быть, — совершенно серьёзно ответил Эрвин.       Келлер неуклюже поднялся, зачесав назад мокрые волосы. Казался он донельзя довольным: хлопнул по груди, расстегнул одну пуговицу на пиджаке, которая стягивала толстое пузо, достал из внутреннего кармана блокнот и карандаш.       — А знаешь что… — он раскрыл и что-то стал выписывать, удивительно ровно попадая во все строчки. — Я могу тебя приютить. Но я не меценат. Так что, — Келлер вырвал чек и сунул ему под нос. — Распишемся на следующей неделе. С юристом, свидетелем и прочей лабудой. Ты же боишься, что я тебя наебу?       Эрвин заглянул в чек, чуть не подавившись вздохом. Либо Келлер обсчитался в нулях, либо…       — С ума сошёл?       — Я просто благодетель. Всё по чесноку: я нуждающемуся половину сразу на руки, остаток он мне выплатит сам… Как-нибудь…       Келлер торжественно сел назад — как жирный кот со сметаной на усах наблюдал за Эрвином, светлеющим на глазах. Рассматривая чек (и подумать не мог, что у Келлера даже отец появился; родной, разумеется), он старался вернуть разум в холод, но то ли от невероятной удачи, то ли от ударившего по голове пойла, строчки путались перед глазами и только круглые нули плыли впереди; а в них вмещалось не только первоочерёдное и бытовое, но и почти осязаемое, дышащее, туманное — там, за разорённым деревнями, за каменной, высеченной в веках оградой…       — Я ненавижу попрошаек, Эрвин, всем своим чёрным сердцем и закоптившимися лёгкими.       Эрвин оторвался от желтоватого билета в сравнительно сытое будущее, где был и рис, и крупа, и даже мясо раз в неделю, и едва сфокусировал взгляд на Келлере, что снова встал. Его губы растянулись в плотоядной, пьяной в стельку улыбке.       Эрвин сжал одну руку на колене, а Келлер погладил его по макушке, совсем как кардинал-растлитель, в которого он играл, в сиреневой, модной, расстёгнутой до пупа сутане. И даже перстень на пальце блестел красным ястребиным глазом.       — Проси, когда позволяют.       Он протянул опухшую, пережатую в золоте руку ему под нос. Эрвин тихо выдохнул стойкий металлический запах, взял мокрую ладонь в свою и притянул к губам, оставляя на рубине короткий поцелуй. А как в тумане растворяются равнины, как колет бок, когда ведёшь строй в серый, прячущий в себе всё, сгусток сумерек…

***

      — Господин Леви, я вам помогу.       Из дверей показалась служанка, что подбежала к нему, аккуратно подняла пуму с пола, и вместе они закатали её в трубу. Римма крутилась у зеркала, поправляя огромную меховую шубу, точно под той был свой кринолинный каркас, и по новой закалывала волосы под шляпой. Ей помогала ещё одна девочка, совсем ещё конопатая и мелкая.       Когда они уже вышли, в коридоре ударил резкий, уличный холод; Римма сердечно распрощалась со своей «маленькой Минни», а Леви прошёл мимо открытых дверей другой квартиры, мимолётом заглядывая, откуда же так сквозит. Когда штора взлетела к самому потолку, он увидел почти всё то же самое, что в квартире Риммы, и даже шкура на полу была точно такая же — лежала, вытаращив на него пустые глазницы.