***
Дверь сладко скрипела — тихо-тихо, крадучись, исполнено нежностью, и всегда по-другому, не так, как отпираясь рукой чужака; из неё выплывала крохотная, умещающаяся в женские ладони, горячая мисочка. На ней ещё были зазубринки и большая трещина, уползающая под самое донышко, которую она затыкала пальцем и, верно, хорошо обжигалась. Даже в самый мороз, когда невозможно было шевельнуться в колючем коконе из шерстяного шарфа, запрятать в нём свой замёрзший нос, мягкий поползень пара неспешно подбирался к щекам, оставляя в полудрёме слабое касание губ, и тогда появлялась она — тёплая, мягкая, с свежим ароматом чего-то лесного, шишек или цветов, точно лесная фея, что всплыла на поверхность из молочной каёмочки. Иногда с ней были коврижки — они были такими твёрдыми, что она, перед тем, как сунуть их ему в рот, размягчала подгорелые бока в миске, нередко обливалась, тут же вскакивая, стряхивая с себя и лес, и этот запах, и шумно пускаясь в ругань. Молоко собиралось между острых колен в подъюбнике, как в глубокой тарелке. Коврижек он помнил только со слов, они были слишком редкими, но молоко — почти каждый месяц. Обычно, в самом его начале. Без него бы и не запомнилось это мимолётное, сказочное видение; всегда было молоко и она. Поэтому Леви её называл коротким вместительным «о», а не мамой. И на ещё одной кочке он стукнулся головой о стекло, рвано вырываясь не то из наползшей дремоты, не то из накуренного бреда. Растерев глаза и подсохший в уголках осадок дрёма, он, забывшись, одёрнул шторку и выглянул наружу — конечно, вид ничуть не сменился: ни на утоптанную прогалинку, ни на нагую рощицу, проблеск дня или малейший поворот тракта. Белые поля сходились с затянутым небом единым застиранным, затасканным полотном, а той едва зримой грифельной чертой, которую вывела дрожащая спьяну рука, худо-бедно опоясались голые лески и боры, скудные кустики и нищие, разграбленные деревни. Они трепыхались от качки и становились всё невидимей — словно махнет ветер, и те слетят прочь мелкими крошками клячки, каким-то призраком людской бытности. Неблагозвучный скрип колёс окончательно растолкал его и Римму, очнувшуюся, вероятно, от не менее противного сна: она встрепенулась, взволнованно оглядываясь по синему, от темноты и дыма, экипажу, и, очень скоро успокоившись, опустила голову на грудь, чуть к зашторенному окну, и придвинула к себе ноги. Под её каблуком пристроился потухший бычок, третий по счёту и первый, до беспамятства усыпивший. До него Леви постоянно слышал какие-то старческие, суетливые и чаще всего надуманные причитания то о погоде, то о времени, то о шкуре, которую она, в общем-то, украла, но больше тревожилась за то, не слетит ли она с крыши от их «быстрой скачки» на тракт. Леви успокаивал очевидным — у них не тройка скакунов, а старая кляча, и зима по-прежнему кроет землю снегом, а не смолью. — А когда мы пересядем на… сани? — севшим голосом спросила она. Леви, тихо цокнув, закутался в одолженную шубу потеплее, утыкаясь в отточенный широкий ворот — и слабый аромат мужского одеколона — носом. — Положим за спину, — пробурчал он. Кэб, застучав мелодичнее — видно, вырвались из ямы — тянул вниз его отяжелевшие веки. — Никуда она не денется. Римму, сильно разморённую опиумом, ответ не удовлетворил — губы скривились, а брови нахмурились как у малого дитя — но спорить она не стала. Её притупленный взгляд медленно съехал с окна на пол, поднялся на тахту напротив и остался бездумно блуждать на краю его шубы, не забираясь выше. Леви понял, что унылый пейзаж её совершенно не завлек. — Я что-то с самого утра вялая… — медленно начала Римма. — У вас случаются плохие сновидения? — Редко, — не вслушиваясь, буркнул Леви, почти целиком зарываясь в мех на новой кочке. — Повезло. Вот, — она забралась рукой за спину, вытаскивая из наваленных подушек свой портсигар. — Сначала такое умиротворение, крепкий сон… И на утро добрый дух, но, стоит привыкнуть, как потом уснуть без этого не можешь… И ночью видится то безумная погоня, то мучительная смерть. Она покрутила оловянный, зеленоватый на краях, портсигар, стукнула по граням пальцами и сунула внутрь шубы. — Я вам хороший дала. Только знайте меру. Лучше не спать вообще, чем беспокойно. Стекло приятно холодило висок, но Леви постоянно съезжал со скользкой вышивки покрывала — не то обшитой ситцем, не то шёлком — и снова запахнувшись, он сел прямо, ненароком взглянув на Римму. Она выпуталась из шубы, оставив ту на плечах возвышаться в его полудрёме большим бурым зверем, и сложенные руки на груди нервно теребили завязки плаща. В тёмных глазах он видел тусклую, истертую пелену отчуждения и скуки, но это было лишь отражением белых, заспанных зимних полей в приоткрытой щёлке. И очень редко в ней мелькали сучки, отражающиеся в чайных роговицах тонкими станами всадников. — Что за цифры на коробочке? — спросил Леви, нащупав во внутреннем кармане плаща её острые уголки. — Которую вы дали. Римма сместила безынтересный взгляд на него, приподняв уголок сухих губ. — Год. Леви кивнул, припоминая, что там было что-то с восьмёркой. Поля и небо плыли в штиле за запотевшим окошком, а в уголках его стал собираться и тут же трескаться узорчатый, как воротник блузки Риммы, иней. Хотелось поговорить, чтобы снова не задремать, но он толком не знал о чём. Болтливая Римма была так тиха, что неловкая бодрость давила куда больше, чем беспокойные сны. — Мой сердечный друг, должно быть, расстроен нашим отъездом? — нашлась она, всё отвлекающая себя завязками и сейчас щипающая складки на юбке. — Даже трудно представить насколько, — без смеха согласился Леви. Римма чуть улыбнулась, неясно кому — обитой синим бархатом стенке, что ли? — А его гостью вы так и не застали? — Вы не любите имён, — сказал он, располагаясь удобней в углу. Кэб дёрнулся, хорошо стукнув мягкой стенкой по затылку. Извозчик стал протяжно ругаться: затянулась хлыстовая очередь, лошадиное хриплое ржание, и кэб, изрядно покопавшись, кое-как закостылял дальше. — Вы и без них понимаете о ком я. — Офицер Гисслен места себе не находит. Кроме него, курит только другой мой сослуживец, но он сейчас в Гермине. А ваша компания ему была очень приятна. Ревизорши я не дождался. Римма молча отвернулась к окну. Леви с усмешкой глядел, как та якобы заинтересованно смотрела за дорогой — правда, скрытой плотной шторой и запотевшей щёлкой. — Если бы Марта меня увидела, я бы не вернулась в Утопию, — глухо проговорила Римма. Леви мог бы и вообразить по такому тону, что она решила на него обидеться. — Мы расстались далеко не подругами. — Я так понимаю, расставаться друзьями в целом не ваше. — Леви, — она и впрямь нахмурилась. — Я не требую от солдата сверх меры, но сохраняйте уважительный тон в общении с женщиной. Она выдержала существенную паузу, ожидая извинений и клятв, что он больше так не будет. Леви, вспомнив, что ему надо будет сделать, всё-таки извинился. Римма склонилась головой и одарила его мягкой, без всяких обиняков, улыбкой. К чему ж всякий раз разыгрывать такие сцены? Она даже говорить не продолжила. Кэб снова забуксовал. Леви вытер на стекле дырку и выглянул на поля. Солнце, если и светило днём, сейчас затерялось за линией горизонта в набухающей под пригорком метели и клубках стремительно надвигающейся, гонящей кучера, морозной ночи. Он, грозно рявкая, бил по выдыхающейся лошади, но та только ржала и брыкалась, неохотно копоша под копытами снег. — Хорошо, что мы выспались днём. Думаю, ночи нам не дадут, — улыбнувшись, видимо, теперь самой себе и запрятавшись где-то в меховом вороте, проговорила Римма. — Так почему вы больше не дружите? Римма стремительно возвращалась в сладостную полудрёму: прикрыла глаза, румяной щекой прильнула к стеклу, и, когда Леви настойчиво повторил свой вопрос, который та совершенно невежливо прослушала, она весьма убедительно, живо и по-актёрски, удивлённо на него воззрилась. — С кем? — С Мартой. — А… — она глупо заморгала, не вылезая из объятий шубы, и выправившейся рукой закрутила второй бант. — Вы с ней знакомы? — Немного. — Видели рядом с ней подруг? — Только мужа. — Вот вы и сами ответили на свой вопрос, — Римма хихикнула. — Она привила мне множество ужасных привычек: например, во всём искать развлечение и мимолётное удовольствие, — подумав, распустив завязку, она прибавила уверенности и заговорила: — Взять вас. Мне с вами хорошо, непринуждённо, хотя бы из-за разницы в положении и общего, познакомившего меня с вашими и вас с моими бытовыми, рабочими привычками… Общего дела, парной работой, да. Но дальше этой беседы, например, я никогда и не подумаю. Как и, по правде говоря, не думала о своём приглашении после того, как оно огласилось. — Дурное качество для юриста. — Господин Леви, я только про личную жизнь. — Хм… Тогда было бы скучно жить одними планами. Как это говорится, давать волю чувствам? — Да! — горячо согласилась Римма. — Но вы, извините меня, повторили категоричную мысль — в одной колонке чистые прагматики, в другой чистые романтики. Но большинство же с примесями того, другого, и третьего… И, пожалуйста, не льстите мне, я знаю, что это инфантилизм. Только он не врождённый, как можно подумать, а приобретённый. Вот и всё. — Я иногда теряюсь в вашем потоке мыслей. — Да!.. Да, мне это часто говорят. Она снова потянулась к подушкам, вороча и разбрасывая их по углам; подлезла под покрывало, но и там ничего не найдя, сунулась в отчаянии внутрь шубы. Выудя свой портсигар, что-то удивлённо буркнула себе под нос и вытащила самокрутку. — Вы уверенны? — А? В чём? — она, распрямившись от довольства, замерла с сигаретой в губах. — Мне кажется, мы скоро приедем, — на нейтральном сошёлся Леви. — Я успею протрезветь, пока пройдусь по улице. А пока я хочу подремать, — Римма подожгла сигарету и отвернулась. — Я вообще-то не про это… И вы говорили, что лучше бодрствовать, чем смотреть плохие сны. — Я часто говорю глупости! — она хохотнула, откинувшись и расслабленно затянувшись. — Не припоминайте мне всего, пожалуйста. Когда мы выпьем, меня вообще будет невозможно слушать, — подмигнув, вернулась к запотевшему окну, за которым ничего не было видно, как бы старательно она ни выглядывала.***
— А потом… — Римма снова споткнулась, повиснув у него на локте. Леви и сам чуть не соскользнул с заледеневших ступенек, подхватывая её за талию. — Ой, извините. О-ой!.. — она поспешила, и каблук лихо съехал с последней. Леви обернулся на потерявшегося в непроглядной темени извозчика и, прижав Римму крепче, побрёл с ней назад. Он нашёлся за кэбом — потягивающий дешёвый, невыносимо горький табак. — Спасибо вам, Пауль, — Римма боязно выпустила свою руку и, вытащив из шубы обвисший кошель, протянула извозчику, чувственно улыбаясь и тараторя: — Вот, я там отложила ещё на сладости миленькой Кэтрин, порадуйте её и себя обязательно! Такой же день, ну как… У замученного долгой ездой Пауля тут же загорелись глаза: он изогнул кустистые брови, неловко перебирая слова на языке; тут же выкинул почти не скуренную сигарету в сугроб и жарко сжал ладонь Риммы, потрясая той и, запыхаясь, начал припоминать другие её дары, тёплые поздравления и милости, горячо и вежливо пытаясь отклонить протянутые с лишком деньги. Римма, распалившись, только красноречивей его уговаривала. Но почти подкупленный Пауль, заглянув-таки в кошель, резко весь набычился, стал тучным и грузным, как растрёпанная злая собака, и вся эта пустяковая ссора продолжилась с воспрянувшим ажиотажем и шла ещё так долго, что Леви от холода перестал чувствовать ноги. и такая горячая шуба уже не отдавала столько тепла как в кэбе. Наконец, они сошлись на том, что извозчик поможет донести чемодан и связанную пуму — позвал своих мальчиков, чумазых, в тряпье, дай-бог пяти годов отроду — и впятером они наконец побрели по освещённой, заледеневшей дороге, на какой кэбы уже не поедут. Это казалось удивительным после столицы. А как же пышные экипажи, ломающиеся колёса, пышные юбки и красные перья? С Риммой они оторвались вперёд, и, наклонившись к его уху, она тише продолжила рассказ: — Думаете, Н-е сошло это с рук? — она засмеялась, вдруг опалив висок дыханием и вкрадчиво прошептав: — Если пообещаете, что не сдадите меня полиции, то я раскрою все карты. — Обещаю, — с усмешкой выдохнув, сказал Леви. — О-о, там мы такое провернули! — отклонившись, воскликнула она. — В общем, его скандалистка на суде выступала доносчицей; он мне всё не верил, что это она была, но я не первый же год работаю, там и вера в любовь, и наивность, и сентиментальность отмирает. Так вот, ситуация: идёт открытый суд, жаркий спор между склочными супругами, мой клиент — по обвинению, мошенник, его любимая — любит меркантильно и хочет отсудить в качестве ущерба часть денег; на адвокатский билет я так и не выучилась, да и знакомых тогда ещё не набралось, соответственно, адвоката не было. — Неужели ему хватило на юриста, раз он почти обанкротился? — Я тогда брала только интересом. Чисто символически он мне дал среднюю по Стохессу плату, но сами понимаете… — она повела плечами и Леви кивнул, ожидая продолжения. — Представлять я его не могла, но по старому указу (а тот, что не отменён новым — считается действующим) по разводу всё имущество остаётся у мужа. Это важный момент. Он был всё ни в какую — его скандалистка (как потом выяснилось, выкупленная из дома любви), его любовь, жена и всё прочее… — Это после того, как она выгнала его? — Да! Именно! Он был искренне влюблён и не верил, что она же распотрошила его кабинет и эти фальшивые декларации, всё выдумывал себе конкурентов… Так вот. На суде он был ошарашен. Бледный, ужас! Я быстрей пробираюсь из свидетелей к нему, кричу про удар и его слабое сердце, меня сначала не пускают, чуть не за плечи хватают, но потом Н и сам обмяк, сел и медленно так закачался из стороны в сторону, совсем потерянный, а обвинение уже распоясалось и всё рвалось наружу каким-то безудержным, злостным огнём. Меня отпустили, я скорее вытираю его шею и лоб и протягиваю под нос документ о разводе… Он был в таком состоянии, что подписал бы что угодно, — она грустно усмехнулась. — В общем, процесс прервался заявлением обвиняемого о расторжении брака. И тут сыграл факт происхождения супруги! Теперь уже она обтекала и, помнится, даже заплакала от позора. Вот, мы пришли. Римма остановилась перед каменным, плотно зажатым в другие, домом с покатанной крышей. Леви толком не мог его разглядеть: уличные фонари подсвечивали тускло-синим по одной стороне улицы и старым, живым огоньком с другой. Дом казался мрачным и тёмным, неясного цвета и старой застройки, наподобие штаба: преимущественно маленькие окошки, чёрная строгая изгородь, никаких узоров и витражей, а высокий фундамент порос безжизненным плющом, и он даже полез дальше, под засыпанные снегом подоконники. Подойдя ближе, Леви рассмотрел под фронтоном ржавую табличку: Елейная 18. Маякнувшая тень пробежала от самого дальнего жёлтого окошка, промелькнула быстро в других и шумно отперла дверь, выбежала на крыльцо почти в чём была: служанка или экономка, в обвязанным вокруг головы платке, длинном шерстяном платье и худой дублёнке. — Здравствуйте, госпожа! — она поспешила вниз, но Римма её придержала за локти и, перебив, прикрикнула: — Ну что ты, иди скорей внутрь, холодно! — Ничего-ничего, я вас всё ждала-ждала, а вы никак!.. А вы… — она взглянула на Леви. — Господин Аккерман! — узнав, она попятилась и спешно откланилась, согнувшись в пояснице. Леви кашлянул, поднял полы шубы, поднимаясь по ступенькам, и чуть кивнул. — Здравствуйте. Римма, улыбаясь, вальяжно прошла мимо, чуть хлестнув шубой по её голени. — Пауль сейчас подойдёт с вещами. — Ничего-ничего, я всё заберу, — экономка осталась на крыльце, запахиваясь, поправляя платок и вытягивая шею. — Вы идите, я там чай разлила. Хоть согреетесь! Эй, Пауль! — она свистнула, захлопнув за Леви дверь.