***
Незаметно прошла неделя, мои ранки подзажили и я с гулко стучащим сердцем вошла в кабинет медосмотра. Женщина, сидевшая там, много цокала и ахала, но по итогу отпустила меня с миром, наклеив мне на коленку финальный пластырь и взяв с меня обещание не падать где только вздумается, а ходить осторожно. Так мирно кончилась неделя, влекущая за собой выходные и нашу запланированную экскурсию. Лилия снова стала тем же мышонком, минутная её сила и независимость испарилась, и теперь я переживала, как бы она не испугалась собственной задумки. Но всё же я поняла, что в ней есть внутренний стержень. Наш план состоял из подъема, быстрых сборов. Потом мы выходили навстречу утреннему холоду, ранее я нарисовала карту. В первый день мы должны были пройти около пяти километров, Лиля хотела увидеть лес, тот, что простирается на восток, во второй день мы бы исследовали южную часть, а в третий я собиралась обучить её самым типичным навыкам выживания и маскировки. Уж не знаю, для чего ей это, но, по всей видимости, Лиля просто хотела перебороть свой страх. Вот же глупая, как будто и без нее у меня нет проблем. Мне было как-то неспокойно на душе. То ли кошки, то ли вепри, то ли просто глупые предчувствия, но что-то явно в этом плане не давало мне покоя. Третий день по времени занял бы часа два, первые два — не менее пяти. Но я всё же согласилась исполнять этот чёртов договор, хотя ведь могла же отказаться, могла, так вот и нужно было.***
Сегодня уже случилось завтра, а я всё ворочалась под одеялом, не могла успокоить себя. Что на меня нашло, я буквально напрягала всю свою силу воли, чтобы уснуть. Конечно у меня ничего не выходило. Мы все втроём, кроме Лили, отличались великолепным сном, редкость, но так выходило. А сейчас даже Лилия мерно сопела, чего я никак не могла сказать о себе. Постепенно я впала в нечто наподобие забытья из которого меня вывел скрип половиц. Это снова лунатила Лилия. Я тихонько привстала с кровати, она стояла спиной ко мне, лунный свет падал на неё из-за незакрытой щели штор, я подошла почти бесшумно, как кошка, чёрная с такими же тёмными глазами, как у матери. Меня часто называли ведьмочкой из-за лохматости и пышности волос, а я всегда обижалась, хотя и гордилась вниманием к себе. Её же волосы были белые, как крылья лебедя, а сама она была такой красивой, и почему мне не досталась папина внешность? Почему так выходит, что я вечно страдаю из-за собственной уродливости. Нет, моя мама очень красивая, но вот в себе её красоты я найти не могу… Я словно прожжённая копия, этакий уголёк или гадкий утёнок, а вот Лиля, она — словно лебедь, слишком белый для такой, как я, слишком прекрасный. А вместе с этим я не завидовала, я боялась потерять её, я злилась, я плакала, но никогда не завидовала, так как такой, как она, можно только восхищаться. Мне никогда не стать такой. Я всегда буду ведьмой, я твердила себе это постоянно, пока мы жили вместе, чтобы заглушить обиду, чтобы просто посмотреть правде в лицо, но мне всё равно было очень тускло на душе. Она стояла, её лопатки выпирали из-под белой ночной рубахи, словно вот-вот там распустятся крылья. Я хотела положить ей руки на плечи, чтобы просто отвести ее к кровати, но в темноте мои руки показались мне слишком чёрными, я аккуратно обогнула её, украдкой следя, спят ли девочки. Луч, что я сразу заметила, освещал её лицо и чуть приоткрытый рот, глаза были закрыты, стояла она довольно прямо, а шея была вытянута. И тут я заметила что-то инородное, блеск на щеках, я непроизвольно докоснулась своей тёмной рукой до её белой кожи, на моих пальцах остались хрусталики слёз, я отпрянула. В этой комнате было тихо, на мгновение затихло даже дыхание всех троих девочек и в этой тишине я слышала, как бьётся собственное сердце, как оно сокращается и вновь толкает кровь по венам. В ушах зазвенело, голова закружилась, но я всё равно заставила себя увести эту светящуюся белую фигуру, погрузив её вглубь, накрыв таким же белым одеялом впопыхах и буквально влететь к себе на постель, чудом никого не разбудив. Я закрыла глаза, но в них всё ещё виднелся белый силуэт, я встала и задернула штору, теперь я не видела это, с луной ушёл и призрак. Из нас двоих она была словом, а я — звуком, она — светом, я — тенью, она лебединым пером, а я чернилами. Я лишь пишу сейчас это в свой дневник, который я потом передам кому-то, и я чувствую, что я хочу это писать, я хочу передать всё это, ведь я так и не успела ей ничего сказать…***
— Я так и не успела… — А что же было дальше, — я старалась передать новые только услышанные мною чувства на бумаге. — А дальше было завтра, — её тёмные глаза грустно посмотрели куда-то вправо. Мимо меня прохаживался её рыжий кот, вот-вот, с минуты на минуту, должен был приехать Филипп с детьми из садика, на плите в, совмещённой с гостиной, кухне кипел чайник. Я преодолела много миль ради этого разговора, и, теперь, я, двадцатидвухлетняя, между прочим, довольно успешная журналистка, хотя я ещё училась, (но грех было себя не похвалить), брала интервью об интересовавшей меня давно девочки. По найденной мною информации её так и не нашли. Руки Евгении Матвеевны, ещё довольно красивые, протянули мне две фотокарточки. На одной была изображена её семья, на другой же стояла маленькая, совсем светлая девочка. Я внимательно рассматривала её, а потом переключилась на лица всех остальных членов. Где-то посередине слева стояла неулыбающаяся девочка, её брови были нахмурены, а взгляд… Его было сложно описать, такой взгляд мог принадлежать только очень жестоким или очень нелюдимым натурам. Я недоуменно взглянула на Евгению Матвеевну. — Вот такой я была в детстве, — улыбнулась она. Сейчас это была вылитая женщина позади фото, что стояла в обнимку с мужчиной, чем-то напоминавшего мне богатыря из русских сказок. — Валерия, — её карие глаза были не печальны, а скорее, напоминали мне взгляд некой горечи и в то же время принятия, словно она была уверена, что сейчас все хорошо, но те события, тогда её ранившие, сейчас заставляли переживать все заново, — я счастлива рассказать вам всё, но… — я улыбнулась как можно более поддерживающе. — Я понимаю, если хотите, мы можем закончить на сегодня. — Нет. Я расскажу, — она вздохнула, и словно улыбнулась своей же внезапной печали… — Я любила её, как очень близкую подругу, но никогда этого не показывала, но она и сама всё и так понимала…