Аффинаж душ

      Горечь переливалась мускатными нотками, преследуя их тенью от воспоминаний пожухлых времён ровно с того момента, как они вышли из лавки Олливандера.        Грейнджер глубоко вздыхала, когда в каждом ударе предпоследней капли дождя слышалось поганое, почти навязчивое «грязнокровка».       Уже приевшееся слово. Даже в контексте многих других высокопарных выражений, что говорили о ней, именно это выделялось больше всего. Всё началось ещё в школе. Гермиона уже и не вспомнит, от кого первым услышала это обращение. Но сейчас ей меньше всего хотелось точно знать, что это был человек, что шёл с ней этим вечером плечом к плечу.       Поэтому она не помнит. Или не хочет помнить.       Тем более сейчас, когда воспоминания об одиннадцатилетнем возрасте были смутными привидениями, облик которых ты не можешь разглядеть достаточно чётко, чтобы прогнать. Но определённо чувствуешь их дыхание в спину. Отвратительно скользкое. Настолько часто она ощущала его в последнее время. Грязнокровка. Оно, ходившее тихой поступью за Гермионой, сопровождалось колючими и надменными лицами.       И даже прошедший пару минут назад дождь не мог развеять смрад ненависти и зависти, который блуждал следом за ведьмой уже много-много лет. Малфой, хмыкнув на пробегающего перед ней чёрного кота, напомнил о себе.       Чёрного кота, которого она бы и не заметила.       Гермиона остановилась. Под последний удар своей подошвы о маленькую лужицу, казавшуюся в тот момент бездонной толщей воды, девушка подняла голову, всматриваясь в проблески луны.       — Почти ночь, — сама не зная зачем, прошептала она, понимая, что её лавка всего лишь за поворотом. И, глубокого вздохнув, Грейнджер попыталась сделать вид, что только вспомнила о Малфое, хотя на самом деле ни на минуту не забывала о безмолвном спутнике.       — Ответь мне, Малфой, — резко повернулась она, оставляя растущую луну за спиной, — ты выбирал родиться чистокровным?       Это была самая долгая минута молчания, наполненная звуками росы, капающей с парапета в зеркальное отражение луны на поверхности лужи, куда Гермиона отвела взгляд, пока не услышала почти надломленное:       — Нет, — и это казалось ей точкой их непродолжительного разговора, пока он, специально зацепившись за её взгляд, не продолжил более уверенно: — Я не выбирал рождаться тем, кто с пелёнок должен знать наизусть все статьи кодекса чистокровных волшебников. Я не выбирал быть тем, кто родится с золотой ложкой во рту и будет пытаться всю жизнь оправдывать ожидания сначала отца, потом безумного психопата, помешанного на чистоте крови. Я не выбирал быть вашим врагом. И я не хотел причинять боль эт…       — Не хотел! — надрывно перебила его Гермиона. — Не выбирал! — она почти гневно вскинула руками, чуть ли не дразнясь. — Мы не выбирали, кем нам родиться, Малфой. Но запомни: у тебя был выбор. Он, чёрт возьми, был! И не смей говорить так, будто у тебя не было выбора: смотреть ли тебе на то, как пытают людей, или нет! — девушка почти упиралась указательным пальцем ему в грудь.       — Ты сама ответила на свой вопрос.       Ей казалось, что дождь закончился. Но поверх его голоса в её голове всё равно что-то отчаянно стучало.       Он выдохнул, с осторожностью касаясь тёплыми пальцами её запястья, видимо… видимо, заранее уже пожалев о словах, которые ему придётся сказать.       — Конечно, Грейнджер, ты же самая умная. У меня был выбор: либо смотреть на то, как мучаются другие; либо на то, как пытают мою мать.       И, как бы мягко ни старался звучать Малфой, в её сердце всё равно что-то разбилось. И Гермиона не удивится, если это была надежда. Потому что только у неё такие убийственно острые осколки.       Она хмыкнула. Как много лишней патетики было в ней.       Это была вторая самая долгая минута в её жизни. Грейнджер казалось, что в зеркальное отражение луны падают уже не капли воды, а крупицы крови, вытекающие из открытой раны оставленной надеждой. И в последние секунды этой самой минуты она резко развернулась с диким желанием поскорее оказаться дома.       Бывшая гриффиндорка знала, что пожалеет. Это был разговор, обречённый с самого начала. Она знала это, когда произнесла вопрос. И была уверена в этом до того момента, пока…       — Стой! — не отпуская её ладонь, надменный засранец со всей силы постарался прижать её спину к своей груди.       Тепло.       Ведьма хотела бы озвучить свою мысль про надменного засранца, но жар, появившийся в теле, остановил поток мыслей, придавая значение только тому, насколько до этого, оказывается, ей было холодно.       — Мы не выбирали, кем родиться, Гермиона, — она слушала, внимая теплу его ладони, которая говорила больше, чем слова. Её старания не дышать были вполне оправданы — ей бы не представилось тогда возможным услышать его шёпот. — Но ты права, мы выбирали свой путь. И я ошибся. Очень сильно. Грязнокровка, умнейшая ведьма столетия, магглорождённая, героиня войны — это всё слова, не означающие ничего. Не они определяют тебя, — Гермиона почувствовала лёгкий поцелуй в волосы, — а ты их, Гермиона Джин Грейнджер.       И пусть это было своеобразной просьбой о прощении.       То, что было дальше, нельзя назвать минутой молчания, потому что лишь луна, чёрный кот и вновь начавшийся дождик стали свидетелями тихого прощения с намеком на начинавшиеся слёзы, наконец-то смывающие образ тёмного призрака в её груди.

***

      Защёлкнув входную дверь, она оставила за ней разбушевавшуюся лондонскую погоду наедине с уже собиравшимся аппарировать Малфоем.       Живоглот наверняка уже спал наверху. А в лавке было до ужаса мрачно. Тихо. Настолько, что в голове смешался дикий коктейль из опустошения и омерзения. Это казалось несвойственным, и в какой-то момент Грейнджер стало ужасно не хватать воздуха. Безумно захотелось открыть окно и вдохнуть запах дождя.       Но Гермиона лишь тихо перебиралась по старому, уже давно скрипевшему паркету в сторону лестницы, зачем-то раза три оглядываясь на пианино, сама недоумевая, что или кого ожидала там увидеть.       Радио отдыхало от звука в тишине комнаты, и, проходя мимо прилавка, ведьма подумала, что если бы оно работало, то она наверняка услышала бы первую балладу Шопена, которая идеально подходила этому вечеру.       Вечеру, надёжно балансирующему на грани сумасшествия.       Грейнджер не была удивлена тому, что Олливандеру, искусному волшебнику, удалось добиться успеха и преобразить музыкальную шкатулку в своеобразный омут памяти. Внести в предмет магию так изящно не каждому под силу. На то он и искусный волшебник.       Был.       Девушка хмыкнула про себя: шкатулка-то оказалась с секретом. Да ещё и с каким.       Знакомый запах то ли благовоний, то ли трав окутал её, стоило с непривычно резким скрипом отворить дверь её кабинета. Свёрток так и лежал, приманивая к себе, на полке, которую Гермиона протирала за обедом.       Она почувствовала трепет. Бывшая гриффиндорка ощущала в своей душе одновременно предвкушение, каплю страха и львиную долю интереса, когда, взяв его, стала раскрывать.       Но в конце вместе с расстёгнутой пуговичкой на свёртке остался только страх. И это чувство взяло своё, заняв преимущественно большую часть в её сердце.       Она прямо перед ней.       Изящное фиолетовое древко, покрытое виноградной лозой, было в её руках.

***

      Сон казался привилегией.       Вероятно, он сейчас ею и был. Наверное, даже больше, чем во времена пережитой ими войны.       Она смотрела в стену перед глазами который час, пока в голове плясали картинки дремучего тёмного леса, аромат затхлой сырой земли и ощущение несмываемой грязи, въевшейся в кожу будто бы насовсем… навсегда.       Когда первые лучи истлевшего рассвета заплясали на стене, окрашивая всё ослепляющим золотом, Гермиона лежала скрученная в своей кровати. Дома. А устроившийся у неё в ногах Живоглот довольно мурчал во сне.       За всю ночь она будила его примерно раз десять, бессовестно, по, наверное, его мнению, ворочаясь в постели. Было пять утра, когда светом раскрасились стены, а пляшущие солнечные зайчики стали неистово бить в глаза, и всё же, потеряв последние крупицы надежды на сон, ведьма резко вскочила, направившись в ванну. Где-то на периферии сознания, когда она, открыв кран, плеснула себе в лицо холодной водой, девушка услышала недовольный возглас кота, на которого упало одеяло.       И даже это не помогало избавиться от картинок, до сих пор стоявших перед глазами. Как и от назойливых ощущений, которые проникали в тело вместе с чёрной магией.       Каждые пару минут — именно с такой частотой она ощущала неконтролируемые приступы парестезии. Вперемешку с ощущениями разлитого по её коже топлёного воска. Настолько обжигающего, что она бы и не вспомнила, почему и как оказалась в ванной. Внезапный приступ тошноты вызвал дрожь в коленях, когда, тяжело дыша, Гермиона облокотилась ладонями о ледяной мрамор, усеянный тысячами капель разбрызганной ею же воды.       Притупить эти чувства было единственным желанием. Эта нескончаемая боль вперемешку с лихорадкой — не что иное, как бред.       Точно бред.       Может, это способно было объяснить хотя бы то, что, смотрясь в зеркало, Гермиона лицезрела незнакомую ей женщину.       Та рассматривала её.       Бред.       Безжалостная ухмылка была навеяна выраженным высокомерием, а с кудрявой копны волос стекали капли воды, опускавшиеся ниже по ключицам до практически чёрных вен. Гермиона резко перевела взгляд с паутины артерий на ярко-красное пятно где-то рядом. Совсем рядом.       На раковине валялась резинка. Ещё раз умывшись, — если плескание в себя ледяной водой можно было так назвать — она собрала противные, мешающие волосы в пучок. Как обычно. Красной резинкой. Ведь она была её любимой. И наконец в своём отражении ведьма увидела что-то знакомое.       Ухмылка пропала, оставив за собой право на безжалостность. В отражении Гермиона Грейнджер была превосходной и всемогущей, в то время как сама она, списав это на лихорадочное явление, ползла в сторону кровати. Ещё бы пару минут наедине со всем этим бредом — она бы разбила зеркало.       Опрокидываясь на пустую кровать, ведьма не обнаружила ничего, кроме ломаной внутренней боли. И даже если позже она спишет это на болезнь, безжалостная ухмылка останется в памяти, покрывая оголённые участки её кожи пеленой тёмной магии.

***

      То утро, когда кошмары не просто преследовали, а практически наступали на пятки, Гермиона провела в своей гостиной, крутя в руках свою находку.       Сидя на диване с лежавшим на плечах клетчатым пледом, она глубоко дышала, ощущая облегчение от отступавшей жгучей боли в горле. Слава Мерлину, бодроперцовое зелье помогло.       Пузырек с зельем был причной того, что она, проспав всего от силы пару часов, проснулась от звука чего-то упавшего на подоконник. Это была сова. В семь часов утра. Видимо, тот, кто прислал ей вместе с изящным и гордым белым филином сверток с бодроперцовым зельем, тоже не мог спать этой ночью.       Она смотрела на фиолетовее древко, пытаясь медитировать, и, сидя по-турецки на диване, глубоко дышала.       Вдох. Выдох.       Должен же быть хоть малейший знак.              Вдох. Выдох.       Палочка всё ещё не подавала никаких признаков магии.       Вдох.       Мыслить свободно. Мыслить здраво. Открыть разум.       Выдох.       Почувствовать связь.       Глубокий вдох.       Боль в груди. Кашель.       Выдох.       Всё такое же ничего. Кроме вернувшейся в голову мигрени.       Сенса.       Ведьма пристально изучала каждую трещинку и специально сделанные многочисленные рубцы на ней. Что она пыталась сделать? Использовать палочку или же изучить возможности столь могущественного предмета? Это было чуть ли не исключением из всех магических правил, известных ей.       Гермиона откинулась на мягкие подушки, размышляя о том, может ли здесь помочь легилименция. Которой она, на минутучку, не владеет. Потерев глаза почему-то ледяными пальцами, ведьма решила отложить на сегодня безнадёжные эксперименты.       Не помешал бы кофе.       Вернув палочку в свой кабинет, она направилась на кухню.       Грейнджер искала на верхней полке турку, подаренную ей две недели назад, когда в голове, не думая прекращать, крутитился список книг, которые нужно будет взять в библиотеке: что-то из того, что стояло на полках в лавке, вряд ли способно было помочь.       Гермиона провела пальцами по незамысловатому выгравированному узору, вспоминая, что раньше её маме больше нравились классические джезвы. Ведьму удивило, что та вспомнила про её день рождения и сделала ей подарок. Девушка воссоздала в памяти день, как пятилетняя она как-то в тайне сделала свой первый глоток кофе из маминой красивой-красивой чашки.       — Мерлин, фу! — возмутилась ведьма от воспоминаний, которые ощущались даже сейчас на кончике её языка.       Терпкий аромат тут же разнёсся по квартире, стоило ей перемолоть зерна, которые шли в комплекте с этим интересным подарком.       Специальной маленькой ложечкой ведьма с точной аккуратностью пыталась пересыпать кофе в турку, когда раздался звонок. Кто-то из волшебников связался с ней по почтовому ящику.       — Да кто там ещё?! — возмутилась Гермиона, спускаясь в лавку. Слишком много событий для начала дня. Кто вообще посылает письма в пятницу в семь утра?       Раскрыв конверт, она увидела на большом листе лишь одну строчку:

      Ночью все кошки серы, моя милая мышка.

      — Милая мышка? — поднимаясь по лестнице, девушка перевернула лист ещё раз, убеждаясь, точно ли он пуст. Она споткнулась, чуть не упав, и воскликнула, заметив под ногами Живоглота: — Глотик, осторожно! Извини.       В попытках вымолвить прощение у недовольного и чем-то раздражённого кота, Гермиона не сразу заметила, что лист в руках начал светиться.       Отпустив край, она поняла, что было поздно.       Вспыхнув ярким пламенем, письмо взорвалось.

«…моя милая мышка».