***
Угроза Драко Малфоя не была реализована ни на следующий день, ни через день, ни через три. Зато Гермионе повезло выведать обстоятельства суда над Греем у навещавшего её почти каждый день Гарри. Стаканы воды вместо чая сопровождали их разговоры: они были уютными, ничем не обязывающими и располагали к откровениям. Друзья обсудили многое. Но несмотря на это, Гарри отказывался вдаваться в подробности их отношений с Джинни, и тогда Грейнджер мгновенно переводила тему, намекая и уговаривая его на посещение слушания Грея. Её же друг сначала отнекивался, но потом решил посоветоваться с врачом, который — как удивительно! — тоже оказался против. В итоге к ней приставили слежку — одного неприметного аврора, всегда находящегося где-то поблизости. И это вряд ли могло её остановить. Она по памяти произносила знакомые строчки из книги Уолта Уитмена, уже который час разглядывая выбеленный потолок:Не закрывайте дверей предо мною, надменные библиотеки,
Ведь я приношу вам то, чего никогда не бывало на ваших
тесно уставленных полках, то, что вам нужнее всего,
Ибо и я, и моя книга взросли из войны...
Грейнджер с довольным выдохом наконец-то откинула белоснежное одеяло, пододеяльник которого только три часа назад заменили со словами, что следующая смена постельного будет через неделю. Ах, как же. Точно. Придут менять, но, возможно уже не ей. Девушка потянулась, разминая мышцы спины. Задравшийся рукав открыл вид на татуировку, о которой она раньше даже думать не могла, ведь одно воспоминание приносило ей отвращение к самой себе, а сейчас уже который день Гермиона не прикасалась к принесённой Полумной несколько дней назад мази, находившейся на тумбочке. Она кинула осторожный взгляд на этот предмет интерьера. Из пяти флакончиков зельев, стоявших там, два уже были пусты, а третий ведьма выпила залпом, вставая с кровати, остальные же Грейнджер положила во внутренний карман мантии, которую накинула на себя позже. Сбив одеяло, чтобы казалось, будто под ним кто-то есть, Гермиона почувствовала себя нашкодившим подростком. На часах было без двадцати пяти минут десять, и она по подслушанному вчера разговору точно знала, что в это время охранник уйдёт по поручению Гарри в операционное крыло.Слова моей книги — ничто, её стремление — всё,
Одинокая книга, с другими не связанная, её не постигнешь
рассудком,
Но то сокровенное, что не сказано в ней, прорвётся на каждой
странице.
Произнеся последние строчки, девушка наконец успокоилась окончательно. Она осознавала, что, являясь уже большой девочкой, ей не нужно было разрешение выйти отсюда. Гермиона сожалела только о том, что зелья, которые она принимает для улучшение окклюменции, не получится купить — ей придётся варить их самой. Цокнув языком, она вышла из удручающих стен её тюрьмы. Мантия скрывала всё, что было нужно, но, несмотря на то, что Гермиона собиралась посетить суд инкогнито, идти туда в больничной пижаме, которую, возможно, даже и не будет видно, было не слишком хорошей идеей. В это время обычно у колдомедиков было что-то типа собрания, и ей повезло повстречать не такое большое количество людей, прежде чем она аппарировала в свою антикварную лавку, которая встретила её ярким светом из панорамных окон и песней из радио. Гермиона рассматривала почти не знакомый ей прилавок и книжный шкаф: на них стояли разнообразные растения и статуэтки, которых раньше не было. Её взгляд приковали, заворожили эти вещицы, переливающиеся на солнце. Ведьма закусила нижнюю губу и, подойдя ближе к прилавку, провела пальцем по красиво раскрашенной деревянной матрёшке — интересно, как Живоглот ещё их не разнёс. Луна хорошо справлялась. Даже лучше, чем ожидалось. Прошло три с половиной дня тех пор, как Полумна навещала её в больнице. Грейнджер рассказала ей, что собирается оставить свою лавку и уйти работать преподавателем маггловедения. Гермиона верила, что лавка под руководством Полумны сильно изменится и не зря девушка предложила свою кандидатуру на роль преемницы этого уже не такого уж и пыльного помещения — о недавнем пожаре здесь сейчас мало что напоминало. Ведьма только сейчас заметила, что за ее спиной, оказывается, удобно расположившись рядом с журнальным столиком, находились две фигуры. Сначала твёрдое покашливание, а после, когда ведьма уже почти развернулась, насмешливый тон коснулся её румяных щёк: — Грейнджер, если ты планируешь попасть сегодня в Визенгамот, — Малфой кивнул на не понятно откуда здесь взявшиеся часы с кукушкой, — то мы уже почти опаздываем. Тебе пора переодеться, если ты не собираешься идти в пижаме. Полумна Лавгуд, скрыв смешок в кулачке, указала ей взглядом на лестницу, ведущую в квартиру. Гермиона, упрямо развернувшись, зашагала в её сторону, желая поскорее обнять Живоглота — единственное, видимо, существо, действительно любящее её. На пути в поле её зрения попалась запертая в лабораторию дверь и календарь, показывающий сегодняшнее число: 11 января 2002 года.***
Она тонкими, слегка бледными пальцами натянула капюшон мантии чуть ниже. Чуть приглушённый свет в зале суда позволял видеть ей всё, что стоило видеть простым зрителям. Опустошение пробралось в эмоции Гермионы ещё двадцать минут назад, стоило ей оказаться перед пустынной и мрачной улицей магического Лондона — Уанзлойд. Ещё до того момента, как они с Малфоем ступили за порог зала суда, её стали терзать мысли, почему теперь ей дано понимать все чувства вокруг, кроме своих собственных. Может, в этом и не было чего-то магического, но в сердце блуждали остатки сомнения. Грейнджер неподвижно наблюдала за действом, пытаясь не обращать внимания на своего спутника, стоявшего за её спиной. «Зачем она сюда так рвалась?» — этот вопрос, маячащий на горизонте, начал проясняться, стоило ей лицезреть Грея Локхарта. Изрядно потрепанная тюремная роба, ужасно подстриженные волосы, торчащие в разные стороны, и антимагические наручники, как и несколько тёмных пятен на шее и лице — не лишили его уверенного взгляда с усмешкой на кровоточащих губах. Подсудимого вывели и грубо пихнули на скамью; Гермиона, пристально следившая за мужчиной, пыталась в его прищуренных зелёных глазах, отыскать ответ на свой вопрос. Но Сенса в её теле буйствовала, возбуждалась и неконтролируемо путала все её мысли. И даже зелье, выпитое ведьмой перед тем, как оказаться в рассаднике чужих негативных эмоций, не сильно помогало. Он встретился с ней взглядом. И вопрос, который она задавала себе и каждый раз не сомневаясь отвечала на него одинаково, снова всплыл на поверхность: «Что скажешь, мышка?.. Я как никто могу понять тебя, Гермиона... Давай вместе сделаем копию этого артефакта и изменим мнение о грязнокровках в головах всех этих… отбросов». В своих снах, как и тогда на яву, она всегда, без исключения, отвечала одно и то же: «Ты перегнул палку, Локхарт». Это же сейчас и пытался донести до него её взгляд. Низкий голос судьи зачитывал приговор. На фоне все шептались о том, почему подсудимый заразительно засмеялся. И где-то в зале сотня других людей спокойно выдохнули, обрадовавшись, что убийца Олливандера будет гнить в Азкабане. Эти же эмоции людей, презрительно наблюдавших за Греем, отражались и в ней. Как и… Как и улыбка самого подсудимого, обращенная к ней, наполненная гнетущим его детским желанием найти… справедливость. Справедливость даже не по отношению к нему, а к тому положению, в котором он оказался. — Справедливость, Грей, — тихонько, одними губами, почти незаметно прошептала она ему, — это культурный феномен, придуманный людьми. Справедливость может стать опасным оружием, если через неё манипулировать. Может, мальчишка и не услышал её. Но фон эмоций от его обид на всех вокруг постепенно сменялся на холодное, почти злое равнодушие. Она услышала три стука. Все здесь присутствующие их услышали. Грей легонько кивнул ей, прикрыв глаза, и покинул с конвоем зал суда. Сенса в ней успокаивалась. А Драко Малфой, ободряюще потрепав её по плечу, показал в сторону выхода; ведьма, заметив, что Гарри разговаривает о чём-то с присяжными, решила его не отвлекать и согласилась уйти с блондином. Гермиона Грейнджер запомнила этот суд на всю жизнь, потому что тогда она последний раз услышала у себя в голове «грязнокровка». Спустя две недели. 26 января 2002. Здесь витал аромат знаний, и в её сердце стало наконец-то спокойно. — Таким образом, мы понимаем, что магглы нашли прекрасную альтернативу недоступных для них волшебных видов спорта. И он является частью жизни не только профессионалов, а тысяч людей ежедневно… Гермиона прервалась, когда студенты третьего курса, внимательно слушавшие её до этого, обернулись в сторону выхода из аудитории. — Профессор Грейнджер, — заглядывая в кабинет, громко и чётко, будто отрепетированно, позвал её… вроде бы староста Слизерина, — директор Макгонагалл хотела бы в полдень увидеть вас в своём кабинете. — Хорошо, — кивнула она, — благодарю. В полдень. Интересно. Она продолжила лекцию в режиме автопилота, оживляя бесчисленные картинки воспоминаний о том, как оказалась здесь. В этом моменте. Перед тридцатью второкурсниками Хогвартса, слушавшими её лекцию по маггловедению. Она вспоминала рассказ Невилла о том, как прошлый преподаватель позволял себе потакать амбициям чистокровных и не порицал унижающие комментарии студентов в адрес своих одногруппников; о том, к чему это привело, что студентам было страшно вспоминать до сих пор. Одного из магглорождённых, находившихся в группе этого «преподавателя», заставили доказать свою состоятельность в магии за счёт ночёвки в Запретном лесу. Его гнобили, унижали, и, как стало известно уже после, этот первокурсник подходил к преподавателю, прежде чем отправиться в лес. Мальчишка пропал на сутки, упав в голодный обморок, когда его всё же нашли. Выговор. Разбирательство. Увольнение. Была ли та история, рассказанная Невиллом, толчком, благодаря которому Гермиона Грейнджер осознала, что её мечтой является изменение предубеждений? Наверное. Её мечта родилась в понимании, что все предрассудки идут из детства. И начать менять мнение поколений, хотя бы пока они с ней находятся в Хогвартсе, стало её целью. «Дети — чистый лист, на котором рисуют взрослые своими неосторожными словами,» — ответила она тогда удивлённой Пэнси. Грейнджер вспоминала с содроганием сердца, как после злополучного суда она разговаривала с врачами. Доктора вместе составили схему её лечения от… того, с чем теперь ей приходилось жить. Был долгий разговор с Гарри и Макгонагалл, где ведьма больше заверяла их, что нормально себя чувствует, чем подтверждала свою компетенцию преподавать. Она отрицала, до сих пор не в силах поверить, что её дар в чьих то глазах был болезнью, в чьих-то — проклятием, а в её же — панацеей от призвания. И порой отрицая его существование, она забывала о пятнах. Иногда они вновь появлялись, являя ей палитру ощущений. Но самое сложное закончилось с понимаем того, что если Сенсу принять, то Грейнджер не будет, сопротивляясь, падать в забытье. Она вспомнила сбор вещей в квартире, наполненной воспоминаниями о Малфое; антикварную лавку, уже подготовленную Луной к работе; разборка лаборатории; прощание со статусом Невыразимца, к которому она так и не привыкла. Вспомнила, как отправила несколько писем Кингсли с прошением о встрече и как все они были проигнорированы. Теперь были: Живоглот, осваивающийся на новом месте; её книги на абсолютно незнакомых ей полках, что смотрелись сиротливо без томика Уолта Уитмана, который Гермиона оставила в кабинете у Гарри; подоконник, на котором вместо магически улучшенного радио, что было оставлено Луне, стоял проигрыватель с тремя пластинками. Профессор Грейнджер смотрела на лица своих учеников, вспоминая их имена, характер, привычки и себя с Золотым Трио в их возрасте. Разве, сидя в большом зале на втором курсе перед Рождеством и споря, что вкуснее — пирог с яблоком или патокой, они могли представить, как в будущем причудливо разойдутся их жизни?***
В полдень бывшая гриффиндорка не спеша шла по коридорам замка в сторону нужного ей кабинета. Гермиона заглянула в больничное крыло, поприветствовав отпаивающую микстурой очередного студента с заболевшим горлом мадам Помфри. Проходя мимо туалета Плаксы Миртл, ведьма улыбнулась своим мыслям: она точно помнила, что где-то на этом этаже раньше была кладовая Северуса Снейпа, которую она в детстве считала сокровищницей и кладезью всего необходимого. Обозначив своё присутствие, Гермиона вошла в кабинет директора школы. За эти недели ей приходилось бывать тут раза три от силы. Гермиона, если честно, и не рассчитывала, что у Макгонагалл будет время няньчится с ней, но — в меру своих сил, разумеется — бывший декан поддерживала её. Первые дни Минерва чуть ли не каждый день спрашивала бывшую ученицу о её самочувствие. И вот, переступив порог, она ожидала любого вопроса или развития событий, кроме… Бергамот — его аромат щекотал рецепторы. Сенса внезапно зашевелилась, но не стала грузить её чужими эмоциями — тут хоть бы своими было не захлебнуться. Гермиона опрометчиво подумала, что не хватало лишь запаха лакированного дерева, прежде чем она заметила человека, сидящего в кресле напротив камина, и отражающиеся на фарфоровой чашке в его руке огоньки. — Присаживайся, Гермиона, — Кингсли, искусно сделав вид, что не заметил её настороженности, улыбнулся, кивнув на соседнее кресло. Приглушенный свет, камин и такой непривычный в этом месте бергамот. Присев на краешек, ведьма приподняла в осторожной приветливой улыбке уголок губ и заметила вторую чашку на столике, заботливо наполненную ароматным чаем. Они оба хотели сделать вид, что прошедшего года не было. Но также они оба прекрасно знали, что разговор предстоял не самый приятный. — Угощайся, — имея в виду чашку чая, сказал министр, не отводя взгляда от переливающегося в камине огня. Прежде чем задать вопросы, что волновали ведьму уже очень долгое время, Гермиона мысленно поблагодарила Минерву, которая не предупредила девушку о том, кто ждал её в кабинете. Она в нетерпении облизнула губы, подумав, что смочить пересохшее горло хотя бы чаем было не такой плохой затея, как с соседнего кресла послышалось задумчивое: — Я хотел назначить тебя преемницей, — начал министр, и Гермиона нахмурилась, не понимая, куда он клонил. Ведьма отчаянно полагала, что этот разговор был закрыт с тех самых пор, как она со скандалом покинула Министерство. Но, видимо, ни Кингсли, ни его заместитель так не думали. — И до сих пор хочу, — это прозвучало жестче, чем нужно было. — Беккер, не смирившись с моим решением, хотел не только твоего устранения, но и моего отречения. Мы прошли вместе с ним многое. Мы восстанавливали эту систему не для того, чтобы в будущем он накладывал на меня Империус и незаконно отстранял должностных лиц. — остановившись на этих словах, Кингсли обречённо покачал головой. Гермиона знала, о каких отстранениях он говорил, и она сама всегда высказывалась по этому поводу на собраниях — взять хотя бы отстранение бывшего заместителя Гарри. — Год назад, когда у вас с ним случился конфликт интересов, я должен был открыто высказываться, что поддерживаю твою политику, касающуюся магглорождённых, но… Всё это привело к тому, к чему привело. Проблема была не в том, что Кингсли ей не доверял. Просто он доверял Беккеру настолько, что не видел того, чего не хотел видеть. Может, Кингсли подсознательно тогда хотел сохранить политику в отношении превосходства чистокровных семей? И он разделял взгляды Беккера, боясь перечить устоявшимся авторитетам. Гермионе срочно нужно было что-то сказать в этой трещащей по швам паузе, чтобы не развить последнюю мысль ещё сильнее. — Я писала вам, Кингсли, — скороговоркой проговорила она и, сжав мантию в пальцах, продолжила: — Просила о встрече, умоляла. Но вы молчали, — это был не укор, нет. Это было огорчение, накопившееся в ней за эти месяцы непонимания. Гермиона резко одёрнула себя, позволив прозвучать сначала вежливой фразе перед главным вопросом: — Как вы себя чувствуете? — Уже лучше. Не без ваших стараний. — Я рада, Кингсли, — проговорила теперь уже профессор. Целиком развернувшись корпусом к министру и взяв чашку с чаем, всё-таки произнесла главное — то, ради чего писала все те прошения: — Всё то, что я хотела у вас узнать, касается Драко Малфоя. — А что с ним? Фарфор обжигал пальцы. Кожу начало покалывать. Огонь из камина освещал грозный профиль министра, и Гермиона не могла предсказать конец этого разговора, что, несомненно, удручало. Песчинки замка осыпались медленно, показывая нестабильность её собственных эмоций. — Я не знаю. Пока, — тяжесть окутавшая плечи, с треском дошла до рёбер. — Вы же знаете, кто наложил Империус? — Кроме меня, вас, мисс Грейнджер, и того, кто наложил его, никто больше не знает, — ответил ей Кингсли, помедлив, и огорченно добавил: — Что же касается главного виновника, то он погиб при задержании. Его союзники и часть элит, на которых мы вышли с помощью мистера Малфоя, устроили подрыв здания, — мужчина сглотнул. — Погибло несколько авроров, и… мы засекретили этот инцидент с предательством. И хотя нескольким его людям удалось сбежать, подавляющее большинство уже в Азкабане. Подумав, что она позже уточнит эти обстоятельства у Гарри, Гермиона с твёрдым намерением узнать вернулась к главной теме её тревог: — Что будет с Малфоем? — перед её глазами были тлеющие угольки в камине, а в сердце разгорался пожар. — Его отправят обратно во Францию? — Нет. — Кингли, я никогда и ни о чём не умоляла, но… — с трудом сглотнула девушка, подбирая такие нужные в эти миллисекунды слова: — Пусть он избежит участи жизни с дементорами под боком. Он это сделал, из-за его ма… — Гермиона, я всё знаю. Знаю. Как? Наверное, учитывая все те произошедшие за последние пять минут обстоятельства, можно было подумать, что сама Гермиона Грейнджер записалась в адвокаты Малфоя. «Где эта ваша хвалёная справедливость?» По каким уголкам Вселенной её искать, чтобы избежать… нет, не чувство стыда, которое могла чувствовать гениальная ведьма столетия или как там её называют. Она чувствовала бессилие. Где искать ту справедливость, чтобы судить человека за его поступки было корректно? Гермиона Грейнджер склонялась к тому, что если она и произнесёт перед министром свою просьбу, то будет говорить не от имени своих регалий и достижений, а от своих чувств. От этих грёбаных всепоглощающих её до сих пор чувств. Она не Фемида, чтобы решать, виноват Драко Малфой или нет. Но если хотя бы на минуту представить, что она могла сказать своё слово, то Грейнджер определенно не отправила бы этого человека на плаху или эшафот, коим и являлся Азкабан. Где-то на задворках сознания она понимала, что это разговор останется за семью печатями; что у неё не хватит сил признаться Малфою — человеку, которого она хоть и жалкие недели, но считала своим мужчиной — в этом постыдном, но абсолютно правильном для неё диалоге. Он много что провернул за её спиной — наверное, пришла её очередь? В последний-последний разок. Сердце билось в столь бешеном ритме, что подскочившая температура в теле казалась пустяком. А Кингсли всё медлил и медлил. — Благодаря мисс Паркинсон и главному аврору я принял решение назначить этому молодому человеку отработку в Министерстве на ближайшие… лет десять под руководством и поручительством мистера Поттера. Сердце отпустило. Раз, два — грохнулось в пятки. — А где гарантия, что через некоторое время вы не передумаете? — это был слишком непозволительный вопрос, но у неё не было выхода. Она, как Джерри, бесконечно убегающий и дразнящий Тома, пыталась выторговать себе… — нет, им или только ему одному, Драко, — призрачные гарантии. — Вот почему я хочу тебя в преемницы — твоя дотошность порой восхищает. Для него или для себя… Гермиона так отчаянно жаждала гарантии спокойствия? — И всё же… Огонь в камине медленно угасал и не дарил более тепло, как и почти остывший в её в руках фарфор. — Я дам Непреложный обет, пообещав, что не буду иметь претензий к Драко Малфою. Но Гермиона не спешила облегчённо выдыхать. И, как оказалось, правильно. Первая часть условий бывшей гриффиндорке понравилась явно больше, чем вторая, которую он договорил, сделав глоток: — А ты, в свою очередь, пообещаешь рассмотреть вариант вернуться в Министерство через, скажем, лет пять, — не у неё одной была хорошая хватка. Пять лет. Даже если она и вернётся, то ей придётся быстро набираться опыта и навыков — кресло министра не будет смиренно ожидать её решения. Всегда найдётся человек опытнее и пытливее. И тогда, через эти пять лет, ей нужно будет потрудиться, чтобы удержать власть, которую ей прочат. Как она поняла, Малфой, что бы он там ни сделал, сыграл за все команды разом. И Кингсли со всеми убытками все равно ушёл в плюс. Заговорщики? Ближайший круг предателей? Что из всей этой истории вынес сам Малфой? Ведьма потёрла пальцами веки до белых пятен перед глазами и, вернув чашку на блюдце, кивнула, ответив: — Я согласна на такие условия. Кингсли Бруствер поднялся на ноги, и она заметила, что в его карих глазах отразились редкие полуденные солнечные лучи. Он протянул ей ладонь — бергамот все ещё щекотал нос. Вкус остывшего чая прилепился к её языку, Гермионе хватило сил, прикрыв глаза, произнести непросто давшееся ей решение: — Нет, не нужно, Кингсли. Я доверяю твоему слову, — и где-то между словами «я» и «доверяю» спряталось стыдливое «теперь». Ей нужно было всё это услышать от Кингсли, нужно было показать свою позицию и увидеть… реакцию министра на то, доверял ли он её слову. Доверял. И, как видно, не только её слову. Гарри? Поручительствует? Не только к ней в доверие успел втереться бывший слизеринец. Гермиона не успела подняться с кресла, как её притянули в неуклюжие объятия, погладили по плечу и с почти отеческим одобрением похвалили таким простым, но таким нужным словом: — Молодец, — и оно не относилось ни к её ответу, ни к этому разговору. Оно относилось ко всем последним пережитым ею месяцам. Это бесконечная цепочка прервалась. Если бы не долг Малфоя, связавшего того по рукам и ногам; если бы не любовь Драко к матери; если бы не его слепая преданность семье, то он бы не пошёл на поводу у Беккера. А если бы они не встретились? Если бы не убийство Олливадера и Сенса? Если бы она не считала Кингсли близким человеком и не стала бы обучаться легилименции? Малфой сделал очень огромную ставку и принял свой выбор, когда, по сути, его не имел. Что он там говорил про заложника обстоятельств? Песочный замок снесли. Одним махом. Не щадя. Рассыпав песчинки по ветру. Сенса преисполнилась, почувствовав эмоции; пробудилась, заставив кожу зудеть, а мозги звенеть. Она преследовала её следующие два часа: на обеде в большом зале, на последующем уроке, в стенах замка, под её кожей, в голове. Гермиона шла по коридору по направлению к своей башни, суетливо вспоминая, в какой ящичек закинула то самое обезболивающее от — как обозвал его целитель: «особых случаев» — приступов. Гул вокруг раздражал. С ней здоровались проходившие мимо ученики, что-то говорили коллеги, но в голове она слыша шум, видела только цветные пятна перед глазами: чужие эмоции застали врасплох, сменяясь с бешеной скоростью. И когда Гермиона уже в который раз почувствовала в себе эту опостылевшую эмоцию, это беспредельно мерзкое чувство, она упала без сознания. И где-то отголоски чужой зависти трезвонили поверх оголённой, но определённо горячей кожи её лба, когда сама Гермиона мечтала о свежести и снежинках с ароматом можжевельника. И шумные коридоры Хогвартса на секунды замерли.***
— Мисс Грейнджер не из тех, кто на что-то жалуется, вы же знаете… Гермиона чувствовала что-то жёсткое под спиной и ладонь на лбу. —… Разве, что она позавчера приходила за зельем для сна без сноведений. У кого были такие ледяные руки? Они как будто бы уже вечность касались её раскалённой кожи, но оставались такими же прохладными. —… да нет, просто сказала, что на новом месте сложно уснуть. Видимо, тот, кто пытался и заставлял так яростно и быстро оправдываться голос, похожий на мадам Помфри, в курсе про её выписку из Мунго в сто страниц. — Хорошо, но в следующий раз, Помфри, отправляй профессора Грейнджер ко мне, не выдавай ничего самостоятельно. Гермиона нахмурилась, распознав голос Магконагалл, и не выдержала: — Я не нуждаюсь в… таком пристальном внимании, — с дикой жаждой и сквозь сухие губы буркнула она. Секунда. Две. — Твоё положение заставляет сомневаться в этом, — Гермиона ещё больше, до пятен — слава Мерлину, не цветных — зажмурилась, понимая, что это был голос хозяина ледяных пальцев, касающихся её лица. Чёрт. — Какими судьбами, Малфой? Ей бы открыть глаза, да свет, нещадно бьющий по ним, не позволял этого сделать. Хотелось, чтобы это светил так нимб над головой небезызвестного Драко Малфоя, но это, скорее всего, были последние лучи заходящего солнца, прорывающиеся через широкое окно больничного крыла, подоконник которого всегда был заставлен травами в горшочках. Грейнджер поджала губы, вспомнив, как ничтожно мало растений она привезла сюда, оставив больше половины в антикварной лавке. Может, напроситься к Невиллу в оранжерею? Она дико по ним скучает. — Если есть силы язвить, то это определённо показатель, что ей уже лучше, — сказал он со смешком двум взволнованным женщинам и, незаметно погладив большим пальцем её висок, попросил: — Мы давно не виделись, и нам есть о чём переговорить. Не оставите нас? Его собеседницы ответили согласием и со стуком каблуков поспешили по своим делам. Как-то быстро сдались… Может, в этот вечер их более ничего не держало в пустом больничном крыле. Так и не открыв глаза, а только досадливо поморщившись, когда стук полностью пропал, Гермиона в неком порыве бунтарства повернулась на бок, спиной к якобы собеседнику. И стало только хуже, потому что перед ней сиял закат из окна, ещё больше заставляя глаза от непривычки болеть.Чужая ладонь сполза, упав на кушетку. Она с замиранием ждала фраз: «Давай поговорим? Посмотри на меня, упрямица?», оправданий, уговоров, проклятий, да чего угодно она ждала, кроме… Была бы это кровать с мягким матрасом, она бы прогнулась под весом второго человека, что осторожно устроился у неё за спиной, но это была жёсткая, узкая кушетка в больничном крыле, а Малфой, словно не в первый раз это проделывающий, беззаботно прилёг рядом, притягивая её к своей груди, уткнувшись носом и своим дыханием ей в плечо. Они жили вместе считанные недели, которые в этот момент казались отдельной жизнью. Они разговаривали друг с другом, переживали друг за друга, говорили о мечтах, учили друг друга… Любить? Возможно, даже доверяли друг другу, но не самим себе. — Ты всё-таки нашёл её? — вырвалось у Гермионы сломавшимся голосом, но она сама не понимала, что конкретно имела в виду. Тело ломило: обмороки не проходят бесследно. — Кого? Веки Гермионы приоткрылись, и своим расфокусированным взглядом она уловила оранжевый свет — очень красивый. Давно она так не говорила о надоевших ей до трясучки цветах. Этот оранжевый в крапинку с красным казался восхитительным. Пылинки, зависшие в воздухе, блестели, пока зелёные листья растений ловили солнце, наблюдая за впервые за несколько дней безмятежной морозной погодой без снегопада. — Мечту. Сама она — точно да. Ведь все принятые ею решения привели девушку сюда. И даже если спустя время эти же решения приведут её обратно в Министерство, она точно будет знать, для чего всё это было. Для чего был этот путь. — Нашёл, — фраза на грани интимного шёпота. А это короткое слово, затерявшееся лёгким выдохом в её волосах, заставило сердце пуститься в забег. — Тогда для чего всё это? «Всё это» — так абстрактно она описала их объятия. У неё действительно был искренний и неподдельный интерес. Немного избитый в догадках. Немного уставший. — Моя свобода прекрасна, Грейнджер. Но… — Драко переплёл их пальцы, прижав свои ладони к её груди. Обнимая крепче, прижимая ближе. Где-то под их руками еле трепыхалось её сердце. А его слова только добавляли скорости, заставляя этот орган двигаться быстрее. — С тобой она имеет ещё больше смысла. Именно с тобой она ещё ярче и удивительней, упрямица. Сенса молчала — Гермиона чётко различала, что чувствует сама. Чего хочет, зачем и почему. Девушка поднесла их руки к сухим губам, поцеловав его пальцы. — Знаешь, Драко, — сглотнула, мечтая об источнике ключевой воды, — по всем книжным шаблонам я должна сказать, в чём заключается наша проблема и почему мы сейчас не можем быть вместе. Мы расстанемся, подумаем обо всем, а потом ты, как герой, через полгода попытаешься вернуть меня с какими-нибудь пафосными словами. Взгляд прояснялся, пока Грейнджер гадала, почудился ли ей призрачный смешок за её спиной или нет. — Мы будем воплощать в жизнь этот сценарий? Мы? Что будет воплощать в жизнь Драко Малфой, Гермионе не было ведомо, но сама она… — Я устала, — вместе с громким выдохом. — Я хочу полежать так… с тобой, потом, возможно, пройтись по Хогвартсу и послушать твои воспоминания об этих коридорах; узнать, как ты умудрялся убегать по ночам на поле для квиддича, — казалось, Гермиона хотела вместить всё свое дыхание в этот монолог. — После мы бы пошли в мою башню и я показала бы тебе виниловый проигрыватель, который мне подарили родители, покидая Лондон. Я налила бы тебе твоего любимого чая и дала послушать пластинку, которую затёрла в детстве до дыр. Ты знаешь, что такое винил? Она так увлеклась, что и не заметила, как стала беззаботно засыпать его вопросами о балете и виниловых проигрывателях. — У этого всего есть «но»? — этот вопрос напомнил ей о том, как на свадьбе Рона она взяла кусочек хурмы, надеясь, что та будет сладкой, но ягода отдалась на её языке лишь противным вяжущим ощущением. — К сожалению, Драко, — внутри то сжимался, то увеличивался мёрзлый безжизненный вакуум, и она, не скрывая, наконец призналась: — Я не понимаю твоих мотивов, твоих целей, и даже если я могу понять, что ты пытался вернуть имя своей семьи и твой долг…. я не могу тебя понять целиком. И поэтому мне страшно, — пальцы Гермионы отчаянно цеплялись за чужие. — Мне страшно, что в следующий раз я уже не догадаюсь сама, где именно ты мне не договариваешь… Где именно ты мной манипулируешь. Сколько я ни думала, сколько ни спрашивала себя или Сенсу, не могла понять тебя. Принять — да. Довериться твоим решениям — пытаюсь, правда пытаюсь. — вакуум давил на неё сильнее с каждым словом. — И если сейчас мы разыграем тот сценарий, который я озвучила ранее, а потом… потом ты снова не расскажешь мне что-то, то Сенса прокрутит через жернова мои эмоции, не оставляя от них ничего, — Грейнджер сделала паузу, укрощая эмоции. — От меня. Ничего. Не останется, — и закончила уже беспомощным и откровенным: — Я боюсь повторения того момента, когда я не могла повернуться к тебе лицом и просила, чтобы первый снег замаскировал мои слёзы в отражении окна антикварной лавки. В момент вязкой, как та хурма, тишины, наступившей после её откровений, оркестр в душе Гермионы не слишком торжественно стал исполнять «Крейцерову сонату» Бетховена, проходясь по воспоминаниям того дня во время первого снега, ознаменовавшего их расставание. В больничном крыле всегда пахло солодкой, шалфеем и ромашкой, именно поэтому она любила частенько сюда приходить даже без причины. Сейчас к ним прибавился аромат настырного, терпкого можжевельника и лёгкой, почти незаметной кислинки лимона. Гермиона, позабыв, что её пальцы грели чужую ладонь, невольно призадумалась о том, что, никогда не любив парфюмы и духи, она хотела бы пахнуть полевыми цветами — яркими, живыми, неукротимыми. И, наверное, в другой ситуации ведьма спросила бы, как она пахла для Малфоя. Как он её ощущал. Но пока было только кольцо его рук, которое сжалось сильнее, словно он боялся, что она миражом растворится в знакомых им с детства стенах. — Мне жаль, — еле слышно промычали ей в макушку. — Мне так жаль. Прости, — чуть громче, увереннее. — У меня в планах сделать всё возможное, чтобы ты была счастлива, — не просто сухая констатация факта, а обещание. Был ли это первый раз, когда он просил у неё прощение? Было ли, за что ему его просить? Говорили ли они когда-нибудь о том, что между ними? — Я буду честным с тобой… Не только сейчас, а всегда. Теперь, — собравшись с мыслями, блондин продолжил: — Много лет назад я считал тебя… противной занозой, но интересной, любопытной и самой сложной головоломкой, которую я когда-либо видел в жизни. Ты приводила мои мысли в диссонанс, опровергая слова моих родителей о чистоте крови, заставляя сомневаться в их доводах, в мироустройстве и политике аристократии. Потом возникло это абсолютное нелогичное желание тебя оберегать, — подушечка его большого пальца выводила на её коже только одному ему известные символы. — Всё, что было потом, после войны, да, собственно, и до неё: я плыл по обстоятельствам. Где-то я нагло мог манипулировать этими самыми обстоятельствами. Но в тот момент, когда мы оказались лицом к лицу с тобой в допросной, я увидел… твою ещё не зажившую рану, которую ты тщательно прятала. Я осознал, что ты последний человек, через кого я бы хотел подобраться к мнимому одобрению общества. Гермиона, отошедшая от оцепенения и сладкого опьянения чуть обернулась, желая увидеть его глаза. Даже не лицо — тёмный беспробудный туман, скрытый в его омутах. Что ещё он скрывал? — Я всегда верил в силу доверия и никогда — во второй шанс. Несмотря на то, сколько раз в жизни мне доводилось им пользоваться. Но вот он я, тут, сам прошу дать мне его, — Гермиона была сейчас благодарна, что её способности молчали. Потому что ей всё ещё хотелось, чтобы она слышала слова, а не ощущала чужие эмоции. — Ты спрашивала о том, с какого именно начала я предлагаю начать? — в том тумане крылись фунты искренности, и другого ей не нужно было. — Давай с того момента, как я увидел статью о музыкальных шкатулках рода Блэк некой леди Джин в журнале Пэнси и стал уговаривать её познакомить меня с таким, без преувеличения, гениальным автором. Что скажешь? Без преувеличения, значит. Хорошо, Драко Малфой, внимай дальше. Слушай всё, что сегодня она собиралась тебе сказать. — А если у нас не получится? — эти опасения, что засели у неё в голове, постепенно уходили. И она нашла в себе силы высказать причины короткого замыкания: — Знаешь, я долгое время считала отношения своих друзей, их семью и брак лучшим примером, если не идеальным, — Гермиона сглотнула. За этим фасадом, скрывалась уродливая правда, перевернувшая её мир на сто восемьдесят градусов. — А сейчас? Что стало? Гарри до сих пор молчит и не рассказывает, как эта ситуация решилась, а с Джинни… мы не разговариваем. Хотела ли она и вправду знать всё? — Он не рассказывает тебе потому, что ситуация никак не решилась. Гермиона удивилась. Конечно же, эти двое теперь коллеги не разлей вода. И она безумно рада, что у её друга есть человек, с которым он делится проблемами, даже если это не она сама. — Поттеры решили сделать перерыв в своих отношениях. Ожидаемо, но непонятно. — А… «…как же другие второстепенные герои этой истории?» — не успела договорить она. — Пэнси приняла решение остаться с Гарри только коллегами. Она не поняла до конца, как к этому факту относится сам Малфой. Было понятно только одно: у Пэнси с Гарри была эмоциональная связь, как и у Джинни — с Блейзом. Измена — каждый сам из участников этой истории вложит в это понятие свой смысл, и в итоге всё решится так, как решит судьба или как сами они захотят. Но что-то подсказывало Грейнджер, что это решение далось Пэнси непросто. Они виделись неделю назад, и подруга даже не обмолвилась об этом. Но ведь Гермиона сама об этом попросила, готовая принять любое решение бывшей слизеринки. Драко тоже, видимо, принял, любое её решение. — Мы с тобой — не они, — его голос успокаивал, укрывая теплотой до боли знакомой эмоции. — Ты — упрямица. А я… — Драко. Драко Малфой — такой порой непонятный, но безупречный, безукоризненно родной. Она засмеялась, увидев степень его неподдельного удивления. — Как же я давно не слышал твоего смеха, — бурчал, смущаясь. Полностью развернувшись в его руках, она, почувствовав себя девчонкой-студенткой, прятавшейся в объятиях юноши от гнева преподавателей, уткнулась носом в шёлк его рубашки: можжевельник и цедра лимона — такая знакомая эмоция, по которой она скучала. — Шажок, Драко, — прошептала Грейнджер в его грудь, прежде чем, подняв голову, встретиться с глазами, что проходили к ей во снах вот уже несколько месяцев, и уже громче сказала: — Шаг за шагом, Малфой. Вместе, — Гермиона вынесла приговор, после которого Драко Люциус Малфой, закрепляя их соглашение, коснулся губами уголка её улыбки.