Похождения Селима, или Человек эпохи Возрождения

Солнечные лучи преломлялись, входя в хрустально-зелёную воду, отражались в замутнённых слюдяных окнах, нависших над каналами домов. Всё вокруг тонуло в ослепительном сиянии. Хотя, пожалуй, «тонуть» — довольно опасное слово, которое не стоит использовать попусту тому, кого принимает под своим небом старая добрая Венеция. «Здесь только на секунду зазеваешься, тут же утонешь по-настоящему!» — со смесью страха и восторга подумал Селим, озирая величественные палаццо из узкой полусгнившей гондолы, которую Жуан «позаимствовал» в порту. — Брат, не забывай вычерпывать проклятую воду! Жуан ловко правил лодкой, мышцы его крепких рук красиво перекатывались под рубашкой. Весь он был красивый и складный: чёрные усы задиристо подкручены на концах, на голове — лихо заломленная шляпа, такая же, как у прочих гондольеров, неведомо откуда появившаяся — должно быть, прилагалась к лодке. Клявшийся, что никогда не был в Венеции, Жуан, однако, выглядел так, будто родился и вырос здесь. Девушки-торговки, стоявшие с нескончаемыми ящиками фруктов и корзинами цветов у самой воды, беззастенчиво глазели на проплывающих мимо юношей. И Селим немножко завидовал. Подростком он был угловатым, большеногим. Лицо его было сплошь усыпано мелкими коричневатыми веснушками, а волосы покрылись белёсой соляной коркой от морской воды. Он и подумать не мог, что хоть какая-то из ослепительных девичьих улыбок предназначалась ему. Под крышей гарема, где вырос Селим, ни одна из адалисок не смела так оголить руки, плечи, шею, так подчёркивать корсажем грудь, как делали это венецианки. Все они были, казалось, до дерзости смелы, горячи и сладострастны, и шехзаде, более месяца проведший исключительно в компании мужланов-матросов, понял, что ещё до захода солнца он обречён влюбиться. «Хорошего из этого ничего не выйдет, — подумал он про себя. — Не станешь же ты волочиться за каждой юбкой, как какой-то болван, Селим! Да и кто на тебя взглянет?! Ни роста, ни стати…». Такие мысли вернули ему привычное угрюмо-настороженное расположение духа. В нос ударило болотной сыростью, воздух вдруг показался тяжёлым от влажного жара, который окутывал город. Селим снова смотрел на мир сквозь пелену язвительной напускной безучастности. Гондола стала быстрее наполняться водой. — Только бы не пришлось плыть, как лягушкам, до твоего дома! — простонал он. — За котомку свою беспокоишься, Темо? — так всегда, без исключений, звал Селима Жуан, приучая к новому имени. — Странно, что ты за свою не беспокоишься. Это же у тебя там два фунта табака. Рыбы будут просто счастливы его выкурить. Жуан строго сдвинул брови: — Только попробуй сказать такое при моей тётке! — и тут же согнулся пополам от приступа смеха, сотрясшего несчастную трухлявую посудину так, что друзья и впрямь чуть не пошли ко дну. По счастью, какой-то седовласый горожанин, до того преспокойно сидевший на маленьком причале, кинулся им на помощь с неразборчивыми криками и своей форколой — веслом с крюком на конце — помог подтянуть гондолу к берегу. Не в силах отдышаться от смеха и от страха Селим и Жуан рассыпались в благодарностях перед спасителем. Но едва они очутились на твёрдой земле, как произошло нечто необычайное: старик, утирая кончиком длинной бороды слёзы, льющиеся из прищуренных глаз, упал перед Жуаном на колени и, обнимая его ноги морщинистыми скрюченными руками, завопил: — Господин мой! О, мой господин! Неужели старому Пересу перед смертью даровал Бог шанс увидать своего милого барина?! Жуан стоял, поражённый услышанным. Несколько секунд он внимательно оглядывал лысеющую макушку старика, а затем поднял его за плечи и заключил в медвежьи объятия. — Как! Старый добрый Родриго! Это ты: живёхонький! Как же это ты здесь? — Служу, ваша милость! Служу донье Грации, где ж мне ещё быть! Да я её сейчас же позову… — Стало быть, этот дом наш? - Жуан махнул рукой в сторону внушительного двухэтажного небесно-голубого дома с прекрасной барочной лепниной по фасаду. - А мне в порту наплели, будто бы ещё два поворота пройти нужно… вот глупые бакланы! Старый Перес приосанился: — Верно вам сказали: живём мы дальше, а здесь у Её Светлости ювелирный дом будет. Знали бы вы, как она… — Тётушка! О, да подожди же ты, старый дуралей! Здорова ль она? Селим понимал из этого разговора всё меньше: «барин», «Её Светлость», «ювелирный дом», «тётушка» — кто же, наконец, такой Жуан Микес? Его закадычный друг, который вставляет ругательство через слово, всегда вытирает нос не иначе, как рукавом рубахи, не признаёт другой воды, кроме рома — кто тот человек, которого Селим считал сыном доброго ремесленника, отправившимся в море за лучшей долей?

* * *

За столом царило благодушное, счастливое молчание. Застланный белоснежной накрахмаленной скатертью, он ломился под тяжестью великолепных явств*: на серебряном блюде истекал соусом огромный кролик, под глиняным колпаком томилась заправленная базиликом и оливковым маслом паста — блюдо совсем новое для Селима, а на тарелке перед ним высилось золотой россыпью ризотто, отдалённо напоминавшее плов. — Синьор Росси, — обратилась к нему мягким грудным голосом донья Беатрис де Луна Грация Наси, в замужестве Мендес, богатая молодая вдова, владелица одной из крупнейших торговых империй в Европе — Расскажите же нам о себе. — Беатрис, ради всего святого! Дай ему набить брюхо! — напустился на хозяйку племянник. — Даже не думай, что я позволю тебе разыгрывать этот спектакль под моей крышей, дорогой, — она поморщилась, однако руку, лежавшую на протяжении всего обеда на плече Жуана, не убрала. — Я, право, не знаю, сударыня, что вам рассказать, — Селим действительно не знал. Говоря откровенно, он считал, что это ему задолжали историю. Однако же, он не желал быть невежливым перед женщиной, которая впервые за многие месяцы накормила его настоящей едой. Так что он принялся рассказывать привычную уже полуправду. — Я родом из Стамбула. Мой отец — искусный ювелир, а матушка — родом из Рутении… — Сын ювелира из самого Константинополя! — неожиданно воскликнула Беатрис. И Селим подумал, что бесцеремонность, должно быть, у Жуана в крови. — Милый, — она обратилась к племяннику, — Наконец, ты стал приводить в дом нужных людей! Простите великодушно, синьор… Селим тут же простил, ибо, воспользовавшись предоставленной паузой, он уже активно наворачивал спагетти на вилку. — Если бы вы знали, как я краснела перед всем Лиссабоном за прошлых его приятелей! Но давайте сразу к делу, — в глазах её промелькнуло что-то такое, совсем не вязавшееся с добросердечной женственностью. — По тому, как вы говорили, я заключила, что ваши родители живы. Верно это? Селим успел лишь кивнуть. — Я вижу в вас человека приличного, попавшего в трудные обстоятельства… — тут она с улыбкой пододвинула к нему тарелку с печеньем. — Не знаю, хотите ли вы вернуться на родину… Селим возблагодарил небеса за отсутствие вопроса в её словах. Он совершенно не представлял, что ему ответить. — … но смею предположить, что вас заботит ваше материальное благополучие, в любом случае. — Ну, вот и началось! — протянул Жуан, откидываясь на спинку кресла. — Помолчи, мой мальчик, учись-ка лучше, как вести дела… «Эта женщина нравится мне всё больше… так отделать Жуана… и какой практический ум! Интересно, так же матушка с визирями говорит?» — подумал Селим, и мысль о матери заставила его вздрогнуть. — Я бы очень желал, синьора, отплатить вашей семье за всё добро, мне сделанное. И хотя, должен признаться, ожидал, — он кинул осуждающий взгляд на друга, — совершенно другого от нашей встречи, я могу поклясться, что готов служить вам со всем рвением, на какое способен. — О, представляю! Вы, верно, ожидали, синьор Артемио, что тёткой такого человека, как наш Жуан, может оказаться только какая-нибудь молочница с самыми грубыми манерами. Я не виню вас: мой дорогой племянник, моя единственная опора — страшный невежда и, к тому же, позёр. Вот он, сияет, как медный таз, страшно доволен своей выходкой! Но вернёмся к вам. Вы и вправду можете быть мне полезны. Скажите, вы где-то учились? Селим задумался на секунду. Знакомя его с доньей Беатрис, Жуан сразу же рассказал той о вере своего товарища, и она, приученная судьбой к терпимости и скрытности, тут же заверила, что их жизнь под одной крышей не составит никаких трудностей. Так что тут он мог особенно не таиться: — Я обучался всем наукам в дворцовой школе Топкапы: религия, музыка астрономия, математика, персидский, арабский, греческий и латынь, османское право… — шехзаде говорил с гордостью, ибо в этих стенах ему не от кого было скрывать своё честолюбие. — Господи, да остановишься ты?! — зашипел на него Жуан. — Сам Бог нам послал вас, синьор Росси! — Беатрис, ведомая душевным порывом, щедрой рукой подлила в бокал Селима вина почти до краёв. — Скажу вам, чувствует моё сердце, что судьба приведёт нас ещё в Османскую империю… — Неужели от нас никак не отстанут, Беатрис?! — Жуан, милый, Они никогда нас не оставят. Но это не в наших руках. Сейчас мы здесь. И вы, — она пристально взглянула на Селима, — Вы можете помочь нам. Обучите нас: меня, Жуана, мою сестру Долорес, мою маленькую дочь Брианду — турецкому языку, османскому этикету, праву. Словом — всему, что может понадобиться нам для ведения дел с турками. А я со своей стороны обещаю вам всяческое своё покровительство и дружбу. — Я готов сделать всё, что вы прикажете. — Селим говорил очень спокойно, но он был поражён: судьба послала ему возможность говорить на родном языке пока он не вернётся домой, не вернётся на корабле богатых купцов. Шанс, что даже с такими союзниками он однажды сможет переступить порог родного дома, вернуться в лоно султанской (усиленно охраняемой) семьи, всё равно был ничтожно мал. Но всё же, он хотя бы был. — Кроме того, конечно, вы оба должны будете взять на себя некоторые торговые дела… Радость отразилась во взгляде хитрого лиса Жуана: — Беатрис! — он кинулся обнимать тётку, — Я боялся, ты не заговоришь о делах! Остаток вечера под сводами палаццо Мендес прошёл за весёлыми беседами, разбавляемыми счастливыми слезами воссоединившейся семьи, старинными хрипловатыми португальскими и испанскими песнями, исполнявшимися под аккомпанемент звона бокалов. Селим, притаившись на краешке этого уютного семейного гнезда, радовался за друга, отчаянно отгоняя от себя назойливый призрак собственного одиночества. Прежде чем оставить гостиную, донья Грация, на которую выпитое вино будто бы не оказало совершенно никакого действия, обернулась на лестнице и бросила Селиму через плечо: — Ах да, если я увижу, что вы способны будете нас обучить, ближе к Рождеству я порекомендую вас учителем в одно семейство, с которым мне очень нужны хорошие отношения. В семейство Баффо. У него две дочери — Сесилия и Элена. Для него это будет лишь блажь… Однако, мне нужен человек в его доме: он ведь общается с кардиналом, а у его жены, говорят, был роман с губернатором Пароса — Веньером, братом нашего дожа… Селим почти уже не слушал. Какое ему дело до интриг венецианского высшего света, когда Жуан допил почти всё, что было в только что початой бутылке?