Hold me — Обними меня

Вы когда-нибудь просыпались в три часа ночи из-за шума на кухне? Когда кто-то громко хлопает дверцей холодильника, или, ну не знаю, забывает закрыть кран и вода хреначит на полную, наверняка затапливая вашу бедную съёмную квартиру. Я вот проснулась, и если честно, этому событию я крайне не обрадовалась. Вставая с дивана, с которого я в приступе плохого сна (в последнее время кошмары снятся мне удивительно часто) скинула одеяло, обнаружила внизу пустующую подушку… без пледа. Предполагаемый домовой, по моим догадкам, решил утащить его на кухню в качестве сокомандника. И почему пьяным людям не спится по ночам? Может ему плохо? Надеюсь он не перепутал кухонную раковину с унитазом, иначе я самолично заставлю его драить кухню до блестящих конфорок. Азуми, тебе двадцать лет, а наказания придумываешь как сорокалетняя женщина с тремя детьми. Впрочем, путь из общей гостиной до кухни занял у меня минуту, и вот я, облокотившись о дверной косяк арки, с искренним любопытством наблюдаю как Манджиро сонной мухой кружляет вокруг стола в попытке налить в стеклянный стаканчик воду из кувшина с фильтром, да все никак примериться не может, дабы не расплескать всю воду на пол. Выглядит эта картина крайне уморительно и я позволяю себе понаблюдать за ней подольше. Манджиро сонный, передние пряди его густых волос прилипли ко лбу и щеке, а плед с трудом удерживается на широких плечах парня, норовя соскользнуть на пол в любую секунду, но Сано бухтит как старый дед и поправляет его, натягивая повыше, а после вновь берет в руки стакан и думает, под каким углом он потерпит меньше всего потерь. Сдаюсь я на третьей его такой вот попытке налить воды. — Нужна помощь? — Я подхожу ближе, без лишних слов отбирая у парня кувшинчик. Воду в стакан наливаю под пристальным взглядом черных глаз и диву даюсь, насколько же сильно Манджиро временами походит на кота. Весь такой гордый, мягкий, требующий ласки, но никогда этого не признающий. Протянутый стакан из моих рук он не принимает. И зачем тогда тут шуршал пол часа? — Я тебе наливал. — Он бурчит это обиженно, в четных попытках отлепить прилипшие пряди ото лба. — Ты кричала во сне, и я подумал, что нужно принести тебе воды. И говорит он это с таким серьезным лицом, что сердце мое тихо поскуливает. Я кричала? Не помню даже, что мне снилось, но четкое ощущение «кошмара» все еще висело над головой. Неужели так сильно брыкалась, что разбудила пьяного человека? А пьяный сон, между прочим — очень крепкий. Манджиро, к слову, все еще слабо пошатывался, и взгляд у него плыл, хотя и четкость речи присутствовала. Я говорила, что спрошу у него о причинах произошедшего, о том, зачем нужно было напиваться, хотя сам Майки клятвенно доказывал всем нам (мне и своим друзьям), что алкоголь он не приветствует и вообще: «Гадость какая, зачем это пить, я лучше лишних тайяки куплю?». Но на деле же я вполне понимала по каким причинам то произошло. На электронных часах, под временем, подсвечивалась календарная дата «13.08.2005». День смерти Шиничиро. Я вновь смотрю на Манджиро, на то, как он хмурит брови сверля стакан, и вздыхаю, протягивая руку к его лохматой макушке, желая растрепать волосы. — Иди спать. — А мне предстоит убрать всю ту посуду, которую ты выволок из шкафа. Зачем спрашивается, если все стаканы стоят на столешнице у раковины? — Прекрати. Он рычит и руку мою отталкивает неестественно резко. Ого, чего это он разозлился? На что? Этими действиями я вряд ли испортила его укладку, или обиделся на то, что воду я по итогу, сама себе налила? Он может, хотя, по сути, это такая мелочь. А возможно в нем взыграли пару лишних капель соджу. Но менее обидно мне от этого не становится. — Ты о чем? — Прекрати то, прекрати это, может мне и дышать рядом с тобой нельзя? Нельзя вдыхать этот запах карамели с примесью бензина, нельзя заглядываться на твою спину, когда иду позади вашей шумной компании, нельзя думать о том, что я, кажется, все глубже зарываю себя в эту яму сдерживая эмоции? Внутри что-то неприятно вошкается, царапается, и мне требуется приложить усилия, чтобы выдержать пронзительный взгляд черных, абсолютно пьяных глаз на себе. — Прекрати вести себя так, словно я ребенок. — Он говорит это, и складка меж его бровей становится глубже. Манджиро пошатывается, делая уверенный шаг в мою сторону. Видимо годы занятий спортом, все же перекрывают процент алкоголя в организме, позволяя ему контролировать свое тело. Я не отступаю. Он точно ничего мне не сделает. В этом я, по горькому опыту, уверенна. Главное, чтобы ничего лишнего не сделала я… Манджиро ниже меня, но эта разница в росте никогда не ощущалась должным образом. Всегда чудилось, что он выше, сильнее, и, как бы странно это не казалось, мудрее. Да, безусловно, временами он ведет себя как полный идиот: ребятничает, засыпает где ни попадя, лезет в драки, но он всегда уверен в своих действиях. Манджиро до чертиков заботливый и понимающий, именно это в нем я, как ни странно, и ценю. Плохо только то, что он не пытается понять меня. Или же просто не хочет понимать почему я так отчаянно бегу от его… Своих чувств к нему. — Когда-то я это уже слышала. — И уверенна, что услышу еще сотню раз, ведь это, по его мнению, единственная проблема в наших отношениях. — Тогда пойми наконец-то, что я не твой ребенок! — Он кричит, и крик этот приглушенный, он старается не сорваться на высокие тона, тихо рыча. — Я парень. Парень, которому ты нравишься. — И взгляд ты не отводишь, чтобы окончательно загнать меня в тупик этими своими действиями. Манджиро совсем близко и я отчетливо ощущаю его дыхание на своих ключицах, чувствую запах спирта и, что странно, благовоний. Мне хочется просто прикрыть глаза, опустить голову на его макушку и признаться в том, что я прекрасно обо всем этом знаю. Что я давно уже не воспринимаю его, как обычного подростка, с которым приходится дружить по старой памяти о его же брате. Хочется просто сказать о том, что да, да, я знаю о твоих чувствах и чувствую, наверное, даже чуть больше, чем «нравишься», но все это так неправильно, противоречиво, двусмысленно, и я просто не могу позволить себе признаться в этих ощущениях, которые заведомо обречены на провал. Лучше уж я буду молча мучаться, наблюдая за тем, как твой интерес ко мне с годами гаснет, как ты находишь кого-то своего возраста, статуса, как вы любите друг друга до потери сознания. Лучше уж так, чем я дам себе тебе глупую надежду на наше счастливое будущее без косых взглядов и непонимания общества. — Ты пьян. — Я хочу отступить, но ноги предательски деревенеют под тяжестью этого взгляда. Взгляда, что чернее ночи. — Я и на трезвую без умолку об этом болтаю. — Он рычит, ловит мой взгляд, и, видимо, не найдя в нем того, что искал, вздыхает. — Просто невыносимо. Он бурчит это, дугой обходя меня, направляясь в зал. Странно, я рассчитывала на хлопок входной двери, но по итогу слышу лишь, как тяжелое тело падает на подушку, все так же валявшуюся на полу. Плед его валяется у меня под ногами. — Вот и поговорили. — Стакан с водой я опустошаю залпом На утро ни один из нас о произошедшем диалоге не заговаривает. На кладбище мы идем молча, по дороге встретив весело щебечущую Эмму. Она всегда была такой солнечной и радостной, что бы не случилось. Немного ветреная, романтичная, но очень теплая и открытая. С ней всегда можно поговорить и иногда, по правде говоря, я так и делаю. Хотя, признаться, привычка эта выработалась только после смерти Шиничиро. 15.08.2003 Запах ладана и благовоний вперемешку с воском свечей дурманили, заставляя голову неприятно кружиться, теряясь в пространстве небольшой комнаты заполоненной дымом. Похороны закончились не успев начаться. Все происходило как в тумане, резко, словно впопыхах, и Азуми не успевала следить за ходом событий. Вот, к Сано старшему подходят все кому не лень, они здороваются, соболезнуют, говорят каким Шиничиро был прекрасным человеком. «Был» тревожным эхом стучит в голове, и Азуми выдыхает пропитанный тяжелым запахом воздух, скользя взглядом по уже успевшей опустеть комнате. Здесь остались лишь друзья Шиничиро, тихо всхлипывающая Эмма и успокаивающий ее Дракен. Баджи на похороны не пришел, впрочем, не думаю, что это было бы уместно, пускай с него и сняли все обвинения, но сам парень наверняка чувствует непосильную, для столь юного разума, вину. Азуми стоит в углу комнаты, на автомате ища глаза одного единственного человека, такого взбалмошного, но сегодня до ужаса тихого паренька. В комнате его не находится. Девушка тормозит взглядом на поросшем щетиной лице Такеоми, мужчина устал, у него глубокие мешки под глазами и сам вид не придает уверенности. На немой вопрос подруги он лишь качает головой, кивая в сторону черного выхода, и Азуми ленивой тенью плетется к нему, чтобы выйти на улицу, оказываясь на пороге заднего двора небольшого поместья семьи Сано. На улице тепло, и солнце предательски ярко светит для такого скорбного дня. Даже здесь чувствуется стойкий запах благовоний, от которых свербит в носу и хочется чихать. Эито не любила этот запах, он всегда казался ей слишком резким, но на похоронах так уж принято. Традиция. На похоронах ее отца этот запах пропитал всю ее одежду, и она, тихо негодуя, сожгла то черное платье к чертям, желая оставлять для себя ни единого воспоминания о том скорбном, поистине темном дне ее жизни. Искать Манджиро долго не пришлось. Он сидел один одинешенек под ветвистой яблоней, не моргая пялясь на свои ноги, которые до сих пор не доставали до земли. Подойти к нему стоило. Просто потому что он все это время молчал и держался особняком, строя их себя сильного, непобедимого Майки. По мнению Эито, сила никогда не заключалась в умении сдерживать слезы или прятать собственные эмоции за толщей льда своего характера, и Азуми искренне надеялась на то, что Манджиро однажды сам придет к этому выводу, потому что ее, по своей дурацкой привычке, он слушался редко. Лавочка скрипит под весом Азуми, и Магджиро, мелко вздрагивая, словно только заметил ее присутствие рядом, посмотрел на нее. Сейчас в голове его роится тысяча мыслей, и вряд ли бы у него получилось схватить хотя бы одну. Она молчит, потому что сказать ей нечего. Небо чистое, светлое и от этого становится ещё обиднее. Неужели небо не скорбит в этот день так же, как они? Неужели миру не грустно от того, что из жизни ушел столь прекрасный человек, так отчаянно верящий в светлое будущее Японии? — Манджи… — Шепот режет тишину и Азуми самой становится неприятно от этого действия с ее стороны. — Я в порядке. — Головы он не поднимает. Манджиро лгал. Лгал бессовестно, надеясь на то, что ложь эту никто не заметит, но Азуми прекрасно понимала насколько же ему сейчас больно, ведь Шин был для него всем. Целым миром. С лавочки Азуми встает медленно, по-кошачьи тихо, чтобы обойти ее и присесть на корточки, напротив все так же разглядывающего свои ноги Манджиро. Она хочет поднять рукой его подбородок, но руку ее грубо отбрасывают назад, сильным ударом по ладони. — Я в норме! Он кричит и смотрит на девушку своим темным взглядом, а после, словно трезвеет, ошарашенно глядит на ее, покрасневшую от удара, ладонь, что так и осталась висеть в нескольких сантиметрах от его лица. — П-прости. — Он выдыхает это так тяжело, так виновато-отчаянно, что внутри все сжимается. Если Сано Манджиро извиняется за свои действия — он не в порядке. Он редко произносит это простое «прости», предпочитая извиняться действиями, чаще всего он просто старается не допускать ситуаций, из-за которых пришлось бы просить прощения, ведь это, по его мнению, недопустимо для лидера, — быть неправым и сожалеть о своих поступках. Азуми смотрит на его бледное лицо и не выдерживает, просто притягивая его к себе, заставляя уткнуться носом в шею. — Не нужно казаться со мной сильным, Майки. — Она шепчет это и ее пальцы перебирают светлые пряди на чужом затылке. — Ты можешь мне довериться. Шин этого не осудит. И Манджиро вздрагивает. Сначала мелко и разово, а потом все чаще, громко шмыгая носом, и, кажется, начиная захлёбываться в собственных слезах. Азуми молчит, позволяя его эмоциям выйти наружу. Сердце ее неприятно ноет, ведь видеть слезы дорогих тебе людей — просто невыносимо. Солнце над Токио все так же светит, издевательски-ярко. Просто отвратительный день. 13.05.2005. Не люблю я кладбища. На них сыро, холодно, и пахнет землей. От вида серых надгробий, стоящих ровными рядами, бросает в дрожь, да и воспоминания в голову лезут крайне неприятные, тошнотворные и мучительные. Мне не нравилось навещать могилы. Не верила я во всю эту мишуру с загробной жизнью, и про то, что умершим легче от моего присутствия рядом с их памятником. Но я все равно ходила. Исправно, трижды в год, потому что обещала. А еще мне казалось правильным быть в эти моменты рядом с Манджиро. Возможно мне чудилось, но рядом с ним становилось спокойнее, и мысли о прошедшем не так уж и грызли мою покосившуюся совесть. Хотелось бы верить, что Манджиро от моего присутствия испытывает тоже самое. После похода к могиле, оба Сано поплелись в больницу. На выписку Кен-чика я решила не ходить. Пусть поговорят, им наверняка есть что обсудить, а я, несмотря на нашу дружбу, буду в их кругу не к месту. Пускай я и беспокоюсь о них, пускай мы и прошли через многое, но в некоторых их беседах мне не место. Иногда лучше оставаться в стороне. Или я привяжусь еще сильнее. Впрочем, сейчас дела у меня были и поважнее. Я ведь еще вчера хотела позвонить бывшему напарнику отца. С каким вопросом я набираю его номер — внушительно неясно, но я, в прочем как и всегда, надеюсь разобраться по ходу действия. С Нобоу мы так и не переговорили о вчерашнем, да, и захоти он поделиться со мной — трезвонил бы с пяти утра, как это обычно бывает, если он находит свежие новости для обсуждения. Противный старикашка может и в четыре утра, прямо перед первой парой набрать мне с веселой фразой: «Сейчас что расскажу», а я не смею ему отказать из-за бесконечного чувства долга за все, что он для меня сделал, и из-за моей к нему любви. Вот этот человек, кого я в действительности могу назвать своей семьей, не мать, от которой за все эти годы было всего пару звонков, не брат, что появляется в моей жизни раз в месяц на пару минут и испаряется, как мираж. Нобоу всегда был рядом со мной, всегда помогал мне вылезать из дерьмовых жизненных ситуаций, и я чертовски ему за это благодарна. Поэтому и не напираю с вопросами о вчерашнем. Лучше сама все выясню. Окольными путями, но выясню. Кафе, у средней школы «Мизо» находилось недалеко от полицейского участка, в котором раньше служил мой отец. Мне показалось правильным посидеть где-нибудь поблизости, если придется идти на работу к Тачибане. Пальцы у меня мелко подрагивают когда я набираю сохраненный в черновиках номер. Конечно же я нервничаю, сложно оставаться спокойным, когда стучишься в двери прошлого. А я ведь обещала себе больше не влезать в это дело, не думать об отце и о том, чем он занимался при жизни. Но, как и всегда, я обманула саму себя и длинные гудки по ту сторону трубки — тому подтверждение. Гудки рябят, прерываются, и сердце от этого колотится сильнее. Я уже думаю сбросить, но трубку поднимают, а строгий, но вместе с тем бархатный голос по ту сторону, заставляет вздрогнуть, и я чудом не роняю телефон. — Старший следователь Тачибана Масато слушает. — А тембр-то его, с тех лет, когда я сидела на заднем сидении их с отцом машины, ничуть не изменился. Мне требуется пару секунд, прежде чем я осмеливаюсь заговорить. — Здравствуйте, Тачибана-сан, вы, наверное, меня уже и не вспомните, — я бормочу себе под нос в попытках говорить, как можно увереннее. Выходит, это у меня из рук вон плохо. — Это Эито Азуми, дочка Эито Минами. — Выдыхаю я это вместе с громким «ик» на конце. По ту сторону молчат, и это молчание мне кажется длиною в вечность, а после слышится смешок, краткий, совсем не веселый. — Как раз о тебе вспоминал, Эито. — И что-то мне подсказывает, что вспоминали меня по весьма не радужному поводу. — Наверное это не очень хорошо, да? По ту сторону слышится шуршание, и я напрягаюсь еще больше. И что мне следует ответить на это молчание? — Тачибана-сан, вчера Нобоу, вы и с ним в участке сталкивались, помните наверняка, звонили из полиции и, — в грудь приходится набрать побольше воздуха, ведь слова эти даются мне непосильно тяжело, — это ведь не связано с незакрытым делом моего отца? И он молчит. Молчит долгие пять секунд, а после говорит с тяжелым, словно идет по горе, вздохом: — Да… Дело возобновили. Нашли новые улики. — Он делает тягучие паузы после каждого предложения, чтобы дать мне возможность схватить губами воздух. — Мы звонили твоей матери, но она так и не приехала в отдел находок, поэтому набрали Нобоу. Это не по протоколу, но я знаю, что он является твоим опекуном и другом твоего отца, а по его линии родственников у вас нет… — Это правда, бабушка скончалась через месяц после того, как узнала что произошло с отцом, и с тех пор наша родословная ветвистым виноградом плетется лишь по материнской ветви, — В общем, он-то приехал, но, — он вздыхает, — мы не могли отдать ему то, что нашли, поэтому нужно было звонить либо тебе, либо Итиро — твоему брату. Нобоу сказал, что поговорит с тобой, однако… — Однако я позвонила первая. — Как же у меня трясутся колени. — Я буду в участке через десять минут. Тачибана и сказать ничего не успел, как я сорвалась с места, судорожно оставляя мятые купюры в принесенном мне пару минут назад счете. И что это еще за новые улики? Откуда они их достали и почему я слышу об этом только сейчас? Прибью и Нобоу с его молчанием, и мать, за то, что даже смс мне не скинула. Впрочем, до участка я добралась поразительно быстро, и сейчас, стоя у стеклянных дверей, с трудом приводила дыхание в норму от бега. Со спортивной формой у меня всегда были проблемы, особенно с бегом и плаванием, но про мое неумение держаться на воде, мы поговорим позже. В приемной меня встречает молодая, — видимо стажер, — девушка, и с сияющей улыбкой перенабирает кого-то по стационарному телефону, уточняя, в действительности ли меня ждут. Видимо, по ту сторону ей дают положительный ответ, и потому она, все также улыбаясь, указывает мне в сторону арки, за которой, я как сейчас помню, находится отдел расследований. Высокие потолки, серые стены, и разбросанные по всему периметру рабочие места. Классический полицейский участок со всеми его побочками. К примеру, в углу, ближе ко входу, стоит холодильник, из которого, прямо сейчас, какой-то полицейский подворовывает чужой пудинг, тут же у кухни, через тонкую стену, первый рабочий стол, заваленный бумагами, за которыми даже не видно самого работника. Здесь пахнет кофе, железом и потом. И запах этот преследует меня с детства. Я люблю его, утопаю в нем. Иду вглубь офиса уже по наитию, зная, что за центральной железной дверью, находящейся прямо у камеры допроса, кабинет «Главного следователя». Так и оказывается. Я не стучу, прекрасно зная — меня ждут. Ждут явно не для светской беседы за чашкой чая. Тачибана Масато сидел во главе широкого письменного стола и устало перебирал какие-то стопки бумаг на нем. Масато ни капли не изменился, он все такой же хмурый (его брови тонкие, высокие, и я всегда смеялась, что походят они на две стрелы), черноволосый, с серьезным, почти каменным лицом и такими пронзительными серыми глазами. Единственное, что выдает в нем его возраст — морщинки в углу глаз и легкая, небрежная щетина, которую он не успел сбрить с утра. Я вижу, как он пытается кривить губы в приветливой улыбке, но лицо его настолько усталое, что выходит эта попытка из рук вон плохо. — Давно не виделись, Эито. — И вздох этот тяжелый, неохотный. — Азуми, просто Азуми. — Странно, когда люди выше тебя по статусу и возрасту обращаются к тебе по фамилии мне от этого, если честно, слегка неуютно. Тачибана кивает и копошится в столе, в поисках… Кассеты. Он укладывает старенькую, пленочную запись на стол и смотрит на меня выжидающе, явно надеясь на то, что я подойду ближе. Я и подхожу. Не знаю, что это за кассета такая, но от нее буквально веет чем-то недобрым, и, кажется, я вижу на ее краю пятнышко крови. — Нам прислали это в участок три дня назад. — Строго, устало. От резкости его голоса я нервно вздрагиваю, все так же не отрывая взгляда от кассеты, надеюсь найти в ней что-то знакомое, но пленка мне эта абсолютно нова. — И? — Пальцы сами тянутся к пластику, но я спешно прячу руки в карманы. Мне чудится, что прикоснувшись — я обожгусь. — Что на ней? Масато вздыхает и трет пальцами переносицу, раскрасневшуюся от частого ношения очков. Говорить вновь он начинает не сразу, после долгого глотка кофе из железной банки. — На ней запись-обращение твоего отца, в которой он говорит о том, что знает о своей скорой смерти и, — он замолкает, замечая на моих щеках слезы, — просит у тебя прощения. Тело мое пробивает паническая дрожь, и я, не в силах стоять на ногах, опускаюсь на колени, больно царапая голую кожу о кафельную плитку. Я не слышу слов утешения, так отчаянно льющихся из уст Тачибаны, с трудом улавливаю его встревоженное выражение лица, и в целом, слабо соображаю, когда в мои дрожащие пальцы пытаются сунуть пластиковый стаканчик с водой. Запись-обращение …Спустя чертовых шесть лет.