Вопрос Армянскому радио: «Что будет, когда зима кончится?» Ответ: «Президент обещал сфотографироваться…
с оставшимися в живых»
Прощаться с Москвой было странно. До этого ей приходилось уезжать только в Свердловск. А теперь в неизведанный край, под страхом увольнения и возвращения в Свердловск. Куда угодно, но только не туда. Это же надо родной город до какой степени не любить, чтобы поехать под пули? Нет, так себя накручивать было нельзя. Все скоро закончится, вот же полкан один вещал — «все пройдет быстро». Быстро! И она вернется быстро. Только потом еще противнее стало. В тылу они все жирные и довольные, говорят, что все идет по плану. А она? Кто ей право дал так легко говорить о том, как умирают люди? Громову это саму удивляло. Ведь даже это было комфортнее, чем Свердловск. И все почему? Сказать сложно. Быть может чувствовала себя виноватой перед людьми, все-таки покидать свой пост ряди ерунды — предательство, а может просто на глаза к матери появляться не хочет. Ком в горле от упоминания Свердловска. Проклятый город, не иначе. Москва и та полюбилась отчего-то больше. Хоть и родной она не стала. Что для нее родина вообще? Свердловск. Гордое название и гостиница, что виднелась каждый раз, выходя с вокзала. Теплый запах чая, который кроме Фаи не умел так ароматно заваривать. Женя, еще не уехавший в армию. И папа. В те года она хотела вернуться сильнее всего в своей жизни. Быть может даже работать так не мечтала, как хоть на денек вернуться туда. Это ворошило в ней все чувства. Пока Тарасов с кем-то эмоционально обсуждал из ряда того, что происходило за окном, она еще сильнее погружалась в такие мысли. Ее почему-то не тревожило сейчас то, что все в их скромном обществе считали это фактическим завоеванием. Но ей плевать. Она эгоистично думала о себе. Что будет с ней там, что будет с ними всеми. А родина? А родина, пусть и уродина, но все-таки родина. — Пятнадцатое декабря — День памяти журналистов, погибших при исполнении профессиональных обязанностей. — потягиваясь говорил Сережа. — И че? — Поздравляю, говорю, че. — Да заткнешься ты или нет, мы живы еще пока! — прикрикнула на него Эля. Пока. Время романтического идиотизма и веры во что-то светлое для нее заканчивалось именно сейчас, когда Эля стала относительно соображать, что все-таки происходит. Конечно, смутно, но, наконец, ситуация чуть прояснялась, хотя… От этого скорее еще непонятнее становилось. Кто кого обидел первым? А не разберешь уже, когда во всю войска ввели. И тут не пойдет детское — «мир во всем мире». Черт их знает, может по пути так прямо и помрут? Эля одернула себя. Нельзя же думать о плохом. А то обязательно случится. И все неудачные шутки Тарасова, которые он вечно вставлял слегка не вовремя, тоже будут реальностью. Мысли ударяли по вискам. Она не могла больше врать, что ей не страшно. Ей страшно блин. Как-то будучи маленькими Женя любил лежать и рассказывать про страны. На стене тогда висела карта мира. Бумажная, тонкая. Ей богу, до сих пор висит — выгоревшая, но с такими же маленькими голубками, которые ей в один из дней, когда они сидели в пустой квартире, Лешка нарисовал их. Эля ругалась тогда, хотела оттереть, но синие чернила не поддавались, а тереть лезвием, как в дневнике, для карты было бы подобно смерти. Правда сейчас только эти голубки — все, что от него и осталось. Горько. Все-таки страшно. Где сейчас Алешка? Что с ним? Ведь он и был той последней памятью Свердловска. И в какой-то степени это было даже хуже, чем то, что было с Женей. Женя ее не бросит, в нем была проверенная временем надёжность и генетический факт. А Лешка просто старая мозоль. Пора все забыть и не мучиться. — Ты своим-то родителям сказал? Сережа чуть надул губы. — Нет, — чуть улыбнувшись сказал он, — Да и зачем? Отец бы отговаривать стал. Тебе тоже, наверное, мозги выносит. — Не выносит, — спокойно ответила Эля, — Он погиб. А ты бы своего поберег. — Поэтому и не говорю. — нервничал на ворчание Громовой он. — Чего погиб-то? — Хирургом был, в Афганистан отправили там и погиб, — внутри что-то кольнуло. — Все отвали от меня, Тарасов, надоел. Сережа вдруг поглядел на нее, подобно нашкодившему ребёнку. Вина чуть кольнула, сам прекрасно знал, что не думает о том, что говорит. Но здесь по другому быть и нельзя. Зато в голове теперь засела мысль — что Эля едет в Чечню из-за этого. Тоже геройствовать хочет? Может вовсе специально сказала, что их группа и едет. Вероятно, проблема была в нем самом. Он был очень рад уехать куда-то. Почувствовать себя, наконец, настоящим журналистом. И почему-то за это он был благодарен Громовой, хоть и не сказать, что Эля была рада тому, что едет. Это Воронцова трясло, что они умрут. Это Громова думала о том, как страшно все будет там. А Тарасову все в диковинку. Словно живёт в первый раз и увидеть желает что-то больше, чем обычный человек. Война в этом случае слишком поганое решение. Эля это и сама понимала, но тянуло ее туда. Может память генетическая? — Сказали пленки купить побольше. — забежавший только что в автобус Кирилл немного насторожился на тишину. Он не слышал этот разговор. Да и слава богу. — Держи. — А что это теперь за нас счет? — Громова чуть нахмурилась, пока Сережа задавался этим вопросом. Что ему разве тоже денег не хватает? — Они выдали. Конечно выдали… — начала Эля. — Слушай, мало ли что? Я попросила, чтоб на меня камеру выдали маломальскую, любительскую. — она пробралась через кресло к Воронцову. — Где она? В руках она держала небольшой кожаный футляр размером так в сантиметров двадцать. А может и меньше. Глаз у Громовой был плох на точность. Зато техника любила. Если плеер так и находился рядом с поясной сумкой под курткой, то камера висела прямо под сердцем. До этого она прятала ее под курткой. А сейчас расстегнула, оголяя весь арсенал, который прятала под курткой. Ещё одна черта, которая разделяла его и Громову. Провинциальная запасливость, хотя со всем этим у нее напрочь отсутствовала какая либо хватка. Словно по течению здесь оказалась и даже была этому рада. Так легко на журфаке не оказываются, за него борется и он, будучи тепличным московским мальчиком, который откровенно шёл по стопам родителям, все равно пришлось бороться за свое место под солнцем. У Громовой же было все легко, словно на лбу светились — «судьба». — Эликон, — он передал пару мотков. — Это ты так Громову обозвал? — Дурак ты, Тарасов. — Эля расталкивала по карманам мотки с пленкой. — У самого хватит? — Меня телевиденье обеспечило. — Тарасов только поджимал губы. — Странный день, все-таки сегодня. Небо здесь красное, алое. Рассвет разгорается почти подобно костру. Только позве выяснится, что не рассвет это полыхал, а Грозный. Но Эля этого не знает. Стоит и наблюдает, покуривая сигаретку. Войны здесь еще не было, хоть и технику пару раз за запотевшим окном автобуса они все-таки наблюдали. Сережка с детским интересом, толкая Элю лез к окну и тер его кулаком, когда оно запотевало. Громова не ворчала и никак это не комментировала. Он ведь старше ее, а ведет словно разница в половину, однако это забавило. С ними были с заграничные журналисты, посадили в одном из пунктов с ними в автобус. Это уже удивляло саму Громову. Что-то нераскрытое и плоское было в этих заграничных журналюгах. Отчего-то они самой не внушали ей доверия. Как они, будучи светскими демократами, могут сообразить, что здесь происходит, если это вовсе за гранью их понимания? Разве раскроют они менталитет местных? Вот это самомнение, кто сказал, что она сама его раскроет? Она закусила губу. Музыку бы послушать, да заряд жалко. Гостеприимство, как бы себя не вели, у Чеченцев было в крови. Даже незнакомым людям, они могли радоваться. Помнилось Эле, как с отцом она как-то дежурила, было ей лет четырнадцать. Привезли к ним одного такого. Прооперировали его быстро, без каких либо проблем, она уже смутно помнила на что была операция. Так на следующий день к ним в квартиру, к уставшему с дежурства отцу пришла целая делегация с благодарностями. Как выяснилось, тот самый прооперированный мужик был самым старшим у них, а потому те его так и благодарили. Такой менталитет, даже когда старший не прав, все равно делать так, как желает старший. Помнится до самого Афганистана они присылали им открытки с новым годом и даже посылки первый год слали. Дело перед новым годом было все-таки. Ах, какая вкусная была та пахлава. На всю жизнь Громова запомнила ее вкус, а особенно вкус в сплошной Брежневский дефицит. Кто ж знал, что пару месяцев ему тогда оставалось. Конечно, отцу много чего тащили, но пахлаву — никто. А какая была чеченская халва? Чудо! Особенно для Эли, которая не видела таких продуктов отродясь. Хотя, в Москве и не такое уже успела попробовать. Но не такое вкусное. Шашлык в декабре! Тогда это было подобно новогоднему чуду. Долгое отсутствие обостряет вкусовые рецепторы. Не едала она больше такого вкусного шашлыка. Сидела голодная и вспоминала. Сейчас и тарелке перловки будешь рад, которую она жрала почти всю свою молодость. Мать слала. Что поделать — горе жить в семье хирургов. Мать того хуже — детский хирург, но с ней было не так интересно. Что поделать, не тянуло никогда Эльвирочку к ровесникам, по своей сути. Они казались ей дураками и напыщенными идиотами, которые кроме как орать и бегать в своей жизни не умеют. Такое поведение прощалось в ее жизни только Тарасову. Остальным такого даже не позволялось, да и не вел себя так никто. Хотя, часто замечала, когда она оставалась на дежурство с матерью, то некоторые дети держались куда лучше взрослых и вели себя, как полагается. Даже мысли нарушить врачебный запрет не появлялось. А взрослые… Их хлебом не корми, дай после полосной операции с сигареткой на улицу выйти. По этой же причине Эля, наверное, и стала курить. Ради мнимой взрослости. — Сергей Сергеич, имей совесть, Громову передавишь, — скажет ему один из репортеров, так же ехавших с ними. — Громова, на то и Громова, что ее топором не переломишь, — выглядывая говорил он, когда опирался на ее голову. А Эле в забаву, что ее мучают, пусть и по смешному. Навалился на ее плечи, все рассматривая в окно эшелон. Полый автобус всякого хламья, а камера только одна. Даже пересесть не могут. Строго наказали сидеть не своих местах и не меняться — не опознают потом. Страшно стало. Но сказано — сидеть, они и сидят. Сейчас желание спорить и ругаться вообще отсутствовало. Хотелось сжаться в комочек и держаться за друг дружку. Но она этого не делала. Даже когда на проходной остановили и борзеть начали. И ладно бы причины на то были. А какие причины? Денег мало? Так у нее самой три копейки в кармане, поехала может только потому, что денег совершенно нет. — Журналисты значит? Ладно мужики поехали, а ты че перед кем выпендриваешься? — хохотнул один из военных на проходной, — Женщина дома должна детей растит должна, бытом заниматься. Ты нахрена сюда приехала? Скучно дома? Мужика нет? Рядом вдруг заметался еще один паренек с надписью пресса. Переметнувшись взглядом с военным тот и сам отчего-то стрять решил в их перепалку. — Она думает, раз женщина, значит сенсация круче, — ломано, на русском, говорил тот. Француз, ей богу, француз. А он тогда чего на девок так зол? До этой поры Громовой казалось, что как раз таки в Европе зарождалась новое общее равенство. В итоге выходило — Ах ты свинья такая! Ты что решил, умник такой, раньше нас приехал, ичкеров наслушался, их понятиям научился, и сейчас права передо мной качаешь? — Чего это свинья-то? — ударяя паспортом по ладоням, отвечал мужик. — А то и свинья, что они бы даже в волчий голод не сожрали его! — она дернулась с паспортом и побежала к толпе, от которой уже достаточно удалилась. — А ну пшел отсюда, — фыркнул военный, чей голос ей показался до жути знакомым. — У себя на родине баб поди так не кличут. Понаехали тут. Своих журналистов не хватает? — тот подтолкнул ее к автобусу, — Он у нас уже с ноября, все ему мало, скотине. Достал всех. А все-таки зря ты сюда приехала, вон он мужик, а уже у местных понахватался всякой дряни, а Громова? В этом странном пограничнике заговорила общая националистическая обида. Что она замечала, что их общений менталитет состоял в том, что своих обижать они, конечно любят, но вот и в обиду чужим давать считают не позволительным. Эля только всхлипнула, когда почти подошла к их делегации напротив железной дороги. Ранимая что-ли стала? Или жить страшно? Кто сказал, что в Екатеринбурге спокойно сейчас? Женя ей и подавно историй достаточно расскажет, что и Москве радоваться начнешь. — Воробьев! Воробьев, ты что-ли? — кричала она. — Воробьев, а ты че тут делаешь? Она словно кидалась на любую знакомую рожу. Эта черта просыпаться стала в ней еще со времен, когда она жила в ДАСе. Хоть что-то найти, что напомнило бы в шумной Москве о родном Свердловске. И сейчас, видеть Воробьева было довольно радостно. Неожиданно, но радостно до того, что аж улыбалась до ушей. — А ты тут че делаешь? — Пресса! — довольно заявила она. — Ну как вы там? Как парни-то? — Все в Свердловске, — спокойно ответил он. — Одни вы с Шебеко укатили. — Как здесь? — из какой-то вежливости спрашивала она. — А то ты не знаешь? Уехала в Москву, чистоплюйка, а мы в Свердловске работаем. Квартиру обещали выдать. — И ты ради квартиры… — А ты не сравнивай! Пригрелась поди в Москве на ком-нибудь и жизни меня учить собралась? — А Решетников где? — Сюда тоже порывался, он ведь даже и не служил. — он дернулся. — Ладно, я на службе, ты вроде тоже. — Что вон с тем грузом? — тыкала она в сторону железной дороги. — А то ты не знаешь! — хохотнул он. — Мы русские такие мрази оказывается, что оружие им же и шлем. А там уже сама думай, как ты это заставишь своих журналюг это выдать. Она буркнула что-то вроде скромного спасибо и поскакала к их съемочной группе, где во всю уже расходилась сама съемка. Кажется, что они и без нее поняли, что там оружие, только информация выданная Воробьевым все равно не проходила через ее внутренний фильтр. «Такое нельзя сказать на телевидении», — говорил внутренний голос. «Зато можно написать в газете», — аргументировал так же он. Это Эля оставит на потом. Сейчас она будет с особой чуткостью смотреть на Сережку, который так и стоял без шапки, с взъерошенными черными волосами. На пограничном пункте со связью нормально, даже говорят, что получится позвонить. Только кому ей в Москву звонить? Некому. А в Свердловск не дозвониться, хоть и обещала, что на новый год обязательно будет рядом. Военные страшные люди, сейчас она это наблюдала и убеждалась в этом еще сильнее. Эдакая брезгливость была в ней просыпалась. Такая же брезгливость в ней была после того, как вернулся Женя. Обиженный жизнью Женя. Она винила во всем именно военных, считала, что они это и устроили. Сейчас-то понятно, что не их это решение, они только-то палачи, но легче от этого не становилось. Если до возвращения брата она глядела на них с интересом, с желанием увидеть в них Женю, то после она их боялась. Отсняли быстро, пленку готовили к отправке. Воробьева она заметила чуть позже. Как скажет водитель — теперь сопровождать их будут военные. Что их таких важных везут с ними? Честно говоря, у Эли вторую неделю зрели одни только вопросы, которые она писала в записной книжке, которая скорее уже на личный дневник походить будет. До странно обозначенной границы, ей богу, она не понимала географии этих событий, они ехали почти без военных. А теперь к ним подсело трое. Сигарету отбросила и снова шла с дикими расспросами. — Куда нас везут? — До Толстой-Юрта. — отвечал спокойно Воробьев. — Разве его уже взяли? — Тебе же русским языком с телика вещать сказали — все закончится быстро. Вот они сегодня и взяли. — дергался в тесном автобусе Воробьев. Спорить Громова больше не стала. Испугалась чуть и села на свое место. Тарасов уже не глядел в окно, видимо утомили переглядки, раз уткнувшись в стекло, он спал. Только чернявая макушка торчала. Отчего-то вдруг захотелось говорить и говорить. Какой-то нервный говор одолевал ее. Военные теперь напрягали ее пуще прежнего. Вдруг стало подмораживать, от сидения было холодно, а потому хотя бы разговоры и шевеление ртом могло согреть. — Как ты думаешь они все такие? — Какие такие? Орущие что-ли? Военные, что с них взять, — отнекивался Воронцов, когда Эля попыталась с ним заговорить. Культурно послал, не иначе. Что-то кольнуло. Тактичность — это то качество, которое должно скорее отсутствовать у журналиста, нежели присутствовать.***
Стоило сказать так же и то, что Сережка в Чечню порывался с девяносто первого, когда Дудаев только-только пришел к власти и начались первые столкновения. Хотя, что там говорить, они всегда там были. При царе сто лет воевали. Сейчас же — просто очередной порыв. Относиться к этому кроме как к просто очередной перепалке политиков он не был намерен. Главное, что сына там нет. От армии отмазал, а сейчас в командировке в Сергей Васильевич так спокойно и реагировал, пока одним прекрасным утром, за чашкой горького кофе без сахара и молока, которое жена ему готовила почти всю их совместную жизнь по утрам, он не увидел на экране собственного сына на фоне эшелона. Внутри что-то сдавило, кофе встало комом в горле. Он отставил кружку, судорожно прибавляя звук у телевизора. Странное ощущение наблюдать там своего сына. Не чужого парня, а своего. Раньше бы он никак на это не отреагировал, если бы он жалел всех, то скорее всего погиб бы от разрыва сердца. Он и сам был в горячих точках, он наблюдал, как молоденькие пареньки с автоматами в миг могут выстрелить, а может и в них выстрелить. Он видел войну родителей, а может так страшно не хотел, чтобы его ребенок видел это. Ребенок. Двадцать семь лет ребенку, а мозгов, как у пятилетнего. От Афганистана отмазал, совсем по дурацки, засунул его в институт и держал там до последнего. Сережка поперечный. Делает все по-своему и даже прислушаться к старшим не хочет. Раздражала его родительская опека, хотя и жил он один почти с семнадцати лет. Хотел свободы? Получай. Только папаша на то и сам журналист, что и без его разговоров пустых все знал. Знал и молчал. Молчал о приходах в милицию, о том, что в ДАСовском общежитии участвовал в таких потасовках, что стыд хватал. Нет, все-таки его Сережка не мог устроить это сам, наверняка с чей-нибудь подачи. Он прекрасно знал, что героизм его напыщен, шиша не стоит. И тогда он решил проверить сам. И где же командировка в Ленинград? Лапшу сынок единственный на уши навешал. А в «Останкино» ему уже и сообщили всю эту крутую малину и куда Сереженьку отправили. Его негодованию не было границ. Один из главных редакторов и своего сына не смог от такого рода командировки отмазать? Охватывал животный страх за собственное потомство. Их даже не учили такому. — Почему ты отправляешь двух зеленых репортеров? Они даже не военкоры! — орал он на Кормушина, который, казалось, только и мог в своей профессии оправдываться. Большего он не умел. — Уволились, нету их! — крикнул Кормушин. — Кого я отправить должен? — Кого угодно! Ты сына моего отправляешь, он уже потом для меня в подчинении, а в первую очередь он сын мне, сын! — Что я должен был сделать, что? У них в съемочной группе девица высказала желание, остальные не сопротивлялись, какие притензии ко мне? — А меня это не волнует, сопля ты зелёная. — продолжал он. — На девку все спер? Так я и поверил! Если он не вернётся, я тебе устрою такое. Ты здесь на долго не останешься! — Да прекратите вы Сергей Иванович, в самом деле! — Почему я последний об этом узнал? — Это уже у сына своего спросите. — Скотина, — он хлопнул дверью, выходя из кабинета Кормушина. Слишком уж это не срасталось с идеалом собственного сына. Слишком уж себя винить хотелось, что до такого допустил. Что сейчас ему сказать? Остается только надеяться на то, что он действительно уехал на неделю. Но все-таки бесило совершенно другое — они не военкоры. Резко переобуться, оправить кого не попадя. Как это называется? Безответственность? Еще над этим думать приходится. Сережка — редкостный болван, который руководствуется только эмоциями, но даже этот шаг слишком резок для него. Не в его духе преться на амбразуру. А может и в его. Что он знал про своего сынка, если всю молодость точно так же, как и сын провел — в разъездах, на работе, в командировках, где угодно, но не дома. Пожимать плоды приходится обычно именно сейчас. Только где инстинкт самосохранения? Знает он какие там у них порядки. Все просто — не едешь, будь добр освободи место тем, кто едет. Но почему он промолчал от него это? Хоть бы чем-то помог. Недосказанность раздражала, а непослушание тем более. И плевать что сыну двадцать семь. Для него он все равно ребенок. Видимо пропустил все этапы его взросления, раз так цепляется за него сейчас. — Сереж, он сказал, что едет просто в командировку, — гладила по плечу мужа она. — Он уже взрослый, понимает, что делает. Разбереться. Тот вскочил, пульт от телевизора новенького выдернул, переключил с какого-то мыла на новостной и закурив сигарету, отошел к окну. — Посмотри на своего героя! — крикнул он, — Идиот.***
Все-таки хорошо, что у Громовой не было мужика. Сейчас она видела в этом откровенный плюс. Да, пускай она столько не успела, пускай казалась дурой на фоне остальных женатых ровесниц, зато у нее не было истерики на этот счет, как у Воронцова, который вдруг вспомнил, что у него ребенок оказывается есть. Вот это да, три года не вспоминал, а сейчас вспомнил. Эля промолчала. Она считала, что истерить будет Тарасов, она ждала всего подвоха именно от него. Честно говоря, до сих пор ждет. Но от Воронцова таких нападок она не ожидала. Сидит и торгуется, чтоб забрали их через неделю. Тарасов курит, не разговаривает ни с ней, ни с Воронцовым. Им даже места найти не могут, так и останутся в автобусе ночевать. Весь страх пропал. Осталась только усталость в глазах, словно песка насыпали. — Тебя заберут, когда скажет начальство, — кричал водитель. — Но я здесь на добровольной основе! — А у меня приказ и что дальше? Вот и вся песня. У одних приказ, у других добровольная основа, а у третьих война. Ее начинало бесить это. — Прекрати орать! — Тебя устраивает ночевать в автобусе? — Я найду где нам ночевать! — кричала Эля. — Размазня. Она натянула капюшон. Поселок выглядел опустевшим. Стоило сказать, что холодно здесь не было. Изморозь скорее была от мурашек. Какая-то обида ее прошибла. Все промолчали, каждый бился только сам за себя. Вроде простой закон, но обиды от него было много. Быть независимой, конечно классно, но ведь и тылы иметь хочется. Вскоре ее побег действительно заметили. Это оказался Воробьев. Их разговор мягко сказать не задавался. И если перед этим он считал своим долгом напомнить про ее непримечательный уезд, то теперь это походило на противный контроль. Словно она и перед ним отчитываться обязана. У Громовой было четкое убеждение, что ее не тронут — пресса же все-таки… — Ты почему одна поперлась? Ты бы башкой своей подумала, журналистка хренова. — Ты же сам сказал, что город освободили. — Освободили, только ты думаешь, что они рады тебе тут будут? — Но разве… — Громова, какая же ты дура. Они убьют тебя, а разбираться никто не будет. То, что город пятнадцатого освободили, еще не значит, что здесь боевиков не осталась. — Эля остановилась на месте. — Ну что ты встала? Разругалась со своими пацанами и бежать от них решила? Хорошая у тебя тактика, года идут не меняется. — Да нет же, — спокойно говорила она, — Ищем где остановится. Воронцов распсиховался и я пошла одна искать. — Ясно, — ответил он, — Не ходи одна больше. «Волнуется что-ли?!»***
К запаху гари привыкаешь быстро. Он странный — то ли это сера, то ли просто гарь, но в мирной жизни гарь не такая. В мирной жизни вообще все другое. Здесь если и снег трогаешь, то и он гарью пахнет. Она прикоснулась и долго нюхала его. Только растаял он через минуту. Не так уж холодно в Грозном, как оказалось. Со Свердловскими зимами ему не квитаться, хотя Воробьев говорил тут в горах и летом снег бывает. Красивая здесь природа все-таки. Она понимала Тарасова, который так разглядывал горы, которые то и дело мелькали за окном. Ему понятное дело скучно, он главный журналист и по-сути в его обязанности входило мелькать лицом. Вся работа лежала на Громовой. Это она узнавала что и как происходило, а ей почему-то с радостью выкладывали. Одна знакомая журналистка говорила ей — «жди беды, когда добрались до места без проблем». Душа рвалась в госпиталь, узнать, что там, как врачи там. Все-таки медицина оставалась в Громовой подобно опухоли без рецидива. Живет, вроде не трогаешь, а потому и не развивается. Такие образования говорят лучше не трогать. А все-таки интерес был дикий. Много раненных, сколько погибших — все равно никто не знает. Сколько там русских офицеров в кавказских ущельях погибло в лермонтовских пейзажах. Как-то провально понимать для журналистки, что до правды пешком не дойти и на самолетах не долететь. Ей хотелось быть нужной этому миру. Быть полезной, быть правильной. Как папа… — Извините, я хотела у вас попросить об одной услуге… — Вы пришли с военным, я вам не открою, — ответил женский голос. — Я журналистка, понимаете? Нам нужно где-то остановиться на пару дней, военных с нами не будет. — тараторила Эля. Голос замолчал на секунду. Отчетливо русский говор был даже как-то приятен. А отчетливое «оканье» даже льстило. Ей надо договориться. Потому что это последний русский дом. В остальных либо пусто, либо нерусские. С ними договориться было сложнее. Она боялась их. А потому никакого договора выйти не могло. Мало того, что снова разругалась с Воронцовым на этот счет. Она-то думала, с ним проблем не будет, в Москве же он нормально с ней себя вел, а здесь всего пару часов и уже с ума сходит. Взрывов даже не слышали здесь, а какая-то гнетущая атмосфера уже была. Зима никогда не была тем, что приносило бы радость. Особенно сейчас, когда вообще ничего не понятно. За кого они блин? Нет, это ясно, что Громовой по всем этическим нормам насрать должно быть, но она-то так не может. — Только если он уйдет. — А где гарантии, что вы ее живой вернете, а? — фыркнул Воробьев, а Эля аж глаза от удивления вытаращила. — Я живу одна, я учитель математики по образованию, ты правда думаешь, что я убью двадцатилетнюю девчонку? Воробьев отступил. Закурил сигарету, отошел на пару метров от Громовой, словно давал возможность делать по своему. С превеликого барского рождения, вот же гадина. — Сколько вас? — Трое, остальных в школе поместили. — А вас? — Каждый сам за себя. Мест не хватило. — Я здесь с восемьдесят пятого живу, меня по распределению отправили сюда, — начала женщина, приглашая Элю в дом. — А ты откуда? — Из Москвы, — разглядывая закрытые ставнями окна, да разрушенную крышу, ее видимо задело осколком. — Родилась-то где? Я же вижу, ты не Москвичка. Эля чуть удивилась чужой проницательности. — Из Свердловска. — Ну вот, теперь разговор можно вести. Злые Москвичи они. — улыбнулась она. — Отец у меня чеченец, меня потому и не трогают. А мать русская. Вот что интересно получается. Я что вашим-нашим? — Ну почему же, — чуть задумалась Эля. — Мне кажется, что нет. — Вот именно! Когда человек хороший о нации не думаешь. Плевать тебе кто он. — с какой-то обидой говорила она. — Как тебя зовут? — Я Эля. — Эльвира выходит, — чуть подумала она. — Воительница. Силы у тебя, наверное, хоть отбавляй. — Эля нахмурилась, — Да не хмурься ты. Ты хорошая, я вижу. — продолжала говорить с акцентом та. — Я Иса. — Спасибо вам, — бормотала Эля, проходя в дом. — Никто не открывал, вы единственная, кто открыли. — А остальные твои друзья где? — Парни в автобусе меня ждут, — закивала она. — Вот вы, русские, народ удивительный. Вас оттого и перебьют всех такими темпами, что не цените вы друг-друга. Чего твои парни одну тебя бросили? — Ну я же не одна пришла, я вон… — она оглянулась. — Вот именно. Ты уж извини меня, у наших так не принято. — Да, я понимаю. — она поднялась. — Я схожу тогда за ними. Я вещи оставлю? Хозяйка дома закивала. Эля скинула сумку и побежала к Воробьеву. Ей было до того радостно, что она уделала Воронцова, что целый вечер ходила с гордой рожей. Даже когда уже спать нужно было идти, все думала о том, как ловко у нее вышло договориться и до того радостно ей было, что уснуть не могла. На этом все приятные мысли кончались. Иса оказалась вполне приятной хозяйкой, даже не располагая нормальной едой, все равно умудрилась их накормить, как бы те не отказывались. Это тоже относилось к приятному. Ей бы очень хотелось думать, что все чеченские женщины такие же, как Иса, да только разочароваться было страшно. И все-таки бы пришлось. Сейчас правда думать об этом не хотелось. Накопившаяся усталость не давала соображать. Дом напоминал о прошедшей буре. Окна были закрыты досками. Стекл не было. Видимо разбились во время обстрелов. Постелили им в зале, на полу. Это была самая большая комната. Никто выступать против не стал. Все лучше, чем спать в автобусе. С Исой разговор пошел уже тогда, когда все улеглись спать. Так она и узнала, что мужа у нее убили еще в девяносто втором во время очередных столкновений, сына забрали в ополчение, а единственная дочь жила сейчас в Грозном и не под каким предлогом не соглашалась ехать к ней. Та за нее жутко боялась, Эля сама понимала какие бои со дня на день могут начаться в Грозном. Если сейчас это скорее тишина перед бурей, то скоро нарыв лопнет. И тогда станет страшно. Сложно было объяснить материнскую любовь по одной простой причине — она безусловно. Даже тот факт, что сын Исы был с боевиками не заставил как-то отнестись хуже к их группе. Это удивило Элю, хотя ответ на этот вопрос был довольно простым. — Если честно, то у моей дочери такой же скверный характер, как и у тебя. Мне жаль твою мать, у нас с ней похожее горе. — И какое же? — Невозможность спасти детей от опасности. Когда у тебя будут свои дети, тогда быть может ты и поймешь. — гладила она по плечам она. Ей просто стало жалко Элю. Оказывалось все было не так прозаично, как казалось в начале.***
Холодный Свердловский воздух смешивался с запахом сигарет и было неясно от чего этот пар или дым. Учитывая, что все это происходило в ординаторской отделения внеплановой детской хирургии, то совесть должна была замучить Светлану Андреевну. Но тем не менее, она стояла по среди кабинета и раскуривала сигарету. Потому что сил не хватало с этими детьми. И ладно бы это устроили чужие, но от своих она такого не ожидала. Она ужасная мать, она променяла работу на детей, быстро нашла замену мужу, но и то она пыталась оправдать тем, что без него уж было слишком одиноко. Быстрая замена и переход из плановой хирургии в внеплановую, в целом, сработали ей на руку. Одно только она упустила — Элю. С ней совладать не получилось от слова совсем. И когда Элечка, надежда всей родни, вместо того, чтобы стать хирургом, а возможно и не просто хирургом, а хирургом в узкой специальности, устроила побег с дочкой председателя райкома в Москву, просить ей было тяжело. Она постаралась выпустить это из виду, молчать на любые вопросы о ней, говорить, мол, у нее своя жизнь. Ее дочь с ее немого согласия стала корреспондентом РГТРК, она это смогла пережить. Точнее… Она даже не осознала этого. Посылала ей молча денег, мысленно представляя, что дочка ее учится в мед.институте, а не на журфаке. Она ей все простит, пусть никудышной матерью называет, как Женя, она знает, что такая. Все это было можно пережить. Нельзя было пережить, когда она услышала то, что Эля в Чечне. Своими собственными ушами это услышала. Своим собственным ртом у санитара Виталика переспросила, точно ли она услышала. И когда поняла, наконец, что это было точно. Это не выдумка, это не усталый бред, там действительно ее дочь, то в ней вдруг проснулись странные чувства. Их не было даже тогда, когда Светлана только-только родила Элю. Она всегда была чисто папина дочь, а потому она и не видела смысла ввязываться. Только эта новость ударила обухом по голове. Да так больно, что она поняла, что мужа-то оказывается больше и нет. Что Эля в Москве уже больше шести лет. И что Женя вернулся живым, хотя мысленно она похоронила его вместе с его отцом. — Почему ты промолчал, что она уехала? — нотки истерики прокрадывались в ее голос. — Ты шутишь? Я тебе русским языком говорил, что она заказывала звонок, а ты не пошла! Визг матери раздражал Женю. Ему тоже было страшно, они с Элей всегда были близкими, всегда. Даже тогда, когда мать родная не ждала. Читать чужие дневники плохо, но Элины он читал. И сразу ему стали понятны многие вещи, которые он пропустил, пока был в Афганистане. Еще больше злости в тот момент поселилось в нем тогда. Злость проходит, остается обида. Страшно сказать, но он даже раньше Эли узнал о том, что войска вводятся. Ему тоже предложили. Только он отказался. А некоторые поехали. Энтузиазм этих людей пугал. Нет, он сам удивлялся, что в нем осталось что-то человеческое на такое предложение ответить нет. Неужели он не такой? Неужели он и вправду живой? Дыхание спирало, как перед первым убитым в его жизни. После такого жизнь как-то делится. Сейчас он мог назвать свою жизнь третьим этапом. Удивляло только то, что с Элей поменялись местами. Теперь он ждет ее из неоткуда в никуда, в новой стране, где все так же насрать на людей. Жене думалось из такого же личного эгоизма, из тех же эмоций, с которыми сейчас говорила их мать, что Эля совершенно не думает о том, как он чувствует себя, зная, что сестра у него там. Это эгоизм, за него он осуждал себя. Он вполне готов был облегчить хоть как-то ей жизнь, как мог, так и делал это всю жизнь. Отчасти спонсируя ее учебу в Москве, он и сам доучился и доработался до начальника. Завод на грани разорения, метал в Германию и совершенная неуверенность в том, что завтра вытворит государство. — У меня была работа! — она была готова волосы на себе рвать, — Господи, что с ней там будет, Женя! — Раньше надо было думать, когда ее жених твой дубасил весь выпускной класс, а сейчас все, пожимай. В нем снова говорила обида. И он даже не пытался ее скрывать. Женя медленно, но верно припоминал матери каждый косяк с таким садизмом, что время от времени даже стыдно становилось. За отца, быть может. Может и за Элю. Все тогда в их жизни поломалось. — Какая же я дура! Осталась бы она в Свердловске, все было бы хорошо, доучилась бы, как все хотели на хирурга, жила бы себе с Лешкой с этим. Он дернулся при упоминании Элькиного одноклассника. Как он должен относится к нему хорошо, если он и сам поняла, что из-за Решетникова она в Москву и уехала? Что именно из-за него она не стала хирургом, а непойми кем. Лишь бы в Свердловске не появляться. Это он к Эле ездил, а Эля почти пять, а может и шесть, а может и все семь здесь не была. Евгений старался не считать года. Это расстраивало его еще сильнее. Мысленно всегда хочется кого-то винить и Лешка на эту роль вполне подходил. — Не жила бы! Ты хоть раз спрашивала чего она хочет? А чего я хочу? Плевать тебе было, а сейчас когда отправили туда — все? Все вокруг плохие? А когда ты отца отправила в Афган, а меня когда отправила, ты чем думала? Не сильно ты и горевала, раз Костика привела. Светлана встрепенулась. Женька знал куда давить, никогда не был дураком. Иначе бы в свои года до начальника не доработался. Ему хотелось мстить. За свою раздавленную жизнь после армии, за Эльку, которая тоже с ума сходить стала, едва он приехал. В Москву вон уехала. За свои поломанные судьбы они обычно отвечали перед властями довольно однозначно — выполните свои обязательства по льготам и пенсиям. Какие бы жирные скандалы не были, как бы Громова не старалась местным журналюгам заняться этим, никому это не нравилось. Он прекрасно знал, что для страны он был не более чем расходный материал. Как и сейчас. На таком же расходе находится и Эля сейчас. Медицинский характер обстоял именно в том, чтобы не брать чужую беду на себя и делить все на свое и чужое. Он и сейчас делить пытался, и мать пыталась. Ни у кого не выходило. — Вини меня сколько хочешь, одного ты только понять не хочешь, что она девчонка. Ты хоть понимаешь, что с девчонками на войне делают? — Я-то понимаю, только вот ты похоже только сейчас и заметила, что у тебя оказывается дочь есть! Она ударила по столу. — Да прекрати ты! Лучше скажи, когда она вернется? — Говорила на неделю. Чуть повисла тишина. Она села рядом, закурила его сигарету. Других детей не будет, надо жить спокойно с этими. Сейчас Светка это прекрасно понимала. И все-таки за Элю душа сейчас ныла больше, чем за Женю в Афганистане. Сама не понимает почему. Почему-то была уверенность, что за ним страна. А за Элей кто? Только Останкино, да и она с Женькой. Все! Знает она, что с на войне с девками делают. И мысли только противные в башку лезли. И оставалась только жалкая попытка верить. Что она не одна там. Что за нее хоть кто-то заступится и не бросит. — Наверняка останется еще. — выпалила уже как-то спокойно она. — Я тоже так думаю. — соглашался Женя. — Вся в папашу, дура. Женя от чего-то улыбнулся. — Другой нет. — подытожил он. — Поэтому и переживаю.***
Эля наконец ощутила странное спокойствие, которое начинало пугать. Словно граница страха была преодолена, а все остальное уже не казалось странным. Истерил только Воронцов, чем раздражал он даже детей, которых они снимали несколько раз. Если Тарасов впал в молчанку, то Воронцов буквально считал дни, хотя и Эля, и Сережа понимали, что оставят ещё. Но ей нравилось. Это был чистый эгоизм, но все-таки здесь была какая-то гармония. Их обстреливали пару раз, но трупов в посёлке не было. Снимали только похороны. Приходилось несколько раз ездить на подъезд к Грозному- не пропустили. Даже при условии старого москвича, который им отдали под личное пользование местные, даже при том, что крупными буквами из изоленты были налеплены буквы «ПРЕССА». Насрать всем было. И глядя на парней, сейчас Громова пуще прежнего оценила свою выживаемость. Стреляли только по Грозному, но здесь было слышно вполне отлично. Пока хозяйка дома слышала выстрелы и собиралась в погреб, то Эля раньше всех выскакивала на улицу, пытаясь разглядеть куда и где снимать. Фотоаппарат действительно пригодился. Наснимала она явно больше, чем Воронцов. Только сейчас она поняла смысл слова адреналин. Ты слышишь взрыв, от него уши в трубочку, но что отличает тебя от обычного человека, так это то, что тебе приходится не бежать от взрыва, а к взрыву. Ей плевать, почему-то сейчас она понимала насколько ее жизнь не имеет цены в таких условиях. Врачи имеют, а она всего-то словоплетка. Воронцова ждет дома ребенок, у Тарасова вон Надька. Наверняка ждет. У него и родители, Надька блаженно рассказывала какая у него семья. Нет, Громова понимала, что сейчас в ней говорит эгоизм. Только как-то больно понимать, что ждет ее, по-сути, только брат. Расти в семье медиков довольно цинично. Что было характерно, для них есть четкая грань между своей мирной жизнью и той, что была на работе. И как Эля удивлялась, с каким холоднокровием они относятся к смертям. «У каждого врача — свое кладбище», — говорил ей как-то раз дядька. Видимо у журналистов оно тоже есть. Снимать трупы — ужасно. Это не те трупы, которые бывают в морге — зашлифованные, замазанные. Это именно то мясо, про которое ей говорили солдаты привозившие Олега. Отца привозили уже полковники. В советском союзе может быть и были все равны, но кто-то все же был ровнее. Она не понимала, что происходит. В основном всю горечь она понимала уже после, когда валилась от усталости в сон, только хватало ей на пятнадцать минут отлежаться, а потом уже и начиналось осмысление всего того, что произошло за день. Она помнила солдатика, не хватало сил назвать его полноценным солдатом, ему было от силы лет восемнадцать. Она вспоминала себя в восемнадцать. Глупая девчонка, думающая, что одно ее желание и вера способна что-то поменять. Она вспоминала Женю — такого же восемнадцатилетнего и не понимающего на что он едет. Страшно понимать, что ты воюешь ни за что. По воле генерала. Страшно слышать от своего же начальника, что Чечне лучше отдельно, а здесь они черт знает для чего. Эдакий социально-общественный феномен. Она наблюдала такое при путче, студенткой, когда только ради одного интереса они взбирались на танки, разговаривали с военными и писали статьи в газету. Только потом наступил Октябрь. И вот октябрь кровью умыться-то и заставил. Хотя, что теперь-то? Они каждый день слышат взрывы. Каждый сраный день стреляют и если бы еще понимать кто и зачем, то тогда может быть и легче станет. Только не станет. — Черта с два, лучше уволиться, чем так работать продолжать, — копошась с камерой, отвечал Кирилл. — Я уеду. — А как же… — Мне жить надо! Если вы с Тарасовым не против тут сдохнуть, то уж извини, я о таком не мечтаю! — крикнул он. Она промолчала. Она вообще отчего-то думала, если будет молчать и терпеть, то проблемы сами испарятся. Тарасов этого не слышал. Кирилл при нем бы таких истерик и не устроил бы. Он бы вмазал ему за такое. Это тяжело, она понимает. Никаких звонков, письма и те с трудом отправили. «Я тебя из тех мест ждала, откуда живыми не возвращаются. Невестка твоя и та не дождалась, мать не дождалась, а я дождалась. Вот и ты меня жди. Кроме тебя некому — написала она тогда Жене. Так и не знает, что он ей ответит. Она не знает чего хочет. Наверное нормально поесть. И сходить в душ. В обычный душ, какой есть в обычной квартире. Она все была готова вытерпеть ради своего желания показать правду. Эгоистическое желание остаться честной в чужих глазах. Одной вещи она не могла вытерпеть — своих снов. Ей снился Лешка. Прямо как тогда, красивый, светленький. Ей снилось, что есть у них дочка. И эти сны из раза в раз повторялись. Именно здесь они приобрели особую яркость. Будто бы она сейчас тоже на войне, но во сне. И Лешка здесь. И будто бы ищет она его, во сне ищет, а найти не может. Только все равно снится. Ей противны эти сны, она готова проклинать. Ей отчего-то так жалко было всегда этих солдатиков. В каждом почти Алешку видела. Только Лешка ее красивее, а они все какие-то не такие. В бумеранг верила — думала, что если им поможет, то и Алешеньку глядишь и не бросят помирать где-нибудь в горах. В части все знали зачем она сюда приехала, а потому, наверное, и не трогали. Известно же, чем бабы на войне занимаются с ними. Все равно после снов таких чуть ли не с криком просыпалась. Хватит ей войны в жизни, зачем ей еще и Решетников снится. Это порождало противные мысли, которые и без того мало были наполнены радостью. Раньше же не снился, верно? Сколько лет прошло, столько всего поменялось, а чего-то снится стал. И ребенок отчего-то у них. Это и страшнее всего. Как-то пили они в общежитии, она ведь и летом там жила. Позвали парней с экономического. Познакомилась она, к слову, с ними сама. Кажется того звали Артемом. Эля тогда тащилась с почты, а тот прямо на какую-то удачу шел в то же общежитие. Он проводил, донес несчастные банки с огурцами, миленько поулыбался, а Эля, которая гнула свою линию довольно ловко, обещала встретится. На кой черт? Скучно. Эта скука ее вообще всю жизнь мучала. Может из-за этой же скуки она здесь и оказалась. Но дело тогда все-таки было в другом. Поболтав с соседками по комнате, она решилась дойти до их комнаты и позвать к им в комнату. Зачем? Соседке Юльке уж сильно замуж тогда хотелось. А это зачем? Юльку просто бесила фамилия. Она считала, что фамилия для журналистки у нее совершенно никудышная. Ну и чтоб блузку новую купить в свадебном салоне. Похожую авантюру, к слову, в будущем она и провернет с Артемом. Ей даже будет льстить, то тот тоже почти ее земляк. Приехал каким-то чудом из области. А она ноет, что из самого Свердловска плохо устроилась. Нет, Артем был хватким парнем. Поэтому наверное на молчаливой ноте и расстались. Но дело было опять же не в этом. А в том, что уж сильно нравилось, как он пьяный жалел ее. Именно тогда она это и поняла. Все разошлись за известным желанием, а их в коридор выперли. Все-таки это даже отношениями не было. Передрузья, недоотношения. Странные все-таки отношения были, учитывая, что это были первые и самые долгие. Это вам не Лешка дурачок. Все-таки странно было сравнивать всех, с кем у нее были отношения. И, в общем-то, славно, что у нее никого сейчас не было. Потому что если бы и был, то не пустил бы Элю ни в какую командировку. Суть аферы с женитьбой состояла в том, чтобы подать заявление в ЗАГС, а им в свою очередь выдадут талон в свадебный салон. Дефицит тогда был жуткий, год, наверное, это был девяностый. Жениться было не обязательно, главное получить талон. Так Эльвирочка развлекалась на чужие деньги и купила розовое прозрачное платье, туфли на небольшом каблуке. Артем же в свою очередь, наконец, смог купить несколько рубах. На этом их приключения не кончились. Громовой до того понравилось тратить чужие деньги, что следующими были туфли на каблуке повыше, а потом уже и белая кружевная блузка с рукавами воланами. В третий раз повторять не стали. Да и не нужно было. Страна разваливалась, появлялись рынки и свадебные салоны с талонами потеряли актуальность. Сейчас даже стыдно было, что Артема она так разводила откровенно. Но Юлька ее жалела, говорила каждый раз, что это от обиды на весь мужской род. Громова одернула себя. Только об этом сейчас и думать. Все-таки воспоминания помогали держаться на плаву. Это как минимум. Ей играло сейчас на руку ее хорошее воображение. Представлять, что она сейчас хотя бы в Москве. Хотя… К черту Москву. Хорошим воспоминанием все равно был Свердловск. Слишком уж нестабильно было ее состояние сейчас. Нельзя жалеть себя, когда все только начинается. Тарасов все твердит ей о том, что скоро все кончится. Как мантру читает, ей богу. Саму удивляет. Скверный характер ей не давал покоя. Она все равно часто могла замечтаться, даже не важно о чем — будь то ДАСовское общежитие или же вообще тот самый момент, когда она из Свердловска бежит. Вот же смешная ситуация тогда была. Выходило так, что она нравится Лешке, Лешка нравится Машке, а Эле плевать на их обоих. Нет, конечно обижать никого не хочется и Громова выбрала Машку. Друзей она предпочитала ставить выше любых дурацких отношений. Но все-таки страх был, в Екатеринбург она не ездила уже очень давно и судя по слухам, которые ей мягко донес Воробьев. Ну как сказать мягко — в лоб назвал живущей за Решетниковский счет. Ее шок, конечно, словами не предать, но виду она не подала. Все-таки смешная вещь эти слухи. Скоро они поедут в Грозный. Перед этим уже здорово намотавшись по окрестным селам. Не сказать, что это утомляло. Скорее напоминало то, что не все будут такими гостеприимными, как Иса. Поэтому каждый раз они возвращались в поселок. Так безопаснее, здесь уже не было боевиков. Только Тарасова это бесило, все говорил, что сидят на одной точке и не движутся. Ходил психовал. Но все же не так, как психовал Воронцов. Как-то ночью она вышла покурить. Накинула куртку и вышла. Ночь, когда все тихо, когда нет никаких чертовых взрывов. Спали все на полу. Спина от такого болела весь день. Противно было, вообще не особо было понятно на кой черт приехали, если добро ехать в Грозный так и не дали. Эля никогда не жалела, что уехала из Свердловска. И причину по которой она уехала, все же, был сам Решетников. По этой же причине молчал и Воробьев, когда она пыталась у него выпросить рассказать, что с ним все-таки сейчас. Но он молчал. Значит, все стало только хуже. Теперь она прекрасно понимала во что перерастают рыночные драки, кем становятся такие парни. Единственное, что ей сказал тогда бывший одноклассник, так это то, что молчат обычно про двух людей в классе — про Решетникова и саму Элю. Все были убеждены, что в Москве она за счет него-то и жила. Почему-то Воробьева очень удивил тот факт, кем работает Эля и что с Решетниковым дел она не имет с самого своего переезда в Москву. Тьфу! В Москве таких блатных ей хватало по самые уши. Даже в ДАСовском общежитии такие были. Нет, дела с девчонками они конечно имели с ними. А как не иметь, есть-то ведь охота. У тех и краковская была, и ликер заграничный. Голодный студент на то и хитер, что голодный. Ни сколько не жалела. Нет, быть может если бы и она и осталась там, жизнь бы была куда спокойнее. Но разве спокойная жизнь — это интересная жизнь? Эле хотелось адреналина, страха и просто острых ситуаций, которые заставляли чувствовать себя живой. Это эгоизм, она знала. Но и нужности, даже к самой себе она не чувствовала. — Эликон, почему ты не спишь? — спросит так спокойно, с такой интонацией, с которой, наверное, у детей маленьких спрашивают родители. — Эль? — Дрянь всякая снится, — сказала она, обнаруживая, что ее сигареты кончились. — Спасибо. — она взяла предложенную Тарасовым сигарету. — А с тобой что? — Тоже дрянь снится. — вспоминая подробности своих снов, Сережа чуть закашлялся. — Снег лучше посмотри какой красивый. А снег и вправду красивый был. Серебрился под светом луны своим белым, непорочным явлением. — У Майкла оператора снайпер убил. Громова встрепенулась. Они же в Грозный должны были ехать чуть раньше их самих. Страшно стало вдруг стало. Вдруг и их так же… — В Грозном? — голос чуть заскрипел от неприятного удивления. — Да… да! — он смотрел на нее сверху вниз, — Да не ссы, прорвемся.