Она меня полюбит, как и ты Она сама взойдёт ко мне на ложе Возьму её и в море утоплю За то, что я ещё тебя люблю
Когда живешь в городе, то некоторые вещи кажутся элементарными. Как например сходить в магазин или включить воду в кране. Слишком обычные вещи, которые привычны почти всем. Когда живешь в деревне совершенно логичным кажется, что туалет может быть на улице, а ходить нужно мыться в баню. Такая установка была у Эли в голове и, ей богу, удивительно, когда в городе отсутствуют все законы — как законы города, так и деревни. Долго глядеть на воду, которая, по факту-то и не бежит. На пустое место. Крутишь, выворачиваешь кран на максимум, а там даже не слышно шума. Ни разговоров за стенкой, ни визгов детей с площадки под окном. Тишина. Воздух был холодный. Пах он все же серой. Удар. Удар в этот раз был явно сильнее предыдущего. Эля уткнулась лбом в колени. Как? Господи! Ну как же у них хватает сил так ненавидеть друг друга? Разве не все они люди? Почему людьми сейчас считаются не все, а только выборочно? В чем же такой парадокс? Голова от таких взрывов разрывалась. Нет, быть может ей и жаль этих людей. Хотя не должно, не должно. Она ведь репортер, а не из комитета добрых дел. Если она будет жалеть всех, то ни разу в жизни репортаж не пропустят. Голова гудит. Гудит! От того то мысли и лезут до того проклятые, что вывернуть себе мозги хочется. Не спится от такого шума. Все спят, одной ей не спится. Оглядела кухню, где оставили спать. Отчего же? Половое деление. Но ей же лучше. В одиночестве проще обычно первые пару дней. Потом же хочется прижаться, глаза зажмурить и сжать зубы, чтоб не кричать. Она такое проходила, когда ждала Женю. Теперь как-то пусто. Скоро уедут. Холодная Москва, которая слезам обычно не любит верить, встретит тёплыми снежными объятьями. А потом она поедет в Свердловск. Как же сейчас хотелось в Свердловск и плевать, что саму её Свердловск пугает время от времени даже больше чем Грозный. В Грозном Лешки нет, а это уже проще. Оправдываться не надо. А чего оправдываться если прошло уже больше шести лет? Сама не знает. Не умеет Эля обычное «нет» говорить, все стесняется. Да и кто сказал, что она встретит его в Свердловске? Все что угодно могло за эти годы случиться. А ей и знать даже не хочется. Сколько лет прошло, но страшнее всего для нее остается тишина. Тишина, как тогда, когда папа только только уехал. Словно уже это молчание было в поминание. Тишина, когда уехал Женя и тогда вообще ничего хорошего не представлялось. Почему? Да потому, что так повелось уж. С самого детства они были связаны крепкими узами семьи. Сейчас она и вправду удивляется, какая все-таки семья у них была. Только рассыпалась, как тетка Зоя и сказала. Но Женю она одним своим ожиданием тогда дождалась. И глядя на то, что сейчас происходит снаружи этой бетонной коробки, которая когда-то была панельной многоэтажкой, хочется думать, что он так же ждет, как и она его ждала. Парадокс состоял только лишь в том, что права на жалость у нее нет. Конечно пожалеть кого-то она может — такого своеобразный журналистский кодекс не запрещал. Но написать этого в репортаж права не имеет. Написать домой — тоже не может. Жаловаться? Смешно, ей-то по-факту легче всех. Да, положение бесправное, Женя был прав. Только она действительно здесь ровно на две недели. А солдатики пока все не закончится. И ведь каждый считает сказать, что не понимает, что он тут делает. Конечно, это в основном говорили срочники, но разве Эля сама понимает, что тут делает? Нет, ну… Может конечно кто-то и понимает. Только энтузиазм, который был в ней, когда объявили о поездке как-то поубавился. А после разговоров с местными тем более. — Мне кажется, что Кирилл скоро сойдет с ума. — заявит Эля, когда Сережа войдет в ванную и облокотится на косяк. — Он только и твердит о том, что его застрелят так же, как и Рона. — Это так оператора Майкла звали? — Ага, — скажет она. — Они же вроде как наблюдатели ООН были. Эля выкрутила кран, будто бы ей было что закрывать и села на край ванны. Коса растрепалась, светлые волосы торчали ежиком. Все-таки нет у нее такой косы как раньше до самой задницы — теперь чуть ниже лопаток. Но это уже было ощутимо легче. С приездом в Москву она старалась избавиться от всего навязанного. Первым делом она подстриглась, а потом уже и начала заниматься откровенным вымогательством. Ну что уж тут сделать. Шебека в этом ее во всю поддерживало. Кто ее, Элю, провинциалку, потерявшую отца можно сказать на кануне своего совершеннолетия пожалеет? Сейчас, кстати говоря, явно пожалеют. Девчонок на войне пусть и эксплуатируют не по назначению, на которое они приехали сюда, но все же чем-то заставляют жалеть. — А почему у них имена не французские? — Ну сходи у них спроси, я-то откуда знаю? У меня тоже имя татарское, сильно я на татарку похожа? — А может ты крашенная? — Мои дети будут чистыми блондинами! — чуть хохотнула она. А Сережа подметил то, что это был первый их смешок за время здесь. — А если родишь условно. хотя бы от брюнета? — А чего это тебя так беспокоит? Или ты как Майкл решил тут мне устроить? — она поднялась, — Учти, я злая и голодная. — Да я понял! — он вышел вслед за ней. — Нет, а серьезно, у тебя дети точно блондинами будут? — Точно. Все-таки странно спокойно разъяснить о том, что она видела здесь. Её книжное хорошо и плохо выделялось ярким пятном, подобно кровавому снегу. Страшно? Уже нет. Трупы уже видела. Может быть медицинский характер носило это отсутствие брезгливости к трупом. Куда больше она боялась животного крика, а труп… Что труп? Отмучался он. Да и живых бояться надо больше, чем мёртвых. В больницу бы пробраться, там они нужнее. Но вроде как наблюдатели там эти чертовы. Не пустили. Колесят вокруг Грозного. Во внутрь, в самый центр отчего-то не пускают. Сколько можно ездить по окрестным селам, как беспризорники? Еще один факт, который добавлял раздражения всех их своеобразной коалиции. Хотя свои плюсы появились — их пустили наконец в Грозный, пусть и на окраину. Разве это плохо?***
— Эль, тебе уж замуж скоро, а ты все ерундой маешься! — крикнула тетя Маруся из окна. — А вы не переживайте, у нас Эльчонок на расхват! — борзо ответит Валера. — Ну что ты скачешь? Поговорить надо, заодно на рынок сбегаем. Подход Валеры отчасти смутил Элю. Приехал значит на машине, при всем параде. Интересно, конечно. Даже очень. Громова молча прошла за ним, села в машину. На вопрос зачем и куда они едут, он не ответил. Но ее это и не волновало. Слишком беспечной Эля считала себя в том возрасте. С возвращением Жени вся осмотрительность пропала. Слишком уж хорошо жить вдруг начали, вот мозги и задурманило. Юбку джинсовую поправила, да пошла следом за Валерой. Причин не идти за ним не было. Конечно это хорошо было условным. Просто Костик ушел, лупить Элю перестали. А еще и мать вдруг срываться на нее перестала. Сказала — все, взрослая Эля. Поступит в медицинский и продолжит жить, как надо. Как надо! До чего противно это навязанное надо. Взрослая Эля осуждает, а маленькая думает, что другого варианта и не существует. Где родился, там и пригодился, такое отношение у ж было у нее. Алешка, кстати говоря, почему-то полностью одобрял Элю. Пускай Шебеко в Москву едет, а Эле тут надо. Вопрос о том, почему за нее все решили где ей жить уже тогда созревал, но этот нарыв лопнул ровно тогда, когда она уже была в Москве. На журфаке в рот он етись. Папка бы был в шоке. Эля и сама не понимала, что она там делала, как ее статьи, кстати говоря опять же о медицине, могли сгодиться за материал и причиной к поступлению. Судьба видимо. Правда весь ее круг общения так не считал. Валера только лишь всегда и выступал громче всех, что Эле нужно всеми силами держаться в Москве. Зубами за Москву держаться надо. А она и держалась. И сейчас держится. Жаль только что кроме Москвы ее не волновало ничего потом. Главное не струсить и удержаться. А то, что она увидела здесь и сейчас довольно удивляло. Странно, конечно, когда тебя в восемнадцать лет замуж зовут. Странно. Но весело, сказать нечего. Машина остановилась перед пустырем, за рынком. И Лешка там был. Лупасили какого-то парня и кричали. А черт его знает, что орали. Эля слушать и не хотела, а потому постаралась забыть. Эти и должно было закончится. Валера словно усмехался так над ней. Издевался, не иначе. Зачем ее привозить и заставлять смотреть на вымогательство? Чтоб испугалась? А чего ее пугать, если она пуганная. Она это и без него знала. Ей стало больно. Здесь-то пазл и сошелся. Вопросы сразу решились сами собой. Откуда у Лешки деньги, как он джинсы себе достал, зачем сумки с тряпьем под кроватью прячет. Все сошлось! Одна только Громова в дурах осталась, сидит свою анатомию на экзамены зубрит, да в газете бумажки переписывает. Хобби! Но почему она этому «хобби» не поверила? Ей ведь и без Валерки про это говорили. Ну и черт с ним. Зато теперь она поняла, что не вранье все это. Что действительно Лешка в рекетирах. — Посмотри, чем твой женишок занимается, — внутри что-то со всей силы грохнулось. — Ты пойми меня правильно, Эльчонок, я тебя с Женей с самого детства знаю, вы мне как брат с сестрой. Мне ваш папка можно сказать своего отсутствующего заменил. Женя не в курсах, но… Ни он, ни я такого добра тебе не желаем. — Я тебя поняла, — выдавила Эля. — Шебеко в Москву едет. Поезжай-ка с ней, я с ее папашкой договорюсь. Она была куда угодно уехать, хоть во Владивосток, на Камчатку или вовсе на Кавказ. Лишь бы это все исчезло долой с ее глаз. И Лешка вместе со всем этим тряпьем, которое он совать ей стал и деньгами погаными. Зубы вот вот и крошиться от такого напряжения начнут. Значит вот что он хотел. Удержать всеми силами? Деньгами? Шмотками? Тьфу! На такие расприи даже Шебеко не велась, а Лешка Шебеко нравился уж точно больше. Нет. Пошел он к черту! Она уедет. Уедет куда глаза глядят. Никто ей больше ничего указывать не будет. Пошли они все к чертовой матери со своим медицинским! Эле хотелось рвать и метать. — Хорошо. — она тяжело дышала, — Когда? — Через пару дней. — он закурил сигарету. — Нечего тебе здесь тухнуть. Женьке с матерью скажешь, что на Москву глядеть едешь. Вот держи. — Валера кинул пачку денег от чего у Эли глаза на лоб полезли. — Это тебе на первое время. Женя перетерпит, позже тоже подтянется. — Громова хотела обмолвится, но тот ее оборвал. — Не ввязывайся в это дерьмо, я тебя умоляю. Эля промолчала. Все рухнуло в один момент, просто упало и разбилось. Она взяла деньги, сжала их в ладони. Купили, как шлюху называется? Все лучше, чем оставаться в Свердловске. Чего греха таить, она давно мечтала уехать от матери с Костиком. Лешка на это молчал. Ему-то что, верно? Только отговаривал от того, чтоб уезжала она. А теперь… Лучше уж уехать, чем женой бандитской становится. Ей не нужны такие деньги. Она решила это в тот же момент. Вот так и решила. Голодную юность в Москве провела, разводила других парней на деньги. Потому что это обида. Потому что после Лешки все тем более по наклонной пошло. Она возненавидела всех. Она не хотела никому верить. Он обещал ей, что деньги эти он заработал честным трудом, мол устроился он в одно место, просто сказать пока не может. Оказалось, он нагло врал. Эля ударила кулаком по собственной коленке. Как она ненавидела вранье. Валера рядом усмехнулся. Эля видеть его не могла в этот момент. Ей все стали противны. Но сейчас она была рада, что все это случилось. Она стала сильнее. И пускай такой ценой. Иначе бы сидела она сейчас с Лешкой в Свердловске бы и гнила, работая хирургом. Ни за что и никогда ее больше никто не заставить делать так, как желается ему, а не ей.***
До чего местный климат раздражал, так это не в сказке сказать ни пером описать. Снег, едва падал, то тут же в грязь превращался. А сопли от таких погодных перемен все и текли и текли. Что уж тут сделать — только терпеть. Кирилл хлюпнул носом, высовываясь из-под камеры, тяжелая все-таки. Шестнадцать килограмм весит, зараза. К ее весу привыкаешь. Пальцы только коченеют держать ее. Все-таки минус пять — это тоже минус, как тут не поверни. На медиафаке предупреждали. А он не поверил. Упертый, как баран. Он прекрасно понимает, что если материал получится хорошим, то отправят и во второй раз. Только вот не хочется, честно говоря, во второй раз. Кирилл дома нужнее, просто напросто. Домой, что уж говорить, ужасно хочется. Что не скажешь о той же Эле. Словно смиренно принимает ситуацию. Это Воронцов осуждал. — Да твою же мать, куда они стреляют, я понять не могу? — крикнул Кирилл. — Сядь! Тебя же сейчас заденет, идиот, сядь! — кричал на него — Они далеко стреляют! — отмахнулся он. — Такую пленку зато снял, пусть только вякнут в своей Москве. — довольно улыбался Кирилл. — У тебя что? — Ничего хорошего, — произнесла Эля, — Куча срочников, которые только бордюрчики и красили в учебке. — она передала блокнот Сереже, — Ну что ты смотришь на меня? — Думаю откуда ты про срочников узнала. Громова выгнула бровь. — Да они сами и сказали, ты думаешь все такие герои полоумные вроде тебя? — психовала она на обычный вопрос. — Ладно, все, не психуй, — закончил эту перепалку сам Тарасов, — Что там горит? — Грозный там горит, — отозвался эхом голос водителя. — Здесь остановимся тогда. Решено снимать было здесь. Под тяжестью бронежилета коленки сгибались и к земле тянуло еще сильнее, даже не из-за того что сутки ничего не жрала. Удивительно все-таки Грозный горит, ничего не сказать. В Петербурге она была лишь раз и то, когда однокурсница позвала Элю к себе домой. Бабулька ее куда-то уехала, а они и поехали к ней. Уж не знала почему она, коренная москвичка домом называет Петербург. Однако Эля всегда на подобные авантюры соглашалась. Чем больше движения — тем больше доказательств, что она живая. Откуда такая обиженность на всех она не знала. Просто в какой-то момент смотреть на жизнь с точки зрения веселья у нее не получалось совсем. Даже когда хорошая компания окружала Громову, как это было с Сашей, что-то не давало ей полностью отдаться в момент. Артема зато разводить в полный момент получалось. Он жалел ее отчего-то каждый раз, хотя она ему всех обстоятельств своей жизни не рассказывала. Зачем вообще кому-то что-то рассказывать. Понимал ее только папа и Женя. Папу убили, Женю сломали. Что из этого хуже даже подумать сложно. Машка потом ей заявит как-то, что типаж у Эльки — бедной Лизы. Ходит, загадочно в глаза заглядывает, а ей все и готовы купить готовы, чтоб чуть повеселела. Никто ей кроме Артема в Москве ничего и не покупал. Дальше разводить побоялась. У нее сокурсницы не стеснялись мужиками крутить, а она чего-то стеснялась. Не нужно ей это было. Да и сейчас нужно. Это к чему она Петербург с Сашей вспоминала. Небо похожее было сейчас. Красно-желтое. И если бы не запах серы, то она бы представила, что снова идет по Петербуржским улицам, курит Салем с ментолом, который Саша в Петербурге постоянно курила. Что снова все хотя бы спокойно, ну или хотя бы не плохо. Кто сказал, что сейчас плохо? Она пыталась себя убедить в том, что эт шикарный ход карьеры. Очередная фишка, вышедшая из семьи — дикий карьеризм. Нет, такого она своим детям не желает. Как ребенок врачей, Эля прекрасно понимала, что иногда в болезни фаза ремиссии дается тяжелее чем полное выздоровление. И даже ей будут радоваться, почти как полному лишению болезни. — Ты знаешь, а мне даже нравится тут, — бредя по снегу, отвечал Сережа. Эля в удивлении выгнула бровь. — И чем же? — Здесь каждый день удивляет тебя тем, что ты живой, понимаешь! — он задрал голову. — Мы на войне, Сереж. — Перестань! — фыркнул он, — Люди — это удивительные существа. Они ко всему могут приспособиться, даже к самым худшим условиям, ты понимаешь это? Горцы же всю жизнь воюют и ничего. Это обыкновенно для них, понимаешь? Страшный вой послышался над головой. Пальцы задрожали, вцепились в Сережино плечо. — Ложись! — завизжала она. — Это же просто самолет, Эликон! — захохотал он. Смешно ему. Тьфу! Аж самой противно стало. Ошиблась, бывает. Но лучше уж ложная тревога, чем не успеть в настоящей. Она пошатнулась. Голова гудит от шума. Эля отвернулась от Сережи. Все ему смешно, а она что? Так и будут над ней смеяться из-за лишней паранойи? — Зря ты так, — к ним подошел тот же военный и подал руку, — Не бомбили тебя еще, вот ты и резвый такой. — А вы думаете я трус? — Ничего я не думаю, — отмахнулся он, — Придет время и все поменяется. Время вообще странная штука. Они поднялись и побрели дальше. Нет, в природе никто сомневаться не смел. В человеческом благоразумии только лишь и смели сомневаться. А в остальном не имеют права. И если про человека сказать еще что-то можно, то уже переходить на что-то глобальное не стоит. Уж такие наставления у них были. Может накрутила Эля так себя, а может просто примеров отрицательных предостаточно. Учится надо на чужих ошибках, вот что она усвоила. Нет, все это плохо, конечно — наркота, оружие, куча беженцев. Все это, конечно плохо. Разве это может быть чем-то хорошим? Наверное нет. Каждый человек эгоист. И она эгоистка редкостная. В том, что Кирилл эгоист она тоже не сомневалась. Истерить так после каждого их выезда надо уметь. Тарасов ворчал, что слышать этого не хочет. А Эля молчала. Словно неподступной крепостью молчала и не находила эту проблему важной. А чего ей-то находить? У нее самая смешная роль — младший помощник ведущего. Такая профессия вообще есть? Учитывая, что все это после работы в газете, то это не плохо. Громова не выпендривалась на счет своей роли. Она провинциалка, а вот Тарасов за свое самолюбие любил отхватить. Сын члена совета журналистов, бывшего главного редактора в Останкино. Тут уже даже Воронцов с родителями-киношниками приумолкал. А то кто их блатных знает, верно? Скажешь им что не так, а по связям своим тебя и уволят задним числом. Новая страна, новые нравы. Поэтому снимать о разграбленной России было привычно, как бы иронично здесь не звучала эта песенка. «Всего не украдешь» — так и они жили. Только другое волновало его после такой «переоценки» — а может если бы не воровали, может оборудование им дали бы нормальное? Может быть ни он, ни Громова не таскались бы с таким количеством аппаратуры. Над той вообще приходилось удивляться. Стоять с десятью килограммами и даже не вякнуть. Терпеливо, даже вполне. — Я знаете, ребята, природу здешнею люблю. Думается здесь хорошо. Жаль только вы ее при таких обстоятельствах видите. — А что сильно красиво? — А то! — продолжал откровенный дедуля. Какой из него военный только? — Горы — во! — раскинув руки отвечал дядечка.***
Она помнила тот день очень даже хорошо. «Почему он умер, а я живая? Он же нужнее, чем я…» — единственная строчка за тот день. И страницы закапанные слезами. Крик стоял в горле. И она одна. Совершенно одна. Это сейчас Эля с легкостью всем заявляет, что справится со всем сама. Сил теперь действительно хватит. После такого сил у нее прибавилось. Только не силы это, а отчаянье воды чистой. Отчаянье и смирение, которое она проклинала всеми силами. Лучше бы она его забыла этот день проклятый. Ленчик ей говорил, что мозг способен забывать травмирующие события за желанием спасти психику. Тогда даже ее собственный мозг был мазохистом, чего уж про саму Элю тогда говорить. Делать все из принципа — что сильнее тронет. Сегодня доводит до состояния трясучки то, как из-за нее два парня подрались, а завтра уже не берет. Значит ищем что-то новое. И не важно, что это будет — хоть беготня на рынке от неловкого вопроса или уже что-то серьезное, за что например таких, как Дима Жданов убивают. За правду, за справедливость. Великая смерть однако. Ей такое не светило. В справедливость она не верила ровно именно с этого самого дня. Потому что умер папа. Не подойти и не попросить помощи, когда она была так нужна. Не защитить в школе, когда перед всем классом отчитывают, что вот как помер папаша, так совсем от рук отбилась. И никто слова не сказал. Все промолчали. Так и зарождается обида на людей. Чуть позже она, конечно, выльется в это. В эту ненависть ко всем. Эля понимала, что безусловнее, чем родительская любовь в ее жизни уже не будет ничего. Можно подумать Лешка ее любил? Тьфу! Да плевать он хотел. Скорее новый приз среди своих друзей рекетиров-будущих бандюганов. Кто он сейчас? Новый русский? Или Артем? Артем можно подумать-то любил ее? Разбежался! Женился на дочери министерской шишки и заявил, что если Эля выйдет замуж и ей понадобиться любовник, то он будет более чем рад. Вот же козел, а? Странно, прошло столько времени, а даже сейчас хочется этих генералов паркетных во всем винить. И сейчас. Пацан-то погиб. А они что? Живые, снимают вон. Ладно, плюс был в том, что теперь она репортер, а не газетчица. Не надо ей никого жалеть и анализировать. Ляпнуть, как есть, а дальше пусть сами разбираются — и будут это другие телевизионщики, журналисты-газетчики, политики, генералы или просто люди с кухонь. Это не ее дело. Сбросить ответственность и плыть по течению. Не принимать ситуацию — это разбивать костяшки, когда в истерике ты колотишь по полу, когда срываешь голос, когда виски сжимает обручем от крика. Как только соседи тогда врачей не вызвали, Эля не знала до сих пор. И что она не могла простить всему миру, так это то, что ее не пожалели тогда. Просто не пожалели. И теперь твердое решение — никого и никогда не жалеть. Опять же, очень эгоистично. Когда она успокоилась пришла Фая и забрала к себе. Мать тогда вообще не появлялась дома, из какого-то принципа. Эля сама таскала ей вещи, даже мыться не ходила. Эти три дня после похоронки пролетели незаметно. Жить у дядьки было очень даже хорошо — колбаса, магнитофон, штаны бананы достали. Дефицит жуткий, а ей вон что тыкают. И все за три дня. Но и сил хватало лишь на диване лежать. В школе отпросили. Все думали, что Эля тогда руки на себя наложит. И громче всех об этом тетка Зоя кричала. — Да заткнись ты, Зоя! — крикнула она тогда, — Не переживай, не бросим, вырастим. В декабре тот снег был уж очень сильный. Хлопьями летел. В такие дни хорошо спится. Но сейчас не спалось. Стоит перед окном и долго думает. О чем? О том, что было бы, если бы папа приехал. Скоро новый год, да только нужен ли ей этот новый год? Слезы лились, а щеки были уже даже липкими. Отвратное ощущение. На новый год она хотела, чтоб приехал папа. Приехал называется…Дом хрустальный на горе — для неё, Сам, как пёс, бы так и рос в цепи.
— Да выключи ты, умоляю тебя! — крикнула мать. А тишина даже с включенным магнитофоном зазвенела. Как так бывает, спросите вы? А Эля и сама не знает, может уже в ушах звенело у нее. Она знала, что у матери звенит не меньше. Эта песня останется истерикой где-то в глубине ее стен в душе. В душе слишком много стен — исцарапанных, исписанных, как скамейка в школьной раздевалке. Так может и душа ее проходной пункт? Эльвира перевела взгляд на мать, а потом и на деда, словно повторяя в голове одно: «вступись, ты же можешь». И он вступился. — Доиграет и тогда выключим, — заявит дед. — Юрка любил эту песню. Элечка стояла, как солдатик, словно салют прощальный пускала. Едва пластинка зашипела, она подняла иголку и отвернулась к окну. Сил на это смотреть нет. Внутри дыра. Иначе это чувство описать Громова не могла. Не выходило. Нет, она прекрасно понимала, что матери тоже тяжело. Только до появления Кости в их квартире. Будь проклят тот день, когда он там появился, будь проклят. Водка разлилась по стопкам. Сухой закон, а отцовские приятели достали. Как например Григорий Семеныч, сидел сейчас и взглядом выпаливал Элю. Ему было жалко ее. Он и сам потом скажет, что не потому ее жалко, что отца нет, а потому что на такую мать остается. Без брата. А Эля… Эля никогда не чувствовала себя без брата. Она просто знала, что он есть. И не важно сколько пройдет лет. Громова просто будет знать, что Женя есть. И Женя примет ее любой. С дипломом хирурга или с дипломом журфака, или вовсе без него. Она знала, что есть папа. В какой-то момент Эля даже убедила себя в том, что папа на самом деле живой, он просто пропал. А потому письма ему и писала. Папа живой. Папа ее любит и ждет. Просто не совсем уж и близка эта встреча. Они встретятся, но не сейчас. Эля в это заставила верить — И Женя там же. — скажет снова будто бы назло Зойка. — Заткнись! — первое, что она заявит за эти два дня с такой интонацией, что все аж стопки поставят. — Заткнись, дура! У тебя у самой там сын, у самой! — Моего Олежу забрали не так давно, он мне письма пишет, а Женя где? Эля глаза вытаращила, на стол облокотилась так, что аж рюмки звякнули от такого резкого движения. — Эля, сядь! — громко скажет мать. — Да отстаньте вы от меня все! — взвизгнула она, — Это из-за вас папа уехал, из-за вас! Вечно подстрекали только! А Женя вернется, поняла, да? Он приедет еще вам всем назло! — она всхлипнула. — Ты думай, что говоришь, сопля зеленая! Лезешь в дела взрослых. Нет от брата твоего писем уже два месяца, а ты дура наивная! Привыкай, взрослеть надо, помер папка! — Я сказала, он приедет! Всем вам назло приедет!. Так и родилась противоречивая Громовская натура. Первая статья в газете была о воинах-интернационалистах, а точнее об отце и воспоминаниях тех, кто был там. До сих пор она помнила эту странную усмешку. — Первая статья и та про войну. — усмехнулся тогда редактор Шура. — Будешь военкором, помяни мое слово. Вот и помянули. Интересно, а этих парнишек так же ждут? Ждут, конечно. Эля даже не сомневалась. В глубине души ей было всех их жаль. Только жалость ее по достоинству здесь не воспримут. Не место здесь для нее. Не место и для громких лозунгов. Все прекрасно понимали, что мало кто поедет в самое пекло. Даже чтоб поднять себе рейтинг. Отправили каких-то непутевых репортеров, да что уж там говорить! Если вся армия из маленьких срочников, которые были младше Эли лет так на семь, что уж говорить про репортеров. Карьера — это такая вещь, которая строится исключительно в кабинетах. Стоило вспомнить Кормушина, который в жизни ни одного репортажа не взял, на выезде со съемочной группой не бывал. Что уж там говорить! Когда августовский путч был, он и тогда слинял, хотя и бояться было нечего. Что уж там про черный октябырь. Там его и в помине не было. Так и выходило здесь тоже самое — одни в поле боя, другие с медалями и погонами. Обидно? До чертиков. Особенно понимать то, что Женя был таким же солдатом, а потому это так и принималось на личный счет. — Ты че тут делаешь, а? — Сижу. — А че в другом месте посидеть нельзя? — Нельзя. Она развернулась к стенке. Спать хотелось ужасно, весь день пробегали, голова гудела от такого подобно трансформаторной будке. — Тарасов, дай поспать, я просить уже начинаю. — А если они нас не заберут? — Ты как ребенок пятилетний. — фыркнула она. — Кошмар приснился и приходишь ночью мамку будить. — Эля зевнула и потянула на себя одеяло. — А мамка спать хочет, зараза ты эдакая! — Я серьезно тебе говорю. — продолжал, не сбавляя серьезности Сережа, — Грозный в кольцо берут, бои скоро начнутся. Нас если не заберут сейчас — значит в Грозном и оставят. Эля дернулась. — Ты хотел на войну? Получай. — она приподнялась. — Мы же ни черта в эфир не пропустили в итоге. Чего только снимаем, ищем что-то. Бред! Но Тарасов словно заговаривался в темноте об одном и том же. — Эля, я не хочу подыхать так! Не хочу! Не хочу чтоб мы в братской могиле где-нибудь на пару гнили. Звучало надрывисто, но откровенно. Эля промолчала на счет такой лестной приближенности. Мы. Уже такими фразами за говорил. Мало того, что в койке одной лежат сейчас, так еще и «мы» употребляет. А ей-то что? У нее Берлинская стена, а у Тарасова оружие не масштабнее молотка. Громовой не страшно, Громовой обидно. А еще страшно. Но страшно сейчас всем, а потому испытывать эту эмоцию зазорно. Время геройствовать. Только фальшиво это выходит. Девчонка на войне — не более чем показуха. Убить себя за такое привлечение внимания хотелось. — А где хочешь? — удивительно мягко для себя, произнесла Эля. — Хочу на море. А ты? — наконец обернувшись всем корпусом спрашивал Сережа. — Хочу к брату в Свердловск. — глухо ответила она. Эгоистично. Кто-то ждал ее в Свердловске? Конечно. Женя ждал. В этом Громова была уверена, как в том, что волосы у нее действительно светлые. Хотя мысль о том, что она темнеет все-таки прокрадывалась. — Там холоднее чем здесь. — слепой стереотип, который иногда даже бесил. Эля сглотнула. А Сережа продолжал наматывать себе на палец одну из прядей. Она похоже даже и не замечает в темноте такого баловства, а ему в диковинку. Хотя, признаться, меньше всего хотелось, чтоб она заметила это. — Зато не стреляют. — Тоже правильно. Сережа раздражался за свою разбушевавшеюся сентиментальность. Ему, наверное, как и всем, хотелось покоя, хоть каплю покоя. До истерики Воронцова ему далеко — совесть не позволяла так себя вести. Единственное о чем он жалел, что не смог оставить Эльвиру дома. Хоть как, всеми правдами и не правдами. Но она здесь, пока рядом. И какая-то интуиция не давала покоя. Он думал все это сплошная шутка. Шутка и то, за что журналистов последние года два выстреливали. Папаша говорил ему верить только своим глазам. И когда своими глазами он увидел эшелон, который с одной стороны разгружался их военными, а с другой с каким-то чересчур черномазыми мужиками. Сережка смекнул, да только ничего не смог сказать или сделать. Следовал примеру, опять же, Громовой — молчал. Почему? Наверное по той же причине, по которой Эля ушла из газеты. Писать статьи у нее выходило куда лучше. Он следил тогда за ней, потому что мало кто умудрялся писать во время учебы, учитывая, что Громова училась на телевизионном. Маниакальные наклонности? Возможно. Тарасов даже не смел отрицать своей зацикленности. С кем не бывает? Ладно, ни с кем. Это в целом был бред. И Громова — бред на ножках. Зато какой бред! Она сама протянет ладонь. Сама. Тарасов будто бы ошпаренный глянет на руку. Аккуратно, между светлых волос пальцами, так по-детски шагая в сторону его ладони, обхватить два пальца, так же отвернувшись к стене. Это странно. Но разве он способен сопротивляться? И при очередном шуме за окном, Эля сожмет ладонь, что есть мочи. И возможно в тот момент Тарасов поймет зачем он сам сюда пришел. Чуйка? Чуйка. Все думали о своем. Это нормально. К своим годам Тарасов стал уважать обособленность друг от друга. Все чаще хотелось остаться одному и подумать. Это было в Москве. На том этапе, когда строгое кольцо только сжималось. Как-то странно он относился к вещам в прошлом. Потому что ему было совершенно не понятно, почему их эфир уже который раз пропускают после строгой цензуры. Хотелось кричать, устраивать скандалы. А он молчал. И Эле об этом не говорил. Два плюс два он складывать тоже умел. Выходило, что Дима, когда писал о армейской дедовщине в той же редакции, где и работала одно время Громова, был вполне прав. Общий знакомый, может быть, но по датам даже не успели поработать вместе. Какой смысл это имеет, если человек умер? Умер! По-настоящему, без какой либо цели, просто так. Когда вообще человек может умереть для чего? Для чего сейчас парней на смерть просто так отправляют? Тоже просто так. Выходило, что все в жизни просто так. Все не имеет смысл. Сам человек только лишь и имеет смысл? Наверное… Он не уверен. Как можно вообще кому-то верить сейчас? Если их откровенно бросили. Он был уверен, что приедет обратно в Москву уже восемнадцатого числа. Он был уверен в том, что Диму не заденет, когда он написал очередную статью про этих военных гребаных. Черт возьми, нужно было тогда понять, что правда это все. Что оружие поставляют свои же. Одного понимания и чужих слов Тарасову было мало. Когда убили Жданова, а было это к слову, еще до всей глобальной заморочки. Даже Кормушина им скотину еще тогда не выдали. В конце сентября Сережа и не думал, что слова Жданова о войне окажутся вполне правдивыми. Да какие правдивые слова, это просто было логичным. Куда могут в мирное время вести составами оружие? Он не поверил. А теперь здесь. С задержкой остается. Их даже забирать не планируют. Словно еще для чего-то берегут. Ну что ж. Это было по крайней мере гарантом того, что их не собираются убирать. Как Димку например. Страх вполне объяснимая эмоция. Но к ней привыкаешь. Как бы страшно это не звучало. Это называлось обыденность. И здесь, в Чечне наступала обыденность. В какой-то мере это заставляет переоценить свою мирную жизнь. Кирилл например курить решил бросить, едва ли пришлось ему бегать от снарядов. И вполне успешно. Бросил в один день. Дней шесть эдак так не курит. Эля зато почти в два раза больше. Но это Эля. Он знал, что ночи у нее тяжелые, почти как у него самого, того и гляди говорить начнет. А на утро молчит о том, что снилось. Можно подумать сам Сережа рассказал бы. Что снилось ему? Да Димка и снился. Все тараторил, что он предупреждал, а Серега — балбес. Он и сам знает, что балбес. Только интереса от этого не убавлялось. Он считал своим долгом узнать истинные причины. Жаль одного Сережа не понимал как это в кабинетах это решалось, а не на поле боя. Он проснется от скрипа паркета. Эля проснулась. Тарасов продумал пару минут, а после сядет глядя в коридор. Квартира оживала. Но жить не обещала. — Уже двадцать восьмое. — скажет Громова оглядываясь на него. По утрам Эля была красивой. Нет, конечно, она всегда была красивой. По утрам почему-то она казалось более красивой — с растрепанными распущенными волосами, чуть припухшими розовыми губами. Что заметил за эти дни, после сна они всегда были такими. Громова стояла, глядела в даль окна. О чем думала она? Об отце. Здесь вообще почему-то о нем думалось сильнее всего. Сигарета полетит в консервную банку. — Вы слишком громко думаете, — зайдет в комнату Кирилл, — Идите лучше есть. Даже разговоры за завтраком выходили странные. Что можно было обсуждать во время завтрака? Наверное тоже самое, что и дома. Кирилл рассказывал о сыне. В январе ему уж год будет. Эля кивала, задерживаясь взглядом на окне. Черт. Сережу начинало раздражать желание анализировать Громову. Зачем? Внутренний голос отвечал, что просто так, но просто так ничего не бывает. А потому спорить с собой было довольно удивительно. — Танки едут. — Громова вскочит к окну. И он пропустит ее вперед, хотя вроде и сам у окна стоял. Словно это был единый шанс так постоять вот так вот близко. Аккуратно прикоснуться к талии, пересчитать ребра, словно она так сильно мешает ему на танки поглядеть. А потом, как обжигаясь, когда она обернется, дернуться и отойти к проему что-то несуразно бормоча под нос. Боится? Ну да. Ну не человек он в самом деле? Это было странно, он знает, но потому он и боится. Потому что испортить — страшно. Эта дружба и так кровавыми мозолями ему уперлась. — Нет, это вполне логично, — скажет Сережа. — Кровь на кровь. — Только это никогда не кончится. — наконец откинув косу резинкой, ответит она. — Замкнутый круг. — Какие вы нигилисты все-таки. — А что он сам начинает? Мне уже тошно от всего этого, хоть вешайся! — тыкая пальцем в верх, говорила Эля. — Когда это только кончится все. Она дернулась, убежала в ванную. Честно говоря, больше всего ему хотелось прямо сейчас подорваться за ней. Устоял, вполне. Это ведь не так сложно, как кажется в начале. Ко всему привыкаешь — и к тому, что воды в кране нет, а уж к тому, что с Элей надо дружить и подавно. Она другая! Это слово крутилось подобно юле в его голове. Только Громова сука. Он знает и это. Разве он против? Пускай растопчет, пускай каждый день будет гнать свою пластинку: «приедешь и Надьку в жены возьмешь!». Тьфу! Слышать ему про Надьку противно. Ну ошибся, ну бывает. Он ведь предупреждал, а той и плевать было. Все было обоюдно. Она ж не Громова, комедию ломать не будет. Но как без комедий жить? Сложно все это на самом деле. Сначала у Громовой был кавалер. А Тарасов больной что-ли девок отбивать? Не так он работать привык. Может и до сих пор есть у нее тот кавалер. Эля ни разу не заикнулась про него. Все про брата трещала и Свердловск. Надька говорила, что тот ее бросил и последний месяц Элька живет то там, то тут. Без постоянного места жительства. Но ведь он не напомнил про этого Артема чертового, а она ему с Надькой каждый раз, едва разговор начинается. Специально что-ли? Или дело было в чем-то другом? Нет, все проще было. Пускай Тарасову кажется так, пускай он ломает себе голову с этими любовными треугольниками. У Эли была совершенно другая логика. Ждать. Дома всегда кто-то должен ждать. Она была уверена, что Тарасова есть кому ждать. И ее есть кому ждать. Другое ее сейчас тревожило. Сны. Блядские, чертовы сны. В которые она не верила, а сейчас и верить вовсе не хотелось. Она ушла во сне с отцом. Ушла. Ей папка лет восемь не снился. А сейчас приснился. Когда она проснулось, у нее было четко ощущение, что она дома, с Женей. Только чего-то к Тарасову во сне приставала, раз ладонь успела его подержать. Теплая такая. Ей хотелось рассказать этот сон на эмоциях. Но в горле словно ком стоял. Она промолчала, но нервы успокоить не могла. Не к добру такие сны. От того нервничать еще сильнее начинала. Будь она в гражданке, конечно, списала бы на дурной сон, сама перед сном папу вспоминала. Но сейчас… Словно намек, издевка какая-то. Смотри, Громова, заиграешься и помрешь! И начинаешь понимать, что ждать кроме брата-то и некому. — Ну пойдем, Эля, пойдем отсюда! Надо тебе оно? Тебя все ждут, ждут, а тебя тут обижать будут! Все ждут: и бабушка, и Олег, и даже Зойка не ругается, представь себе! — Но я не хочу… — тянула она. — А чего тут делать? — и все-таки взялась за отцовскую руку. Проснулась она ровно на этом моменте. Ей есть, что тут делать, есть! Ее ждут, у нее важная, блять, работа и подыхать она не собирается. Истерика подкатывала к горлу. Нет, она не умрет. Подумаешь сны. Какой бред ей не приснится. Но страх все-таки долбил по ее ребрам, раздаваясь эхом по грудной клетке и шумом в ушах. Ее во сне забрали, а здесь она и впрямь может умереть в любой момент. Она не может, не может умереть вот так. Она же ничего не успела. Она ненавидела состояние истерики. Оно шумом долбило по мозгам, совершенно не давая нормально соображать. Никакой логики — только шум. Так и сейчас. Казалось, что с каждым днем, проведенным здесь, в Грозном, весь разум исчезал. Причем не только у нее, у всей группы, даже у зарубежных наблюдателей начинала свистеть крыша. Может и сны эти вроде истинны? Может и впрямь помрет она при исполнении своего долга, как отец. Ведь не Олег ее во сне за собой потащил, а папка. Нет. Все равно ничего не понимает. Эля в который раз пыталась установить логическую цепочку и заставить себя думать вне горячих слез. Ей приснилась какая-то ерунда, а потом… Потом она проснулась и поняла, что держит за ручку Тарасова. Очень мило. Ее любили растить как солдата. Без проявления чувств. Одним только фактом доказывать свою верность и любовь. С Женей они так и делали. Хотя, кстати говоря, именно с ним в детстве они и спали так, держась за руки. Без лишнего контакта — только факт и тепло между ладоней. Женя рос точно так же, с таким же планом, на одном равном старте — оба пойдете в хирурги, как родители. Итог? Ни она, ни Женя не оказались в медицине. Последний даже скандал устроил после армии. Сказал, уж лучше на заводе, чем снова на кровь смотреть. Ленчик, который ей после возвращения Жени устроил аж целую лекцию на эту тему со своим близким другом, тогда назвал это очередным проявлением посттравматического синдрома. Женя не выносит красного цвета, вынес все вещи этого цвета. У Эли даже туфли красные и те угрожал выкинуть. Она их прятала в чемодане, с которым потом и уехала. Он перестал есть мясо, никогда не покупает помидоры, а еще всем сердцем ненавидит красное вино. Эта наклонность пугала Элю до чертиков. А потом перестала. Саша как-то притащила ее на странное мероприятие, что-то вроде встречи ветеранов Афганистана. У Жени тоже ведь медалька была. Узнать такое в семнадцать лет ей не дали. Зато судьба распорядилась, чтобы в двадцать она выучила это и поняла насколько Женя беспроблемен в этой сфере. Кто-то сходил с ума. Опять же, постравматический синдром. Ту лекцию она вспоминала на этой встрече очень часто. Кто-то спивался. Громова опять же вспоминала брата. Он прошел эту стадию в две недели. А потом услышала и историю про убийства чисто Афганского стиля. Саша заявила, что писала пару раз о таком. Нашлась блин криминальная журналистка. Из Эли такой же непутевый военкор выходил. Страх. Вот что чувствовала она. И дело было даже не в факте того, что возможно она умрет. Она умрет при выполнении долга, как отец: с честью и достоинством на своем посту. Ей страшно то, что будет после. Но она точно кому-то нужна. Она переживет. — Эль, выходи, ехать надо. — крикнул ей Кирилл. — Сейчас. — коротко ответит она. Ей не в первой. Прятать слезы, как это делалось, пока она жила одна с матерью и отчимом. Молчать в школе о том, что пришла похоронка на отца, что ее лупят до посинения, потому что она мешает одним своим существованием. Молчать о том, что хочется сдохнуть. Она нужна Машке. Потому что та единственная заметила, что с ней что-то не так. Трепала ее мозги конкретной ерундой, но все-таки доказывала ей то, что Громова ей нужна. — Пропадешь без вести на уши все их министерство на уши подниму! Дашевского замучаю! Им раем покажется то, что ваши журналюги им устраивают… — Маша, они скажут, что ты мне никто и отправят на все четыре стороны. — И что? Комитет солдатских матерей… — Ну не солдат же я? — Вот именно, что ты не солдат. Что ты там делаешь вообще? Пускай разбираются, как без опыта, в этой сфере, вас отправили… — Шебеко раздражалась. — Звони Жене без меня, хорошо? — переметнулась на другую тему она. — Зачем?.. — Я написала вас обоих, чтоб в случае чего искали вас. — Поняла. — сухо ответила Машка. Больше вопросов не возникало. Шебеко и так понимала все с полуслова. И купюра пятидесятитысячная с надписью: не городи лишнего. Суровый Шебекинский характер. Кстати говоря, в стиле ее родителей. Те никогда не проявляли к ней любви, только закидывали дочурку подарками. Уродилась с золотой ложкой, но довольной от этого не стала. Выдали замуж за дипломата, только великих чувств не выдалось. Правда жизни! Зато Шебеко, как родители не была и своего сынка обхаживала куда лестнее. Громовой нравилось наблюдать на Машкиного сынка — Ромку. Прелестный ребенок. Когда Громова глядела на него, то мысль о детях даже не пугала. Она журналист, ее не бывает вечно дома, у нее вечно нет денег. Лучшая защита от детей конечно… — Ты идешь? — крик Тарасова заставил проснуться и снова оказаться в этой реальности. Она дернулась от зеркала. На кого она похожа? Тощая, синяки под глазами, а сейчас еще и губы в кровь искусаны. Вид наркомана в ломке, не иначе. — Иду!