Я хочу чтоб ты стреляла по своим. Чтобы выбирала между мной и ним, Чтобы с головы твоей сорвало нимб, Чтобы ты стреляла по своим.
Она задыхалась. Что страшнее будет? Жизнь или смерть? Какое сегодня число? Тридцать первое. Их не забрали. Конечно, это обидно. На деле это крайне обидно. Только с тем фактом, что тридцать первого решили вводить войска в Грозный, остальное смоется и станет неважным и второстепенным. Теперь-то они на горячем. По-настоящему. Эйфория в этот момент стукнулась и грохнулась с новым громким взрывом. Нет. Все-таки в этом нет ничего хорошего, хотя плюс был в том, что было некогда думать — бежишь себе и мысль в голове только о том, как бы в живых остаться. Дома-то ведь ждут. И Женя, и Машка, и может быть даже мама. Почему так много дыма? Почему ей не холодно? Шум в голове. Снова он. Ее хватают за руку, тащат. Ноги не особо слушаются. Сколько времени? Почему Тарасов так странно ведет себя: открывает рот как рыба, трясет ее за плечи. Что им всем от нее надо? Она устала. Боже, кто бы знал, как она устала. Ноги совсем перестают держать. Под носом странное жжение. В какой-то момент она поймет, почему Сережа ее трясет, почему не слышит собственного крика. Что было? Что произошло вообще? Ни черта она не помнит. — Что ты делаешь? — кричала она. Кирилла не было. Где Кирилл? Она пыталась спросить и это, да только Тарасова похоже не волновала судьба оператора. Ему что плевать на Кирилла? Куда он ее тащит? Что ему надо от нее? Снег какой-то грязный. Сережа был смешным. Без шапки. Он всегда шапки снимался. — Сережа, а почему ты шапку не надел? А если менингит? Тарасов только вздыхал, а солдатик рядом только ржал с них. Ну ему смешно, конечно. Хотя он и сам все понимал. Что Сереже ей ответить? Она ж контуженная блин. В прямом смысле этого слова причем. Слишком много всего и за раз. Сейчас бы дома оливье стругать, а они что? Никакого ощущения нового года. Будто бы он и не наступит скоро. По ощущениям начало декабря не более. Будто бы он остался там, числа эдак десятого, когда они планировали отмечать двенадцатое декабря. Что он имел сейчас? Контуженную Громову, пропавшего Воронцова, которого в таком бардаке найти будет просто нереально и, пожалуй, полный кошмар для трех часов дня. Нет, у военных может быть все и замечательно только лишь в том плане, что позиции они заняли еще к одиннадцати часам. Это сейчас они в пробке на въезде в центр Грозного, въезжают на вокзал, уж такая задача у этой колонны была. Они разговаривали с ними, когда рядом был Кирилл, а дальше возможности такой уже и не было в помине. Сейчас вообще возможностей нет.***
Знаю нет спасения, но, если веришь — жди Ты найдешь письмо мое на своей груди.
К запаху гари привыкаешь быстро. Он странный — то ли это сера, то ли просто гарь, но в мирной жизни гарь не такая. В мирной жизни вообще все другое. Здесь если и снег трогаешь, то и он гарью пахнет. Здесь даже оперировать, как в мирное время нельзя. Слишком быстро, неумело. Сама раздражалась от тех швов, которые приходилось делать. А они у нее всегда аккуратные были, красивые. Тошно, как же ей было тошно, особенно сейчас, когда перед раненными показуху эту устраивают. И от песен тошно. Откуда такая странная боль и тоска по войне? От Женьки досталась, не иначе, наверное. Только лишь парней, добрую часть, домой отправят, а ее Алешку так и найти не могут. Писем нет, уже который месяц. Он даже и не знает, что Элька теперь тоже тут. А кто знает? Мать только, наверное, и знает. Потому что Веру оставить надо было с кем-то. Она сказала, что на месяц, не больше, а сама уже третий месяц будет, в понедельник, как она здесь. Одно нравится — думать некогда. Поток из раненных не прекращался. Сейчас уж спокойно, когда только отправили, а уж особенно под новый год, вот тогда было страшно. Даже не за Лешку, она уж все, что можно вытворила, чтоб узнать, где он. Не было его в Грозном, а Эля в Грозном. Где же он тогда? Гул один в голове. Душа болела, голова трещала. Трещала она, правда из-за вертолетного гула, но вот душа может и вправду болела. Уж не думала она, что душа болеть может. Вроде бы из династии врачей, почти, как духи эти проклятые, с гор сошедшие. А ведь поверила. Под обстрелом и не только в бога поверишь. С Женей только в письмах ругалась так, что в жизни бы ни за что ругаться не стала. В мирной жизни. А сейчас война. А на войне, как известно, как на войне. И ничего тут не сделаешь. Лешку спросили, прежде чем сюда отправить, а ее нет. На дочь не посмотрели, отправили. Нет, в самом деле, если думать только о том, что происходило с ней, то выйдет это отчасти эгоцентрично. Однако, если описывать героя, то всякая писанина о нем будет популистской бредятиной. Здесь же цель иная — побороться за свое маленькое счастье. Хотя и об Вере подумать стоило. Она, наверное, только и ждет ее сейчас. Алексей ведь все равно не знает где она. А если бы и узнал, то во всем бы с Женей согласился. Только Эля так не считала. Эля думала, пожалуй, о своем долге. О том, что бинтов уж толком нет. О том, что все лекарства порядочные начинали кончаться. И о том, что «Я тебя из тех мест ждала, откуда живыми не возвращаются. Невестка твоя и та не дождалась, мать не дождалась, а я дождалась. Так не можешь ты с Веркой помочь, если уж Лешку сюда отправил?» В жизни, опять же, так не ругались. Однако, письма он ей писал. Про войну не спрашивал. Одно отвечал — «мне того, что в телевизоре хватило, а я-то уж знаю, что и половины того, что там не показали». Фотокарточку Веркину обещал с утренника новогоднего прислать. Выросла поди. И даже не заметила, как. Сейчас вообще многое не замечалось, зато точно ощущалось желание еще пожить. Что после войны — не знает никто. Ни генералы, не чехи, ни солдаты, лежащие на койках. Никто не узнает. Одни только полковники за медальки здесь человеческие судьбы решают. А чего им? Видели бы, как тяжело на свет ребенок появляется, ни за что б так не судили о солдатах, как о мясе. «Эх, папка-папка, знал бы ты, что с твоей дочерью сделали, сам бы убил их всех. Только нет тебя, папка. Умру, наверное, как и ты, исполняя гиппократовскую клятву, жаль только, что не интернациональный долг. Здесь вообще все по-другому, не так, как на твоей войне. На твоей войне за тобой была страна. А за мной только бог только один и остался. Хотя, знаешь, Достоевский еще думал — «Так ли создана природа человеческая, чтоб отвергнуть чудо и в такие страшные моменты жизни, моменты самых страшных основных и мучительных душевных вопросов своих оставаться лишь со свободным решением сердца?». Страшна природа человеческая, ой как страшна. И ичкеры эти чудовища. Хотя нет, не они. Это их кровь такая, четыреста лет воевать и все в памяти отложится. Страшно только. Не знаю, как Женя в Афганистане был, а я здесь не могу. Когда работаю, то могу. Кажется, что все на своих места — я за столом, парень на столе. Все по правилам. Только кто заступится за нас всех? Кто в ответ ударит или пожалеет, если уж совсем мы никому не нужны. Я ведь знаю, ради одно приехала, думала Лешку найду, а я все его найти не могу. И черт его знает, где он сейчас. Зачем поехал, пап, ответь мне, зачем? Не уж-то жить было тяжело в спокойной мирной жизни? Но ведь и он не как Женя. Женя видел до этого войну, а все равно не поехал. Страшно, пап, страшно мне.» — Кому ты все письма строчишь и не отправляешь? — спросил как-то раз еще один хирург, которого так же, как и ее привезли. Элька замолчала, задумалась. Прижала к себе тетрадь и стояла чуть напуганная. У нее только и остались эти письма. Нет больше ничего от отца. И как же ей хотелось к нем. Хотелось, чтоб снова лет так пятнадцать назад. И папа живой, и ни Олега, ни Женю еще в Афганистан не отправили. Вот же парадокс. Почему же все познается только в сравнении? Почему в тот миг, когда ты по-настоящему счастлив, ты не понимаешь, что счастлив? — Отцу пишу, — спокойно ответила Эля. — И как, отвечает? — усмехнулся он. — Да ну вас, Петр Леонидович, чего докопались? — Так я ж как отец, понимаешь? Я дочери пишу, а она мне не отвечает, мать ее говорит загуляла совсем без меня. А твой папка чего? Она задумалась, чуть нагнулась, оперлась на обострившиеся коленки. Отец, как и почти десять лет назад оставался одной незажитой раной, которая то и дело начинала кровоточить. Нет, конечно, она гордится за него, только… Отец ей был нужен, а не герой. Просто отец. Как, наверное, и Верке сейчас мать нужна, а не хирург. Но Верка сильная, а в себя она уже не верит. На рисунки ее бывает взглянет, хранит их почти рядом с документами. Кто знает, может прикончат ее завтра, как отца и останется ее единственная дочь без матери. И вроде, и стыдно, а вроде и кажется, что долг выполнить должна. Что же это за участь человеческая — рождаться в должниках своей стране? — Да погиб мой папка, — откинула сигарету она. — В Афгане и погиб. Тоже врачом был. — Ничему тебя жизнь, Элька не учит, ой ничему не учит. Эля не ответила тогда ничего. Петр Леонидович тогда ушел молча, а она и в след не сказала ничего. Все равно за одним столом встретятся. Перекур — это все, что позволялось. Спать хотелось иногда до чертиков. Только на войне смывается понятие времени. Обстрел и дольше идти мог, чем казалось, а бывало и наоборот. Идет долго, а за столом время тянется-тянется. Глаза слипаются, а солдатики не кончаются. Ей отчего-то так жалко было всегда этих солдатиков. В каждом почти Алешку видела. Только Лешка ее красивее, а они все какие-то не такие. В бумеранг верила — думала, что если им поможет, то и Алешеньку глядишь и не бросят помирать где-нибудь в горах. В части все знали зачем она сюда приехала, а потому, наверное, и не трогали. Известно же, чем бабы на войне занимаются с ними. С медсестрами занимались, а ее не трогали. Потому что образования у нее больше, чем у Петра Леонидовича, а он тут местный уже почти. Слушаются его. И черт его знает, заступается ведь в таких странных ситуациях. И солдатки иногда заступаются. Но куда интересней стало, когда к ним приехали журналисты. — Эльвира, постойте, — окликнул ее один из журналюг. — Вы сможете ответить на вопросы? Она вздохнула. Остановилась, а он уже и под ручку схватил и чуть оторвался от их группы. Так и вышло, что шли они в конце, даже скорее отставая от остальных, а вскоре группа перед ними отстала эдак метров на десять. — Зачем вы приехали сюда? Петр Леонидович сказал у вас дочь, а вы поехали… — Тебе честно или для бумажек? — хватая из его ладоней сигарету, спрашивала Эльвира. — Скорее честно, просто понимаете… — Да от мужа письма приходить перестали. Подумала, что так уж точно терять нечего… — Женя Громов вам муж? — Эля рассмеялась. — Не уж-то ему Афганистана не хватило, и он сюда поехал? — Брат он мне. — сказала она еще сильнее горбясь. — В Свердловске он, с дочерью моей сидит. — Так-таки и сидит? — Сидит, своих-то нет. — замялась Эля. — Откуда вы его знаете? — Мы служили вместе. Контакты все потеряли. Я вернулся, учиться пошел, а связаться с ним так и не смог. А почему фамилия тогда у вас девичья осталась? — Я из семьи врачей, где большая часть все хирурги. Чего фамилию менять? Потеряют еще.***
— Да отпусти ты меня! — крикнула Эля. — Ты че орешь, как ошпаренная? — Я не буду с тобой разговаривать, ясно? Не буду! У мужа у меня никакого нет, и дочери у меня нет! Откуда ты брата моего можешь знать вообще? Тарасов только глазами хлопал. Эля же хваталась за голову. Нет, это все неправда, такого и быть не могло. В голове стучало от страха. Словно его только криком и можно было напугать. Никогда громко не говорившая Эля то и дело была готова завизжать от таких досадных фактов. Сережа только пугался такого несвойственного поведения, но все же пытался успокоить. — Я не хирург, ясно? Не хирург! — Да кто тебе сказал, что ты хирург? — он дернул ее на себя и Эля неловко села, подворачивая неудобно лодыжку, — Видишь? РГТРК! — Даже не знаю, что хуже. — Быть замужем? Ну на Кирилла глянь, хоть ждет кто-то. — Я про хирургию. — она поднялась, — Дай сигаретку, — Сережа отвел глаза. — Кончились давно уж, — Эля шумно выдохнула, — Что с хирургией-то? — Как я сюда приехала, так мне снится тоже самое, что и сейчас происходит, — она села на пол. — Только… — Громова ощутила, как виски сдавило еще сильнее, — Вся семья хотела, чтоб я была хирургом, как отец. А я не стала, понимаешь? — Ты говорила он умер. — Он был военным врачом, а мне снится, что здесь я ровно по этой же причине. Стою и руки в крови. А знаешь, что самое позорное? Во сне у меня дочь есть и муж где-то здесь, призвали его что-ли? Какой же бред. — Эля хваталась за голову, — Я дура? — Ты и похуже бред несла, пока мы до больницы тащились. — На днях мне вообще приснилось, что отец меня с собой звал. — она вскочила перед Сережей, — А если я погибну? Как он погибну? — Ты не хирург, ты уже, как он не погибнешь. — Но все же! — Эля отвернулась, — Какая же я истеричка, господи. — она попыталась подняться, но страшный звук заставил прижаться к грязной стене. — Подожди, где мы? — На вокзале, в лазарете, — спокойно отвечал Тарасов, — Видишь салюты какие, с новым годом поздравляют, собаки. — А что мы тут делаем? — Тебя контузило, Кирилл вообще пропал где-то. — он поджал губы, также стеклянно наблюдая за дымом в окне. — Сейчас тихо еще, ты пока в отключке была, дурдом был полнейший. — Сережа дернул за ее фотоаппарат под расстегнутой курткой. — Пленку главное не засвети, я поснимал. — А ты говорил не пригодится, — радостно протрещала Эля, хватаясь за его плечо. — У меня с собой мотка два есть. Может быть даже три. Я не помню. — Это хорошо, — сползая чуть ниже отвечал он, — Кстати, неизвестно чьи танки мы тогда видели еще. — Это еще почему? — Потому что официально наши войска сегодня в Грозный вошли. — А как мы тогда неделю здесь жили? — Значит нужны были, — пожал плечами он. — А сейчас видимо все, в расход, как срочников. Не нужны мы, понятно тебе? Эля захлопал глазами, а после оглянулась. Врач, ей богу, во сне видела она именно его. Только толку от этого было мало. Во сне то уже явно весна, а сейчас тридцать первое число. Значит неправда. Все это неправда. А сейчас она стоит перед ним, контуженная, а еще не в роли ассистента, а просто дурочки-журналистки. — Бегом. — прыснул Тарасов. — Петр Леонидович, да? — Эля вспоминала имя из сна. — Да, — это будет первое и последнее удивление за этот день. — А вы кто такие? — Мы журналисты, заходили к вам уже сегодня, — трещал Тарасов. — Громова, иди. Эля прошла вперед, все разглядывая кабинет и хирурга. — У меня отец тоже военным хирургом был, в Афганистане погиб правда, — все разглядывала кушетку и паренька на ней, который сидел высунув одну только руку. — Я тоже там работал, — хватая инструмент с железного подноса отвечал Петр Леонидович, — Подожди, Громов? — Ага, — разрезая на несколько частей бинт, отвечала Эля. — Ну и свела судьба, конечно, — удивлялся тот. — Петр Леонидыч, возьмите Громову к себе, пока вокзал не отобьют, — затараторил Тарасов, — Ну пожалуйста. Лазарет не тронут, вы же знаете. — А за вас, Эльвира Юрьевна, уже просят. — тот вспомнил даже отчество. — Вы же сами знаете, что с девками они сделают. — Все-то вы знаете! А как мне оперировать вас потом? Кто это знает, — он вздохнул. — Как будешь-то выбираться, если больницу уже окружили, а? — Отобьюсь как-нибудь, — отмахивался он. — Ну возьмите, она же контуженная для полной программы. — Я ее и так взять хотел, — хохотнул тот, — А ты вот какой концерт устроил. — Эля чуть ножницы от таких речей не уронила. — Все, иди быстрей, а то сейчас без тебя уедут. Она ничего не смогла сказать тогда за что она винила весь оставшийся вечер. С комом в горле она отошла к столу. Мысли в голове крутились довольно странные, скорее отбрасывающие на годы назад. Почему? Женя. Перед глазами появлялся Женя. Но Женя вернулся. А на счет Сережи… Он посмотрел на нее в последний раз, словно пытался на остаток жизнь запомнить её такой. Пускай растрёпанной, с кровоподтеками, мутными, но большими глазами, которыми она не переставала хлопать. «Немая сцена» — так бы написали, если бы про них снимали кино. Кто знает, когда они увидится в следующий раз? Какими они будут? Страшно не умирать, страшно не понимать, что ты умираешь, страшно ничего не знать, быть неуверенным даже в том, что в следующую секунду ты будешь жив.Ведь ты человек — ты сильный и смелый.
Своими руками судьбу свою делай.
Иди против ветра, на месте не стой.
Пойми не бывает дороги простой.
Петр Леонидович чуть дернулся от шагов за дверью, но вида не подал, хотя Эля и стояла спиной к входу. Нет, её было жалко только лишь по причине, что девчонкам на войне не месте. Это была установка, сформированная годами. А за то, что она была дурой жалко уже не было. Он знал её отца — тот тоже был горяч и скор на решения, не думая даже о том, что может случится с ним самим. Эдакая девчачья копия. — Эля, иди помогай. Это был кошмар. Больше слов у бравой журналистки с богатым словарный запасом не было. Запекшаяся кровь, то и дело закатывающиеся глаза. Она и не думала, что у неё с её телосложение хватит сил тащить взрослого мужика. Как он молчал? Ответ выясниться позже, когда она будет срезать по шву ткань развороченной ноги. Быть может это был болевой шок, но ровно для момента пока страшный крик не раздался. — Я закончила, — с дрожащими руками отвечала Эля. — Там шприц лежит, вколи ему. — Я… Я не могу. — Эля была готова заплакать от своей беспомощности. Да, ей страшно. Страшно! Только ей не верят. Отвратительное чувство надо сказать и ведь дело не только в том, что тебе не верят. Дело в том, что твоя истина перестает иметь вес. А если она убьет кого-то этим уколом несчастным? Однако в этот же момент появилась мысль чуть адекватнее — он скорее от болевого шока сейчас умрет, чем от ее неправильного укола. Да и разбираться никто не будет. Только лишь… Совесть бы замучила. Она убьет человека! С семьей, друзьями, интересами и прочей ерундой. Своими руками-культяпками и убьет. — Да че ты не можешь, коли уже, — завыл мужик. — Я… — руки не дрожали, зато виски сдавило так, что заорать хотелось. — Ты дочь двух заслуженных хирургов и даже вену найти не можешь? — Я могу. — сжав зубы до такого состояния, что казалось, еще мгновение, и они крошиться начнут. — О чем разговор тогда? Конечно, она умела. Только откуда в нем такая уверенность, что она умеет? Укол поставить было проще простого. Давление пусть и упало, но вену найти вышло. И укол поставить тоже. Руки у нее не тряслись никогда. Тряслась только неосязаемая душонка. Эля отложила пустой шприц и встала рядом с Петром Леонидовичем, то и дело убирая кровавую марлю. И не известно, что было бы хуже — останься она с Сережей, в полуживом состоянии или здесь. Тоже в полу живом состоянии. Но это было начало. Потому что дальше такие происшествия стали обыденностью всего за пару часов. Личность на эти часы смылась напрочь. Она забыла кто она. На секунду ей даже показалась, что тот сон — реальность, а журналистика — уже действительно сон. Усталость сыпала песком в глаза и тяжестью в ногах. Голова болела до такой степени, что обруч, которой опоясывал её, сильнее цепляясь за виски, мог довести до рвоты. Но крови она не боялась. В свое время она насмотрелась таких картинок — страшных, но с точки зрения науки — поразительных. — Что-то как-то не особо-то и пахнет новым годом, — сбрасывая вату в урну, сказала Эля. — Уж извини, но комрот сказал: «Кого найду пьяным — сам расстреляю на месте». К шорохам она привыкла. Привыкла и к шуму на верху, вне подвала, однако все равно вздрагивала каждый раз. Две недели уж тут, а страшный, как в первый день. К хорошему привыкнуть легко, а вот к плохому… Организм каждый раз будет вспоминать лучшие времена, как пленку мотать их перед глазами. Но все тщетно. Время назад не повернуть и разобраться от чего ей снятся такие позорные сны пока не получится. Сны не обманывали, она знала. И все восемь часов на ногах она думала только об этом, на автомате выполняя работу, которую её учили делать ещё в тот момент, когда Эля хотела быть хирургом. Как папа. Но она не папа. Она непутевая дочка, а потому сравнения с ним, она не видела хорошим. Скорее унизительно в сторону папы. Он-то герой, а она девчонка трусливая. На кой черт её Тарасов только пристроил? Зачем вообще он ее брал с собой, если сейчас так скидывает ее с позиций. Она сильная, она это пытается доказать с самого своего детства. Однако любят же дубасить её лбом об стол. — И расстреляю, — заявил грубый мужской голос, — Где Безенцев? А Петр Леонидович с таким же кощунством ему и ответил: — Нету его. Эля попыталась сглотнуть ком, однако следующий ком встал буквально в очередь, если эти ощущения можно было описать. — А это что за безобразие плоскожопое? — с характерным звуком ударяя её по заднице. — Сам ты безобразие понял? — ударяя железным подносом по лицу, кричала Громова. — Так его, Эльвира Юрьевна, сильнее! — не поднимая головы над чистым инструментом, говорил он, — Работать некому, Безенцев двухсотый. Солдат своих прикажешь поставит? — Так оформили бы ее как местную. — Иди куда шёл, а нам дай передохнуть, пока затишье. Она сползла по стене. Голова гудела от усталости. А быть может и от страха своеобразного. До нее дошла одна из вещей, из-за которой Тарасов и постарался оставить ее здесь. Ошибся правда, отыметь и свои могут. Нет, это все было невыносимо. Все это надоедало буквально до того, что хотелось выстрелить себе в лоб. Она полезла под халат рукой, нащупывая бирку. ВГТРК. Она — журналист. Не хирург, не врач и кроме родителей докторов с медициной ее ничего не связывало. Хотя, любая травма могла в целом на всю жизнь повязать ее с этой отраслью. Но главное, что все это просто вынужденная мера. Она хочет верить Сереже хотя бы потому что он единственное свидетельство, кроме этой бирки несчастной, о том, что она не хирург. Что с ним сейчас? Эля не знает, хотя очень хочет. Как и сам Тарасов. Наверное. Ампулы промедола уж кончатся. Дурдом какой-то. За эту ночь вокзальная площадь станет похожей на что-то среднее между голой землей и остатками асфальта. Хотя, Тарасов не был уверен, что это был асфальт, быть может осколки снарядов. В темноте было не видно. И была бы это простая темнота, как это было тогда, когда они снимали очереди за дефицитом с самого утра или октябрьские событие, с фонарями трудностей не возникло бы. Но здесь, когда он остался с одним только Элькиным «Эликоном» ни о каком фонаре и речи быть не могло. Прямая наводка для снайпера, но то, что моджахеды вытворяли с солдатами, все равно было хуже. И не ясно, что лучше в этой ситуации. Наверное, умереть без издевательств и последующих надругательств над телом. — Да че ты переживаешь, журналист? За тебя государство заступиться, права ж другие. — Слушай, а что толку от этих прав, когда помрешь уже? — Тоже, верно. — согласится паренек, — перекурим? А то не успеем. Сережа глянул на пачку красных Мальборо невольно хмурясь, прикидывая откуда у солдата-срочника эта пачка. И явно не мама прислала. — Вам же комрот запретил марадерить, — осмотрительно, но все-таки забирая сигарету, спрашивал Тарасов. — А кто сказал, что мы мардерим? Они вон там по всей дроге валяются и ничего. Бери, кто хочешь. — заулыбался белыми зубами, в которых, кажется, огонь сигареты отражался. — Как у тебя обстановка, хоть скажи? А то знаешь, ты всех опрашиваешь, а тебя кто спросит? Тарасов как-то безвольно улыбнулся, хотя улыбка эта скорее была наполненная каким-то противным отчаяньем. — Такая же, как и у всех, брат, — все-таки странная тактика складывалась, — Почтамт разбомбили. Оператора потерял… — Ты с телевиденья что-ли? — Ага, — снег мягко пролетал мимо, оседая на волосах, — Журналистку в лазарете оставил. Вот и не знаю зря или не зря. — А че она тут забыла? — А тебя кто срочником в горячую точку отправил? — Понял. Странно все-таки выходило. Парень быстро схватывал, за это Тарасов был бы рад выразить какое-то уважение. Только на липовых правах выходило, что он тут находился. Случайно оказался. В ненужное время, в ненужном месте. Сигарета быстро сгорела. Новый год, а он сидит около колес БМП с солдатом-срочником и караулит машину, водителя которой ранило осколком. Тот был уже трупом, бесполезно было что-то решать. Только ни солдатик, ни Сережа управлять такой махиной не умели. Да и прав таких не было. Да и какие права на войне? Мертвым эти права все равно не нужны. — Видишь? — тыкал на горящую точку в небе. — Свои стреляют, — шурша картой заявлял солдатик. — По своим что-ли? — Ага, — тот затушил свою сигарету рядом с ботинком, — Нихрена ведь не слышал. Так и заяви своему начальству: «Никакой нормальной связи у пацанов не было». — Я тебе больше скажу — у нас связи нормальной тем более нет. Они заржали. А что говорить? Ему ведь Кирилл говорил, что все аккумуляторы у радиостанций переносных разряжены. Вот и поперлись на этот почтамт хренов. И какой итог? Эля в лазарете не пойми чем занимается, чтоб на улице не оказаться. Кирилл пропал где-то. Сережа на хорошее не надеялся. Он понимал, что скорее всего оператор уже на том свете. Холодный факт, ему даже не жаль. Потому что и сам скорее всего помрет. У Громовой, как обычно, больше всех шансов выжить и повышенная выживаемость, как у таракана. — Да… Знаешь, я всегда думал, что война — это где-то далеко. А вот сейчас сижу тут и даже не понимаю, что все это правда со мной происходит. Меня в роте за такие разговоры идиотом называть любят, а ты вроде человек образованный. Это ведь плохо, чем я занимаюсь, скажи честно? — Я тоже не верю, что здесь. — Он глянул на часы. — С наступающим тебя кстати. — И тебя. Я Леша, кстати. — Я Сережа. — А по журналюжьему тебя как искать? — Сережа Тарасов. — Что-то знакомое… — очередной хлопок, что аж снег, опавший поднялся, — Только ты старый для того. Пару минут затишья особого расслабления не дали. Когда в голове крутиться одна мысль, до такой степени выматывающая, что ни один спокойный день от усталости не спасет. Облегчит это только само отсутствие этой мысли, а на это отсутствие нужно присутствие Громовой где-то вне лазарета. Идея фикс. Нужно было выбираться с вокзала. Но сейчас отойти было совершенно нельзя. Только пустая улица и горящий БТР. — Наши что-ли? — тихо шепнул один мужик другому. — Вроде. Парень рядом отбросил сигарету. А Сережа чуть сжался. Права была Громова, без шапки холодно. — Тебе калинку-малинку что-ли спеть, чтоб поверил? — Обойдусь. — А вы че сидите-то тут? — Водилу насмерть прибило. — отвечал Лешка. Новый год в Грозном на улице. Не о таком празднике он мечтал. Хотя сейчас следует радоваться хотя бы тому, что ты живой. Ну и спасибо. Только приятного все равно мало, да и ресурсы эйфории имели свойство кончаться. Снова послышаться взрывы, огни в небе. Все по-новой. Все привыкли, но разве к такому привыкаешь? — На вокзал уже во всю наступают. Заложили нас! По телу пробежала изморось, будто бы наркоз, от которого все конечности отнимались. Нет-нет-нет. Быть этого не могло. — Как? — Обыкновенно. Обыкновенно. У них может быть и обыкновенно, а у Сережи все дребезжать начинает. А Громова как там? Что будет с ней сейчас? — Туда пройти можно? — Ты из ума выжил что-ли? Но слишком решительной была эта мысль. — Можно или нет? — Я-то откуда знаю? Туда вроде еще идут, может быть и можно. Страшный свист раздался вдруг по улице. Этот звук, казалось, можно было запомнить на всю жизнь. А он и запоминал. Каждую секунду запоминал. Потому что неясно было какая из этих секунд могла быть последней. Но считать их не хотелось. Лучше уж не знать когда умрешь, чем постоянно бегать от смерти, как сейчас. — Я бы на твоем месте не шел туда. Ночью спать надо. Но тот встрепенулся, даже и не пугаясь, что пуля сейчас и его задеть могут. — Сколько у вас потерь в роте на общее количество? — Человек погибший, два тяжело-раненных, а тебе-то что? По телеку своему трещать об этом будешь? — Я приехал сюда с двумя людьми. Один скорее всего уже покойник, потому что почтамт разбомбили, вы мне сами об этом сказали, верно? — тот кивнул, — Вторая в той больнице уже по моему указанию. — Так радуйся, будет вам сенсация — «В плену у Дудаевских боевиков». — усмехнулся тот, — Подожди, девчонка что-ли? Как есть — Громову он узнал. А разве больше ему что-то надо? Сердце предательски колотилось и долбило по ребрам. Он виноват. Он не уследил за ними, потому что именно он руководитель группы, а потому на нем двойная ответственность. Капитан уходит с корабля последним. Так почему же он здесь относительно целый, а Эля там, в неприличной близости с боевиками? От этих мыслей по спине пробежали мурашки. — Вот скажите, как мне приезжать с этим? Вы же все равно больше меня живете знаете. Мне родне их что говорить? — Заткнись, вам лишь бы языком трепать. — он прикурил сигарету и передал бинокль. — Видишь там вход? Чуть прищурившись в темноте около окна, действительно виднелась дверь. Как стекла только уцелели еще? Видимо на таком же честном слове, на котором и его сюда отправили. Ничего, он вернется и всем нос еще утрет. Если уж не получается на телевидении — напишет в газетах. Не получится в газетах, пойдет еще куда-нибудь. Разберется с проблемами по мере их поступления. Но сейчас главное всем доказать, что отсюда они вернутся. Отчего все они так неудобны стали, раз сюда отправить их захотели? Чем сам Тарасов не угодил Кормушину, раз отправил именно их группу? — Вижу. — Можешь попробовать зайти. Если ты на голову больной, конечно. — Не переживайте — отбитый наглухо! — Да стой ты! — но тот и слушать не стал, — Идиот, ей богу, идиот.***
— А что будет, если вокзал захватят? Петр Леонидович даже отвечать не стал. Эля поежилась. Вдруг подвальная сырость обдала еще большим холодом. В голове что-то застукало от шума на верху. Он вздохнул, поджал губы и улыбнулся так странно, что Громова задышала тяжело. Он что-то скажет, он вот-вот что-то скажет, она была уверена в этом. Какое-то странное секундное предчувствие охватило ее. С таким же придыханием она вслушивалась в разговор в подъезде матери в том самом декабре. — А кто сказал, что нас уже не взяли? Скальпель звонко стукнулся о кафель. — Да вы шутите! Она подняла скальпель и бросила его в чашку с обработанным инструментом. И шорохи, и шаги в коридоре стали ощущаться по-другому. И чьи-то шаги, очередные шаги в такой темной ночной тишине. Ну давайте, давайте! Эля словно вызов бросала, когда думала о том, кого на этот раз притащат. Но не притащили. Шаги были достаточно легкими и Громова смела предположить, что человек шел один и на легке. Так и вышло. — Ну, как обстановка у вас? — как-то весело спросил Сережа. И какой раз она уже скальпель роняла за эти пару минут? — Ты какого хрена пришел? — вдруг у него все спокойствие ушло, — Ты совсем больной что-ли? Громова присела в очередной раз за скальпелем. Сережа рядом. Сережа живой. Только вот вокзал вот-вот захватят. А может это бред? Может это такие галлюцинации от контузии? У Женьки же так было. Нет, все-же орать во сне и наяву немного другое. А может она тоже спит? Может задремала она и проснется от собственного крика так же? Голова заболела еще сильнее, в горле встал ком из воды. Ни черта все равно не ела, но дело было не в этом, а в шуме, который был везде. Даже воздух стал каким-то тяжелым. Ей не думалось, что война — это так непонятно. Под носом снова почувствовалось что-то горячее. Она поднесла пальцы, не особо различая в темноте что это было — слезы или кровь. Да и какая к черту разница теперь? Труд. Ей хотелось работы. Пускай! Пускай возгласы времен нацизма и фраза «труд освобождает». Какая теперь разница, если теперь важнее не остаться здесь навсегда? Эля вышла, опираясь двумя руками на каталку. Кровь капала на без того заляпанную кушетку. Неизвестно сколько крови видела эта кушетка за эти пару ней. — Что с ней? Слова отдавались глухими ударами пульса по вискам, а в ушах будто бы вата. — А ты хочешь, чтоб ей по башке прилетело, и она быстрее тебя бегала? — он вздохнул, — Что ж я с двумя вами делать-то буду? — Убьют нас и дело с концом, — она села, прижимаясь спиной к шкафу, — Я думала Женька притворяется, когда у него башка трещала после Афгана. — А у него что? — Осколочное ранение какое-то, несколько операций было, в мозгах наковырялись знатно. — она прижалась лбом к коленям, — Тоже контуженный. — У вас вся семейка контуженная, не переживай. — Утешили, Петр Леонидович, утешили! Сережа казался миражом. Может показалось ей? Может не отбивают сейчас этот дом несчастный. — Где Кирилл? — Я так и не нашел его. Отлично! Завизжать от досады захотелось. Прошлый оператор так и кончил. Потеряли. Это между собой они назовут Кирилла без вести пропавшим, хоть все и понимали, что живым увидеть его мало вероятно. Скорее их прямо сейчас самолетом в Москву отправят оливье жрать. Да какой к черту новый год? Подобное ощущение было слишком странным. Все стало плоским, однотипным. Все эмоции стали походить на одну противную, безвкусную больничную кашу. Честно говоря, Сережино мировоззрение рухнуло чуть раньше, но сейчас сам факт того, что уйти отсюда не получится, даже при наличии журналистской бирки, не то, что разочаровывал, он пугал. Он бы рад на прямую спросить, только не то это место, где эта бумажка что-то сделает. Да какая уже работа, какая там разница сколько заплатят, живым бы вернуться и счастья штаны полные будут. Подвальная духота еще сильнее заставляла нервничать, сжиматься и прижиматься к друг дружке. В мирное время ей было бы противно. Да и Сереже, наверное, тоже. А сейчас… Сейчас даже мысли другой не появляется — жмутся, как котята на утопление. Холодно, а еще страшно, но сказать этого нельзя. Глаза у Громовой так и вытаращены: смотрит в щель двери, которая только и пускает в этот шкаф железный, крашенный на тысячи слоев краской, а сама тащит ладони на себя, чтоб свет этот на Тарасова не падал. Логика странная, чуть позже она и решит, что за зря все это было, ведь даже не в свете было дело. Он укусил губу. Нет, все-таки он видел один раз этих боевиков. Говор их был премерзкий. Как его описать, когда этот человек в любую секунду может тебя убить? Да черт с ним убить, еще и измываться будет. Говоря на чистоту, Тарасов этого даже сильнее чем смерти боялся, а потому и, наверное, без страху носился на улице. Там-то снайпер убьет или взрыв какой. А тут — человек, солдат. Злой и недовольный. Болела и поцарапанная нога. Но черт с ней, дальше все равно будет хуже. Он был как минимум в этом уверен. Потому что к плохому тоже быстро привыкаешь. И если в новый год загадывают желания, то в этот раз он загадает остаться в живых. — Вот вам принесли! Эля вскочит, вариантов нет — хочет жить, будет делать это. Сережа же, как стоял за шкафом, так и предпочел стоять, но, когда парень этот захрипел, выйти все-таки отважился. Кого бояться-то? Зажатыми на этом вокзале… — О, журналюга… — Сережка хотел ахнуть, если бы комка в горле не было. Пацан, с которым они лежали вместе перед горящим БТРом. Что-то сжалось внутри. И это давало столько боли, что сил на это смотреть не было. Эля глянула на него с непониманием, откуда он знает Сережу. Но дело свое продолжила — режет эту ткань кровавую. Руки не дрожат. Тарасов смотрит на них, а руки дрожат только лишь у него. А у Эля не дрожат. Видимо действительно в хирурги нужно было идти. — Ты терпи только, хорошо? — она глядела на его лицо с запекшейся кровью. А тот лежит голову закинув, смотрит на нее, но отвечать не собирается. — Это ты ее искал? — прохрипел он. Сережа говорить не может, только кивает, потому что в голове это совершенно не укладывается, как еще час назад они вместе перекуривали, а теперь он здесь такой. В свете Тарасов уже смог разглядеть его — глаза до чего яркие, с ресницами чернявыми, хотя надо было сказать мальчик он был светленький. Мальчик, Тарасов не мог назвать его как-то иначе. Эля отошла к столу вместе с хирургом о чем-то переговариваясь. А потом взвизгнет и отскочит к двери, рядом прижмется к стене и рот себе зажмет, скатываясь по стене. — Красивая девочка, — хрипло скажет тот. — А как ее зовут? — Эльвира, — ответит Сережа, также с комом в горле. — Красивое имя. Эля не выдержала, рыдала навзрыд, как умалишенная, а Петр Леонидович, как стоял около стола, так и продолжал стоять. Тарасов не выдерживал. Почему он стоит? Почему Громова сидит, свернулась калачиком и впервые на его памяти разрыдалась. Что происходит вообще? — Да что вы стоите, в самом деле! — крикнул тот самый мужик, который и притащил Лешку. Он продолжал за этой картиной наблюдать и стоять чуть поодаль от Громовой. У старого хирурга лишь плечи чуть дернулись, но обернуться, он так и не обернулся. — Он неоперабельный, а нам еще неизвестно сколько тут стоять в обороне. Мужик как был, так и сел рядом с Громовой. А у Сережи что-то окончательно переломилось. Как? Как так можно было? Почему? Неужели их всех, всех до единого отправили на прямую гибель? Неужели там на верху, в правительстве всем было насрать на них? Нет, Сережа в самом деле перестал жалеть себя в этот момент. До этого момента ему и в самом деле было чуть жаль себя и Элю. А теперь до него дошло, что положение его могло быть и хуже. Захотелось вдруг вымаливать прощения перед отцом и говорить спасибо, что отмазал тогда от Афганистана. — Генерал Гудков, а хочешь мерседес? Сдавайся! — хрипит рация в кармане на груди. — Да пошел ты со своим мерседесом, — он отключил рацию. Паренек отдал душу с тяжелым вздохом, а этот странный Генерал снял шапку и закурил под тихие всхлипы. — Можно сигарету? — мужик подал ей пачку, — Спасибо. Она закурила, пока слезы продолжали безмолвно скатываться по впалым щекам. Пальцы в крови и уже неясно в чьей. От чего ей так плохо? — Ты чего воешь-то? — Да одноклассника у меня также звали. — Эля говорила это без какой-либо жалости к себе, спокойно, но лишь со страхом в голосе. — Тоже Лешка Решетников. — Не реви, вам еще пацанов латать, — поднялся тот, докурив сигарету, — Ну что ты пялишься? Бери, надо убрать парня. Сережка вскочил, сделал все по уму, но все равно из какого-то страха старался не смотреть в лицо ему. Глаза Гудков закрыл ему своей грязной рукой. Тарасов вдруг пуще прежнего стал думать. Воронцова ему тоже неизвестно каким доставлять. Быть может лежит где-то и даже помощи дождаться не сможет. Рация снова запищала и на обратном пути, когда мальчик уже лежал вместе с остальными трупами. — Подождите, — наконец опомнился Сережа, — Скажите какая обстановка? — Хуевая, так и запиши, — досадно скажет он. — Артиллерия бухает, солдаты мрут. — На что это похоже? На Афган? — Ты в Афгане-то был? В Афгане за нами страна была, а щас! — он махнул рукой. — Вы же служили там, да? — догадывалась Эля. — А как ты догадалась? — А у меня глаз на Афганцев наметанный, — улыбнулась Эля, — Отец там хирургом полег, брат там же… — она ненадолго замолчала — Последний вопрос можно? — Только быстро, — рыкнул тот. — Мы оператора потеряли, — надрывисто сказал Сережа, — Быть может вы сможете… — Я спрошу. — хотел уже бежать тот, но все-таки решил спросить, — Когда отец служил? — Три года, в восемьдесят восьмом привезли, — протараторила она. Он ничего не ответил. Глаза Алешки Сережа запомнит на всю жизнь, как глаза тех, кто в восемнадцать познал то, что познавать должны к старости. Как это нужно расценивать? Как предательство. Чуть позже, когда пленку пересматривать будут, он поймет, что те военные называли предательством. Но сейчас об этом думать будет не в силах. Важнее узнать, что с Кириллом. Это покамесь первостепенная проблема — кто-то должен снимать. Но из них двоих все равно снимать умела только Эля, даже с тем фактом, что Эликон притащила она. — Сюда идите, — вдруг сам он вернется с рацией в руках, — Повтори. Рация запищала. — Парень с камерой мертвый. Сережа дернул пальцами на себя, как бы показывая, что хочет что-то спросить. Эля рядом лишь судорожно глядела на этого генерала. — Камера целая? Эта секунда показалась Эле вечностью. Ей не было страшно. Ей было понятно только одно спасение — если сейчас найдут эту камеру несчастную. Если вокзал отобьют конечно же. А его отобьют. Быть может уже отбивают. Нет. Надо думать о хорошем. — Целая. Громова обрадовалась подобно новогоднему чуду. Но новогодним чудом для нее был бы Свердловск, возвращение к Жене, на которого она можно сказать подзабила за эти Московские годы. Но целая камера, пускай только по словам водителя грузовика с трупами, было уже чудом. Идея у Эли была простая, но Тарасов ее понял с одного только заскока. Раз уж снимать ей все-же приходилось, опыт их совместной работы имелся, то выхода особого нет. Если оставили их здесь, то работать нужно до последнего. — Значит так, — начнет тот же мужик, — Идете к грузовику с табличкой груз «200». Сейчас только выстрелили, пару минут будет тихо. — те чуть захлопали глазами, — Вперед-вперед! А то под снайпера попадете… Те и побежали, что было мочи. Откуда-то вдруг силы появились такие, что казалось горы свернуть у нее выйдет. Выбежали из подвала, а потом и из здания вокзала. Всего в начале декабря, когда все было относительно спокойно, пускай трудно, но по сравнению с тем, что было в этот момент даже голодные декабрьские дни с очередной скудной зарплатой и скачком валют были раем. Машина стояла довольно близко к вокзалу, видимо, забирали часть трупов. Однако именно в эти минуты она оказалась такой далекой от них. Неуклюжая поцарапанная нога подскользнется. Возможно из-за страха, а может просто по воле судьбы, посчастливилось не расползтись по льду, который лег изморозью по грязной земле. К ночи холодало, что уж тут сделать — закон природы. Мужик, который судя по всему и пытался трупы собрать, помог забраться во внутрь, тыкнул на камеру. Глянув на нее стало уже не по себе, как и ехать с «грузом 200». Что это получается? Значит где-то здесь может быть Кирилл? Элю передернуло от такой мысли. Слишком много крови и смертей за этот день ей пришлось наблюдать. Но обстановку стоило хоть каплю разрядить, поэтому она и стала выспрашивать у Тарасова, как он смог к ним попасть. Нужно же хоть о чем-то хорошем поговорить в этот момент? — Как ты зашел? — Там дверь есть, видимо для разгрузки черный ход был, не знаю, — говорил Сережа. — Прямо в подвал вел. — Наших на вокзале все меньше и меньше… — говорила Эля, захватывая окоченевшими пальцами сигарету из пачки, которую так же подобрала из разорвавшегося ларька, пока им открывали место между трупами. Временная тишина пугала, но все же — Тебя Эликон папка должно быть сильно любил, раз по его имени нам и согласились. — А меня и брат не плохо любил, раз нас подобрали с тобой сейчас, — усмехнулась она. — А ты че ему сказала? — А я ему и сказала, что у него в роте был мой брат, а он мне и поверил. — Доказывать надо ведь. — Ты сам сказал, что я блондинка, а Женечка у меня тоже блондин. — Заладила блин, Женечка-Женечка, — с какой-то детской ревностью заявил он. — Замолчи, а? У меня кроме брата никого и не осталась. Как мне еще тогда? Такие вещи, знаешь ли в деле проверяются. — С этим соглашусь, я раньше думал, что ты струсишь, а ничего. Едем с трупами и табличкой «груз 200» и даже мило болтаем. — Мы пока живы, а это уже хорошо. Запах стоял, конечно, отвратительный, но стоило сказать и то, что из-за минусовой температуры все-таки было чуть легче. Сережа тогда кстати подметил, что в жару воняло бы гораздо сильнее. Приятного все равно мало. Первое января. И никакого просвета. Но камера в руках словно давала Эле сил. Кирилл ее сберег. Пускай ценой собственной жизни и, наверное, это того не стоило, но тяжеленный Репортер словно Воронцовское завещание. Наручные часы пропищали, обнуляя, как и время, так и дату. Цифра тридцать один сменилась на единицу, а время показывало первые секунды нового одна тысяча девяноста пятого года. Глаза от такого предательство защипало. Они живы. И она, и Сережа. И так уже не в первый раз.