С крыши город светился дальше, С крыши города было больше, Упирались в перила пальцы, Черный воздух глотался горше. Голос рвался на дне гортани, Захотелось дневного света. Ветер щепкой швырял по крыше Два разорванных силуэта.
Давно Женя Юрьевич так не бегал. Давно и на завод из Москвы ему не телефонировали. Желваки ходили по лицу. Он может быть и доработался до личного кабинета, может быть теперь нужно ему как-то откаты в Германию покрывать, но к телефонным звонкам не по работе он не привык. Когда работаешь — проще не думать о собственной жизни. Работаешь и работаешь. Личная жизнь и трагедия никому не нужна. В отделе его не особо и любили по этой причине. Он не ходил с ними пить, вел себя обособленно, да и круг друзей оставался ограниченным — один Валера и остался. Но стоило сказать, что этот круг регулировался потоком, задаваемым Элей. С Валерой прошли много, а потому права на подлый кидок не имели. А новых и не появлялось. Может и к лучшему? Женя не знал ответа на этот вопрос. Он с пугливостью, которую прикрывал время от времени глупой агрессией, глядел и знакомился. Никто не выносил такого. А кто выносил, те были и до армии. Тогда смысла действительно не было. Чего ему дело до друзей на работе, когда сестра по дурости оказалась в горячей точке. Объявили без вести пропавшей и то, что самолетом ждут оператора. Тут вообще вся надежда на лучшее у Женька отпала также легко, как отпадает пепел с сигареты. Его сестру, младшую, а потому отчасти и глупую для него, сестру. После Афганистана для него слишком уж дотошной стала идея держать всех вокруг себя в подконтрольной близости. И никого, совершенно никого не пускать в этот круг. Он был обижен на этот мир, как бывают обижены только люди с редкими исключениями в жизни в виде ран от человеческой жестокости. Он сам усмехался. Какая жестокость? От чего и где он пострадал: родители всю жизнь работали на него, ждали, что дети будут хирургами. Но уже который человек страдает от этой генеральской беспечности. Не он первый, не он последний. Женя отмахивался всевозможно от этой мысли. Ему не плохо, ему терпимо. Плохо сейчас мертвым. Эле трудно, но не плохо. Поэтому он в нее и верил. У нее нет шанса вернуться домой целой, как бы не мели пургу вокруг него эти проклятые телевизионщики. И телевизор. Разругался с родней, когда в очередной раз зашел за это разговор, выключил к чертовой матери телевизор с обещанием выкинуть новенький JVC. Когда он перечитал ее письма отцу, еще тогда, когда вернулся домой с Афганистана с горячей молодой кровью, обиженной на этот мир, Женя вспоминал время от времени о ее признаниях и о том, как ругалась она с родней из-за него. Теперь видимо его очередь. Читал и про материно неверие и грубость. Теперь мать и слова сказать не посмела на его выходку. — Что случилось, Женек? — спросит один из мастеров, кажется, цеха эдак третьего, глядя на натягивающего впопыхах куртку Громова, — Я, собственно, по такому вопросу хотел зайти… — Седьмого числа выйду, сегодня тоже могу остаться, Беляеву так и передайте, — поправляя шарф, заранее отвечал Женька. — Сейчас обед, я вернусь к его концу. — Имей совесть хотя бы в праздник перед коллективом характер не показывать, — начал кто-то из рабочих. Ах, ну да. Как же иначе. В одном дворе же с ним росли, вот и начал он. Женя глянул на него, нервно закусывая губу. Не выносил он эти переходы на личности. Пускай в своем болоте копаются, а у него и без них все сложно. Все равно, что думают. У него сестра со дня на день мертвой объявлена будет, а они ему про новый год. Неужели мысли в головах были только об общем празднике? Тьфу! С папкой-то ведь также было. Что это? Очередной цикл, из которого один он останется жив? Нет, такую мысль хотелось выгнать из своего мозга, как и фразу главреда — «готовьтесь к худшему». — Павлов, у меня сестра вместе со съемочной группой под обстрел попала, с тридцать первого не могут найти, — так же в плотную отвечал он. — Ты правда думаешь, что мне делать нечего сейчас, с вами пить идти? — крикнул он. — Да пошел ты к чертовой матери со своими праздниками И разнимать побегут. Но все вылупились на него, как бараны на ворота новые. Что он дураком выглядит? А он и без них знал, что дурак он. Контуженный дурак. К нему по-другому и не относились. Их, афганцев, за людей не считали. Каждый год ходил на эти встречи, сидел молча каждое пятнадцатое февраля. А водку в рот взять не мог. Ровно с того раза, как Элька в Москву и укатила. Пускай, пускай все сопьются, а он и здесь выдержит. И Элю дождется. А там уж все синем пламенем гори. Пьянки еще будут, а вот новой сестры у него не появится. Новой, да чтоб и столько же прошла, сколько Эля с ним. — Зря ты так. — заговорил снова Павлов, но его оборвал собственный подчиненный. — Я сказал, что вернусь после обеда. Плевать он на всех хотел. Нагло так. Чтоб все увидели, что он везде выживет, а они даже в радости в шаге от смерти. Потому что цены не знают жизни этой. Не знают, как иногда может захотеться жить. Потому что даже сейчас они жить-то и не хотят. А он хочет. Пальцы дрожат, а ноги сами тащат к больнице. Кроме матери говорить об этом смысла нет никому. Его пропустят, даже не особо интересуясь к кому он и зачем. Бардак, он и в Африке бардак. Но сейчас он не думал о том, чтобы он делал, если бы его не пустили. Думал скорее, как Элю из Чечни вытаскивать. Это ведь не армия, она даже не военнообязанная. Она там никто. Русских даже в мировую федерацию журналистов, до того видимо неадекватными считали. — С Москвы звонили, — Женя зайдет прямо в одну из палат. — Что случилось? — она дернулась, глаза вытаращила. — Что случилось, я тебя спрашиваю? В глазах наконец появилась какая-то живость, хоть что-то напомнило о времени, когда мать была той мамой, которую он помнил в детстве, а не робот, которого она корчила перед всеми. Выходит и вправду Элю она любила чуть больше. Но Евгеша не ревновал, а скорее выискивал в ней хоть что-то человеческое и трогающее. Чтоб в ней хотя бы материнское чувство проснулось. И быть может оно проснулось, раз задергалась она так. — Светлана Андреевна, выйдите, я обход сам доведу. Она согласно кивнула, тяжело хватаясь за плечо сына. Молоденький хирург Аркаша, его иначе только пациенты по имени-отчеству называли. — Элина группа с тридцать первого не выходит на связь. Мне звонили, предупреждали, что возможно придется ехать в Москву… Напряжение повисло в коридоре до такой степени, что кажется даже дети на секунду, умолкли. Только его и самого трясло в разные стороны. Те трупы должны были остаться там, в те армейские годы. А теперь это все действовало как билет в прошлую жизнь. Первые пару минут после того звонка у него лишь одна фраза звучала — «Эля там быть не может, это неправда!». Но Эля была там. И все это был не кошмар, а сущая правда. И без того страшно было каждый раз телевизор включать. Но от знакомых фамилий на экранчике первое время было чуть спокойнее. Даже пару раз мордашку ее видели. А сейчас? Черт его знает, что там. Ничего ведь не говорят, сволочи. — Зачем? Жене очень не хотелось говорить эту фразу. До того не хотелось говорить, что пришлось выплюнуть так, словно это была самая главная гадость в его жизни: — Труп опознавать. — Нет, ты врешь! — Ведутся поисковые работы. Я не знаю! Я не знаю, чем они кончатся! Может быть вместе с комитетом солдатских матерей туда поеду. Может в плену, я не знаю, мама, не знаю! — Да когда же это кончится, боже ты мой! — воскликнула она, — Насть, Насть, накапай с поста что-нибудь! Женя молчал. Он знал, что это такое. Все происходящее сейчас проходило буквально трактором по этой ране. Он был без вести пропавшим. Отец тоже был. И где отец? На том свете? Тоже ради карьеры поехал. Карьера! Господи. Его сестру, его маленькую Элю, которую все детство он таскал с собой. Там мог быть кто угодно, но не она. Евгений сжал зубы, тяжело зажмурился. Ему было восемнадцать, когда его отправил в Афганистан. Двадцать, когда умер папа. Эле было уже двадцать пять. Все-же взрослее, чем он, когда оказался с автоматом, убивая своего первого душмана, но все-же маленьким для отца, который поехал туда, когда у него уже было двое относительно взрослых детей. Мать любила Эльвиру куда больше его, он знал это с того самого момента, как принесли ее в дом, однако любви получить не вышло ни у него, ни у нее. Тряслась ли она так, когда сам Женя был в Афганистане? А когда отец? Да черт его знает. Зато сейчас на старости лет на счет Эли тряслась. А может и потому что девчонка. Легче ли от этого? Нет. Потому что Эля для всей семьи самая младшая, пусть и самая бойкая, но она девчонка. А война девчонок не терпит. — Я как Зойка такими темпами… — Мама! — Она даже не военнообязанная! Это нечестно! — цеплялась она за него. — Она же маленькая, худенькая, как она там? За нее заступиться даже некому, Женя! — Я не сказал, что объявили погибшей! — Твоего отца тоже два месяца искали! На этой ноте наступило жестокое и холодное молчание. Что было противным, так это то, что ничего изменить в этой ситуации было нельзя. Меньше всего она виделась в войне. Светлана даже радовалась, что Эльвира скорее в шоу-бизнесе грязном, а не в этом дерьме. Вот и кончился шоу-бизнес, дочь была в новостном отделе. Она и не знала, что Эля была во время октябрьских событий в таком же пекле. Она вообще много упустила в их воспитании, но все же считала, что выросли они даже лучше, чем могли. Женю она проводила через черный ход, который наступал сразу после лестницы, перекурила с ним сигарету и таким же молчаливым взглядом сопровождала почти до самого момента, где он скрылся бы за воротами из вида. Юрка… Юрка бы никогда не допустил, чтоб Эля оказалась там. Быть может он и не допустил, чтоб она в Москву укатила. Многого могло не быть, если бы отец остался живым. Бабушка бы прожила дольше, мама бы не работала как проклятая и не тащила бы мужиков чужих в дом. И за них обоих было б кому вступиться. Они взрослые, все говорили, что они уже должны жить сами, не оглядываться на родителей, но как дорого стоит одно понимание, что тебя есть кому ждать и тебе есть куда вернуться. А это чувство, увы, погибло вместе с папой. Но как можно осуждать ребенка, жалеющего о своем погибшем родителе? Для общества — вполне взрослые, а ведь для родителей всегда дети. И, наверное, не важно, когда и где, как может иметь значение возраст в такой ситуации? А для людей, осуждающих лишнее сожаление, почему-то имели. Даже Светлану раздражало излишняя строгость к детям: «Да, умер! Взрослые вы теперь, зато! Гордитесь, ваш папа — герой!». Зато! Разве можно такой взрослости радоваться? Разве можно заменить отца этим «героем»? Даже с присущей ей скупости на эмоции эта вещь выводила и ее. Как была противна ей эта мысль, что отправь Юрку на месяц позже, чуть-чуть, но позже, может быть и Евгеша там не оказался. Он бы так и не оказался. Она была в этом уверена. Только теперь и дочь война забрала.***
Первое января. Даже удивительно, что квартира, где собирали всех журналистов, даже иностранных, была целой. Точнее квартира стояла без окон, никого не было. Только темнота. Это страшно, но признавать то, что они к этому привыкли и это совершенно нормально в их обстоятельствах, было легче. Мозг вообще всегда выбирает более легкий для себя путь. Это Эля вычитала как-то в книжках отца. Она вообще много вычитала в тех книжках. Саму удивляет, почему для нее было легче читать эту сложную литературу, а не романы, которые тогда все читали пачками. Время, когда Эля все-таки прочитала и догнала своих сверстников в этом плане все же наступило, когда она уже была в Москве. — Мне другое интересно, Серег, — начала Эля, — Где Москвич наш? Он подбежал к окну, даже переставая собирать вещи, за которыми сюда они и пришли. — Ржать будешь. — улыбался во весь рот он, то и дело подбирая челку. Эля выгнула бровь, стоя с камерой в руках, как с младенцем. Отпускать ее не хотелось, пусть и тяжелая была она. Если брать в сумме, то килограмм двадцать не меньше, но в данный момент, когда магнитофон, кассеты и зарядные блоки были у Тарасова в сумке, весила камера не много. Да и черт с ним. Все хуже могло быть. Сейчас уже породнились можно сказать одной идеей продолжить то, зачем приехали сюда в Грозный. — Ну что там? — подбежала она. Он улыбнулся. — С виду целый, стекла может треснули. А толку нам от него? Ей уже было не страшно. Ей стало привычно. После Алешеньки она воспринимала чужие солдатские смерти как быт. Куда страшнее сейчас для нее стало, если вдруг случится что-то с Сережей. Если он вдруг погибнет, как погиб Кирилл. Откуда зародился этот страх неясно. Хотя стоило сказать, что Сережа испытывал такие эмоции скорее изначально только к Эле, что было довольно странно именно до него. А теперь все обострилось, как оголенный провод — все чувства обострялись и дергался от любого шороха. Сейчас это выгодно, а будущее на этот счет удручает. Спать совершенно было невозможно. Эля долго ковырялась с камерой, но чуть позже чуть поснимать вышло прямо из квартиры. Это окраина. Но вспышки и взрывы все равно были видны и слышны. Нужно было идти в подвал, находиться здесь было все равно опасно. И ночевать явно придется там. Сгребя скудные пожитки, они вышли в подъезд. Громова с какой-то тоской глядела на подъезд и на входную дверь. Кто знает, может быть завтра ничего этого не останется. Одна секунда и ничего не будет. Пустое поле. Как это признать и принять? Помниться ей, в свое время, после аварии на Чернобыле, все сравнивали его с войной — все отбирают, босыми выгоняют и увозят. А здесь все отнимет взрыв — горячий и страшный. Как страшен был двадцатый век на войны и катастрофы. — Вот ты думаешь, сколько лет тому хирургу? — начнет Эля, когда они уже расположатся в полном подвале. Сережа покачал отрицательно головой. — Ему лет сорок, не больше. Иначе бы сюда не отправили. — Не переживай, Эликон. Ты блондинка, седину не так видно будет. — вполне себе серьезно скажет он. — А ты? — А мне давно пора было повзрослеть.***
Воронцов погиб от снайперской пули. И эта смерть стала слишком быстрой, чтоб понять, что к чему. Это ему скажут написать в рапорте на утро, когда доберутся до воинской базы, где наконец найдут телефон. Второе января. Что толку от этого второго января, что толку от нового года, если он здесь в Ингушетии по халатности вышестоящих в ВГТРКа? Как же Эльвире было тошно из-за смерти Кирилла. Он последний, кто заслуживал это. Да и как можно заслуживать смерть? Еще больше она задумывалась о том, что у него остался ребенок. И эту роль она уже знает на своей шкуре до того больно, что объяснять даже не очень хочется. Перед ними сидит очередной генерал. А может и не генерал. Эля плохо разбиралась в чинах. Голова гудела, рвотный комок и общая слабость не давала нормально передвигаться. Зато курить не хотелось. Быть может никотиновая ломка просто затмилась под остальной болью, но сейчас даже есть не хотелось. Хотелось спать и домой. Но спать все же хотелось сильнее. Гадость не замечалась. Ни разорванные трупы, ни чужой рев. Словно ничего и не чувствовала. И это чувство ощущалось даже больнее. Ленчик как-то говорил ей, что нужно радоваться, когда есть силы плакать и устраивать скандалы, мол, когда наступит тишина, будет хуже. Оказалось, что дядька, как всегда, оказался прав. — Как вы на вокзале оказались? — спросят у него в этот момент. — Колонна подобрала, — начал он, — Взорвалось что-то рядом. А ее, — Сережа ткнул на Элю, — Контузило в общем. Пришлось к ним примкнуть. — Ясно. — отмахнется тот, — Если отправлять вас обратно в Москву, то это не раньше следующей пятницы. — Да вы шутите! — воскликнул вдруг Сережа, — Тринадцатого? — А ты че суеверный? — Да нет вроде. — отвел глаза он, — Раз уж нас оставляют, к кому может приставите нас? Тот подвел его к окну. — С ними только что могу. — Но почему вы не отправите нас в Москву с грузом-200? — Потому что вы не груз 200! А еще здесь куча людей и без вас. Полный самолет трупов, а еще и беженцы плюсом. — Нет, вы поймите правильно, — встряла Эля, — Оператора вы отправляете этим самолетом, а про нас даже начальству сообщить не могут, что мы продолжаем работу. — Я тебя сейчас уговариваю, только потому что ты девчонка, иначе бы не стал, — развернулся он, — Вы здесь на таких же правах, как и вот эти беженцы, — Эля сжала губы, — Но правами военных вы начинаете пользоваться только в тот момент, когда вас в плен взяли. — Вы нас в плен отправили, да? — А кто вас знает, что вы ради своих сенсаций вытворять будете? Эля усмехнулась. Ну, хотя бы ее считают за типичную журналистку, вроде тех, которые были с ней на одном факультете. Кончили они, конечно, не так как она. Чуть поразмыслив, она поняла, что сильнее всех встряла только она. Хотя, с кем она вообще общалась после выпуска? Эля вспоминала Сашу, с остальными не шибко и выходило общение в тот момент, была еще Вика, а ну и конечно Даша. Куда без Даши-то блин. Первая из журналистики раньше всех ушла. Вторая поползла к ясно каким инвесторам зарабатывать на эфирное время, а третья вовсе на одном грязном белье зарабатывает. Ушла на прямую желтую, недостоверную дорожку сенсаций Да на какой черт ей эта военная святость! Лучше уж грязное белье, чем вот так — в разрушенном Грозном чисто по счастливой случайности выжившим домам. Хотя нет. Во всем этом действе ее время от времени хлестала такая эйфория, какой от наркотика вряд ли была бы возможно. С какой радостью можно было скакать, вещая, что камера целая. — Поедете с восточной группировкой из Грозного. Может быть там раньше отправить вас домой получиться. Сказали и пошли. Колонна тянулась медленно. Страшная побитая колонна, пусть и не такая обмелевшая, как вокзальная группировка. Страха это не отменяло. Все равно было видно перепуганных срочников, разговоры о контрактниках и бабах-снайпершах. Тут уже даже у Тарасова не поворачивался язык девушками их называть. После всего, что он увидел здесь, он был готов ненавидеть их точно так же, как ненавидят их бывалые солдаты. Разговоры эти были дотошно несодержательны, напоминали скорее слухи, чем действительно что-то стоящее, но страха они не убавляли. Кто враг, а кто друг? Кто за это ответит? Разве не страшно друзей здесь терять из-за дурости генералов? А нужен ли ответ на такие страшные вопросы?***
Только боги и только дети Восходили в такие выси, Выше крыши клонилось небо, Выше неба была любовь: недоступная, неземная, Уходящая в звездный холод, Леденила чужие души, Согревала уснувший город.
Снимать в подвалах было страшно, еще страшнее было там ночевать, но не по причине чужих возгласов или просто шума. В такие моменты Эля понимала, что жизнь в Грозном есть и будет. Только вот в ней жизни нет. Ей нажраться хотелось от мысли, когда она вернется в Москву. Она знала, что Сережа всем сердцем туда хочет. Но она не хочет и это важный пункт. Ее не ждут там, она не нужна даже как журналистка. Она расходник. Как Лешка, как Сашка, как Илья. Ненужные мальчики срочники. Только она тут девчонка, а быть может и имеет право расплакаться. Но не плачет. Нужно держать оборону. А что будет в Москве разговор другой. От кого-то из старших она слышала, что война иногда может затянуть. И ей было страшно от того, что именно ее затянуло. А Сережа… Сережа просто знал, что должен был быть здесь. Он понимал, о чем говорила Эля, когда просыпалась от этих дурацких снов. Потому что ему тоже стал сниться похожий бред, хоть и понимал мозгами, что с ним это происходить не могло. Эля не спала. Он это прекрасно видел, хотя и продолжал тихо курить. Может быть это было связано с тем, что происходило сейчас. Может. Все может быть. Только это была не та война. Не та, что сейчас. Ему трудно было сообразить какая, слишком мыльно, серо, грязно, но точно знал, что это не Чечня. Было ли легче от этого факта уже другой разговор. Легче ему станет только когда он вернется в Москву, хоть и радости на лице у Эли от относительно скорого возвращения, она скорее снова молча соглашалась. За эти недели ее можно было чуть выучить и понять, где действительно правда, а где ложь. Тарасов и вправду думал, что все это происходит, потому что судьба хочет испытать. Отличное испытание спать зимой в палатке около танка. З-а-м-е-ч-а-т-е-л-ь-н-о-е. Только Эля знала, что здесь они, потому что Кормушину она не дала. А наверное стоило. Может быть стоило и терпеть Артемовские измены, чтоб хотя бы было кому ждать. А толку от этого «ждать»? Кирилла было кому ждать, итог какой? Грузом 200 сегодня в Москву отправили. Он не виноват. А вот на ней вина есть. Пускай косвенная, субъективная. Однако соль была и в том, что Сережа тоже отчасти чувствовал за эту вину. И на этот раз свою вину он считал вполне объективной. — Сереж, прикури мне сигарету, — поднимется она. Он сам поджег сигарету и подал ее Громовой. — Тебе никакая ересь не снилась больше? — его волновало почему-то только это. Эля чуть удивилась. — Вообще, как Алешка тот умер, ощущение словно и кончилось тут все для меня, — она тяжело высказала, почти с болью его имя, — Сейчас темнота одна. Знаешь будто бы и не сплю. Он чуть сжался. — Если из-за всех так страдать — никаких нервов не хватит. Только Эля усмехнулась. Если бы Сережа знал истинную причину ее воя в тот момент, может быть она и не чувствовала себя такой брошенной. Нашла она Лешку, нашла. Только тот Лешка в Свердловске живет себе припеваючи, а этот погиб. Так бывает, но на какую-то долю секунду ей и вправду показалось, что это тот маленький Алешка, а не то, во что он вырос. Быть может… — Знаю, — согласиться она. Она просто согласиться, а он почему-то опять поймет, что она врет. — Но я так хочу к папе, — эта фраза заставила его дернуться, учитывая то, что случилось с Элькиным отцом, — Уши закрыть, заплакать, ногами затопать и кричать: «Папа, Папа! Забери меня отсюда к себе!». Потому что если бы Кирилл остался вместо меня жив, всем было бы легче и ты это знаешь. — Нельзя, Эля, слышишь? — он сел перед ней, хватая ее за плечи, — Кирилл умер, отец умер твой, а ты жить должна, работать. Нас осталось полтора человека, кто кроме нас это сделает? Словно он и вправду за нее братской любовью боялся. — Ну без вести пропавшие мы… — В этом и дело. А в той ситуации, когда перед всеми пришлют Кирилла, нас заочно похоронят. Как Женька мой полгода без вести пропавший. Каждый лох уж похоронил. Так и нас с тобой. Надька твоя пойдет трахаться с кем-то другим, а чего маяться помер жених. А меня и мать родная похоронит. И все. — А Женя? Почему ты его сбрасываешь со счетов. — Тебя мама ждет? — он кивнул, — А ей ни я, ни Женька, ни отец в таких ситуациях нужны не были. Только Женя и остался… А ты вон, Надьку может замуж возьмешь. — Да ну ее к чертовой матери, дура дурой. Не говори мне про нее. — А что так? — А ты что? Пристала с ней ко мне, кто ее только не трахал, Эльвира Юрьевна. Это ж только ты в упор не видишь, хоть за жопу тебя хватай, а вот другие так не живут. — И ты думаешь это плохо? — Нет, я так не думаю, твое это дело, не нравятся тебе у нас никто оно и верно, но к ним тоже тянуться не надо. В газету-то попрешься, как приедем? — А стоит ли? — Вот и я не знаю, — вздохнет Сережа. — Эти пленки продать можно будет за такие деньжища иностранцам, а мы на благо родины поехали сюда за лям триста. — Всего? — Всего. — подытожил он. — А ты еще темпы инфляции прибавь. Липкое противное чувство вдруг охватило Элю за ребра. Страшно. Страшно не здесь, страшно вернуться домой. Их не ждут дома с такой правдой. Их не ждут таких — грязных, обугленных. Какой тогда смысл от нахождения их здесь? Вдруг ее обдала словно пощечина. Нет. У нее такой же долг, как был, например у отца. Долг — сохранить правду в первозданном виде, чтобы быть может следующее поколение не застало войну. Сохранить на пленке память о погибших, о тех, кто бились за родину, а оказались ненужными даже на поле боя. — Мы вышли из ада, ты понимаешь? Та вокзальная бригада даже отступить не может, а мы вышли оттуда! Мне, когда это комрот объяснил, я чуть не посидел. Есть бог на свете, раз живы мы с тобой. — Есть. — уже успокоившись сказала Эля. — Остается выжить им на зло, если уж в прокат наши пленки не берут — переделать в фильм. Не получиться с фильмом, пойти в газеты. Сережа мог понять ее. У Эли сдавали нервы, ведь вместо недели, здесь уже пошла третья. А такими темпами и четвертая будет. Но они выживут. На зло, пускай на зло, но выживут. Уж такая самоцель вдруг появилась в их мозгах. Хоть какая-то цель и желание, когда совершенно ничего не хочется. Даже страха как такового нет. Страшен только первый бой, а за их спинами пройденный вокзал. А он даже для знающих места страшные вызывает чувства отвратительные. Главное пленки не потерять. — Мама, я скоро домой. — скажет парень, когда Эля только-только включит камеру при новой локации. — Я вернусь, мама. Ей не хватит сказать духу что-то против. Сереже тем более. — Сколько вы дней здесь? — спросит Трасов. — Пять дней. — А призвали? — В июне. И снимать на эту чертову камеру. Заморозить пальцы до онемения, что Громова шевелить ими не сможет, а Сережа в испуге будет их тереть своими ладонями. Ее понимание абсурдности этой ситуации было временным — когда их усадили на БТР все эти мысли пропали и переключились на камеру. Пускай немного, но снять было нужно. Остальное же она старалась спрашивать на пару с Сережей, который строчил в блокнот почти все, что слышал. Никакой уверенности в том, что звук идет не было. Лампочка отпала. Но главное эфирное время они заполнили более чем. Отправили, как есть. Кадры перемонтируют там. Это сенсация черт их всех подери, это даже генерал этот понимал. — Давай помогу, — напросился один солдат, с которым они это время и говорили. — Тяжелая, зараза, — отобрав пока выключенную камеру заявит он. — Сколько она весит? — Килограмм пятнадцать. — ответит за Элю Сережа, пока та попытается согреть в очередной раз руки. — И как ты ее таскаешь? Чего не он? — Тарасов сожмется. Все он прекрасно понимает. И то, что Громовой не место здесь. И то, что слишком долго он отсиживается в запасе. Эликону бы в его понимании сидеть на телевидении в какой-нибудь около культурной передаче. Она тянула на Боттичеллевскую «Весну», а не на военную корреспондентку с контузией. — А у меня лучше получается, — она потянулась к камере, — Ну все, отдай. Те подползли к ней. Сашка как стоял с камерой на плече, так и решил остаться стоять, а Илья уже сидел слева, кладя тяжелую ладонь на Элькино плечо. А после к ним еще подобрались. Сережа словно под такой же эйфорией щелкнул уже раз эдак в пятый, когда ему предложили встать к ним. Эликон взял какой-то темненький паренек, Эля не стала разглядывать его. Куда важнее сейчас было подать Сереже ладонь и усадить рядом. Так на фотографии уже вместо трех стало почти девять человек. Но этим последним двум щелчкам радовались, как, наверное, дети шоколаду. Тридцать шесть кадров на новой пленке превратились в тридцать один. А потом все заново. Колонна плелась куда-то в глубь. Шутить в таких обстоятельствах странно. Но странным это кажется дома, а не здесь. Здесь, пожалуй, можно шутить о фотографиях с танками, которые были сделаны еще в тот момент Эля под стол ходила, у тетки в Нижнем-Тагиле. Танковая столица, уж чего тут сказать было. Здесь она увидела горы, о которых им так безуспешно в тумане пытался рассказать тот мужик за пару дней до нового года. А сейчас все — новый тысяча девятьсот девяносто пятый. Сейчас, пока они едут по чистому полю, конечно, меньше шансов попасть под пулю, но и подорваться можно. Все равно неразбериха. Стреляют по своим. — А я на новый год загадал не умереть в девяносто четвертом, — скажет Сашка. — И как? — Сбылось, как видишь. Это было записано на камеру. Сейчас — это бытность. А чуть позже настоящая почва для кошмаров.***
И две тысячи лет война.
Война без особых причин.
Война дело молодых.
Лекарство против морщин.
Вода здесь всегда была с песком. Он отшучивался, что приедут домой все с мочекаменной болезнью. И все радовались. Потому что понимали, что главное домой приехать. Он помнил, что привычка спать на животе здесь была до чертиков неудобной — всеми костьми упирался в эту твердую постель. Он помнил, все, почти каждое лицо мальчишки, которое было рядом с ним. Но сильнее всего он помнил его — такого же лысого, как и он сам, с яркими глазами и письмами сестре в Свердловск. И сигареты Золотое руно, которые он поклялся больше никогда не курить дома. От этих сигарет оставались пятна на пальцах. А в жизни он отродясь таких не курил. Журналюжий богатенький сынок. Он ненавидел себя за эту принадлежность к интеллигенции всю жизнь. Его тянуло к народу, быть ближе к нему, доказать свое равенство с ними. Здесь же он это проявил куда сильнее. Делился всем, что присылала мать, даже себе не оставляя. Слушал истории каждого рядового, который был с ним в роте. А потом писал в письмах о каждом. О себе не слова. Мать злилась, просила писать о себе, а у него не выходило. Что о себе говорить? Из него-то пока ничего не вышло, а вот деды, они герои. — На, закури и не психуй, — скажет он своему «другу». — Сестра вон в десятый класс уж пошла. Песок везде. И сильнее всего там хотелось в лес. Обычный лес, с травой, сосенками и прочей зеленью. А здесь был только песок. Даже зимой он был лишь припорошен снегом, напоминая бриллиантовые дороги ранним утром, когда еще не ушла луна. И этот друг с ним был везде. Пели песни. Даже кровью успели поменяться при странных обстоятельствах. Точнее странные обстоятельства были странными только для Сережи в обычной жизни. Для Сережи, который все-таки был в Афганистане это бытность — ритуалы такие странные. Взять, разрезать ладонь и крепко сжать ладони в рукопожатии. Да так, что кровь аж по руке до локтя добежит. А проснется он и будет каждый раз видеть на той блядской фотографии Громову. Каждый раз. Этот сон будет ему сниться почти с самого того я, как она устроиться к ним на работу. Сережа знал еще до ее подтверждения этого факта. Одного он не знал, жив ли ее брат или нет. Знал только то, что Эля брошенная всеми. Но сны не прекратились даже тогда, когда он попытался куда сильнее за ней наблюдать и защищать. Неважно перед кем, за это прилетало даже Надьке, которая вроде бы и прикрывала Элю от души. В нем просыпалась странная уверенность и такое проклятое чувство, словно его кто-то заставлял это делать, словно примотали и сказали следить. Что это? Фанатизм? Здесь все стало только хуже. Бои здесь в роли журналиста, не сравнивались с теми, что были во сне в роли солдата. С полным ртом песка и желанием пить. Из общего был только голод, но на каких-то ресурсах организма, о которых Сережа даже не представлял, он жил. И успевал даже находить силы, чтоб окончательно не упасть духом после смерти Кирилла. Тарасов талдычил себе, что за эту смерть он должен винить себя куда сильнее, но какой-то внутренний голос отвечал, что ему глубоко плевать. За Громову мол предъявили куда больше. Однако какой резон верить внутреннему голосу, а не здравому смыслу, если у Воронцова родственники не последние люди, а у Громовой мать — хирург в детской хирургии и брат — со сдвинутой башкой. Не уж то нужно бояться ему того, что за Громову ему что-то будет? Даже с Надькой ради этого переспал, чтоб уж только узнать всю эту бредятину, которая одолевала его почти год. И как же его мотало в ту ночь из стороны в сторону от таких мыслей, как нажрался он, только чтоб не поверить в это. Не поверить в то, что все его сны оказывались вполне правдивыми: отец — военный хирург, погибший в Афганистане, брат — такой же вусмерть контуженный, как и сама Эля, что служил он ровно тогда, когда училась она в десятом классе. А вернулся, когда уж выпустилась. Эля не говорила ему до Чечни, что должна была стать хирургом. Точнее, он сам после убедился в этом. Когда Эльвира подтвердила это криком о том, что никакой она не хирург. Тут, стоит сказать, у Сережи вовсе сон пропал. Из принципа сидел и думал о том, как это все происходит. Ведь шрам у него действительно был. Получил как раз тогда, когда должен был служить. Пьянки, студенчество, при этом умудряясь что-то делать для карьеры. Может и полоснул где-то на одной из таких пьяной. Он не мог вспомнить. Помнил лишь сон. Помнил лишь Элю, когда она ходила с длинными косами и бантами. Посмотреть бы нее такую сейчас. А она стоит перед ним стоит с камерой и уже одной светлой косой за спиной. — Дед рассказывал, как под Сталинградом коня дохлого варили, а с голодухи и не думали о том, что жрут, — говорил чуть рыженький поваренок Вася, — Здесь конечно все по-другому, какое тут мясо? Оно может и есть, но до нас не дойдет. — А как ты думаешь, скоро это кончится? — А мне почем знать? Я знаешь только рад, что я полезный здесь, пусть и продуктов на одну похлебку. — Разве кто-то против похлебки? — вдруг выдает Санечка, который стоял рядом с ней, загадочно наблюдая, как Эля пытается справиться с камерой. — Вот именно, что никто! Каши вообще очень полезны для человеческого мозга. — тыча поварешкой в небо, отвечал Вася, — Да и девицу свою ты бы пожалел, а то посинеет скоро. Зачем приехали только сюда? — Мы репортеры, новости передавали. — громко говорил Сережа под этим странным гулом. — А щас все — оператора убили. Новости передавать даже если очень захочется — не получится. А в Москву нас везти не хотят. Насолили видимо чем-то. — К вечеру обещали восстановить связь. Может и получиться чего передать, — словно решил успокоить тот самый мужик, к которому их и прикрепили на время. — Так смешно получается — в Москву они позвонили, родственникам нашем херни наговорить успели, мол без вести пропавшие мы, а пленку принимать не хотят. Вот смешно! — А откуда ты знать можешь, что без вести пропавшие вы? — Так мужик этот, который к вам и отправил, так и назвал нас. Мол самолетом отправили груз-200, а вас в розыск. — Не уголовный и уже хорошо, — усмехнется парень с погонами ефрейтора, — К прапорщику держитесь поближе и отправите вечером. — А если не отправим, что будем делать? — поинтересовалась Эля с грохотом кидая ложку в тарелку. — Значит, попробуем реализовать ту идею с фильмом. Эля чуть нахмурилась. — Перемонтируем все, что наснимали, что-то из пленок Кирилла возьмем. Придумаем что-нибудь. Черт его подери. Почему у Тарасова все было так легко? Эле не давала покоя эта мысль. Ладно, черт с ней. Сейчас мысли слишком заземленные, после двух недель в Ингушетии, которые начинали казаться вечностью. Пальцы коченели, не согревались даже под чаем. Сережа понимал, что ей точно нужна передышка, но меняться камерами было бессмысленно, хотя возможно и реально. Нужно прогнуться, показать то, что он не умеет. Хотя нет, дело было все же в другом. Тарасов пытался понять, что происходит, почему себя так сложно перешагнуть. Гордость. Верно, должно быть она. Он отмахнулся этим понятием и отобрав наконец камеру отошел к машине. Поставил на сидение и закурил. Нет. Эля действительно красивая, но одного красиво мало, нужно было понять какого черта их настолько задерживают. — Нет связи и не будет похоже. — приблизиться Эля и спуститься, сжимая ладошками колени. Он нервно сжал ладони в карманах куртки, нащупал перчатки и все равно спустился рядом. Либо прогибайся, либо совсем в идиотах останется. Пальцем уж тычат, что он ходит себе на легке, а маленькая Эля таскается с камерой. Хотя, какая она маленькая, сама ведь в кабинете в военбазе сказала, что ровно сто семьдесят два ростом. Но все равно уж какая-то слишком маленькая была ее фигура на фоне техники. — Научи меня снимать, поменяемся на время, — оттараторил он, — И перчатки мои возьми. Эля чуть нахмурилась. — Погода нелетная, а так бы давным-давно Грозный бы взяли. — начал снова тот самый мужик. Чуть позже она уже выяснила, что это полковник, спасибо Сашке, объяснил по каким звездочкам определять. — Санинструкторов с фельдшерами пустили поздно. Да и какой смысл нас мотать вокруг Грозного? — А чем чревато указание врачей на поле боя отправлять? Тот посмотрел на нее так, словно Эля дура какая. Сам Сережа с камерой решил, что Громова ополоумела, раз не знает, чем это чревато. Дочь хирурга называется. — Неоправданным жертвам. Вообще дезорганизация к такому дурдому и приводит. — Сколько жертв в вашей роте? — За ночь много. Да мы как дураки мотаемся! В эфире слышим: «двухсотый, двухсотый, двухсотый». В Грозный заезжали — трупы везде. А у меня срочников вагон полон. Какая у них реакция? Из Грозного уходим, восемнадцать единиц техники потеряли! — А что было, когда вы в Грозный начали заходить? — У нас у колонны никакого прикрытия не было, как заехали сразу потери. Снайперов куча! На наш полк человек пятнадцать только погибло. Конечно по сравнению с теми, кто вокзал держал, это цветочки… Сережа опустил камеру. Это получается заставили их мотаться по окраинам Грозного так, чтоб не отсвечивали? Связь есть, все это знали, скорее всего, даже новую новостную группу отправлять уже собираются. Сережу аж какая-то рабочая ревность пробила. Нет, они должны раньше их отправить материалы, они должны остаться здесь одними из главных, стоять до последнего. Тьфу! На вокзале пацанам также сказали, один хер отступать стали. И что, им тоже теперь отступать? Это ясно что есть корреспонденты и от других каналов, от газет. Здесь вообще если подумать месиво редкостное. Но приехали-то раньше всех они, а эти идиоты — Если ты спросишь, зачем я спросила про врачей, я тебя покусаю, — заправляя микрофон в ремень отвечала Эля. — Я и так все знаю, больно надо. — фыркнул он. Сели в грузовик и поехали дальше. Видимо решили, что подкрепление должно с другой части города должно ехать. — Я только школу в мае закончил, хотел на инженера поступать. А что? Хорошая профессия мне кажется. Только вот в июле повестку прислали. Дома мать осталась, отец, брат маленький. Я ведь там куда нужнее! — Не ной а? Ты и здесь родине вроде как нужен. — ударит в бок Толик, как раз тот старший, который и отправлял их у полковника греться. — Приедешь будешь учиться. А здесь служи, по совести, и брату примером будешь. — Да у него сердце слабое, его в армию не возьмут. — Тем более примером надо быть. — буркнет Эля. — Вот! Слушай людей. — Илья потрепал ее за плечо. — Слушай, я все спросить хотел, а на оператора сложно учиться? — Да твою же матушку, Илья! Я же сказала, я не оператор, я журналист, у меня диплом журфака. Я во время стрельбы в Москве, в 93 и научилась. У нас оператора тогда тоже стрельнули… Вот зачем спросил, аж тошно стало! — насмешливо дергала головой Эля. Однако смешок чуть стих. Что это? Авторитет вдруг поднялся? Все ведь успели друга здесь потерять. — Вот сюда заправь и лампочку не трогай. Это специальная лампочка для засветки видиконов, когда темно. А Тарасов все копался с камерой под Громовские разговоры. — Держи. — Сережа подал ему «Эликон». — Фотографируй. — улыбнулся он. — Что прям фотографировать? В темноте? — Ну ты олух, — засмеется Сашка, — Там же вспышка. — Илья хмурится, но найдет, о чем говорил ему Саша, — Фотографируй. Эля забрала чуть позже фотоаппарат, повесила себе на шею и спрятала под куртку. А потом достала блокнот. — Раз уж мы с вами второй день тут фотографируемся… — начала она. — Напишите адреса, я пленку отпечатаю и вам отправлю. Медленно, но записная книжка, которая была наполовину исписана всеми записями о том, что было здесь, шла по грузовику. А Сережа опять поднял камеру. Так понравилось ему что-ли? Машину затрясло. Эля сжала блокнот. Остальное было распихано по карманам в куртке. Предположения у нее, конечно, были. И страшно было от того, что в город, с другой стороны, как полагалось плану, они наконец зашли. Она не выглядывала во внутрь, но по лицам тех, кто все-таки выглянул, стало понятно, что ничего хорошего в самом городе не ожидает их. Даже раньше, чем вечером приехали, еще четыре часа. — Они говорят не бояться, а сами трясутся в своих креслах, а они даже не здесь, — начал Анатолий, — Что они могут знать о страхе, кабинетные генералы? — Ничего, наверное. — Да и вы приехали, показуху устраиваете, — он говорил с некоторой оголённостью, — Я и в девяносто первом выходил в Москве, и в девяносто третьем. А толку? Срать на нас Афганцев хотели, тьфу! Я там служил, понимаешь? Политическая ошибка, учили быть смелыми, ошиблись они. А я за родину воевал! Это вон они, — имея в виду Сашу с Ильёй, которые были, пожалуй, самыми младшими в этой роте, — Задумываются, а нужны ли они здесь, а про нас не думали. Чего толку? А как в миру жить — непонятно. А чего ты понимаешь, комнатная девчонка поди, дочь каких-нибудь таких же кабинетчиков. Эля промолчала. Не было сил объяснять что-то, оправдываться. Он думает, что его одного так жизнь обидела. Она вообще всех обижает и разбираться кому досталось от нее больше невыносимо. — В каком году вы служили в Афганистане? — С восемьдесят пятого, — поджимая губы, отвечал он. Голова предательски загудела. Черт возьми, в восемьдесят пятом и убили папу, ее папу убили тогда, когда этого олуха только туда призвали. Желание жалеть, как и почти десять лет назад разыгралось по всем нервным окончаниям. Нельзя жалеть, нельзя. Вернётся, может быть тогда и пожалеют. Чего уж, девчонка. Их почему-то жалеть чуть больше в такой ситуации любят. Может поэтому ее и отправили с расчетом на смазливую рожу? Подкупит наивностью, а помрет здесь — никто и не опомниться. Но ее ждет дома Женя — такой же поломанный и обиженный. Нет, не такой же. Он никогда не винил ее и не говорил, что кому-то там легче. Плохо всем, легко с перерывами. И это она тоже переживет. Только если вернется. Она понимала отчего такая злоба — когда погибает такой страшной смертью твой друг, при тебе, а ты отчасти бесправен в этом водовороте, злость охватывает до невозможности. Да и разве можно это попытаться объяснить? Это перелом. Жизнь делится на два половинки — когда ты был чуть моложе и когда ты стал прожжённым, как воронка в земле от гранат. Постарела ли мысленно сама Эля? Не сказать. Скорее углубилась в это состояние, что было после смерти папы. С перерывами, с кочки в ямку. И так всю жизнь. Здесь надо сказать был адреналин. И ощущение того, что она живая. Даже раны не сразу ощущались. Приглушенно, непостоянно. Оно заболит, когда Эля вернется домой. А здесь ничего не болит. Ребят терять страшно. За других страшно, но не за себя. — Сейчас будете выходить. — крикнули им с улицы, — А это что за безобразие? Сережа поднялся, подбираясь к выходу. — С вами отправили. Сказали, через целый почтамт проезжать будете. — Ну и выходите тогда уже, ждать что-ли вас кто-то будет? Тишина была слишком подозрительной. Какая-то чуйка решила выдать Громовой мысль о скором взрыве. Она схватилась за Сережин локоть, как вдруг послышался гул. Не обманула ее чуйка. Полуразбитый почтамт ждал своей грозной бетонной тенью. — Бежим, — тихо, но довольно четко сказала Эля. До почтамта добежали быстро. Сережа зашел внутрь, она осталась снаружи. Снег шел почти незаметно. От пыли он не замечался. Очередной взрыв заставил оказаться коленями в грязи. Грязь. Она хорошо помнила грязь. Их лица были такие же как эта грязь. Темнота и грязь. Кричать? А какой резон? Бесполезно уже. Поздно. Она и представления не имела, что темнота может быть похожей на грязь — такой же липкой, вязкой. Последнее, что Эля запомнит будет Сережа в почтамте. Се-ре-жа. С шапкой в руках, волосы черные торчать в разные стороны ежиком будут. Се-ре-жа.Вот и всё, я тебя не вижу
Этот омут такой бездонный!
Остаёшься под звёздным небом
не любимый и не влюблённый.
Ухожу по ночной дороге
Из весеннего сумасбродства,
С каждой улицей нестерпимей
Ощущаю свое сиротство.