Где твой мундир, генерал? Твои ордена?
Спина как струна…
«Кто я?» — Эля, я обещал, что поеду еще раз, пойми! Я не могу повернуть все вспять, по щелчку пальцев, просто потому что ты так захотела. «Эля?» — Должен же быть отпуск, так не честно, понимаешь, не честно! — кричала она. — Две недели, потом пересменка… — Если доживешь, идиот. — бурчала она с привычной надменностью. Ей хотелось рыдать. Однако Эля только кричала и стучала по столу, закатывая перед Тарасовым откровенную истерику после этого отвратительного месяца в Чечне. Она глотала слезы, они, кажется, текли через нос, а потому она и шмыгала так. Сережа списывал бы это на насморк, но свою особенность так плакать Эля знала, а потому было еще противнее. Чуть позже она быть может и поплачет. Только сейчас боль еще не понятная. Громову скорее одолевает то, что эта боль будет резать по не зажитому. «Сережа-Сережа, какой же ты идиот, Сережа!» — Я вернусь, Эль. «Я вернусь, Эль.» Проклятый восемьдесят пятый забрал у нее отца. Девяносто пятый. Что заберет он у нее? Издевка. Все это издевательство. Хотелось прямо сейчас с этим чертовым рапортом подойти к Кормушину и влупить ему, что мочи есть. И за себя, и за Сережку. Чего уж делать, если балбес! Мало ему, мало. Хотя, понять можно. В плен попала она, а не он. Может быть так и пытается восполнить. Но эта фраза: «Я вернусь». Папа говорил так же. Так же стоял перед ней, словно взглядом оправдываясь, повторяя, что вернется, пока Эльвира, ровно, как и сейчас, глотала слезы. Она не сдержалась. Ударила по столу, что есть мочи. — У тебя что дел больше нет? — сорвалась Эля, — Ты сам мне предлагал заняться вопросами плена, отправил на какие-то встречи, а сейчас туда? Обратно? Тебе мало? — Мне? — он оставался спокойным, а вот Элю это пугало еще сильнее, — Им некого отправить, — тыкая большим пальцем назад себя. — Ты мог написать в рапорт меня, мог! — Встречный вопрос — тебе не хватило? — Да пошел ты. Отходя от всего этого у нее, появилось масса дел. Эля считала свое поведение отчего-то слишком черствой. Хотя так же от странного «чего-то» про нее все вспомнили. Она же теперь жертва чеченской кампании! На нее скоро пальцем тыкать начнут. Что ее так просто отпустили. Нет, ее радовало то, что никто не понял, что она в плену. Ее не собирались выкупать, это даже не обсуждалось. Это восприняли уже де факто. Вот Громова попала в плен — а вот уже на воле. Ну красота же? Серега чуть изменился. Его эти изменения вполне устраивали, будто бы он полжизни этого и ждал, а вот Громову напрягало. Точнее это выходило скорее в то, что после плена рот не закрывался у Громовой, а вот Тарасов стал молчать. Думать и молчать. Рот не закрывался в том смысле, что отчего-то резко вся правда наружу выходила — вот настолько унизительно было ей признаться, что жить ей негде. Вот и все, жить негде, никто не ждет, а теперь еще и объявленная жертва. Громова так и кричала — почему это она жертва? Почему те мальчики, которых взяли в плен вместе с ней в принципе считаются военнообязанными даже там, а она вот жертва? Тяжело было даже не переносить то, что было там, а скорее жить с этим странным клеймом, про которое у нее спрашивал каждый. Сережа зачем-то сказал, что ей лучше жить у него. А Эле унизительно было от этого до чертиков. Кто она и на каких правах? Дежавю? Быть может. Однушка в центре, без мебели с матрасом на полу. Ей так даже лучше было. Они не говорили. Их откровенностью стала тишина. Молча закурить ночью, выйти на кухню, выпить воды, посидеть, вглядываясь в ночную темноту. Громова вообще все переносила легко. Ее это даже пугало. Относительно легко, не считая каждодневного созерцания в ванной напротив зеркала и объединённого с ненавистью к себе. Она не переживала о том, что переживет это. Она переживала лишь о том, что теперь это грязное, не отмываемое пятно навсегда с ней. К ней будут обращаться теперь в этих узких кругах журналистов исключительно по военкорскому делу. Она навсегда сплетена с этим грязным оценочным делом. Мало того, что после этого она во всю порченная, так еще и это. Наверное, если бы Тарасов не предложил пока пожить у него, до отпуска, она бы наверняка совсем бросила бы затею бороться за себя. А тут вроде бы даже стыдно. Такая уж манера была доказывать всем свою силу. Врать всем за глаза — у нее все хорошо, как вы не понимаете! Она думала о том, что делать теперь. Сережа тоже думал об этом, но у него была вполне понятная цель — продолжать работать журналистом, ездить в горячие точки. В отличие от нее, Сережа обрел смысл, у него появился стимул жить, залить работой свою боль. Только вот у Эли работа стала болью. Она вдруг почувствовала каким-то фибрами души давно забытую боль. Такую родную, такую близкую, что кажется, в ее жизни эта боль стала родной матерью, которая всякий раз будет трепать ее и говорить: «А вот я-то с тобой не смотря ни на что». Это был вечер перед его отъездом. Они молчали, как и всегда. Вся суть существования около друг друга была в молчании. Если и говорили, то только сугубо по работе. Словно молча переваривали все то, что было за этот месяц. И вроде бы поговорить даже было о чем. А не говорили. Молчали. — Я не знала, что ты читал Ремарка. Он не ответил. Забрал книгу, отложил к стопке около балконного окна и сел так же около батареи. — Ты думала о том, что будет после? — Эля нахмурилась. Ненавидела она такие вопросы, — Мы вернулись и что теперь? — Ты снова уезжаешь. — Но я приеду. — Неизвестно когда. — Прекрати. У тебя есть здесь куда больше дел здесь. Тебе нужно съездить к брату, там снова в Москву на конференцию. А там уже и я вернусь. У нас масса дел. «У нас?» — Но ты мог поехать со мной. Или тебе меня жалко? — он поджал губы. — Я так и знала! Не смей меня жалеть, понял? Не смей! — кричала Эля. — Лучше я умру честным человеком, с чистой совестью, чем в кустах отсижусь! — кричал уже он, — У тебя отец и брат с медалями, как ты понять не можешь? Зачем он это сказал? Лучше бы он промолчал. — Сереж, мне папа был нужен, а не герой. — она пошла за курткой, чтоб выйти на балкон, а Тарасову отчего-то почудилось, что она уйти может. Сережа чуть позже сильно винил себя, что ничего не сказал. Потому что Эля в очередной раз оказалась права в том, что неизвестно когда он вернется. Неделя превратиться снова в две, а две недели в месяц. Так уже было и в этот раз он в какой-то степени готов. Их опыт, в какой-то степени стал опытом для других. В этот раз все уже прекрасно понимали, что едут не на добровольный акт передачи власти, а на обычную, грязную войну, которая уже начинала славиться своей жесткостью. С одной стороны: война, таких, как эта — куча. А с другой… Ведь за каждым делом стоит человек. А человека больше нет. И получается все зря? Странные вопросы, на которые каждый будет отвечать будет по-своему. Кто-то прославит это дело. Скажет — так и становятся настоящими мужчинами, героями. А кто-то в этой ситуации будет Громовой. И только одно будет вечным — те, кто начнут это дело, так и не прикоснуться к нему собственными руками. Кто угодно, но не те, кто начал. Так было всегда. Ушло то время, когда готова власть хоть каплю гордости убавить и встать рядом. А может и не было этого времени. Написали историки-писатели очередную дребедень, чтоб через пару десятков лет эту историю назвали неправильной и снова переписали. Кавардак. Но здесь он чувствовал себя в массе, в волне, в работе. Некогда было думать. А то, что он с Элей так и не поговорил, он жалел. Вдруг и вправду умрет, а так с ней и не поговорил? Обидно. Такие вещи только здесь и начинаешь ценить. Когда понимаешь, что в секунду тебя не станет. Он бы хотел сказать Эле, что ее любит. Поставил себе цель — приедет живым, то скажет. А сейчас… — Холодина какая. — скажет Сережа. — Ты служил? — обыденный вопрос, Сережа уже привык к нему здесь. — Нет, — закурит он. — Ну это хорошо, что ты хотя бы сейчас на войне. Война тебя из мальчика в мужика сделает. Он промолчал. — Что правда пытают сильно? Капитан наморщился. — А как ты думаешь? Ты бы еще спросил, как дела у нас тут. — Да в курсе я, что херово у вас дела. — сигарету отбросил. — Я ведь был, новый год встречал с вами.Shostakovich: Chamber Symphony Op.110a (String Quartet No. 8 Arr. For Orchestra) — (2) Allegro Molto
Он знал когда она приедет. Знал день, знал поезд, знал даже номер купе и сидение. Надо ли только ему это? Выросла ли она? До сих пор она такая же забитая, как в школе? Или может быть не одна она едет? Зачем он это делает? Ему интересно. Среди всей этой лживой суеты на какое-то мгновение ему казалось, что вот Эля — шанс прикоснуться к чему-то далеко забытому и чистому. Просто узнать. Просто напомнить о себе. Как и она делала это, сама того не желая. Такая же взбалмошная ли она, какой была в институте? Так ли далеко зашла, как зашел он… Когда он заметил ее, то случайно появиться было бы слишком странно. Долго думал, что делать, хоть и понимал, что думать нужно было раньше. Не сейчас, когда прошло столько лет. Не сейчас, когда наломано столько дров. Ему сильнее всего хотелось сейчас, чтоб она была такой же, какой была в выпускной. Настоящей, живой. Чтоб ничего не поменялось в том образе напоминающим лето. Потому что такое бывает только один раз. И в этот один раз кажется, что это на всю жизнь, что это мгновение ни куда от тебя не денется. Таких больше нет. Как и Громова — таких больше нет. ВСе остальные были словно заменой дешевой. Сейчас Решетникова понимание этого захлестывало. — Приветик, — поджав губы, начала Эля, — Пройти дашь? Он молчал. Оглядывал с самой макушки и до носков ботинок. Что-то другое в ней появилось. Необъятное. Лицо у Эли обострилось, вся пухлость пропала — она под стать эпохи, худая и бледная. Хотя, одно он точно понимал, что бледность эта сейчас не от хорошей жизни. — Я хотел поговорить. Эля дернулась в сторону. — Не сейчас. — И почему? — Неохота, — зевая сказала она, а через мгновение побежала через арку. Автобус уж ее подъехал. Решетников отошел в сторону, а Элю в очередной раз пронзил животный страх. Ее трясло. Вся ее прошлая жизнь в лице Решетникова. Вся. До Чечни и после. Она бы хотела сделать что-то иначе. Исправить, что может. А только что? Ей хочется сейчас доказать самой себе, что ее дело — работать на благо страны в виде журналистки. Или на благо своего эгоиста. Отбиваться от своего прошлого всеми конечностям, чтоб приехать в Свердловск и утонуть в нем. Стоять тяжело. Эльвиру мотает в разные стороны. Она все рассчитала, сейчас начало второго. От кладбища до дома минут двадцать пешком. От остановки до кладбища только десять, как и до дома. Она должна успеть. Только выйдя из автобуса, она опомнилась, что только что было. Она вполне себе отфутболила Решетникова. Кого? Как-то эта мысль не укладывалась в голове, может быть ей показалось? Ей не верилось в это, словно это была полудрема. Словно он видение дневного сна. Его нет, выдумка, лишнее волнение. У нее предостаточно проблем, пусть он исчезнет и не путает ей карты. Громова относительно быстро отпустила мысль о Решетникове. Слишком много мыслей возникало перед кладбищем. У обычного человека появиться неприятное послевкусие от вида такого жилья, но вот Эльвира чувствовала что-то родное. И мертвые мы будем жить в частице вашего великого счастья — ведь мы вложили в него нашу жизнь. — Я живая, ясно? Я живая, живая, живая! Она замолчала. Кому она кричит? Отца-то и нет вовсе, чтоб истерики закатывать, как в активный пубертат. Никого теперь нет. Она осела. В ней что-то треснуло, дало слабину. Придерживаясь за памятник, она села в снег. Ноги не держали, воздух казался каким-то ватным. Первые слезы за долгое время появились на Громовских щеках. Что, больше ты не сталь? Она усмехнулась от собственного идиотского положения. Ведь сталь действительно крепкий металл, только вот собственной ржавчины она не выдерживает. Она сама виновата в своих проблемах, может быть и не стоило ей уезжать тогда. Нет, стоило. Ее разум кричал об этом каждый божий раз. Ведь так она точно продлила всем жизнь. Не себе — так Решетникову. Жертва, жертва, жертва… Они все называли ее жертвой, хотя при этом никто и не знал, что для полной картины ее и вправду там насиловали. Правда ли? Эля уже не верила потоку своих мыслей. Может этого и не было. Ей показалось. Синяки правда до сих пор остались. Ну, упала. Так бывает. Она и в мирное время вся в синяках была. Привыкать что ли? Привыкла уж. Этого не было, это ложь. Ее не надо жалеть. Она сильная и справиться со всем сама, как всегда. Все в порядке, это просто маленькие проблемы, которые давили ее грудную клетку, подобно тугому корсету, который не позволял даже вздоха. Мама ее не жалела никогда. В этот раз, когда она приехала, впервые за все разы, ее удостоили объятьями и странным всхлипом. — Я переживала. Удивительно. Все эмоции казались теперь другими. Она бросила что-то вроде «не переживай» и ушла в свою комнату бросая сумку. Мать же смотрела на нее как на живой труп. Села в крутке на кровать, уставилась в стену. Все также: рыжие обои, старая карта с птичками, которые еще Решетников рисовал. Что чувствуют дома? Тоже самое, что чувствовала она, когда вернулся Женя? Она не была уверена в этом. В ее голове лишь хаос и переживая. Сережа-Сережа. Она бы хотела притащить его сюда чисто ради того, чтоб ее сдерживало чье-то присутствие. — Элька! — воскликнет Женя, когда застанет ее во все той же позе, как застыла она. Может быть ее и вправду ждали. Жене она была и вправду рада. А он быть может рад и ей. Но в нем была не радость — а испуг. Радость за целые конечности породил почву для другого. И Эля чувствовала это нутром. Навязчивая идея, что вернулась она вся измаранная, грязная и все это знают. Однако причина была в другом. Женя списал это просто за испуг от увиденного. Он и сам позже скажет: — Ну, а как ты хотела? Это ведь и вправду тяжело, все это видеть своими глазами. Тяжело. Пускай так. Только она теперь одно сплошное пятно. И грязь на ней навсегда. Да так, что портить себя даже не жаль. Она никому не рассказала об этом. И не расскажет. Однобокое — не поймут все обрубало. Веры в человека больше нет. Да и в себя нет. Она устала. Клонило в сон. Всю дорогу в поезде проспала и сейчас спит. Это неправда, ей не хотелось даже думать о том, что она и вправду была в Ингушетии. Прием вышел не таким радостным, как ожидали, казалось, все. Даже Эля верила в то, что ее собственная реакция на возвращение в Свердловск будет другой. Ей казалось, что ее захлестнет эйфория. Но ей было плевать. Появился Решетников, одним своим появлением плюнул в душу и заставил так реагировать. Только вот думать Эля стала пуще прежнего. О чем он хотел поговорить? Не знает она. Может быть даже проще не знать, но вот любопытство, которое было, пожалуй, у каждого порядочного журналиста, покоя ей не давало. Проспала до часу — эдак двух ночи, а потом долго-долго ворочалась, все думая о этих его разговоров. Кто бы знал, как утомили ее эти пустые разговоры о жалости. Сережа ее не жалел словами, пожалел делом, но на душе все равно отвратительно. Чего жалеть, если помочь не могут? — Вам бы поправиться, глядишь и пройдет все. — У меня все хорошо. — Оно и видно. — хамовато отвечала она, — Вам бы работу по-спокойнее, замуж выйти, ребенка родить… Честно говоря, если бы не страх, что она могла залететь, то к гинекологу Эля вряд ли бы вообще пошла. Знала она эту нервотрепку. — Скорее еще раз в командировку съезжу. Забрала заключение и вышла из кабинета. Чтоб еще раз она с матерью и ее знакомыми связывалась. Ей двадцать шесть через пару дней, двадцатого если быть точнее. Сережа вернется двадцать седьмого. Она вернулась в Москву тринадцатого, в старый новый год. Новогоднее чудо блин. Чего все решили, что она страдает? Все у нее хорошо! Хорошо! Когда мать поставила перед ней тарелку макарон, мяса дома не было, зарплату уже не задерживали, но и разгуляться на нее было нельзя, то съела она все. Все, имелось в виду, не тарелку, а содержимое сковороды. Ей ничего не сказали. Ей вообще ничего не говорили. Прощали все выкидоны. Молча. Им всем жаль, жаль ее! — Прекратите меня жалеть! Я ненавижу! Я все ненавижу! Я ненавижу всех! Я ненавижу себя… Никого дома не было. Она лупила кулаками пол, разодрала до мелких противных то ли царапин, то ли синяков, скорее ожогов. Такие же были и на коленях, синяки на которых так и не прошли. Черные-черные синяки. Вся ее чернота просвечивала через бледную кожу. Она спала как убитая. Все, что она делала — это спала и ела, как младенец. Все поощряли это положение. Право слово, даже Тарасов в Москве занимался ровно этим же. Первым, что она ела в Москве был торт и спирт Рояль. Слишком сладко и противно было ей тогда. Но Рояль хлебала она, тогда как в последний раз. А потом и столичная пошла. Да, что-то удивительное есть в пьянках на двоих. Раньше они заканчивались тем, что скорее всего, она спала со своим «собутыльником». Так было с Артемом, может быть и с Димой. А что Дима вообще? Тьфу, она и забыла про него. Решето и здесь ярче всех, скотина, запомнился. Мысли были всякие. Повесится, вены порезать, из окошка броситься. Одно останавливало — в доме детей много, жалко пугать, если уж из окна бросаться. Так и сейчас, завяжет веревку, табуретку поставит под люстру и долго сидит думает. Веревку закидывала под софу, а табуретка в случае чего не так уж сильно и смущала. Теть Зойка не испугалась же — повесилась. А Эля ссыклом себя считала, раз сидела и думала так. Она вообще себя редкостной трусихой стала себя считать. Папа — герой, брат — вроде как ветеран теперь военных действий. Даже мать заслуженного хирурга получила. А она — недоразумение. Какой прок в слове? Разве слово способно убить? Сережа говорил, что да. Его святая вера в человечность убивала Элю сильнее чем все, что происходило с ней в Чечне. Господи, она ведь прекрасно понимала, что нравится ему, прекрасно понимала. Ей было жаль его до чертиков, да только что она сделать могла? Что она могла дать в ответ? Он видимо и сам понимал, что ничего, иначе как объяснить зачем еще туда поехал? Она провела ладонями по лицу, размазывая очередные слезы. Сама ведь довела до этого мракобесия. Сама снова во всем виновата. В дверь кто-то отвратительно долбился. Стучал и стучал. У Жени с матерью свои ключи. Так и оставила эту петлю на люстре. Спрыгнула с табурета и пошла в коридор, чтоб избавиться от раздражающего звука. Тук-тук-тук. Так на войне снаряды летели. Так же: тук-тук-тук. Тук-тук-тук. Ну а что? Другого она и не ожидала перед собой увидеть. Вырос, конечно. Больше не бегает оборвышем. Пальто дорогущие носим. Замечательно. Он чистоплюем в Екатеринбурге, а теперь она оборвышем в Москве, в вытянутых джинсах. Но шестеренки у Эльвиры забегали совершенно по другому поводу. Глядя на него сейчас, Решетников не похож на того, кто мог бы «героически» поехать в Ингушетию из лучших побуждений. Но на кой черт тогда Воробьев сказал, что он порывался? — У тебя глаза красивые, Лех, жаль я сука редкостная. Он усмехнулся. — И тебе привет. Вдруг желание вешаться резко пропало. Появилось скорее смущённость, что поймали на месте преступления. Теперь у нее появилось нечто навязчивое. Он интересовался, как минимум. А Воробьев идиот — военных всегда на такие вещи эго разумно рассуждать не дает. Порывался блин. Да судя по виду Решетникова, он даже в троллейбус нынче не сядет, какая там война. — Чего пришел? И вправду, чего пришел? Стоит тощая, бледная. Нет, ну, конечно, выросла. Другая стала. Глазенки бегают, страшные такие. От одного взгляда страшно. Свитер детский, он и сам помнил его. Эльвира стояла, как живой труп ее прошлой себя. Той Эльвирочки, идущей на медаль. И не получившей ее, потому что с Лешкой Решетниковым свелась и выпускные экзамены завалила. Зато по литературе была пятерка. — Да так, интересно как живет московская интеллигенция. Она улыбнулась. — Хорошо живу. — А занимаешься чем? Она оглянулась назад. Ну а чем она занималась? Крутила петлю перед люстрой. — Вешаюсь. — Тогда заеду за тобой вечером, — он уже собрался уходить, но вдруг обернулся, — И петлю сними — с улицы видно. — Обязательно, — ерничая, Эля закрыла дверь. На кой черт она вообще это сделала? В голове буквально пульсировало слово дура. — Хоть бы надела чего поинтереснее. Эля фыркнула. — Если бы я сразу поняла, что это свиданка, я б не поехала. — Громова уже до того злилась на себя, что сидеть спокойно не выходило, — Выряжаться еще перед тобой? А была бы воля — вырядилась. И платье бы надела, какое бы нашла, да покороче. Да только интереса не было особого. И так сойдет. Она за девку-то себя не считает, настолько отвратительна она себе стала. — Чего уж так плохо живет российская журналистика? — все ухмылялся он, — Ты же вон, с Чечни приехала, чего даже не заплатили? Желваки по ее впалым щекам были отлично видны. И дело было ведь не только в Чечне. Это же и так понятно, что весь их разговор выйдет в раздражение. Кто кого взбесит — тот и победил. Жаль слишком хорошо знают друг друга, что найти точки особой тактильной достаточно легко. Потому что все и без слов все понимали. И самое странное Эля не противилась. Она этого и добивалась. А Леша… А что он? Ради этого он, собственно, ее сюда и позвал. Ему, также, наверное, как и Громовой все осточертело — жена, грудной ребенок, работа. А тут привет из прошлого. Грех не взять, когда лежит не — Вагонами воровать, как ты не могу, а потому и не заплатили. — Но рожей то светишь хорошо? — С переменным успехом. Она знала, что эти разговоры гроша выеденного не стоят, пустая прелюдия. Все прекрасно знали, что пришли они сюда не для разговоров. Но Решетников откровенно тянул время. Словно специально доказывал, что все-таки интерес Громова у него вызывает. Чего только доказывает Эля не знала, она ведь и так все понимала. Не в первый раз так уже. Она ведь из-за этого и рыдала. Она тело, а души уже и нет наверное. — Выпьешь? — Да, — чуть нервно ответила она. Чего нервничать-то? Эльвира и сама не знала. Ничего она не знала. Так и сидела у себя спрашивала что-то, а ответ постоянно был — «не знаю». — Нашла себе кого-то? — Нет, бросили меня. Видимо за тебя бумеранг прилетел. Рука сжала коленку, а Эля еще наглей заулыбалась, стул пододвинула. Что это за игра такая — все без слов понимают? Показал бы взглядом вставать, а она и побежит. Побежит, как и всегда. Пальцы ползли подобно змеям по внутренней стороне бедра. Он и сам кажется испугался холодного прикосновения Элиной ладони. — С женатыми не сплю, ты же знаешь.Что ей снится,
Когда слезы на её ресницах,
Когда в эту ночь опять не спится
И так больно курить одну за одной.
Это было жарко, это было непонятно, это было ненужным. Она опьянела, но это не отключало ей мозги. Она ведь выпила один бокал, он хлестал свой виски. А Эле что? Она поддавалась судьбе. Ей было насрать на свою жизнь, на свое тело. Громова его даже своим теперь не считала. Конечно все это не насилие, которое в последнее время ее так обширно охватывало. Но это было тоже от лукавого. Попыткой почувствовать себя живой. Отдаться моменту. Эльвира закрывает глаза и жмется сильнее. Дыханье у Решетникова горячее, только сама она совсем не согревается. Она — лед. Сама ведь целоваться полезла. Потому что она знала, что Решетников ее и так хочет. Даже в джинсах и в свитере детском. Даже такую переломанную, тощую, бледную. Ей просто хотелось почувствовать себя живой. Ощутить что-то кроме боли и бесконечного страха. Как говорила ей однажды Саша — есть такие девочки, которые едва видят возможность, то выпрыгивают из трусов. Вот и Эльвира. Ей больно, больно, больно. Каждый чертов день думает о том, как она в Чечне остатки себя оставила и Сереже дала туда уехать. Каждую минуту, да что там, секунду думала об этом. Она думала об этом. Лезла целоваться к Решетникову, а сама думала об этом. В машине тесно — пусть и иномарка. Она спрашивала себя: зачем она это делает. Целует, будто бы и вправду любит, гладит, будто бы нежность в ней какая-то кроме животной ненависти после войны есть. Сколько в человеке может быть таин? Вещей, о которых он никогда никому не расскажет, но тревожить они могут до самого конца. Эльвира и знать не знала, когда появилось столько секретов, когда она стала столько врать о том, что все хорошо. Нет, все плохо. Все не по плану. Шолохов в Тихом доне писал: «Сучка не захочет — кобель не вскочит». Чисто ее ситуация. Благо позволила себе она это не на виду, а в машине, когда после такого странного ужина ее Алексей обратно вести собрался. Переспать в машине? Легко. Ей хотелось хоть каких-то эмоций. Чувств. Хоть чего-то кроме боли. Но она думает о боли, даже в этот момент. Доехали с трудом до его квартиры. Да уж, с трудом. Вот так вот она легко сманилась и поманила. Серега на войне, а она с Решетниковым трахается. Ей даже сейчас было омерзительно от самой себя. Однако с другой стороны ей хотелось на секунду представить — а что было бы, если бы она не уехала? Наверное эта иномарка была ее собственностью, как и сам Решетниковым. В армию его бы не забрали, сам сказал, что сел, а потому не успел. Значит не особо у него жизнь пошла по ровной дорожке. Шуба, наверное, была бы. И на войну бы никогда не поехала. Никто бы не позволил. Может быть те сны стали бы реальностью? Но ведь в тех снах он не сидел. Жили они там достаточно обычно. И дочка была — Верочка. Господи, не надо ей такой жизни, услышь! Тяжелый вздох. — Тебе больно? Эльвира усмехнулась. — Нет, все нормально. Знал бы ты, Лешенька, что она этого и добивалась. Чтоб больно ей было по другому поводу. Ей вообще было плевать на свое тело. «Тело — это инструмент» — однажды сказал ей в юности один актер, когда их отправили брать интервью по театрам. Что тогда было это? Посмертным вздохом? А она даже во вкус входила — спину выгибала, сильнее прижималась. Попытка согреться? Возможно. Ее радовало то, что сейчас хочется думать о себе, о том, как довести все это дело до конца. Ведь, собственно говоря, для другого бы она и не начала это. Лишь для собственного эгоизма. Она сама по себе, она со всеми и ни с кем. Она нужна всем, но не нужна никому. Она просто доведет все до конца и уйдет. Да, прямо в машине, да, черт возьми. Эльвира понимала то, что ведет себя, как блядь, как та, кого всю жизнь осуждала. Но так хотелось быть живой. Почувствовать что-то. Вздох. Простейший способ доказать, что она хоть кому-то нужна, что ее не бросили и в этом мире хотя бы ее тело кому-то, да нужно. Это слишком просто! Просто! Не нужно думать, а только желать. Ее тело желают, а душа лишь глупая пустота. Ее душа подобно ядерной бомбе — уничтожает все вокруг, сметает все, оставляя только пепел. Эльвира в домике, Эльвиры больше нет, Эльвира спряталась. Мнимое удовольствие, которое разрушало все внутри. Это хуже наркотика, быть может за наркоприходом она и не понимала все настолько четко. Всю свою бесполезность и ненужность. Трусы вместе с джинсами найдутся на полу. Натянет их точно так же рывком, как и снимала. Нет, Эльвире не было совестливо, что об этом кто-то узнает. Ей плевать. Ее измарали. Она чернота. И теперь ей хотелось одного — мстить всем дальше. Решетникову было за что мстить, все-таки первая любовь, которая многое изменила тогда. Мстить всем за то, что внутри нее чернота. Ей бы хотелось отомстить и Артему, который ее перед самой свадьбой бросил, который и стал причиной того, что она так смиренно поехала в Чечню. Только вот загвоздка, волновалась она за него, ревновала, но не любила блин. Кого ты любишь тогда, Громова? — А ты женатый, Леш. Он отчего-то даже оборачиваться не стал. — Останешься — разведусь. Но Эльвира знала, что она не останется. Ей надо в Москву, а лучше к Сереге в Чечню. Лучше вообще забыть о том, что кроме того, что она журналистка — она еще для пущей трагедии женщины. Из женского начала в ее жизни идет только лишь плохое. Ее все равно никто никогда не полюбит. Полюбит, не как Решетников сейчас, а за что-то глубокое, таинственное, духовное. Век сейчас другой. Никому не нужны больше красивые речи, стихи, душа. Она вытравит душу. Заменит ее такой же блядью. Никто и не расстроится, никто и не заметит. Только внутри все сдавило до боли. Сейчас бы расплакаться снова. Она просто навалиться на колени, прижмет ладони к глазам. — Что с тобой? — он заденет ее за плечо, в надежде развернуть. — Ты плачешь что-ли? Она провела ладонями по лицу, смазывая слезы одним движением. — Нет. — Эльвира двинула на себя зеркало. — Может к тебе поедем?***
А завтра я одна останусь, без тебя, Но ты не плачь. Она просто встала и ушла. Без какого либо шума, вопросов. Она и сама все понимала. Сама поехала в дом к женатому мужику, сама полезла туда, где ее и не ждали. И за это она уж точно будет себя долго винить. Поздяк метаться — Решетников уже женатый. На пьяную башку в себя видимо поверила. или не поверила. Просто устала. Отличная способность уходить так, чтоб никто и не заметил. Эльвире бы понять любит она хоть кого-то или это очередная навязанная дребедень. Может и любит. Иначе бы не сделала это. Твердила себе о том, что нужно оставаться сильной, держаться. Почему? Почему небо голубое, а трава зеленая? Почему теперь она одна? Когда все началось? Когда умер папа. Наверное единственный, кого действительно не хватало в ее жизни, хоть какого-то мудрого совета, ощущения родного дома и теплоты. Ее лишили этого тогда, когда ей это было нужнее всего. А она по дурости и наломала дров. До сих пор ломает, ломает. Эльвира хочет домой. Но дома больше нет. Как нет и папы. Логично ли? На годины она была в Чечне. Под чертовым бетонным сооружением, которое скорее напоминало не дом, а просто кучу бетона и арматуры. Было бы символично если бы она умерла в тот же день, что и отец. Он говорил, что в посещении могил нет никакого смысла, там только тело, а настоящая любовь она не в теле, она в душе. Тогда Элечке казалось странным, что хирург говорит о какой-то душе, разве не сам он проверил, что внутри у человека нет места душе, только кровь и плоть. Видимо есть. Видимо только душой человек и способен чувствовать что-то больше, чем касания, звуки, вкусы. Видимо только душой можно по-настоящему любить, ждать и верить. Решетников всегда оказывался с ней в самое странное для нее время. Она не могла назвать его человеком который умел поддержать. Он просто оказывался, он просто был. Просто был. И сейчас просто был. Тогда, когда все рушилось, когда ей было семнадцать лет, а за ней уже было выжженное поле, это была жалкая попытка удержаться, а сейчас попытка все кончить окончательно. Ей не хотелось Решетникова, ей хотелось самого факта любви, не важно с кем, не важно для чего. Сам факт. — Что я тебя в самом деле ругать, как девочку маленькую буду? Громова выдохнула дым. Вернулась под утро, сбегая так, словно преступление совершила. Пожалела ли она? Возможно. Сейчас ее состояние было настолько безрассудным, что переспать с Решетниковым — было бы меньшим, что она могла вытворить. Ей просто хотелось почувствовать то, что она еще действительно живая. А выходило только стучать по бедрам со слезами, но с болью. А раз больно — значит живая. — Лучше бы ругал. Женя вдруг сам себя виноватым почувствовал. С одной стороны, он ее понимал. Желание жить, пробовать все было до момента, пока он сам в Свердловск не приехал. Приехал и забухал. А зачем? Сам до сих пор не понял. С того момента старается и не пить. Призналась ответственность, в том что теперь он один. А теперь Эля. Приехала, но и не сказать, что разочаровалась. Хотя… — Ты пойми, я прекрасно знаю, что ты чувствуешь, что тебе сейчас весь мир необъятный объять хочется. — О чем ты говоришь? — Приди в себя, все нормально. Уедешь в Москву, работать будешь. Тебе что тут делать? — Да что ты ко мне пристал? Вы все сделали, чтоб я с Решетниковым не свелась, все, что могли! Выучили, на телевиденье Шебекенскими молитвами отправили. Срать вы на все, что я хочу и чувствую хотели. — Вперед! Нужен тебе мужик с прицепом в виде двух детей и жены, ради бога! Но если уж ты выбрала пахать на карьеру, сама выбрала, напомню, иди до конца. — Я все прекрасно понимаю. — Собирай манатки и уезжай к чертовой матери, если проблем не хочешь еще больше. Она никому и не нужна была в Свердловске. Именно сейчас к Эле вернулось понимание от чего она уехала. Ей просто хотелось найти свое место. Место, где ей бы были рады. И в Свердловске его увы, больше не было. У нее была одна навязчивая мысль — все вокруг все знают про нее. Все секреты светились на ней, подобно опознавательным знакам. Однако такого не было и в помине. Для Жени она теперь темное пятно, суть которого, как бы он не старался понять, была не ясна. Для собственной матери она что-то вроде ошибки воспитания. Быть может недолюбила, недоласкала. Но все они не думали о том, о чем казалось думали, по мнению Громовой. Она поднялась, всхлипнула. — У меня билеты на сегодня, чего тебе еще не хватает? — Все, отлично. — скажет ей Женя приобнимая за плечи. Ты ведь все, что есть у меня, Моя судьба, Моя душаЗачем я нужен тебе?
Зачем я нужен тебе?
Зачем я нужен тебе?
Зачем я нужен тебе?
Все, что есть у меня, Моя судьба, Моя душаЗачем я нужен тебе? Зачем я нужен тебе? Зачем я нужен тебе? Зачем я нужен тебе?
— Да что ты пристала ко мне? Он и забыл о том, что этим утром возвращалась Наташа. Он забыл. Забыл и о том, что с сыном. Все забыл. А она и так все знала. Интересно было только то, знала ли она, что это Громова. — У тебя сын! Тебе не стыдно блядством этим заниматься при нем? — А что ему не хватает? Что тебе не хватает? — Ты очень изменился, — хваталась она за его плечи руками, но прикосновения до того были отвратительны, что он отталкивал ее от себя, подобно приставучей собаке. — Я каким был, таким и буду, прекрати трепать мне нервы! — Кто эта шлюха? Кто она, я тебя спрашиваю! Громкий шлепок. Он ударил ее. — Это ты шлюха провинциальная! Напомнить откуда я тебя достал? Тварь. Дверь громко хлопнула. Нет, в самом деле, этот ком начался задолго до возвращения Громовой. Даже только ее было обвинять было бердом. Просто Эльвира приходила всегда как гром среди ясного мира. В самый спокойный и ровный момент. Правда бы он развелся, как обещал ей в порыве? Даже трезвым бы ответил да. Только этого не будет. Вот и все просто. Это все равно что ребенок желает стать чем-то сверхъестественным. Он-то это понимает, взрослый. Он ведь ее подобрал только с целью Громовой доказать, что незаменяемых нет. Всегда можно найти замену, но выходило все наоборот. Она вполне себе живет, а вот он как-то заврался, беря в жены блондинку. Надоказывался, молодец. Доказывал ей, что способен зарабатывать деньги, но вместо этого заработал первый срок и убежавшую в москву Элю. — А где… — ему не дали договорить. — Уехала. — Куда? — Куда-куда. В Москву обратно. — Давно? — Час назад. Он не успеет, до вокзала минимум полчаса езды, если совсем лихачить, то можно успеть за двадцать минут. Но вдруг странная мысль поселилась в его голове. А зачем? ЗАчем вообще распинаться, если Громова в очередной раз с таким задором все бросила. Конечно он не отрицал того факта, что у нее дома Решетникова не жаловали изначально. Ее натаскали, настроили. Такая ли ведомая Громова? Возможно и ведомая. Слова против ведь против брата сказать не может и не сможет. Он остановился на лестничной клетке между третьим и четвертым этажом, закурил сигарету. Она просто бросила его во второй раз. Он это прекрасно понимал. И даже не отрицал того, что пережил бы это и в третий, и в четвертый, и в пятый раз. Унижаться ты способен только перед одним. С остальными ты никогда такого не позволишь. Это было позволительно только Громовой. Глаза бешено по бетонному полу. «Что делать?» — спрашивал он у самого себя. Он не знает. В прошлый раз он напорол ерунды, получил первый срок. И зачем собственно? Будет жить как дальше. Жить, как обычно. С привычным недоумением, как он выбрал в жены себе такую дуру, зато блондинку, надеяться, что сын таких ошибок, как он в жизни не совершит. А Громова? Что Громова? Пускай разбирается сама. Сама судьба видимо против этого. А значит и он противится не будет. Она же все прекрасно понимала. Совесть вдруг проснулась от слов, что у него уже и дети есть. А чего им не быть. Ей же двадцать шесть скоро. У всех ее ровесников есть семьи. Что есть у нее? Удостоверение члена союза журналистов, которое выдали еще во время учебы, диплом журфака, пропуск в Останкино и записная книжка. Вот и весь набор. Потерять всю свою молодость на карьеру, чтоб начать резко унижать за то, что она якобы не успела. Ну да, главное же «успеть»! Успеть выскочить замуж, нарожать детей, потерять свою личность за бытовухой, за детьми и за мужем, чтоб тогда с уверенностью сказать — «я состоялась, как женщина!». Чуть отбросив оковы любви, она понимала одно — так жить она не сможет. Лучше вернуться в Москву и напроситься в Чечню всеми силами. Хотя бы так состоится как личность, если уж в любви ей не везет. У нее было вполне предостаточно времени, чтобы подумать над тем, что она вытворила. Пожалуй в очередной раз натворила ерунды. Так было и так будет. Это было обидно. Она смогла пережить многое, а вот это ее расстраивало. Какой раз она делает это — приезжает, трахается с ним и впопыхах уезжает? Это был замкнутый круг. И ведь дело было даже не в том, что ее бросил Артем. Она это делала даже когда была в отношениях с Артемом. Да честно говоря, она даже обрадовалась когда он ушел. Сейчас она честно призналась в этом. Скорее обидно было, что с ней так сделали. А ведь по сути тоже самое делала. Она просто продолжила рыдать, как рыдала, когда только-только приехала в Свердловск. Кого винить в своей несчастной доле? Брата с Лерой за то, что отправили в Москву учиться? Решетникова, что просто так отпускал каждый раз? Себя винить? Мать винить, за то, что недолюбила? Папу винить за то, что рано ушел? Себя надо винить. Себя. Что-то в ее жизни меняется — работа, журналы, парни, а вот Решетников остается. Странно все-таки это было все. Нет, в самом деле, было это в последний раз после института. А тут приехала — уже и дети и жена. А у нее? Работа. Хотелось мстить, хотелось кричать, хотелось спросить: «какого черта, ты так сделал?». Но она сделала тоже самое. Она сама его бросила, уехала — учиться, работать. А все для чего? Чтоб о Лешеньке не париться? Умница — получилось. Ничего, ей было чем утешить себя. Работой. Это то, что было всегда и никуда не уйдет. Расплакалась, впрочем, как всегда. Раньше она так часто не плакала. Причин была масса. Одной из них было то, что мать ненавидела ее слезы, второй, что дядя Костя за них бил. Только Эле больше не пятнадцать лет, чтоб за косы ее таскать, они слова сказать не могут ей, правда больно почему-то до сих пор. Ей казалось, что это кончиться, когда она поступит в институт. Она уедет и никогда не вспомнит об этом и все будет хо-ро-шо. Так ей Машка обещала. У Машки Шебеко может быть все и хорошо — муж дипломат. А у Эли работа. Нет, работу свою она в самом деле любила почти материнской любовью. Потому что кроме работы у нее ничего не осталась. И главное, все как во сне: Надежда — умерла, Вера — сирота, а Любовь? А любви не было. Решетников — это не любовь. Это блядская зависимость в друг друге, подобно героину. Они не любили друг друга, скорее ненавидели. С самого того дня, как в школе оказались на пару. Ненависть тоже чувство, поэтому говорить о том, что между ними не было бы чувств было бы редкостным бредом. Тогда каким образом ей снилось все это? Как они вообще могли сойтись, если на дух друг друга не переносили? Загадка. Видимо и вправду было что-то странное между ними, подобное и сравнимое только с чем-то явно необычным. Бог наказал может вправду? Какой только бог, если в бога она никогда не верила? — Но не состоялся этот свадебный гундешь, потому что Лешке засадили в спину нож, — напевал под радио водитель. Элю передернуло. — Да заткнитесь вы, — крикнула она. — Здесь высадите, пожалуйста. Идиотизм. Нервы у Громовой после таких поездок точно будут к черту не годны. Это еще она не начинала готовиться к конференции. Еще ведь и с родственниками пленных придется общаться. Голова гудела, вокруг снова эта проклятая вата. Ей просто нужно дойти до метро, а там уже и дом близко. Она уговаривала себя, подобро ребенку. Словно тело ее — отдельно от основной Громовой существует. — Эльвира! — крик позади заставил остановиться с таким же бешенным страхом, какой она не могла больше прятать. — Эльвирочка! — она стояла не двигаясь, сжимала сумку, но не оборачивалась. «А когда Рената убивали ты так же зажмурилась и не повернулась». — Громова, твою дивизию, обернись уже! Саша? — Саша.***
— Мне вот знаешь другое интересно, — Саша потрясла сигаретой и подтолкнула ее Эле, — Почему вас раньше не отправили? Ни в Абхазию, ни в Боснию на самый край. Предостаточно было мест. А вспомнили вдруг только сейчас! — У тебя мания, Саш, — дернулась Эльвира, — Да, я насолила Кормушину, да, я ему не дала… — Но не отправлять же тебя из-за этого в Ингушетию… — снова Саша перебивала еме, — К тому же, логичнее было бы тебе насолить, а не отправлять делать карьеру. — Ну слушай, не так сильно я ее и сделала. В основном Тарасов блеснул. — Значит может быть ты тут даже не причем. — Но меня выкупили, Саш. — Громова раздавила сигарету с редким насилием. — Я ничего не понимаю. — Подожди, а Тарасов сейчас где? — Там! — она поднялась и отошла к окну, разглядывая февральский блестящий снег. — Да не могу я больше, Саша, понимаешь, не могу! — Ладно, сплетню я такую от муженька слышала, — Саша подошла, начиная говорить тише, — Оружие в Чечню мол наши шлют. Эльвира задумалась. Это имело место быть. Она своими глазами видела тогда составы. Черт его знает с чем они были, но место быть эта, как выразилась Саша: «сплетня», точно имела. И все покругу в ее голове: Чечня, Сережа, Свердловск, Решетников. Как она устала от мыслей. Они душили ее, она задыхались. Умрет ли она, если будет думать об одном и том же? Почему в детстве ей не доставляло столько нервов тот факт, что отец и брат были в Афганистане? Хотя, вполне логично — попали они туда уж точно не из-за Громовой. А здесь… Все ведь из-за нее. — Я с ним смогу поговорить? Мне для себя чисто. — Да ладно тебе, Эльчик, сплетен мало что-ли? Значит, обломала ее Сашка. Это укрепляло существование этой теории. Только вот, толку-то от нее? Брать и заниматься эти делом? Нет, страшно. Знала она как такие дела кончаются, но на заметку все-таки взяла. Телевиденье таким заниматься вряд-ли разрешит. Если конечно не будет жирных оснований. А основания с неба не возьмутся сами по себе. Копаться с этим для нее казалось чем-то до жути интересным, но до того страшным, как наверное только сигарета первая. Однако пример у нее был — Дима Холодов, который решил повыпендриваться своим компроматом на министерство обороны. Только что ей терять? Ей ведь даже причину жить искать не хочется. Она с легкостью может начать копать эту тему, поднять шум. Может быть и Сережа поддержит. Только вот она заранее видела итог — пуля в лоб в лучшем случае. Какая-то ее часть утешала, что в Екатеринбург дорога не закрыта, что может быть… Как Громова ненавидела это блядское может быть. Его нет! Это фальш! А Лешка больше не тот Лешка. Он взрослый и расчетливый, да и она искренностью не блещет. Ей нужно раз и навсегда поставить на этом деле штамп «не судьба», выскочит замуж, как это сделал сам Решетников, назло, сделать также. Как это сделал и Артем. Как сделали они все. И ведь она бы согласилась, она бы осталась. Только вот блядская порядочность, блядское наставление как правильно, а как нет. Она так не сделает, потому что он женатый и потому что он сам, первый нашел ей замену. Замена ли, если изменяет он явно не только с Эльвирой? Ей себя винить есть только за то, что она сама стала инициатором этого. А вот он? Жалко ли ему свою жену? Черт. Громову злили такие мысли. Ребенку, которому все материальное в детстве доставалось легко, во взрослой жизни трудно признать то, что не все в мире может принадлежать этому ребенку. Она ушла после того разговора довольно быстро. Что-то задело Сашу в Элином вопросе. Только вот что? Саша живет в Питере, до Московских дел ей в принципе по фене. Во вранье по колено и это Эля даже не про себя. Эмпатия — редкостная сука, которую врагу иногда не пожелаешь. Из метро она шла пешком. Снег размеренно скрипел. Первый час ночи, фонари уже толком и не светили. Она находиться где-то между прошлым и будущим, а момента настоящего поймать так и не может. Ее мозг застрял где-то в лете перед институтом, когда она сама, собственноручно, собрала манатки и уехала в Москву. Первый ее взрослый побег. Жаль только это не отправная точка ее марафона. Наверное, все началось, когда ушел папа. Папа на войне, только сейчас она полно ощущает смысл этого слова. И до того страшно, что собственная наивность почти в десять лет назад раздражает до истерики. Этого изменить она не может. Но вот понять зачем Сережа так рветься туда ей бы не мешало бы. Это вполне в ее руках. Быть может хоть чью-то жизнь она спасет. — Эльвира! Эльвир Юрьевна, постойте! — окликнули ее. — У меня к вам деловое предложение. — парень схватил ее за локоть, у Эльвиры дыхание от страха перехватило, — Я очень хочу, чтоб вы на него согласились. Она глазами захлопала. Ночь, первый час, холодина страшная, даже гул машин вдруг притих и ее останавливает какой-то парень. Ну что же, один урок она уже усвоила — сопротивляться нельзя, а то еще больнее будет. Конечно какая-то часть Эльвиры твердила о том, что парень-то смутно на маньяка похож. Да и кто насиловать на улице будет в такой дубак? С другой стороны, может быть рассчитывает на то, что она одна дома? Черт, имя же ее знает, значит на это и рассчитывает. — И какое же? — сама удивилась как голос не дрожал. Парень мялся. Отлично, так и будут стоять с вопросом кто на кого первым нападет? Холодно и страшно. — В общем-то… Не хотите снова в командировку? В Чечню. — Господи, — вырвалось у Эли из груди, — Ты знаешь, как меня напугал? — Простите. — чуть запасовал паренек, — Я с Останкино приехал, ждал вас пол вечера. Думал поймаю вас на работе, а все не выходило. Я ведь знаю, что Тарасов уехал, а вы почему-то остались… — Он меня не взял. — спокойно отвечала она, — Пройди, так и будем соседям экскурс устраивать? Он прошел. — Завтра конференция по делам плена, я думаю ты в курсе, — он кивнул, — Будет логичным если ты туда придешь. — Я и так должен туда идти. — для Эли это звучало неожиданно, — Понимаете, руководство решило, что вы вполне и одна сможете туда поехать. — И тебя определили со мной? — он кивнул. — Отлично. Встретимся завтра. — Эля затараторило, ей становилось плохо от таких новостей. — Подожди, зовут-то тебя как? — Марат. Она захлопнула дверь. Господи, сколько она дома? Полторы недели? Что она скажет дома? Почему она даже Сережу дождаться не успела, как ее уже отправили? С одной стороны это было отвратительным — их группы разминулись, куда отправят, опять же, неизвестно. Она так и села около входной двери, толком не раздеваясь. Слезы, снова плачет, только зачем — делу это не поможет? Ничего страшного. Сегодня она поплачет, а завтра встанет в строй, будто бы она и сама солдат. Она сильная, она справиться. Поднялась, куртку повесила. Она думала, что на сорок дней Кирилла они с Сережей попадут вместе. Скорее всего не попадут. Неизвестно что там в Чечене с самим Сережей, раз дернули ее так. Обещал, что не дернут. Значит ничего хорошего. Нет, такой расклад ей совершенно не нравился, если с Тарасовым могло что-то случиться. Она остается без возможности хоть как-то существовать в Москве. Возвращаться в Екатеринбург не под каким предлогом теперь вообще никак не хотелось видеть возможным. Накосячила от души, что там говорить, но разве не придется ли возвращаться? Придется. Она вернется. Она спляшет этот чертов танец на битом стекле, сквозь кровь и боль. Сыграет все по сценарию. Страшный визг. — Я больше не могу! Не могу! Не могу! Я не могу! Слышите? Я больше не могу! Все они умерли. Все. Умирать не страшно, это она знала, когда ее в Свердловске из-за Решетникова прирезать обещали. В тот момент она наслаждалась, она верила в ту самую душу, которая встретиться с теми, кто ее любил. В Ингушетии, когда она видела, как умирают эти мальчики, выносить спокойно этого не выходило. Тарасов восхищался ее равнодушием и молчанием, в то время как внутри у Громовой происходила ядерная катастрофа. Она не плакала когда было что-то страшное. Ее нормальное мировосприятие умерло вместе с папой. Остальные — подобно домино, добивали ее безвольную душу. Страшно не умирать, страшно знать, что жизнь для большинства людей ничего не стоит. Пустой звук. Единица, которых в мире перевалило давным давно за миллиарды. Жизнь ничего не стоит. Ничего. — Забери меня с собой, папа, забери!