Любовь и другие технические специальности

Про события одной среды, которая началась с гармонии, а закончилась пьяным Генрихом у него на диване, Саша вспоминал не чаще, чем про любую другую среду. Честно говоря, он вообще достаточно редко вспоминал про какие-либо отдельно взятые дни, если это были не даты экзаменов или праздники. Совсем честно говоря, Саша большую часть времени старался вообще не вдаваться в праздные раздумья и воспоминания — они были совершенно ни к чему. Но были и исключения: по субботам, утром, когда сон медленно сходил на нет, оставляя Белова уже не сонным, но ещё не готовым к активной жизненной позиции, приходилось о чём-то, да думать. На мысли об учёбе сил не оставалось. На мысли о работе — тем более, поэтому приходилось либо вспоминать, либо придумывать. Оба варианта не были особо радужными. Саша так и лежал по утрам, пытаясь сильнее укутаться в одеяло, спрятать голову в подушки, хоть как-то окружить себя теплом и мягкостью, спастись от вечного холода. Можно было бы предположить, что у него проблемы с кровообращением, но в медкомиссии ему уже давно сказали: здоров, как бык, и с таким сердцем осталось только лететь в космос. Саша никогда не хотел быть космонавтом. Вместо этой дурацкой мечты у него была другая дурацкая мечта — стать разведчиком, служить Родине, защищать всех-всех-всех, хранить и оберегать, а потом... Потом завод, политех, холодные утра в любое время года и отсутствие какой-либо мечты. Все они обрушились, как карточный домик, кроме единственного оставшегося желания защищать да помогать. Оно никуда не делось и успешно воплощалось в жизнь, правда, с небольшой поправкой: Саше и самому не помешала бы помощь. Какого рода помощь? Вопрос хороший, но ответить на него было проблематично. Саша знал, как одиночество волком обгладывает кости, и сейчас это было не то. Сейчас у него была целая куча контактов, набери любой — и к тебе придут друзья. Только видеть их не хотелось. Саша знал, как убивает ничтожность, невозможность командовать ему, прирождённому лидеру... И снова мимо. Сейчас он пользовался в институте авторитетом, всех знал, всех обо всём просил, и ему не отказывали. Даже декан Барышев испытывал к нему благосклонность, так что жаловаться на недостаток самореализации не приходилось. Он был окружён людьми, делал свою работу, безумно летел вперёд, к достижению целей, к решению проблем и к деньгам, всегда оставался на кофеиново-никотиновой игле, но когда всё это уходило, и приходило утро субботы... Усталость растекалась по телу. В душе зияла такая пустота, что было непонятно, чем же можно её заделать. Поэтому он лежал, и лежал, и лежал, в надежде, что ещё десять минут, и появятся силы метнуться кабанчиком сначала на кухню, потом в ванную, потом за стол — только этого не происходило. На телефоне к часу дня уже пара сообщений от Зубова — смешные картинки с неухоженными мужичками за 50 и волками. Висят ещё уведомления из общего чата группы, где его то и дело хотят о чём-то спросить. Сообщения от знакомых с потока, которые интересуются о своих расчётных и лабораторных. Саша не хочет отвечать. Он отбрасывает телефон и переворачивается на другую подушку для разнообразия, и чувствует запахи. Спустя несколько дней подушка всё равно сохранила и запах густого дыма, и сладких духов, и кондиционера от свежей рубашки, геля для волос, клубники со сливками, Генриха. Как оказалось, он очень ядовито и въедливо пах. Даже слишком. И в память въедался так же быстро. Саше казалось, что, увидев его один раз в жизни, не забудешь никогда. Может, это из-за того, как сильно Генрих разбавлял привычную серость будней, а может, потому что читать его было интереснее, чем всех остальных. Даже истории в инстаграме из бара, где он сначала красиво пускал дым изо рта, а в следующей уже пил горящий шот у барной стойки — они не казались очередными в потоке бессмыслицы. Но следующая история с красноречивым опросом:

"Вы любите бананы?

Варианты ответа:

Да / Да"

Уже отсутствием смысла веяла. Надпись. Фотография, на которой Генрих, казалось, пытался запихнуть присловутый банан себе в самый желудок, была наполнена глубоким смыслом. Саша бы даже сказал, глубочайшим. Всё-таки, на его фоне у Генриха была насыщенная жизнь. Сам же Генрих не мог так считать, склонившись над раковиной в чужом доме. После вчерашних похождений голова готова была разорваться на куски, хотелось одновременно и спать, и пить, но ни то, ни другое делать уже не представлялось возможным: болезненный сон уже не шёл, особенно в атмосфере полнейшего вечериночного хаоса, от воды мутило только сильнее. Оставаться на месте не было вариантом. Кто эти люди? Какой адрес? Эти вещи как будто стёрло из памяти. Сначала клуб, потом квартира знакомого, потом чей-то день рождения в ресторане, а потом туман, да и только. Хотелось сбежать, но ехать домой — себе дороже. Очередная ссора с дядей, или в противном случае надо будет притворяться, что ты в полном порядке до самого вечера. Спокойствия искать не получится. Может, поехать к кому-нибудь, скоротать время до наступления трезвости и свежести? Идея хорошая. Но к кому? Половину людей из своей телефонной книги Генрих не хотел бы видеть даже трезвым, а в состоянии одинокого и грузного похмелья — тем более. Другая половина вряд ли бы взяла трубку, третья же вспомнит его с трудом. Сидя на полу в чужой ванной, он чувствовал себя как никогда одиноко. Чувства собственной мерзости и низости пожирали изнутри: где же тот радостный мальчик, который бегал за отцом в гараже, которого потом отчитывала мама за испачканные маслом руки? Неужели тот ребёнок просто умер? "Как и они," — бросалась вдогонку мысль. Прошло чуть больше полугода, а болеть меньше не стало. В желании убежать от навязчивых мыслей, Генрих бездумно заходил во все соцсети, проверяя непонятно что. Открыл переписки, листал, не вникая в суть, и этот путь привёл его даже к беседе группы, в которой зачем-то все подряд спрашивали, кто уже начал готовить лабораторные и какое значение получается в третьем здании. От такого количества науки голова закружилась ещё сильнее, и только одно-единственное сообщение, которое было прочитано в голове нарочито вежливым и одновременно колким тоном, возвращало на землю: "Я ничего не знаю, отвечу позже." Непременно с обиженной точкой в конце. Озаренный своей новой идеей, Генрих решил проверить, есть ли у него номер единственного человека, к которому было бы уместно сейчас поехать. Точнее, ехать к нему было бы совершенно неуместно, чего стоит один его рассказ про работу, его ужасный недосып, ещё и обиженная точка... Но как будто именно он смог бы понять всё горе пьяной головы и искренне посочувствовать. Генрих открыл контакты. "МОЙ СТАРОСТА ♥" Удивительно, что за эту ночь он не набрал Белова ни разу. Значит, наберёт сейчас. Саша не спит. Конечно же, такими новостями он шокирован, но не удивлён, уже проснулся и ждёт, правда, без особой инициативы. Но не отказал. И задавать вопросов не стал, как и читать морали, что грело Генриху душу в туманной утренней субботе. Но только он собрался поискать выживших для того, чтобы за ним закрыли дверь, как в коридор из спальни вышла смуглая девушка в кислотно-оранжевом спортивном костюме. После минувшей пьянки лицо её было помятым, но даже этот недостаток сглаживали нарощенные ресницы и вчерашний макияж. — Уже уходишь? — Да, мне пора. — И что насчёт вечера? Генрих решительно ничего не помнил, начиная с планов "на вечер" и заканчивая именем девушки. — Слушай... Набери меня позже. Может, у меня появятся планы с дядей, я как раз еду к нему... Помочь. Не знаю, когда закончу. На телефоне, ладно? Генрих инициировал бегство, совершенно не обратив внимания на то, что натягивал кроссовки на босые ноги: носки самым парадоксальным образом оказались надеты на ту самую смуглую девушку, исходя, очевидно, из цветовой гаммы. Саша встречал лохматого Генриха на пороге завернувшись в одеяло с головой и приглашал прилечь без слов. Он выглядел то ли замученным, то ли расстроенным. "Может, я снова тут чужой?" — Генрих отгонял мысли дальше, падая лицом в подушки. — Спасибо, что без вопросов. — Зачем мне спрашивать? Твои истории говорят откровеннее. — Не знаю. У всех есть привычка спрашивать... Они лежали лицом к лицу, тем не менее, не испытывая желания отвернуться. В комнате в момент стало теплее, как будто заработали батареи, туман за окном вдруг стал приносить не уныние, но уют, и такая правильная тишина не казалась странной. Они как будто бы лежали так же уже много раз до этого, без слов, иногда открывая глаза чтобы проверить, уснул ли друг напротив. Но сон не шёл. Сашу такой расклад более, чем устраивал, и такое отношение почти льстило. Подумать только: у этого человека, лежащего напротив, наверняка есть целая куча людей, куда бы он мог поехать, но поехал он всё-равно к нему, к Саше. Значило ли это, что в чужих глазах он был особенным? Значило ли это, что Зубов хотя бы в каком-то моменте своей жизни был прав?       Возможно, и правда, стоило уже выходить из этого постоянного пузыря одиночества? Жизнь не стоит на месте, и счастливее сама по себе она не становится. Если постоянно бояться, то в конечном итоге можно рискнуть перспективой просыпаться по выходным не одному. В груди как будто начал распускаться крошечный подсолнух. В конце концов, что он теряет, так ведь? — Это правда, что ты всех знаешь? — полусонно спрашивал Генрих, казалось, невпопад. — Почти всех. — Ноги от ушей, тёмные волосы с кератином, вечно в оранжевом. Кто она? Подсолнух тут же превратился в гербарий. Почему-то так происходило всегда, стоило только ему проявить робкую надежду на то, чтобы увидеть солнце. — Каролина из управления финансами. Дочка какого-то чиновника, много пьёт, много требует. Почти звезда университета, жаль, не в самом хорошем смысле. — Ты её знаешь? В смысле, вы общались, или... — Отчасти. На первом курсе делал ей доклад по общей экономике. Её сложно не заметить. Вообще, если быть совсем честным, добрая девушка. Но проблемная. — В каком плане "проблемная"? — В наркотическом. По крайней мере, раньше, — Саше надоедало быть справочным бюро на службе у друга, тем более, раздражение всё сильнее скребло под рёбрами, — тебе зачем? — Да так. Проснулся сегодня непонятно где, а она в моих носках ходит. Ещё и спрашивала за планы на вечер, а я даже имени её не вспомнил! Где-то в районе этого момента Саша вспомнил, зачем зарекался проявлять чувства: после того, как ты даёшь себе разрешение на них, одному человеку скорее всего будет больно. Единственное, чему сейчас можно было порадоваться, так это тому, что в этот раз именно Саше. Хоть где-то в мире будет справедливость. — Я в тебе даже не сомневался, — детская обида в голове ловко маскировалась под усталость, — а зачем спрашиваешь? Планируешь что-то серьёзное? — Ты так не шути. Мне бы вспомнить, что было вчера, и было ли вообще. Поэтому я и хочу с ней встретиться. Может, смогу узнать что-то новое. Может, я ещё не совсем безнадёжен! — Почему ты безнадёжен? — Саше его безразличное звучание при огромном желании обнять колени и выть, как ребёнок, которому не купили самую-самую красивую куклу, дорого стоило. Стоило железной выдержки и нескольких лет тщательного контроля над собой, настолько тщательного, что он начал входить в привычку.       Даже будучи убеждённым атеистом, сейчас он готов был молить кого угодно, лишь бы его предположения подтвердились. Не столько ради себя, сколько ради самого Генриха, ведь тягостные чувства от ощущения полного одиночества и непринятия ни друзьями, ни самим собой хоть и остались в прошлом, но след ещё не успел зажить, да и вряд ли когда-либо заживёт навсегда. И чтобы это пережил кто-то ещё? Чтобы хоть кто-то живой на этой планете остался в таком же положении? Это казалось самым настоящим преступлением, поэтому Саша готов был в очередной раз примерить форму спасателя. — Знаешь... Не складывается. В какой-то степени я смирился, но надо же давать себе шанс, правда? — Правда. Кстати, ты всё ещё можешь рассказывать мне всё, что считаешь нужным. Генрих заметно сдулся. То ли головная боль накатила по новой, то ли что-то ещё, очень конкретное, давило на череп изнутри. — Я обязательно расскажу тебе всё, как только буду уверен, что могу. Идёт? — Идёт. У тебя много тайн. — Кто бы говорил. На твоём фоне я открытая книга! "Тогда почему ты пьешь с людьми, которых ненавидишь? Почему валяешь дурака на людях?" — вопросы отчаянно крутились в голове Саши. Может, перед ним и открытая книга, но написанная даже не на немецком, а на совершенно непонятном языке. Но сейчас он не на людях. Сейчас он говорит с хрипотцой в голосе и подкладывает край одеяла себе под щёку. Сейчас у него растрёпанные волосы, которые слегка вьются, и светлая утренняя щетина, опухшие глаза и перегар, который переплюнет разве что только Савелий Исаевич из соседнего цеха.       Нахлынуло наивное чувство того, что вот теперь-то Генрих настоящий, и настоящий, непременно, только перед ним одним, и если зажмуриться посильнее, то этим чувством можно даже насладиться. Всё-таки, кто сказал, что Белов позволял себе влюбляться? Внутри себя он знал, что не сможет, даже если заставит себя, тогда почему так обидно? — Сварить тебе кофе?

***

Саша уже разучился делать что-то, кроме эспрессо, чем чуть не доводит Генриха до гастрономического ужаса, но, увидев потерянный взгляд, разводит крепкий кофе напополам со сгущенкой и попадает в цель. — Сто лет её не видел! Папа привозил из России, когда я был маленьким, а потом я вырос и посылки отсюда прекратились. Без лишних вопросов, перед ним появилась целая открытая банка, которую Генрих выел до блеска ложкой, даже без предложенного печенья. — Так как ты вчера носки потерял? — Слушай, — Генрих облизнулся, немного поднял брови, как будто бы ожидал вопроса, и как будто сам для себя начал, — у нас произошла такая ситуация... И трещал без умолку и про знакомых из факультета управления, и про знакомых этих знакомых — стоматологов, у которых тоже есть свои знакомые стоматологи, именно те, что дружат с хозяином одного армянского ресторана, где происходил день рождения того человека, которого, к сожалению, никто не успел запомнить, и так со всеми подробностями: с именами, с интервалами времени и подробной винной картой в дополнении. Генрих рассказывал байки в ролях, смеялся, не закрывал рот, даже когда обнаружил разряженную электронку и давился на пару с Сашей горькими сигаретами. Генрих смешно морщит нос и кривится от горечи. Забавно вытягивает лицо, когда чего-то не понимает или пытается вспомнить, а Саша только кивает и смеётся в ответ. — ...и я, стремглав, мчусь в такси, пока у меня в кармане кусок лаваша. А дальше ничего не помню. Но сейчас мне за своё поведение стыдно. Если упустить из внимания содержание сказанного, то слышался в этих интонациях и чуть картавых буквах аристократизм. — Стыдно за лаваш? Или за то, что одной ногой месил салат на столе? — Я не поздравил именинника. — Ты же купил ему шампанского. — Саш, — из зелёных глаз смотрела задумчивая меланхолия, — ты думаешь, такой, как он, никогда шампанского не пил? Пусть и дорогого. Это просто символический жест, не более. А красивых слов услышишь не часто.

***

      Присутствие в Сашиной квартире Генриха, на удивление, не вызывало чувства чужеродности. Напротив, дополнительный дышащий человек в помещении приносил тепло, а новая пара глаз не отвлекала от решения уравнений, а помогала сосредоточится. И это при небезызвестной интроверсии Белова! Дремлющий на расправленной кровати Шварцкопф выполнял функцию кота — избавлял от одиночества и вызывал чувство умиления при взгляде на его помятую физиономию. И желание погладить по голове. Он изредка подавал признаки бодрствования и выдавал какие-то общие фразы. Иногда показывал на экране телефона несколько разных брюк и просил оценить, какие пойдут ему больше; осведомившись, не занят ли Саша неотложно, включал ему разные отрывки совершенно попсовых, но не безвкусных песен, под которые надо будет придумать программу. "Я всё-таки записался в один коллектив! Пока учусь, но через пару месяцев я уже смогу быть тренером. Начинаю придумывать танец уже сейчас, чтобы не медлить. Что думаешь?" — и его лицо сияло энтузиазмом. — Ты всё-таки танцуешь? — Вообще-то да. А тебя что-то напрягает? — после вполне обыкновенного уточняющего вопроса Генриха как будто подменили: лицо стало острым, голос тонким и колким, как игла, плохо скрываемое напряжение считывалось в напряженной челюсти. Саша замечал такую реакцию и раньше. Было предельно ясно, что Генрих ждёт удара в любой момент, очевидно, в прошлом у этого были предпосылки. Но математика учила его проверять даже очевидные вещи. — Немного напрягает, — Саша специально оторвал взгляд от монитора, чтобы оценить реакцию, и она не подвела: Генрих выпрямился плавным движением, как кобра перед броском, сверкнул похолодевшими глазами, показывая, что Белов попал в цель, — я одного не могу понять: у тебя же получается, тебе это нравится. На кой черт тебе эти ракеты? Уверен, что тратишь жизнь на то? Генрих едва заметно выдохнул и расслабился, но от прямого ответа всё-таки ушёл: "Откуда ты знаешь, как у меня получается?" — Я же смотрю твои истории. — Что, прям смотришь? Даже с тренировок? — Особенно с тренировок. Любуюсь. — Саша искренне улыбнулся. Даже если надежд нет, кто мешает ему прощупать почву? И Генрих засмеялся, звонко и солнечно, как смеялся только тогда, когда его никто, кроме Саши, не видел. Казалось, у него даже появился румянец, который так ему шёл. — Давай что-нибудь посмотрим? Я уже не усну, — похмелье проходило на глазах. — Да ладно тебе, отдыхать тоже нужно. Саша планировал посвятить целый день эскапизму через решение своих и чужих заданий, и прерывание на что-либо в эти планы не вписывалось. Обычно отдых случался только тогда, когда по времени уже было необходимо сходить покурить или поспать двадцать минут, поэтому предложение было более, чем заманчивым. — Дай мне закончить — и всё, что угодно. — Прям всё-всё? — Генрих щурился кошкой, и искать двойные смыслы становилось всё более и более привлекательно. — Разбежался! В кино сначала своди, цветы подари, а потом я подумаю, всё-всё или не всё, — нет, кокетничать у Саши получалось не с таким блеском, как у Генриха, — десять минут. — Ты уже дарил мне цветы. А кино сейчас устроим... Ешь сладкое? Саша не ест сладкое. Не из принципа или вкусовых предпочтений, просто не придаёт этому значения. Кладёт сахар в кофе — и на том спасибо. Но перед лимонными кексами, за которыми Генрих успел сходить, не устоял. И перед выпечкой с корицей, что так вписывалась в осеннюю атмосферу.       Сначала они смотрели психологический разбор Ренаты Литвиновой. А потом — "Яблочко" из балета Игоря Моисеева. Генрих не переставал шутить про то, что ему "просто нравятся красивые морячки", но смотрел на экран он искренне, без капли иронии во взгляде. Остановились на разборе кинематографа периода застоя, и признание произошло вербально: — Мне очень нравится старое кино. Не знаю, как это объяснить, но я чувствую себя, как будто... — Как будто ты дома, — закончил Саша за него. — Правда, — Генрих немного опешил, но с улыбкой, — это так. Но я не могу понять, почему. Я не мог застать тех времён, да и приезжал в Россию только по праздникам, к родственникам...

***

      Был уже вечер, и Саша со всеми этими угощениями, видео, валяниями на кровати, перекурами чуть чаще, чем нужно было бы, совершенно ничего не сделал. Был в этом элемент хаоса, что заставлял тревожиться. С другой же стороны, гостей тут не было с самых бородатых времён. Генриху надо было домой — показаться перед дядей, взять машину и всё-таки решить вопрос с Каролиной. — Не ходи так, тем более вечером, — в прихожей в гостя полетела пара носков, — замёрзнешь. На прощанье они не только пожали друг другу руки, но и успели обняться, совсем по-дружески, мимолётно, но этого хватило для того, чтобы Саша вспомнил про свой тактильный голод. И заметил, что от Генриха всё ещё сладко пахнет собой. Без него в квартире стало темно, пусто и тихо. В раковине стояло несколько чашек и тарелок, все в крошках и креме. Кровать не заправлена. Работы куча. Как в детстве, когда после ухода гостей создавалось неприятное послевкусие того, что сейчас придётся всё убирать: оно наваливалось с новой силой. После хорошей компании вечер казался тоскливым. Никто не трещал под руку, не показывал любимые видео и не рассказывал про своё детство. Расчёты, конечно, всегда вызывали интерес. Математика — и ничего более. Головоломка, вызывающая удовлетворение после того, как оказывается разгаданной. А когда за это платили, удовлетворения было ещё больше. Нельзя было сказать, что сейчас его не было, но мысли как будто были не с ним. А мысли Генриха были при нём. Вернувшись домой, он даже не получил от дяди ни за что. Привёл себя в порядок, взял такси и выдвинулся в бар, в котором проводил времени чуть ли не больше, чем в университете. В голове было пусто до звона.       Каролина всё ещё в оранжевом. Как человек может постоянно носить один и тот же цвет? "По крайней мере, ей действительно идёт," — думалось Генриху, но вслух он говорил: — Вот это да! Надо же нам было так встретиться, правда? Чудесно выглядишь, кстати, — и он заставлял говорить её вместо себя. Сразу вываливать то, что воспоминания из прошлого вечера имеются только в виде ярких и размытых флэшбэков, было не совсем корректно. Генрих возвращается в привычное русло — он слушает, смеётся, добивает шутки, много спрашивает. Конечно же, он сам предложит что-нибудь заказать, сам будет давиться кальянным дымом, сам заплатит за ужин и алкоголь, ведь хорошо воспитан.       Каролина ведёт себя спокойно: настолько привыкла, что её угощают. Однако отторжения не вызывает. С ней весело, и из её историй многое становится ясно как про прошлую ночь, так и про людей, которые были в этом замешаны. С ней можно обсудить каждую сплетню. От неё приятно пахнет, у неё красивый макияж и маникюр – не девушка, а целый ангел небесный. — Красивая подвеска, — Генрих сразу замечает, что ангелок, что свисает с шеи, выложен бриллиантами, похожими на тот, который он сам носит в ухе. — Спасибо. Папуля подарил на восемнадцать лет. Ему для меня ничего не жалко! Голос Саши, рассказывавший сегодня днём про папу-депутата, сделал в памяти свою ремарку, из-за которой не проводить аналогию с собственным дядей было нереально. А Каролина всё чирикала и чирикала, как канареечка, весело и легко, только спустя пару минут заметила неразговорчивость своего спутника: "У тебя что-то случилось?". Генрих поднял глаза. Ему вдруг захотелось сказать, что случилось очень много. Сказать, что его отец умер полгода назад, что он потерял свой дом, что не хочет возвращаться к дяде после пар, потому что придётся носить маску хорошего мальчика, вновь и вновь, закрывая глаза на всё большее количество новой техники и золота. — Всё хорошо, просто пить два дня подряд уже тяжело. Возраст не тот! — вместо этого он отшучивался и заразительно смеялся. Каролина не против новых встреч, в которых Генрих ей не откажет. Всё же, вместе с ней ему лучше, чем в кромешном одиночестве или в компании других пьяных придурков, так походивших и отличавшихся от него одновременно.       Но сидя в ночном такси, он уронит лицо в ладони и глубоко вздохнёт. В душе пусто и странно-склизко, как будто там живут тараканы. Он просит водителя ехать быстрее и высовывает лицо в окно чтобы сымитировать бег. Как будто физически действительно возможно убежать от навязчивого вопроса:

"Что случится, когда я перестану смеяться?"