Любовь и другие технические специальности

Тратить деньги на пьянство — привычная и в некотором роде приятная практика. Тратить деньги на себя — практика ещё более привычная, но с годами доставляет всё меньше удовольствия. А вот тратить деньги на других — что-то новенькое, и к такому Генрих привыкнуть пока не успел. Как ещё проявлять знаки симпатии? В этом он был не силён, самый очевидный вариант — это купить. Заплатить. Подарить. Бездумные траты были главным поводом для ссор с дядей, но когда эти траты уходили на Каролину, они начали заметно утихать, хотя нельзя было сказать, что он был в восторге. Генрих тоже не был в восторге. Но и расстроен не был: Каролина была весёлой девушкой, знающей каждую городскую сплетню, умеющей отвлечь от мирских забот. И всё-таки не было чего-то глубинного, родного, тёплого. Очередной друг для выпивки, только немного более постоянный, обязывающий для встреч тет-а-тет. Но лишь одна из таких встреч запомнится надолго: Родители уехали, и на диване в прихожей, почти тайком, они снова говорили ни о чем. Говорила в основном, конечно, Каролина, раскинув густые тёмные волосы на чужих коленях. Генрих перебирал их пальцами с усердием падчерицы, перебиравшей гречку с рисом, улыбался и слушал, сначала активно, затем вполуха: устал. — ...хотя я часто думаю, то ли я делаю. Экономика, конечно, типа важно, но мне вообще непонятно! То есть, я всё понимаю, но нет такого... Ну ты понял, да? — Не ради этого ты хочешь вставать по утрам? — Генрих тут же подхватил нить беседы. С ним откровенничали не так уж и часто. — Может, бросишь, пока не поздно? — Брошу! Но я не знаю, куда идти потом. — А чем бы ты хотела заниматься? Каролина глубоко вдохнула, уселась рядом, глядя в потолок, и протянула многозначительное: "Не знаю". Затем вскочила на ноги, обошла подобие барной стойки, пританцовывая: "Я так хочу дарить людям улыбки! Чтобы я приходила, а меня уже все ждали, радовались... Бесконечный праздник!" Она достала бутылку мартини, начала двигаться, скомандовала включить ей музыку. — Может, тебе стоило бы работать в клубе? Быть ведущей, или даже танцовщицей. — А это идея! Генрих улыбался искренне. Не разобрался в себе, так хотя бы поможет другим. И они танцевали, весь вечер в лучах неоновой подсветки. Жизнь наконец-то не казалась чем-то проходящим мимо. Как легко было растопить Генриха — пара фраз прямо из души, и его накрывало чувством близости. — Знаешь, а не задвигай эту мысль далеко, — бросал он фразы, уже стоя на пороге, — но и не торопись. У каждой уважающей себя девушки должно быть маленькое чёрное платье. И диплом о высшем образовании, — он заправил её густые волосы ей за ухо и вышел за дверь, ушёл со двора и застыл. Сердце опустилось куда-то вниз, голова закружилась, а улыбка в одну секунду сползла. В этот замечательный день, когда Каролина в первый раз открыла ему свою душу с новой стороны, Генриху стало до одури страшно, а в груди тлело зловонное нечто, отравляющее изнутри. "Это неправильно." Он обязательно и импульсивно едет в бар, пытаясь совладать с этим. Вот только спирт не решает проблемы, а зачастую делает их невыносимее. Что может быть невыносимее, чем пробыть там до пяти утра, выпивая столько, сколько может поместиться в человека? Только то, что домой не хочется совершенно. Второй этаж дома дяди — скорее отель, чем настоящая жилплощадь. Там всегда идеальная чистота, свежесть и почти никогда нет духа живущего человека. Как долго у Генриха не было дома? Наверное, с того самого момента, когда в один прекрасный день они переехали из Риги в Берлин, а там... Честно говоря, особо ничего он оттуда и не помнил, а уж то, что происходит сейчас в Москве, даже не пытается запоминать. Люди, даже самые пропитые, покидают помещение, и тишина давит на уши. Хочется поехать даже в дом дяди, просто по факту наличия в нём кровати, но это не вариант. Ехать на пары — тоже, но там хотя бы не будет ужасающей и давящей внимательности. Пришёл пьяный? Не пришёл вообще? Всем всё равно. Всем, кроме одного человека, который сначала взглянет своими добрыми и грустными глазами, а потом вздохнет и без слова протянет две таблетки от головы. — Спасибо, — Генрих говорит глухо, убитым голосом, — спасибо, Саш, — и валится ему на колени, чтобы поспать хотя бы десять минут до пары, и уже в полудрëме чувствует, как холодные пальцы убирают ему волосы с лица. И это не чувствуется чужеродно. А может, это единственное, что сейчас чувствуется нормально — холодные, грубые от работы, пахнущие табаком руки. Генрих слегка вздрагивает от звуков приближающейся вальяжной походки. "Оп-па, это же что такое получается, Санечка... Что, сошлись кремлëвские звëзды? Взошла голубая луна?" — это был Зубов, что понятно не только по голосу, но и по характеру сказанного. Лëша, безусловно, был неплохим человеком, но господи боже, почему ему было так обязательно цепляться за то, в чëм Генрих и сам не до конца разобрался? — Да помолчи ты. Ну перепил человек, как будто с тобой такого не бывает, — Саша благородно цыкнул, не отнимая руки. — Тогда мы как раз вовремя, да, Ежи? — Зубов обратился к товарищу, доставая из рюкзака две бутылки пива, в стекле, наверняка ещё холодного. Саша смерил их взглядом, немного обречённо выдохнул: "И вы туда же? Куда ж мне столько счастья... Генрих, подъём", — деликатным толчком в плечо он быстро будил друга, заставляя встать. Саша и сам вставал, уходил из аудитории, и трое из запоя следовали за ним без вопросов. Спустившись на первый этаж, они зашли в буфет. Генрих даже проспал момент, когда перед ним опустилась тарелка. — Вперëд. — Это что? — Лапша, почти домашняя. Помогает, это я тебе обещаю. Ешь давай, — он бросил взгляд на слишком весёлых Зубова и Чижевского, — а вы чего смеётесь? Вам тоже не помешает, — зарождающееся возмущения были прерваны повелительным тоном, — ешьте суп! Сам же Саша с не самым свежим видом опустился рядом и выхватил у Зубова из руки одну уже начатую бутылку: "А это мне". Все трое с энтузиазмом стучали ложками, даже скептически настроенный Генрих чувствовал, как ему чудесным образом становилось лучше. Саша же хлебал так, будто на дне бутылки была спрятана истина. — Да ладно тебе. Вот мы с Ежи решили отметить пивом замечательный повод: у нас было пиво. А ты чего такой невеселый? Саш, — голос Зубова изменился на выражающий неподдельный страх, — тоже бухал что ли? Неужели вместе отмечали какое-нибудь... Ну знаешь, тоже важное событие?.. — Я простудился. — А полечиться? — Лечусь, — Саша торжественно допил краденую бутылку. Зубов с Чижевским переглянулись, после чего Сашу увели в сторону только-только открывшейся кухни. Генрих смотрел на пустую тарелку перед собой, на пьющего несговорчивого Белова, на тусклые лампы и на помещение, по-своему уютное, но, казалось, заставшее ещё какого-нибудь царя — возможно, даже не одного, — и откровенно ни черта не понимал. Похмелье как рукой сняло, но спать хотелось безумно. Зубов делу не помогал: — Эй, Генрих. Ну скажи мне честно, между тобой и нашим Сашкой... Ну, что-то есть? Генрих дошёл до точки, когда хотелось расплакаться, или дать кому-нибудь в рожу. Свернуться клубочком, спрятаться от мира, или хотя-бы от Зубова, пытающегося задеть уже всеми возможными способами. — Между нами ничего нет. И если последние пару месяцев ты так хочешь позвать меня на свидание, то извини, — он выдавливал из себя яд из последних сил, стараясь отложить мордобой на время, когда это будут позволять силы, — у меня есть некоторые обязательства. — О как... И как зовут твои обязательства? Их прервал Саша. У него на подносе и первое, и второе, и салат, и шаурма к чаю, и довольный Ежи за спиной. — Когда ты ешь, ты не ругаешься. — Да. Поэтому у вас есть шанс рассказать, чем вы вчера занимались, без моего обсуждения. — Это мы типа оправдываемся? — Это типа мне интересна жизнь моих друзей. Зубов с Чижевским рассказывали, как им было весело. Генрих, когда его всё-таки растолкали, в подробности не углублялся, ограничившись тем, что ему было грустно. — Да ты не обижайся, чего... Мы ж тут все друзья! Говори, не стесняйся! Вот хотя бы Саша, кажется скромным, — Зубов грубовато приобнял Генриха за плечи, свободной рукой кинул на Белова, — а я ему вчера позвонил, говорю: "Чем занимаешься?". А он мне что? "Ебусь с тремя неизвестными", — ну ты представляешь?! Саша прожевал, страдальчески уронил голову в ладони. "Ну мы же не в анекдоте живём, Лëш..." Ему не дали уточнить, что слова его авторства были вполне себе про высшую математику — влетела Эльза: — А ничего, что пара уже двадцать минут идёт? — Мы завтракаем, — Саша не терял спокойного тона. — А, ну тогда это многое объясняет. Тогда ладно! Эльза тут же села рядом и стала воровать из Сашиной тарелки. Саша не возражал. А когда доел, что не составило труда — он ел за семерых и не испытывал по этому поводу никакого дискомфорта — то сделал предложение: — Двадцать минут, говоришь? Тогда терять нам нечего. Перекур? И возражений в адрес не последовало. Уже стоя на улице, Саша слегка отвёл Генриха в сторону и как будто бы хотел задать действительно глубокий вопрос, но получилось лишь: — Ты как? Генрих сжался ещё сильнее, чем был сжат до этого, но, почувствовав тепло, захотел распрямиться. Но ничего сверх того, что было до этого не раскрыл: "Плохо. Мне очень плохо, Саш, и я не знаю... То есть, я знаю, но так всё странно. Я обязательно постараюсь рассказать тебе, ладно?" Ответом послужил понимающий взгляд и короткий кивок.

***

— Явление Христа народу! Белов, в чем дело? — женщина с ярко-красными тонкими губами разрывалась на вошедших спустя почти половину занятия ребят. — Мы завтракали. Можно войти? Им, конечно же, разрешили. Как могло быть иначе, когда оценки за прошедшее занятие были более, чем удовлетворительными? — В вашей группе ни одной тройки! Белов, вы что с ними делаете? — У каждого свои методы, — Саша откинулся на спинку и ухмыльнулся лукаво, бесноватого, и сидящий рядом Генрих не смог не заметить, как же эта ухмылка ему идёт. — ...вопросов нет? Хорошо. В таком случае меня интересует... Генрих Рудольфович, он пришёл? Генрих, вы игнорируете все предметы, или только мой? — Я игнорирую все первые пары. — У вас светлая голова, поэтому даю вам последний шанс: выходите, решайте. Решите — прощу все прогулы. — А если не решу? — Бог с вами, Генрих Рудольфович. В этот момент он почувствовал вежливый толчок в бок от Саши. Он одними губами говорил ему: "Давай, пробуй". И Генрих пробует. Встаёт, шатается, чуть не валится с ног, но подходит к доске. Берёт методичку, переписывается условие и начинает напрягать мозг. По всему кабинету в абсолютной тишине, наполненной звуками чирканья на бумаге, разносится скрежет немецких шестерёнок в голове. И Генрих решает. Собирает бегущие от него значения и спустя семь с половиной минут приходит к результату: — Ноль! И где-то в этот момент понимает, что автомат на зимней сессии ему обеспечен. А ещё понимает, что теперь хоть однажды в жизни стал не дураком в глазах других. Но до других ему не особо есть дело, а вот радостные и гордые глаза Саши стоят ещё многих решённых уравнений.

***

Пары летят быстро, но спать хочется не меньше. Домой ехать не хочется совсем. Генрих решает заняться спортом — убежать от проблемы и поехать со своими собутыльниками куда-нибудь поужинать. — Саша! Поехали с нами, отдохнем, выпьем, пообщаемся, — предложение строится на чистом эгоизме, ведь сейчас ему как никогда нужен человек, которому не всё равно. — Я спать. Потом на работу, — однако сегодня Белов ещё более немногословен, чем обычно. — Спать! Как же ты развлекаешься? — Хожу сюда. Не университет, а сплошной сраный цирк. Отказ больно бьёт по настроению, а в глубине души хочется плюнуть на всех этих алкоголиков и поехать к Саше, ведь, как показывает опыт, спится на его диване лучше всего. А ещё лучше — с ним. Генрих откровенно тупит. Всё болит, он не спал, удачные шутки выдаёт через раз, да и кусок в горло не лезет. Но выход есть всегда: — Алло, Каролина? Я заеду? И она уже ждёт, такая счастливая и распалëнная, но улыбка быстро сползает с лица при виде абсолютно убитого Генриха на пороге. И даже в таком состоянии Генрих врёт. Ему иногда кажется, что это всё, чему он научился в своей жизни в идеале, поэтому вместо "я не хочу возвращаться домой" получается весьма удачное "я просто хотел побыть с тобой", и это работает. Только вот среди свежих простыней, в компании Каролины, он почти моментально засыпает, пока в голове крутятся неприятные мысли, как черви. Не хочется чувствовать запах сладкого шампуня от тёмных волос, не хочется обнаруживать под руками атлас халата, всё того же неизменно оранжевого цвета, не хочется ощущать в своих руках руки чужие, мягкие и когтистые. Если совсем уже честно, не хочется ничего, только провалиться, забыться, сгинуть из этой реальности. И он засыпает. Спать не было смысла — пробуждение дарит только новую порцию дрожи. Ломает всё тело, голова раскалывается, а рядом — она. — Привет. — Привет. Было мерзко, до глубины души мерзко внутри из-за отсутствия сна до этих секунд, и Генрих был готов поклясться, что провалился бы в него снова. — Что с тобой? И для ответа потребовалась сила, чтобы не соврать или не нагрубить: — Голова болит. Каролина тут же поднялась одним плавным движением, ушла на кухню за лекарствами, пока в больной голове крутилась только мысль: как же хочется исчезнуть. Провалиться сквозь землю, перестать существовать, лишь бы прекратить этот поток боли, проходящий сквозь. С Каролиной хорошо. Она приносит таблетки и воду, гладит по волосам, почти невесомо, целует мягко, без давления, но с явным намëком, и всё бы ничего, только этого не хочется ощущать. Что для Генриха мягкие губы с парой миллилитров гиалуроновой кислоты, когда вокруг такая безнадёга? От этой мягкой силы спасает лишь звонок чудом не севшего телефона: "МОЙ СТАРОСТА ❤" Генрих сразу же приходит в себя. Что должно было произойти, чтобы он позвонил сам? Наверняка что-то в крайней мере ужасное для самого Генриха, ведь занятой человек по типу Саши избегал телефонных разговоров настолько, насколько это было возможным. — Ты занят? — всё та же непринуждённая интонация, что на письме, что в голосе. — Привет, знаешь... Отчасти. — Ладно. Тогда... — Но смотря, что тебе нужно, — Генрих безбожно перебивал, цепляясь за нитку. — Аспирин с анальгином, по одной ампуле. И шприц. Если тебе не лень, или если ты в городе, — собранный голос звучал всё более расслабленно. С любым другим человеком это было бы хорошим звонком, но в случае с Сашей — необычным, если не фатальным. — Что-то случилось? — Заболел. Генрих не думает ни секунды. Если уж ему позвонили и на него делают ставку, значит, он кому-нибудь нужен? Эта мысль подогревала его всю дорогу: от смазанных извинений до аптеки и потом прямо к адресу, который запомнился сам по себе. Ему мучительно долго никто не открывал дверь. И после трёх минут насилия над дверным звонком, полностью замотанный в одеяло, с шальными глазами, Саша появился на пороге. — Ничего себе. Проходи. Не зная Сашу, Генрих бы подумал, что тот пьян. Но это не являлось правдой ни на грамм: даже после коньяка Белов был собран для дальнейших действий и вооружён до зубов. А теперь стоял какой-то томный, не в меру расслабленный, чего обычно не случалось. — Я купил тебе лекарств... Дурак, наверное, я же даже не спросил, что с тобой... — Спасибо. Саша, с пустым взглядом и пошатываясь, дошел до своей кровати и упал на неё, как мешок с картошкой, пока Генрих молча наблюдал за тяжелым переворачиванием и ртутным градусником. — Сколько? — Тридцать девять. И три с половиной десятых. — Саша! — Генрих не знает, как поступить, поэтому хочет поступить по правилам, — надо вызвать скорую! — Я уже вызвал тебя. Подай, пожалуйста, что ты накупил. Слабыми руками Саша копается в куче привезённого добра, и на его счастье Генрих оказывается действительно умным, а не только на первый взгляд — среди всего хлама находятся эссенциальные вещи, такие как аспирин, анальгин да шприц. Стеклянные носики от флакончиков летают по комнате от одного неловкого прикосновения пальцев, а содержимое быстро смешивается. — Ты так уже делал? — Генрих и рад, и напряжён одновременно, и до такой степени, что уже успел позабыть про своё похмелье. — Имей в виду, я никогда не делал уколы живым людям! — Отдыхай. Белов вполне самостоятельно сумел распутаться из одеяла, найти на тощей ноге мышцу, одним точным движением сделать укол. Лицо его при этом не выражало ничего, кроме лёгкого испуга от неожиданности. Затем он снова завернулся, откинулся на подушку и удовлетворённо вздохнул: "Через сорок минут температура спадёт, можно будет и на работу сходить!" Генрих никогда не был одним из тех, кто трепетал над здоровьем. Ему было плевать на своё собственное, которое он топил в литрах алкоголя, тоннах химозного дыма и сахара, да и другим замечаний не делал: у каждого своя жизнь. Но такое поведение его старосты возбудило в нём самый настоящий праведный гнев: — Какая работа? Это не шутки! Ты еле соображаешь. Это вообще ненормально: так себя изводить! — А ещё ненормально делать вид, как будто ты самый счастливый человек в мире, а потом нажираться вусмерть с едва знакомыми людьми, — Саша звучал так флегматично, но с такой насмешкой, что становилось стыдно за себя, даже если ничего не делал, — но ты же не хочешь, чтобы я тебя в этом попрекал? Генриха как по голове ударило. Осознания ползли прямо к мозгу, как змеи, но было непонятно, что же осозналось. Казалось, всё сразу и ничего в один момент. Брови на всякий случай оскорблённо поползли наверх. Среди вариантов ответов находились разные, но ни один из них не был уместным, как и итоговый выбранный: — Не надо лезть в душу к тому, кто о тебе заботится. Ты же сам меня позвал! — Да. И ты пришёл. — Да! Поэтому будь добр принять помощь! — он держался из последних сил, обтёсывая углы сказанных фраз. Саша эти усилия не ценил. — Саш... Ёбнулся? — Генрих пытался говорить как можно мягче. — Нельзя. Поэтому ты никуда не пойдёшь. Всё, не пущу! — Не пустишь? И что ты сделаешь? Саша смотрел снизу вверх. Глаза блестели от температуры, да и выглядел он абсолютно точно ошалевшим — лихорадка. Генриху под этим бешеным взглядом стало сразу и неуютно, и тепло. А потом увидел. Увидел, что с ним играют, как с придурком. Понимать, что тебя держат за придурка, обидно, а полностью соответствовать предложенной роли — ещё обиднее. Надо было действовать: — Тебе — чай. — С лимоном, сахара пять, — неслось на кухню вдогонку за Генрихом. Он хоть и был сладкоежкой, но пять ложек выбивали его из себя. И всё же тут хорошо, а хорошо, потому что самую малость странно. Саша странный, вечер странный, день тоже был не самым вменяемым... И только звонок Каролины какой-то нормальный. Расспросы, где он пропадает, что это значит и почему у них всё всегда происходит именно так — её было чисто по-человечески жаль, но слова вылетали из головы слишком быстро: Генрих отсчитывал пять ложек сахара. В комнате Саша совсем осунулся. Когда он не пытался острить, то выглядел действительно плохо: смотрит в никуда, дышит с усилием. Какая ему работа? Однако он настойчиво берёт чашку в руки, отпивает и говорит с ослиным упрямством, совсем-совсем слабым голосом: — Через полчаса разбуди меня. Генрих чётко понимал, от чего прятался в загулах. Хоть никому, даже самому себе не говорил, но понимал. А от чего же прячется Саша во всей этой нечеловеческой нагрузке? здоровьем тут и не пахло, поэтому Генрих, возможно, впервые в жизни, включал волю: — Тебе надо лечиться. Работа подождёт. — На работу я уже позвонил. Задачи ребятам решать... — Обойдутся твои ребята! — Не обойдутся, завтра сдача. И у меня толком... Ничего не готово, — Саша говорил без сожаления, сладко зевая. Он как будто пытался убедить сам себя в важности своей работы, но удавалось у него с громким скрипом. В уставших синих глазах было что-то, говорившее громче и понятнее человеческой речи. — Ладно. Сейчас надо заняться важными делами. — Какими еще делами? — Генрих сел рядом, пытаясь. — Важными для здоровья делами, — Саша усмехнулся криво, лихорадочно, — сейчас я буду потеть. И укутался в одеяло ещё мощнее, по самый подбородок. — Ложись. Как день прошёл? Можешь рассказать, а я всё равно быстро усну. Предложение было заманчивым: и по поводу разговора, и по поводу горизонтального положения. Тем более по какой-то причине разложенный диван был удобнее кровати с дорогущим матрасом у Генриха дома, поэтому он повиновался предложению, как приказу. — Ничего нового. Всё старое. Заехал после пар к Каролине... Глупо как-то получилось на самом деле. — Что глупо? — Саша мямлил в полусне, то ли чтобы не создавать лишних пауз, то ли из-за искреннего интереса. Генрих был идиотом, поэтому старался верить во второй вариант. — Да... Приехал к ней, сразу спать завалился. А как проснулся — сразу к тебе. Расстроил девушку, представляешь? Она же наверняка не на это была настроена. Хреновый я кавалер, Саш. Вечно что-то не складывается... — Не складывается с девушками или в принципе? Этот вопрос оставался в сознании Саши незакрытым с самого первого дня, а фильтровать общение при температуре становилось слишком тяжело. Однако, сознание, борющееся с болезнью, всё равно отвесило ему пощёчину за такую бестактность, мол, ходите по тонкому льду, Александр Иванович, знаете же, как остро Генрих всегда реагирует на такого рода вопросы в свою сторону. Но то ли на небе кремлёвские звезды сошлись созвездием удачи, то ли Генрих до такой степени отпустил себя, что ответ вышел без намёка на агрессию: — Да со всеми. Нихрена не выходит. Я пытаюсь! Пытаюсь делать всё по правилам, но где эти правила? Люди как будто разбегаются от меня. — И с кем ты тогда нажираешься каждую ночь? — Они... Всё несерьёзно. Генрих повернул голову, посмотрел на измученное лицо рядом с собой: сколько же в нём похожего, столько же и абсолютно чуждого. — Вот у тебя? Как у тебя это выходит? — Что конкретно? — Сходиться со всеми, — Генрих даже приподнялся на локтях, — куда ни глянь, у тебя везде связи. Тебя везде уважают! У тебя же куча друзей, к которым, не знаю, можно просто пойти, чаю попить... И они будут слушать. Как ты это делаешь? Саша хрипло рассмеялся, а после — закашлялся на миг. Приоткрыл левый глаз, взглянул со снисхождением: как ему удавалось смотреть сверху вниз на человека, который физически находился выше? — Я одиночка. Мне не нужен никто, а я нужен всем. Я же староста. — Очень умный староста. — По книжному умный. Генрих даже тихонечко рассмеялся. Не может этого быть, чтобы только из-за положения находились друзья! — Если серьёзно, то нет. Мы с тобой не такие уж и разные, Генрих, — Саша устало зевнул и отвернулся, засыпая. — Просто я не играю. Очевидная правда, высказанная вслух, была откровеннее любой тайны. Генрих и сам это понимал: пока он будет фальшивым со всеми, то получит только ответную реакцию. Ото всех, кроме одного человека. — Не уверен, что правда будет приятнее. Он говорил уже скорее сам с собой. Саша спал, Генрих катастрофически не хотел ехать домой. Дядя обрывает телефон, но говорить с ним нет ни сил, ни желания. Но надо. "Всё хорошо. Я останусь у одногруппника, ему надо помочь с кое-чем... С учёбой да. Завтра буду. Давай, да..." — он всё же решает огорошить Шварцкопфа-старшего своим трезвым и спокойным голосом. Давненько он такого не слышал.

***

На столе своим тёплым светом всё ещё горела лампа, рядом — лежали горой пособия и тетради. Саша спал сладко, и во сне выглядел почти ребёнком. Уставшим, с синяками под глазами, но наконец-то расслабленным. — Так, что тут у нас... — Генрих садился за стол и предвкушал умственную работу. Утром ко второй паре.