***
Зубов целый день ошивался рядом, демонстративно молча, открывая рот только по существенным поводам, и всё же не позволяя себе слова длиннее, чем "да", "нет" и "хорошо". Вначале Саша этому особого внимания не уделял — человек может быть в разном настроении, всё-таки. Потом молчание начало напрягать. А под конец дня Белов не выдержал: — Что? — Я тебя специально ни о чём спрашивать не буду, и говорить тоже. Я уже всё понял. Саша сложил ладони ближе ко лбу без лишних вопросов. К чему они, если плотину словесности уже прорвало? Зубов нарушал обещание, данное им же три секунды назад: — Я понимаю, что личная жизнь на то и личная, но Сань... Мы же друзья. Ты уже другу не можешь сказать, что всё-таки у вас с немцем? — он звучал искренне обиженным, и кому-то это могло бы показаться слишком навязчивым, но Саша подсознательно понимал: делиться каждым своим вздохом, каждой мелочью, дурацким происшествием, не говоря уже про что-то крупное — всего лишь язык привязанности Алексея Анатольевича. — Между нами ничего нет. Но... — и едва заметная улыбка появилась на его лице. Он был ещё не готов раскрывать все карты другу, зато что-то внутри цвело, заставляя признаться хотя бы самому себе. В конце-концов, это же совсем не страшно. Вот он, в хорошем настроении и почти не больной, вот рядом лучший друг, что всегда поддержит и примет, а на подоконнике в коридоре сидит Генрих. Открывает рот, озирается по сторонам, болтает длинными ногами в воздухе... Просто прелесть. А в ту же секунду к нему подходит Каролина, и Саша возвращается в реальность: не то чтобы он забыл, но как будто бы решил сделать вид, что ничего не происходит. — Ты предложение заканчивать будешь? — Нет, не буду. Генрих что-то упорно и усердно пытался сказать своей спутнице, потом они начали выяснять отношения, что было видно только по их мимике. Саша позволил себе самую большую искренность — тяжело-тяжело выдохнул. — Эх. — Эх, — Зубов всё понял без слов, но и поддержать должным образом бы не сумел: не было у него столько эмпатии, только рвение, — ничем поделиться не хочешь? — А смысл? — Белов говорил и в половину не так разбито, как себя чувствовал, хотя любые слова, сказанные вслух, как будто тут же теряли весь свой вес. — Я же не в сказке живу, чтобы мои мечты исполнялись. Саша смотрел на Генриха только боковым зрением, отвернув голову вбок и слегка наискось. Зубов же смотрел прямо, сложив руки в карманы, и абсолютно ничего не стеснялся. Было в этом что-то красивое и грустное: вот двое молодых людей общаются между собой, вот Генрих что-то отчаянно пытается нашептать ей на ухо. И без каких-либо внешних предпосылок получает пощёчину, такую звонкую, что даже наблюдатели вздрагивают. — А может, и в сказке... — Но это всё равно печально. — Слишком добрый ты, Сань. Но Саша был слишком занят смятениями, чтобы выделить себе время для радости. А Зубов — нет. Для радости у него всегда было предостаточно времени. Для радости и для пива, с помощью чего он и рассчитывал склонить Генриха к объяснению ситуации, но тщетно: у Генриха тренировка и полное отсутствие настроения. Саша же от распития пенного отказался тоже — ему некогда, ему ещё сегодня весь вечер подавлять эмоции.***
Дни всё шли, и каждый следующий день был худшим днём, но Генрих улыбался. Точнее, улыбался сначала, а потом и вовсе бросил — он и так пытался совмещать в своей жизни веселье, учёбу и подработку, и улыбаться при всём этом было уже слишком. Слишком было и разговаривать с Сашей по пустякам, хотя и очень-очень хотелось. Казалось, что совместные пробуждения в кровати и делёжка быта смогут сблизить их, но выходило сугубо наоборот. Почему-то всегда катастрофически не было времени. У Саши ситуация была практически аналогичная, но, помимо отсутствия времени и поводов, отсутствовало ещё и понимание ситуации — делая шаг вперёд, он как будто отодвигался на два назад, и чем больше происходило совместных моментов, тем тяжелее было начать новые. Но кем был Саша, чтобы разбираться в причинах этого? Всего лишь староста, работяга, такой занятой и деловой: что ему до тонкостей чужих душевных организаций? К счастью, об этом можно было пока не думать: Александр обзавёлся новой сезонной осенней работой. Тяжелой, неблагодарной, ненормированной, но быть может, самой важной в его жизни. И он работал. В таких условиях ему казалось, что пересечься с Генрихом, или, что ещё хуже, с самим собой будет невозможно, и слава тебе господи — но, иногда жизнь распоряжается иначе. Они снова сидят за одним столом на паре, откровенно медитируя, от усталости или от похмелья, когда двери аудитории открываются и внутрь входит Он. Широкий, в важном костюме, с болезненной улыбкой от уха до уха и кучей документов в руках — всё в нём говорило о том, что это никто иной, как председатель студсовета. Он начал свою ужасающую речь, и после ужасающего по своей длине вступления перешёл к не менее ужасающей сути визита: — ...за это будут даваться дополнительные баллы при зачёте, отрабатывать пропущенные занятия не придётся. Желающие посетить митинг и поддержать действующего депутата, выпускника нашего университета, могут записаться... Генрих успел связать в голове только два услышанных факта: "не надо отрабатывать" и "митинг", чего ему было вполне достаточно для полного счастья. Но только он хотел поднять руку, приподнять голову или хоть как-нибудь заявить о своей активной позиции, как его остановился мгновенная хватка Саши: — Молчи. Генрих так опешил, что возражать не стал. Как такому возразишь? Поэтому он прислушался к словам Саши, как к единственной истине в этом мире: — Мы тебя прекрасно услышали. Если среди нашей группы будут желающие, главный корпус, четвертый этаж, запишутся. — Знаем мы, как ваша группа записывается, — очки блеснули ядовито, — самая низкая активность вне занятий. Мне напомнить, как это будет влиять на общий рейтинг при получении дипломов? — С самым высоким баллом по учебному показателю? Примерно никак. Генрих был достаточно смышлёным чтобы понять сразу: какое-то закоренелое противоречие есть между этими двумя, да и с митингами, на которых можно было пропустить пару занятий, было что-то мрачное. Человек в очках удалился, слегка надутый, и занятие продолжилось. И почти до самого конца Саша так и не потрудился отдёрнуть руку от ноги Генриха — никто из них двоих не выражал ни дискомфорта, ни желания это прекратить.***
После окончания занятия Шварцкопф, как ему и полагалось, сидел на диване в углу коридора, потягивая минералку, как будто бы несчастная вода могла спасти его от литра выпитой накануне текилы. В противоположном углу, около буфета, уплетая сосиски в тесте с крайней остервенелостью, стояли и перешептывались Зубов и Белов. Их нельзя было услышать, но тема была вполне серьезная: — Ты думаешь, он хороший выбор? Я всё понимаю, чувства и прочее, но это же серьёзное дело. Мы серьёзные люди! — А кто привёл и Эльзу, и Бригитту одновременно, ссылаясь на их полезность группе? — Так они и стали полезными! — А он не сможет быть нам полезен? — Чем он может быть нам полезен? — Если бы Саша не знал своего друга, он бы подумал, что зубовские возмущения — всего лишь плод ксенофобского недоверия к новому человеку. Но Зубов не был дураком в рабочее время: он искренне беспокоился за их с Сашей общее дело. — Хочешь верь, хочешь не верь, но у него незаурядный ум. — Куриный ум! — Я когда-нибудь ошибался в людях? — Белов вытащил козырь из рукава, и Зубову ничего не осталось, как согласиться с обречённым вздохом. Саша ухмыльнулся, развернулся и направился прямиком к своей мечте. Он шёл по коридору с гордостью: это он будет вербовать иностранного гражданина, а не наоборот, как ему приписывали вот уже сотню раз персоны с погонами: — Генрих? Генрих! Дело есть. — Да? — Он не до конца понимал, ради чего был окликнут, но на всякий случай приятно удивился. — Есть серьёзный вопрос. Ты чего на митинг чуть не ломанулся? — Я? Люблю ходить на митинги. Хожу на все без разбора, — Генрих ощущал на себе прожигающий взгляд и понимал, что Сашу такие ответы вряд ли устроят, — помогает чувствовать максимальную пользу перед обществом при минимальных действиях. — То есть, хочешь быть общественно полезным? Генрих, скорее всего, именно тогда первый раз и увидел, как у Саши могут безумным, едва заметным огоньком гореть глаза, каким Саша сам может быть — настолько же спокойным, насколько живым и хитрым. — Хотелось бы быть полезным хоть в чём-то. Саша едва заметно ухмыльнулся, наклонился ближе и шепнул совсем заговорщески: — Тогда сегодня в семь, у меня.***
Генрих не совсем понял, что произошло сегодня утром, но возможность снова оказаться у Саши в гостях его привлекала. Привлекала настолько, что, прихватив с собой пару лимонных кексов и вызвав такси, он успел совершенно забыть, при чём же тут общественная польза и митинги. Впрочем, Саша всегда мог напомнить. Или не мог. Он понимал, из-за чего позвал Генриха к себе, но тема, которая вертелась на языке всё никак не могла вырваться наружу. Белов ходил вокруг да около, заваривал третью кружку чая и только слушал про то, как плохо у его товарища прошла вчерашняя ночь, улыбался и никак не мог взять инициативу в свои руки. За окном бушевала гроза, окна были плотно захлопнуты, поэтому кухня очень быстро успела наполниться дымом — нервы вперемешку с апатией, из-за чего Саша откровенно вилял, нарочно выпытывая у Генриха любой бред, который можно просто слушать. — Ты хотел рассказать о чём-то важном, разве нет? — Разве да, только... Только дело было в том, что в этот вечер, не особо отличимый от сотни таких же, ему не хотелось выполнять свою работу. Не хотелось быть начальником штаба, не хотелось ничего организовывать, раздавать листовки и забирать друзей из приёмников.Потому что именно сегодня от чего-то захотелось полюбить кого-нибудь сильнее, чем Родину.
— Только что? — Только у меня совсем нет сил этим заниматься. Ни твоей проверкой, ни агитацией. Генрих засмеялся и, кажется, осветил собой кухню, сделав ненужной даже тусклую лампу в крохотном абажуре под потолком. Саша же остался всё таким же серьёзным и самую малость — разбитым. — Зачем меня проверять? Сашенька, ты что, гангстер? — Нет, Генрих, я русский. Генриху безумно смешно, а Саша мрачнеет с каждой секундой, совершенно веселья не разделяя. В его глазах ситуация становилась глупой, и выхода не было совершенно. Поэтому Саша откинулся на стену, забросил, сам не зная для чего, зубочистку себе в рот, и решил обмануть самого себя: — Погуляем в воскресенье? — Ты ещё спрашиваешь? — Да, это опасно. — Точно гангстер. — Отнюдь. Просто патриот своей Родины. — С каких пор быть патриотом опасно? — Генрих смотрел, сведя брови, и будь Саша на его месте, поступил был точно так же. Но он не был на его месте. Саша был на своём, и его миссия сейчас заключалась в том, чтобы раскрыть все тонкости активной гражданской позиции при условии, что ты живёшь в современной Москве. — С тех пор, когда к власти начали приходить жулики и воры, бандиты, которых народ не выбирал. Есть они. И есть мы — те, кто хочет выразить свою волю и поддержать тех, кто этой поддержки, по нашему скромному мнению, заслуживает. Ты в деле? Генрих положил локти на стол и без спросу стрельнул сигарету из Сашиной пачки. Покрутил её в пальцах, посмотрел сначала исподлобья, затем усмехнулся. А Саша сидел и выжидал момента истины — аргументы за и против были у него наготове. — Я в деле. И спичка ярко вспыхнула возле сигареты.***
— Давно в рожу получал? — В каком смысле? Слова Зубова в неокрепшем ухе звучали угрозой, хотя не являлись ими в задумке. Это понимали в комнате все, кроме Генриха. — А тебе разве Сашка не рассказывал, что на таких прогулках могут вмазать хорошенько? Или упечь на пятнадцать суток без разъяснения причин? — А... — понимание медленно просачивалось в разум, — рассказывал. Я думал, правда, что это скорее исключения, чем правила. Зубов смеялся почти истерически: вроде русский, а всё равно немец, до мозга костей пропитанный европейской демократией. — У нас тут совершенно другие правила. Привыкай, немец, привыкай! В квартире Белова сегодня собралось рекордное количество людей: и Генрих с Зубовым, и Чижевский с Миленковичем, была и Эльза, собранная, как никогда, и не лезущая выяснять отношения с Бригиттой, которая сидела за столом и переключала внимание между двумя ноутбуками и телефоном, редко решая какие-то организационные вопросы с девушкой по имени Нина — её Генрих видел впервые. Не было и льющегося через край коньяка — тридцать грамм для храбрости были выпиты ещё полтора часа назад, не было и повисшей пелены табачного дыма из-за негласного правила выходить на балкон и плотно захлопывать со собой двери. Одним словом, атмосфера была серьёзной до предела и наполнена некоторой секретностью. Генрих не выдерживал и отзывал Сашу поговорить на кухне: — У тебя всё хорошо? Не передумал? — У меня всё отлично. Только одного понять не могу. Саш... — он опускал голову, чтобы ненароком не наткнуться на осуждение, — это же просто митинг по поводу думских выборов. Почему нас за это могут посадить? Это обычная процедура, и я не уверен, что такие действия законны... Только если ты меня не обманываешь и не втягиваешь в какой-то криминал... Саша осуждения не выразил, только улыбнулся: "Ох, Генрих... Потому что полицейское, авторитарное и фашистское государство не хочет, чтобы народ сам избирал, кто будет им править." У Генриха округлились глаза, а рот застыл в немом вопросе ещё до того, как вопрос всё-таки был задан: — Но... Что... Саша! Ты наговариваешь! Какие фашисты? Не может же быть, что в двадцать первом веке, среди Европы, в России! Вы же победили фашизм, как... Я хочу тебе верить! Но это же звучит как теория заговора! Ты звучишь как сумасшедший! Саша не напрягся. Он был то ли уставшим, то ли разочарованным, но точно не злым. Огонёк в его добрых и грустных и самых синих глазах поблек. — Я же тебе про это рассказывал, когда мы были вместе. Помнишь? — Помню. — И почему поверил мне тогда, а сейчас не веришь? — Это дико! Генрих уселся спиной к стене, ища глазами слова. Он посмотрел уже везде: и на потолке, и на холодильнике, за шкафчиком и на подоконнике, взглянул в окно, но ничего не находил, поэтому говорить пришлось от всего сердца: — Просто... Мой дядя депутат, ты знаешь это. Я знал, что он не лучший человек и, возможно, принимает не лучшие решения для этой страны, но нельзя же сразу обвинять в фашизме! Саша, это очень тяжелое обвинение! Не знаю, как для тебя, но для моей семьи это никогда не было пустым словом! Мы русские, но мы и немцы! Саша сел рядом — ему наконец-то выпала драгоценная возможность приобнять Генриха за плечи — и начал мягко, как, казалось, ещё никогда не начинал: — Я не хочу разбрасываться пустыми обвинениями, пойми. И я не хочу тебя ни в чём убеждать. Давай сделаем так: ты видел наши лозунги? Видел. Ты знаешь людей, которые идут стоять на площади вместе с нами? Знаешь. И знаешь, насколько сидящие в думе люди жадные до денег, и я не только про твоего дядю... — И про отца Каролины. Он... Я не знаю подробностей, но судя по их состоянию, он гребёт явно не честные деньги. — Ну вот. Я не буду тебе ещё раз объяснять, почему это плохо. Я предлагаю сходить и посмотреть, что происходит на самом деле. Идёт? — Идёт. Генрих выдавил из себя улыбку настолько искреннюю, насколько мог себе позволить. И всё-таки переспросил: — Но при чём же здесь фашизм? Пусть они и воруют деньги, но я не вижу ни концлагерей, ни рассказов про правильные расы... — Потому что мы делаем всё, чтобы до этого не доходило. Попробуй найти 14 признаков фашизма. Можешь в тезисах, можешь прочитать книжку. Хорошо, что она у меня есть. Дарю с возвратом, — Саша подмигнул так кокетливо, что даже сам испугался. Так, как будто они говорили не про ужасы государственного строя. Он поднялся с пола, прошёл в комнату, пару раз хлопнул в ладоши и анонсировал: — Полчаса всем чтобы допить кофе и покурить перед выходом. Потом — выдвигаемся!***
— Слушай, я просто хотел провести время в толпе... — Это твой выбор, Генрих! Тебя сюда никто не тащил силой, да и сейчас никто не держит... — Ты прав. Никто, кроме тех ребят: площадь перекрыта. Очень условно говоря, площадь не была перекрыта. Слева — толпа, справа — в два раза больше, а между ними мост, по образу и подобию, забитый народом. На мосту —внушительных размеров растяжка, содержание которой гласит, что протестующие не согласны отдавать свои выборы жуликам и ворам. А со стороны что сквера, что набережной, ровно там, где кончались люди и начинались тротуары, целыми кучами собирались полицейские с дубинками и щитами. Рядом с ними — здоровенные машины цвета хаки, больше походившие на военные. Генриху становилось не по себе от одного их вида, и даже дерзость характера давала трещину. Люди, везде люди, и как его вообще занесло в самую гущу событий? Саша. Конечно же, Саша и собственная безмозглость. Он тут занимается важным делом: сначала организацией людей, а потом наблюдением за тем, чтобы никого случайно не задавили, или ещё хуже — не забрали. И на это тратит бессонные ночи, ради этого рискует собой, при этом не требуя ничего взамен. А на что тратит свою жизнь Генрих? Ему очень хотелось поразмыслить над этим сугубо философским вопросом, но был прерван громким, но совершенно спокойным и адресованным абсолютно всем заявлением Зубова, стоявшего чуть поодаль:"Да всё, пизда нам."
Заявление было отнюдь не беспочвенным: на периферии уже начались стычки и задержания. Идти протестующей толпе было некуда, поэтому приходилось отбиваться от людей в форме самим, попутно пытаясь отбить стоящих рядом. Настроениям в середине демонстрации это не мешало, напротив, все участники акции становились только громче, и плакаты вздымались выше. Зажигались дымовые шашки, которые пожирали такой недостающий кислород. У Генриха кружилась голова. Смешалось всё: и духота, и принципиально новые жизненные обстоятельства, и ощущение собственной чужеродности, но главное — неподдельный, иррациональный страх. Его действительно пугал вид людей в шлемах, то, как они буквально набрасывались на протестующих впятером на одного. Пугали огромные машины, в которые уже кого-то грузили. И среди этого хаоса — Саша. Он стоял крепко и отдавал указания сначала криком, потом устал надрываться и принял из чужих рук радушно предоставленный кем-то мегафон и долго-долго говорил про сохранение спокойствия, про то, что надо держаться вместе, отбивать стоящих рядом и тогда будет шанс выйти без особого ущерба. Ни одно из сказанных слов не дошло до Генриха в полном объёме: он смотрел, как люди в шлемах уже наваливаются на ограды. — Ну что, пошли, потолкаемся? — Белов успел сбагрить мегафон туда же, откуда и взял и обращался к Зубову с какой-то особой бесовщинкой в голосе, в движениях, в глазах, что нельзя было посчитать некрасивым: человек красив именно тогда, когда делает то, чем горит и что понимает. По крайней мере, Генриху в детстве отец говорил именно так. — Я пойду! Может, займу чьё-то место в такси! А я места много занимаю, за троих: биту видели? Рассчитывайте! А тебе никак нельзя к ним, вообще нельзя, первому сошьют что-то серьёзнее пятнадцати суток, за организацию! — Отмажусь! — Из Саши ушла вся рассудительность. Растрёпанный, живой, в состоянии весёлой злости он разминал кулаки и чуть ли не подпрыгивал на месте, совершенно не замечая Генриха, готового рухнуть в обморок с минуты на минуты прямо здесь. Зато Зубов замечал отлично. — Не в этот раз, Сашка! Уводи своего парня, пока его не затоптали! — Зубов кричал уже издалека, пропихиваясь через крепко сцепленную толпу. — Набирай Копчёного! Только после этих слов Саша наконец-то обратил внимание на Генриха: ни жив, ни мёртв, бледный, озирается в сторону автозаков и плотного пятна росгвардейцев, почти не дышит. — Генрих, смотри на меня. Смотри на меня! И не смотри в ту сторону, на меня! — Саша повернул его голову на себя, ловя взгляд. — Я тебя никогда не отдам мусорам. Понял? Понял меня? Генрих утвердительно кивнул. На самом же деле, ничего он не понял, но успокоился от твёрдого голоса человека, которому доверял, наверное, больше чем кому-либо. Чувствуя хватку на своём предплечье, он следовал за Беловым дальше в толпу, на мост, на котором всё так же яростно жгли дымовые шашки в цветах триколора, ужасно мешающие дышать. Саша на ходу звонил кому-то, яростно крича в трубку, что у человека по ту сторону провода всего пару минут. На мосту люди стоят, кажется, не оставляя между собой даже сантиметра свободного места, но они протискиваются. Саша становиться обоими ногами на ограждение и держится за фонарь, чтобы дать больше пространства, Генрих следует его примеру, залезает и садится рядом. С одной стороны — дым и крики, с другой — река с тёмными водами, и тёмными их делает отнюдь не таинственность, а настоящие человеческие отходы. На обоих берегах столкновения, и кажется, что выхода нет. И где-то тут Генрих впервые отпускает себя. Он понимает одну простую истину: Он в другой стране, среди людей, которые думают точно так же, как он. Сейчас он для всех такой же, как и сотни других стоящих здесь. Никому нет дела до его дяди, до его денег, до его внешности. Именно тут он по-настоящему свободен, здесь и сейчас, даже если его и преследует возможность быть задержанным. И поэтому он открывает рот и скандирует в унисон про то, что уже его страна обязательно будет свободна. А вместе с ней — он. Свободен от предрассудков. От общества. От чувства вины От одиночества и брошенности. От своего дяди И, в конце-концов, от самого себя. Будет свободной. Будет свободной. До боли простые слова находят отклик в сердце и душе Генриха и заставляют трепетать. Возможно, сейчас он по-настоящему живёт и чего-то стоит. Возможно, именно в этом и заключается жизнь. Эйфория длится не долго — ровно до того момента, когда Саша чётко говорит ему в самое лицо: — Сейчас ты должен делать то, что я скажу. — Командуй. — Ради человека, показавшего ему всю эту жизнь, Генрих, как ему казалось, может сделать всё. Всё, что он попросит. — Тогда держись. Держи меня, не отпускай, — и чувствует, как его сжимают в самых крепких объятиях, которые он когда-либо помнил, — и не смотри вниз! Дальше — свободное падение с моста. Генрих даже позволяет себе вскрикнуть ненадолго, но всё-таки держит крепко и не отпускает, как ему и было сказано. И всё-таки улыбается. Потому что верит. Приземление с высоты нескольких метров, пусть и на слой песка — посадка не самая мягкая. Рёбра на завтра будут болеть, не говоря уже о голове, но все живы, и дыхание настолько ровное, насколько это возможно. Саша смеётся сначала глазами, а потом — не только. Генрих повторяет за ним, как зеркало. Дурь, детская дурь, и не больше, но ему кажется, что он ещё не чувствовал себя таким настоящим со времён, когда его отец был жив. — Ну ты и придумал, конечно! Саша! Генрих не придумывает, что делать со своим обращением. На волне заново приобретенных целей он решает только поцеловать его: коротко, по-мужски, совсем недолго, но зато со всей той благодарностью и любовью, которую испытывает в моменте. Саша не возражает совершенно, только громче смеётся и давится песком, что под ними. И только после всех этих чувств Генрих обнаруживает, что они мчатся то ли на лодке, то ли на катере по воде с огромной скоростью.