***
Генрих слизывает пенку с губ, морщится и молчит, чем изрядно напрягает. Саша сначала не лезет — даёт время, но уже после пяти минут молчания не выдерживает: — Мы поговорим? Генрих всё ещё не открывает рот, а потом выдаёт, всё ещё тупя в пол: — Странно сейчас просто сидеть и говорить. Лёша, наверное, уже в тюрьме. — Это старинная русская традиция — садить Лёш в тюрьму. Генрих шутку не оценил. Не привык быстро переключаться, да и явно не до конца понял, про кого идёт речь. — Ладно. Соберись! И не тюрьма, а всего лишь ОВД. С ним такое периодически случается. Но, возможно, в этот раз ещё не случилось. — Как ты можешь говорить об этом так легко? — А что в этом сложного? И сам оборвал себя. Возможно, Генрих для него сейчас смешон. А возможно, Саша сам смешон, даже для его предполагаемых соратников. — Ты из-за него так переживаешь? Генрих вздохнул, как вздыхал до этого, казалось, пару десятков раз. Со времени приземления в песок до текущего момента он успел превратится из человека в совокупность вздохов и неуверенных высказываний. — Наверное, всё-таки из-за себя. Пока остальных избивают, или уже куда-то увозят, я просто сижу тут и ничего не делаю! — Я сижу с тобой. — Из-за меня. — Только отчасти. Смотри, — Саша сел удобнее, залпом допил эспрессо, — ты выразил своё несогласие и остался на свободе. Я считаю, это уже успех. — Ты довольствуешься таким малым?! Впервые Белов увидел рядом с собой Генриха обозлённого. Не такого мягкого, каким он обычно был наедине, и не показательно-стервозного, как в обществе, а именно обозлённого, обиженного, но при этом жутко живого. — Куда делись русские бунтовщики? Или что, выродился ваш бунт?! Почему тебе так легко сидится в кофейне, пока единицы прикрывают тебя там? Саша был ранен в самое сердце, один раз и наповал. Но не повёл и бровью. — Пошли. Бери пальто, мы уходим. И уводил за собой Генриха в гущу дворов. Генрих напрягся. Это было их первое острое противоречие за несколько месяцев, и впервые в нём бушевало сразу столько эмоций: и бесконечное уважение к этому человеку, и горящее чувство несправедливости, обида, злость, и... Что уж скрывать, явная симпатия. Саша нравился Генриху, и не первую неделю. И то, что он нашёл в нём первую вещь, которая его бесила, эту симпатию только подогревала. Саша встал перед ним, одним простым и уверенным движением перекрыл путь. "Ну, давай, бунтовщик." И Генрих бы дал, если бы сейчас не находился в смешанных чувствах. — Что? — Нападай. Представь, что я росгвардеец. Потренируемся. Ну же. Такой подход Генриху нравился уже больше, однако было что-то в глазах напротив, что-то такое, от чего ожидаешь подвоха: то ли бешеный блеск, оставшийся от их недавних приключений, то ли врождённая уверенность в собственных словах. Тем не менее, он расправил плечи, приготовился к удару и замахнулся — но не успел его кулак даже подобраться к расслабленному лицу Белова, как он оказался развёрнут спиной с крепко заломаными руками. — Хорошо, очень хорошо, Генрих! — Саша смеялся едва заметно, но этот смех не вызывал обычных тёплых чувств — пробуждал желание подправить ему зубы, — Давай, попробуй ещё раз! И он попробовал: снова отошел, расправил плечи, но даже не успел нанести удар. Саша держал его руки высоко над головой, а сам Генрих оказался прижат спиной к стене. Лицом к лицу. Внутри Генриха боролись два волка: один болезненно переживал нарушение собственного личного пространства наравне с отсутствием каких-либо навыков борьбы. Другой отчаянно пытался не пускать слюни от того, насколько Саша сейчас рядом, как пытается не улыбаться, от чего едва заметно скалится, пускает горячий воздух из ноздрей (почему горячий, если он ни одной мышцы не напряг?) И второй волк побеждает с отрывом. Вероятно, из-за того, что хватка на собственных запястьях ощущается неожиданно приятно. — И что? — И то, Генрих, — глаза Саши бегали вверх-вниз. Уши залило румянцем, хотя мороз на улице был не крепкий, — что к бунту надо быть готовым. — А ты готов? — Если начнётся большая беда — в армии служил. Стрелять умею. Звучит ужасно, по факту — ещё хуже, особенно если не приемлешь насилия, особенно, если убеждён, что армия — пережиток прошлого, особенно, в этой проклятой стране, в которой на одного человека приходится по пять таких пережитков. Но как же красиво. Как же идёт именно Саше. У него это будто в крови, под кожей, но не жестокость, а форменная строгость, идущая от острого ума, на которую хочется смотреть. И Генрих смотрит. Вверх — глаза не голубые, синие-синие, с огоньком, вниз — губы обкусаны, приоткрыты в легчайшей ухмылке, не будешь знать — не заметишь, вверх — уши и скулы розовеют, обнадёживая. В своём положении Генриху очень хочется обнадёжить себя, но какое он имеет право? — Научишь? — тишина, наполненная взаимным разглядыванием, была вынуждена разбиться вдребезги. — Тебя? — Мы тут только вдвоём, если ты не заметил. Саша заметил, Саша это учёл. Более того, он это устроил. Но даже гениальные планы дают слабину. Искрящие взгляды в сторону друг друга прерывает телефонный звонок, настолько важный, что Саша не может не ответить, но беря телефон, всё равно придерживает одной рукой Генриха за запястья, будто бы в желании вернуться к этому разговору позже. — Ты где? Ответ звучал настолько громко, что стоящий рядом Генрих отчётливо слышал каждое слово Зубова на другом конце провода: — Саша! Передай моей маме, что сегодня я не вернусь! Ждать будем до вечера, если не всю ночь! Скажи ребятам, чтобы принесли мне палку колбасы и пачку сигарет! — А сам позвонить своей маме не мог? — Всё равно она тебя любит больше, чем меня! До встречи, целую! Зубов сбросил, а Саша вздохнул, то ли от облегчения, что с его другом всё нормально, то ли от разочарования, что упустил момент. Огоньки в его глазах потухли и их место заняло такое привычное разочарование и добрая грусть. — Поехали ко мне, дел непочатый край. И Генрих, неудовлетворенный неоконченным моментом, покорно вызвал такси. Уже сидя в машине, ему пришло сообщение от Саши, сидящего по правую руку от него. В сообщении был перечень из номеров телефонов и фамилий. — Что это? — Это наша работа. Звони, спрашивай, на каком основании задержали наших друзей и когда они выйдут. — Ты думаешь, это поможет? — Если мы не будем звонить, то точно не поможет.***
Однокомнатная квартира Саши была не похожа на себя: везде, где можно было сесть, сидели их одногруппники, все поверхности были заставлены чашками, запах айкоса перемежался с запахом кофе, а сам хозяин квартиры даже и не пытался как-то повлиять на этот бардак. Он сидел на диване, снова и снова набирая номера, изредка прерываясь на просмотр новостей. Теперь Генриху стала понятная причина синяков под глазами своего товарища: сегодня он проснулся раньше всех, сейчас работает, не давая себе спуска, напоминает окружающим, тем не менее, про завтрашнюю лабораторную, и бардак, устроенный у него дома, тоже будет разгребать сам. И это не говоря про то, что завтра после пар он пойдёт на работу, с которой вернётся глубокой ночью. Ещё и Зубов, вопреки здравому смыслу и озвученному ранее факту, что телефоны изымают, наяривал каждый полчаса то Саше, то Эльзе, напоминая про то, как им сейчас несладко. Казалось, что его регулярные звонки должны донимать, но внутренне всем было спокойней: он пусть и придурок, но хотя бы жив и невредим. А Генрих, вовлеченный в новую работу, всё же понял одну простую истину, которую когда-то слышал от отца: "жизнь не станет проще, если не станешь сильнее". Возможно, как ему думалось, сейчас именно тот момент, когда жизнь даёт ему невероятную возможность стать сильнее, и упускать её — большая глупость. Между тем, как мысли думались, обстановка успокаивалась: кого-то уже отпускали домой после задержания, кто-то выходил на связь, от чего работы становилось меньше. Бригитта собрала вещи и ушла домой, пообещав быть на связи, Эльза откровенно дремала на Сашиной подушке, чем вызывала волну неоправданного раздражения со стороны Генриха. Чижевский, приехавший позже всех, снова сорвался, решил всё-таки съездить к Зубову и купить ему "его сраной колбасы". Решение было принято не без пинка Саши. А Генрих грустно смотрел по сторонам, понимая, что ему тоже придётся сегодня уехать, хотя сердце рвалось в желании остаться. Сам же Белов разрешил себе покурить на балконе, скрывшись от сонных глаз. Стоял, кутаясь в пожеванный молью плед, который, казалось, пережил и революцию, и две мировые войны. Забывал делать затяжки, шатался, и бог знает, о чём думал, и думал ли вообще. Вмешиваться в этот видимый покой не хотелось совершенно, то ли из-за чувства такта, то ли из-за уже известной информации, что в честном бою один на один с Беловым у Генриха не будет никаких шансов. И тем не менее, что-то под рёбрами болело, стоило только взгляду упасть на прозрачную дверь, через которую были едва различимы мелкие покачивания на месте, какие обычно описывались у тяжелобольных пациентов психиатрических отделений, и игнорирование этого казалось бесчеловечным. Сегодня Саша показал ему храбрость. Сегодня Саша показал ему рациональность. Сегодня лопался мыльный пузырь, в котором было уютно проживать год за годом. Но чем становилось осознание, если из него нельзя было сделать выводы? Чем были выводы без отсутствия действий? Что станет самым плохим результатом, если Генрих и пойдёт на поводу у своего желания проявиться? Вряд ли его станут убивать при свидетелях, а каков исход словесной перепалки? Даже если она и случится, пусть. Бездействие всегда хуже даже самого глупого действия. — Дай сигаретку, — Генрих просит, однако вряд ли хочет закурить. Саша протягивает открытую пачку с зажигалкой молча. Ещё бы! Как он вообще не сорвал голос за сегодня? И всё-таки, говорит: — Ты же бросаешь. — Не выходит. — Понимаю. Разговор нужно продолжать самому. Нужно разговаривать, а не приседать на уши, чем Генрих привык заниматься в их общении. Теперь это кажется глупым: что ему до пустого трёпа про то, сколько, чего и где было выпито на этих выходных, или до подружек из студии танцев? Сейчас Генрих обесценивал всё своё прошедшее и минувшее. Но говорил, как бы в качестве покаяния за минувшие годы лёгкой жизни: — Чем я могу тебе помочь? — и снова Шварцкопф давал себе моральную пощёчину. С чего он решил, что перед ним человек, который не может справится, которому чем-то может помочь такой, как он? — я вижу, ты очень устал, — дурак, трижды дурак, любой бы заметил эту усталость, которую Саша даже не планировал скрывать, — пожалуйста. Теперь можно с чистой совестью проваливаться сквозь землю. "Пожалуйста"! И кто тут ещё просит об услуге? И самое главное, о какой? Но Саша только устало улыбается уголком губ. Он не злится и не радуется, просто наслаждается моментом: Кофе и дым. Всё хорошо. А самое главное — он не один. — Спасибо, Генрих. Просто постой со мной. Отдохни, — и всё бы ничего, но даже бабочки в животе при виде... Его. Даже эти бабочки-людоеды были не в силе усмирить внутреннего старосту, — тебе ещё на завтра готовиться, помнишь? — и разрушил романтику, как будто её и не было. — Да ладно, — Генрих тут же забыл про свои новые принципы и превратился в старого себя, что успокаивало обоих, — какая учёба, Саш? Дай отсрочку, и так чуть сердце сегодня не остановилось... И Саша засмеялся. Искренне, от души. Ему думалось, что он зря втянул Генриха в своё дело. Пускай бы и дальше оставался беззаботным, светлым, в меру придурковатым и капризным, но таким настоящим, каким бывает только наедине. Саша даже потрепал белëсый затылок от накатившей нежности. А хотелось бы не потрепать. Всё же рядом — надави чуть сильнее, и вот тебе тонкие бледные губы, мягкие, но уже без песка, как было днём. Но нельзя. Саша боится. Боится сильнее, чем всех тел в касках, сильнее, чем боялся сломать себе руку, когда прыгал с моста. Его единственный страх — быть нежеланным опять — сильнее всего на свете. Но судьба уберегла его от болезненного выбора, в очередной раз с помощью звонка телефона. Генриху звонил дядя. Поспешно покинув балкон, Генрих ответил, сразу перейдя на немецкий — они всегда делал это, когда был не один, и пошёл на кухню за очередной порцией кофе. Никто Генриха не понимал, кроме одного человека, и если бог и есть, то именно ему Саша сейчас был благодарен за то, что зачем-то взял второй язык в школе. Сначала разговор шёл спокойно, но затем дело доходило почти до крика. До слуха донеслись слова, которые могли разрушить всё и навсегда в один момент: "Что тебе не нравится? Я видел это своими глазами! Видел молодых, смелых людей, которые стояли там... Кто был пьян, дядя?! Хватит! Я знаю... " Перед глазами всё поплыло, Саша выскочил в кухню, одной рукой зажимая Генриху его болтливый, черт бы его побрал, рот, а другой отбирая телефон, сбрасывая вызов. — Тупая ты скотина, Генрих! Не нужно твоему дяде говорить про то, где ты был и что ты там делал! Загубишь нам всю конспирацию, как Зубов и боялся! У Генриха глаза навыкате. Он не мог ожидать такой грубости от Саши, хотя собственная неосмотрительность разрывала его на части сильней. "Саша знает немецкий? Значит, он в курсе всех моих дел..." — эту мысль Генрих решил подумать чуть позже. — Прости, я не подумал. — Это не те слова, которые могут что-то исправить! — Саша страдальчески вздыхал, ведь только такое проявление эмоций мог себе позволить. Хотя, с таким стечением обстоятельств, ему с каждой секундой всё больше казалось, что в жизни ему не надо проявлять эмоции в принципе. Чуть не поставил всю их систему под удар из-за того, что... влюбился. Да, влюбился, пора уже начать произносить это слово хотя бы наедине с собой. Но мысли о словах могут подождать: надо срочно решить, как вернуть ситуацию в прежнее русло. — Так. Сейчас ты перезваниваешь дяде. Говоришь, что связь была плохая. Объясняешь, что гулял в центре, был чуть ли не сбит с ног протестующими, которые были не в себе. И ещё, ты не договорил: ты знаешь, что выходить на акции протеста это непозволительно, однако, в моменте проникся их смелостью. И извинись! Генрих выглядел совсем печально. — Я тебя понял. Хорошо. Но почему я должен скрывать то, что я думаю? Почему я не могу хотя бы попытаться переубедить дядю? — Потому что он имеет с этого деньги. Ты думаешь, они ему не важнее твоего мнения? — Не знаю, — произнесено вслух, "да" — сказано самому себе. Он всегда знал, что его дядя поставит что угодно выше Генриха. Кто угодно всегда поставит что угодно выше Генриха. — И ещё, — перед тем, как уйти, Саша забросил крючок, — если ваш разговор пойдёт не в то русло, то оставайся у меня. Конечно же, Генрих хотел остаться. Конечно же, ему не позволяла совесть. Саша тоже хотел, чтобы Генрих остался, но ему совесть не позволяла даже попытаться отговорить его. Тем более, что они тут будут делать? У Саши ещё дела, посуду помыть, лабораторные всем дописать, да и себе бы неплохо, поспать хотя бы пару часов... Между ними и так произошло слишком много неоднозначности.***
На следующее утро Генриха на парах не наблюдалось. Зато наблюдался вполне себе живой Зубов: весь в синяках и с маниакальной улыбкой на лице. — Опа. Опа! Отделался быстро! Ничего им не сказал! Представляете? Ничего! — А по-моему, сказал слишком много, — Саша указывал на свежий фингал под левым глазом. — Сказал. Но не то, что им надо! — Вот это ты, конечно, молодец. Перерыв проходил биполярно: с одной стороны, азарт Алексея Анатольевича бил во все стороны, как из фонтана, с другой стороны, Сашу пробирала меланхолия хуже, чем обычно. — Только я не понял: где твой парень-немец? — Зубов никогда не отличался чувством такта, а теперь и вовсе бил по больному. — Ничего. — Совсем ничего? Как же одновременно не хотелось опускаться до сплетней с Лёшей, и как же хотелось хоть куда-то деть свои переживания. Саша думал, что сделал за минувшие дни слишком много ошибок, поэтому ещё одна ему точно не навредит. — Ну, я поцеловал его, когда мы был убегали, но переночевать у меня он всё равно не захотел. Зубов молчал где-то с минуту, а потом всё же подал признак жизни: — Эх, ну, ничего, значит ничего, чего это я пристал, да? — Лёша! И где-то между их слов, Генрих всё ещё не объявлялся в университете, однако не из соображений прогулов: он решил сходить на утреннюю тренировку, но и она нужна была ему лишь как повод для общения. — Мариночка! Солнце, подожди меня. Хотел спросить... Я видел у тебя в историях карты таро на днях, они твои? Сколько будет стоить один вопросик, на личную жизнь?