***
После своего признания Зубову, Саша мучался. Мучения его не облегчала ни работа, на которой он брал всё больше ночных смен в порыве заглушить мысли, ни деньги, которые он получал с этих смен. Не помогала и подпольная работа, в которой были множественные успехи: больше сторонников, меньше мест в Думе для единороссов. Зубов не то, что не помогал, а казалось, делал только хуже своими расспросами про Генриха и беспрерывным жужжанием на ухо: "Да нравишься ты ему, нравишься!" Но что толку нравится, если Генрих за три прошедшие недели появился на парах только четыре раза, все из которых был на жуткой паранойе? Он безумно похудел, острые скулы стали ещё острей, а глаза вечно бегали по сторонам, как будто в ожидании нападения. Справедливости ради, его глаза Саша видел только мельком в единственный момент, когда Генрих не носил очки. В декабре. Саша знал этот бегающий взгляд, но всячески пытался его забыть, вытравить из памяти, или просто не хотел, чтобы ситуация повторялась снова. Он просто игнорировал, ждал и страдал. Ждать было нечего: Генрих перестал писать и звонить. Даже по пьяни. Он исчезал из Сашиной жизни на глазах, растворяясь в чём-то своём, туманном. Саша просто даже не подозревал, что в этом время творилось в светлой германской голове. А творился там самый настоящий ад.***
Состояние напоминало то, что было, когда умер его отец, ещё в Германии: Генрих не может учиться физически. Он закрывает семестр и получает оценки в зачётной книжке за круглую сумму, думая, что отдых поможет справится с гнетущей тоской. Он просыпается в два часа дня со слезами на глазах. Он курит, потому что не курить невозможно, ненавидя себя за каждую сигарету — рак лëгких не пощадил его отца и вряд ли пощадит его самого в будущем. Генриху кажется, что капание в этом направлении сможет унять бушующую чёрную тоску где-то в районе груди, и, на удивление, работа помогает справится с мыслями, но не на долго: плоскоклеточный рак известен так же, как рак некурящих. Генрих ломается снова, в пятый раз за минувшие три часа. Он смотрит на хрустально-белый потолок в своей комнате не моргая, позволяя слезам скатываться на подушку и футболку, промачивая их насквозь. Комната плывёт, и ничего не кажется реальным. Только сейчас нельзя списать своё состояние на личную трагедию и жестокую судьбу. Сейчас мальчик вырос и портит себе жизнь самостоятельно. Сейчас он берётся за любую работу, лишь бы не брать денег у дяди. После того, как Саша открыл ему глаза на источник этих денег, жить за чужой счёт стало тяжелее морально. Не то, чтобы он перестал спускать дядюшкины деньги — это продолжалось, только теперь с чувством вины и ненависти к себе. Генриху казалось, что только после того, как он окончательно порвёт все связи с Вилли он сможет жить достойно. Да, без размаха. Да, придётся уставать на работе, возможно, точно так же, как Саша, но если Саша смог, то почему не сможет Генрих? Не учёл Генрих только одного: на своих человеческих ресурсах невозможно и давать тренировки, и ходить на курсы и стараться вникать в суть учёбы, даже не посещая её. Но приятели с международных отношений показали ему одно средство. И Генрих поверил им и самому себе, что это только временная мера. Вот когда заработает денег, когда сможет обеспечивать свою жизнь и свою квартиру, вот тогда и бросит, точно-точно. Но и это не помогает. Шварцкопф продолжает сгорать как зимнее солнце в закате. Небо становится кровавым, и наблюдая со стороны, сложно сказать, взойдёт ли солнце завтра. Однако, если не взойдёт, Генрих будет не сильно расстроен, а вздохнёт с облегчением. Наверно.***
Саше плохо. На носу сессия, а он опять влюблён и ничего с собой не может сделать. Скоро очередной митинг в поддержку чего-то там, но как можно его организовать, если у него болит сердце? Ему казалось, что всё хорошо, что нет ничего, с чем бы он не справился, но навязчивые чувства снова рисуют свою картину: Ему 17, он слетает с золотой медали из-за вальса с той самой, которая будет ждать его из армии. Но сейчас ему не 17, с девочкой благополучно покончено, а идти в армию второй раз Саша не хочет совершенно. — Лёш, мне так плохо. Съешь меня нахуй, я тебя прошу. Денег дам. — они пьют кофе на улице, сидя полностью заметённой снегом лавочке, сами близкие к тому, чтобы превратиться в снеговиков. Несмотря на холод, Саша упорно не носит перчаток, обмораживая руку, держащую сигарету. — А ты сам что-то сделал? — Писал. Он мне отвечает без энтузиазма. Видно, что ему это не интересно. — Ой, господи... Без энтузиазма! Я тебя умоляю, отвечает же? Отвечает. Не посылает? Вообще песенка. — Уже и забыл, какие низкие у тебя критерии. — Зато я счастлив! — Ты счастлив, потому что горе от ума. Зубов многозначительно замолчал, ища в своей голове то, за что бы мог зацепить внимание Саши, лишь бы отвлечь его от душевных мучений. А потом нашёл это "то" в окружающей его действительности: — Да объявится он скоро. Вот и поговоришь с ним. Ну, просто. Спросишь, какого хрена пары не посещает. Или почему морозится. Хочешь, это я сделаю? — С чего ты взял, что объявится? — Так вон он. Явился. Совсем бледный, ай-ай-ай. Торчит, что ли? — И действительно: по направлению к главному входу плёлся Генрих, дрожавший от морозов, кутающийся в свой отвратительно длинный шарф. — Не торчит. — А я говорю, что торчит. По нему видно. И ты тоже это видишь. Белов игнорировал. Он выбрасывал окурок в толщу снега и чуть ли не бежал в корпус, но не встретил там того, кого хотел, ни всполоха его шарфа, ни даже запаха его духов. Исчез без следа и подсказки. Саша мог бы даже подумать, что Зубов ему наврал если бы не видел Генриха своими глазами. "Не массовые же галлюцинации у нас, верно?" Проходит минута, проходит десять: окно близится к завершению. Проходит пятнадцать, к Саше подходят люди и отдают наличку за написанные работы. Проходит двадцать, он сидит в аудитории, осуждая Зубова за то, что он не садится рядом, проходит ещё время, густое и липкое, как мёд, идёт снег за окном, пахнет пылью, краской и старыми книжными страницами, руки мёрзнут, и Белова убивают его собственные мысли. Теперь всё снова кажется неправильным, гиблым с самого начала. — Ещё и снег этот. Почему он белый? Он разве не может быть другого цвета? — Он говорит это вслух. — Может, это знаки Вселенной? — Зубов выглядывает из-за плеча, протягивая чей-то чужой термос, внутри — чай с лимоном, — ты же без них не поймёшь. И дело было не только в аллегориях, но и в том, что Саша действительно ненавидел снег с недавних пор. Слишком сильно он напоминал про прошлую зиму: Пустая и холодная квартира, немытая посуда, раскиданные прямо по кухонному столу окурки и пепел, разрезанные трубочки и затхлая вонь, всё это в белом, загробном свете из окна. Таком холодном, таком чужом и одиноком. Звонки без ответа, десятая чашка кофе подряд и жуткая дрожь перед тем, как поздно ночью распахнуться двери и на вопрос "почему ты не сказала, что будешь поздно?" будет только глупое хлопанье потерянных глаз, и безразличный ответ... — Дай ручку, привет, — Генрих уже сидел рядом. Пока Саша увлекался флэшбеками и жалел себя, он пришёл. Значит, не галлюцинация. — На, — Он протягивает чёрную ручку используя минимум слов, но в душе резко становится теплее, как будто все кошмары рассеиваются, — ты какого хрена на пары не ходишь? Но отчитывать Генриха совсем не хочется. Хочется обнять и разрыдаться прямо здесь и сейчас от ложного чувства того, что теперь всё наладилось. Но Саше не положено. Он взрослый, он умный, сильный, ещё и староста. — Работаю. Я тебе говорил? Я уже тренер, у нас конкурс буквально в январе, нужно по полной выложится... Ещё и курсы взял. Денег нет вообще, а жить как-то надо! Не знаю, как учиться буду. Но заплатить же можно? Я буду ходить на пары, только сначала надо заработать, потом съехать, а потом... — У тебя словесный понос? — Да. Мне просто нужно столько тебе рассказать! Генриха вообще ни секунды не смущало то, что пара уже шла. Он с упоением рассказывал о себе, ожидая ответной реакции и советов от умного человека. Сейчас он начинал чувствовать, как же сильно ему не хватало Саши. — Хорошо. Давай на перерыве? — Хорошо, — терпения хватило ровно на три секунды, — слушай, что ты делаешь после пар? Давай, мы сегодня... Голдёж не мог пройти незамеченным: "Шварцкопф, ты что ли?" — Генрих был замечен преподавательницей, с которой не виделся с сентября, — "Давай сюда. Решать у доски будешь, потом объяснишь, как тебе это удастся. Давай-давай, ты к экзамену будешь не допущен!" — Сейчас, — Генриха перспектива ответить нисколько не пугала, — мы сегодня собираемся вечером, приезжай к нам, отказ не принимается, мы давно не виделись! Саша выдохнул с облегчением. Почему-то вид дурацких глаз рядом успокаивал. Почему-то то, что Генрих работает, успокаивало тоже. А может, просто подтверждало желаемую мысль о том, что Зубов — дурак, который захотел глупо пошутить. Нерешённым остался один-единственный, и пожалуй, самый важный вопрос: приезжай куда? За ним следовали точно такие же значимые вопросы: во сколько? С кем? Этого Саше так и не удалось узнать. Генрих ничего ему не объяснил, к концу пары стал хмур, подавлен и выбежал из аудитории как ошпаренный, плохо скрывая раздражение. "Нет, всё-таки Лёша прав." — Саша крутил эту мысль без остановки, пока не решаясь пропустить её сквозь себя. Он ехал домой обессиленный, в надежде провести день и ночь без работы, выспаться любой ценой. Но, перешагивая порог квартиры отсутствие работы не показалось ему чем-то хорошим: пустое и пыльное жилище, следы от грязной обуви в коридоре так и никуда не пропали с прошлой недели, чашка с кофейной гущей оставалась на столе, никем не передвинутая с момента завтрака. Тут не пахнет чужими духами, только собственным шипром и самую малость — сыростью из-за того, что в старых домах топят еле-еле, не смотря на бушующую стихию за окном, и белый-белый свет, заливающий всё пространство. У Саши ещё есть несколько дел, но приступать к ним совершенно не хочется, как и пытаться придумать себе занятие по душе. Ему хочется срочно согреться, только этому ничего не способствует, ни сидение в ванной по полчаса в окружении кипятка и пара, пахнущего, прости господи, шоколадом или карамелью — Саше отчаянно казалось, что с помощью ярких запахов ему удастся вытравить из квартиры запах одиночества, а по сути — самого себя; не помог от холода длинный отцовский халат, не помогла третья кружка чая, не помог даже тёплый обед, не спасала положение и глиняная лампа с чайной свечкой, подаренная Эльзой на прошлый Новый год. Свечечка горела в темнеющей комнате, наполняя её запахом корицы и мандарина, напоминая Саше о том, что на носу праздник, а он даже не повесил на окно гирлянду. Он проваливался в дневной сон, понимая, что у него всё ещё не сделаны все дела к завтрашнему утру, а ещё безумно мёрзнет нос. Его разбудил жестокий звонок телефона ровно в восемь вечера. На обратной стороне связи был жутко смешливый и громкий Генрих: "Са-шень-ка! Где ты? Мы давно не виделись, я по тебе очень скучаю! Почему ты не приехал? Я не сказал адрес? Ой! Давай собирайся, я вызову тебе такси!" После сна голова разрывалась, во рту пересохло, а плохое чувство давило на самое сердце. Ещё и инфернально-красное небо за окном не внушало ничего, кроме опасений. Тем не менее, Саша собрался в два счёта: надел самую не мятую чёрную рубашку, засунул в карман сигареты с зажигалкой, под чехол телефона отправил карту. Он готов. Он тяжёлый, как свинцовый шар, и пуст, как его одинокая квартира. Он едет, но понятия не имеет, куда и зачем. Знает только, что за ним едет такси бизнес-класса. Генрих никогда не умел обращаться с деньгами. Саше плохо. Ему нужно выпить, ему нужно увидеть Генриха хоть краем глаза и успокоиться, поставить все точки над буквами в несостоявшемся диалоге. Саша знает, чего он боится: увидеть в зелёных глазах, так им обожаемых, два чёрных бездонных колодца. Но он не выдаст ни испуг, ни нетерпение, ни одной мышцей, ни одним взглядом. Нет, это всё в прошлом. А сейчас в голове только "Ромашки" Земфиры, хотя музыка эта совершенно не подходила и заведению, и атмосфере и общему упадочному духу.***
Белов едет чёрт пойми сколько, и самое главное — чёрт пойми куда. Он позволяет себе вольность не обращать внимания на адрес ровно до тех пор, пока не подъедет к воротам. Это чей-то дом — уже лучше, хотя бы не душный паб, в котором надо будет испытывать стыд за то, что имеешь отношение к обществу Генриха. Тут же стыд придётся испытывать только перед своими моральными принципами. Но и сейчас не до них: вот он, Шварцкопф собственной персоной. Вот теперь он живой, развязный. Обнимает так, как хотелось давно — долго и крепко, щебечет что-то в висок, и от него жутко несёт больницей, он как будто только вышел из стоматологического кабинета в котором сверлили восьмой кариес за день. Только пахнет ещё хуже. От него пахнет угрозой. — Саша, Сашенька, пойдём, тебя уже все ждут! Я всем тебя представил! — Генрих держит за руку так горячо и сильно, что кажется, что это сон, — Я так рад, что ты приехал, честное слово! Мы так давно не виделись! Сашу знают все. Он не знает никого. Обычная ситуация. Люди сливаются в одну безличную массу, из которое ему уже налили коньяка — он не отказывается, выпивает практически с облегчением, но тут же чувствует, что ему надо ещё. После двух рюмок он осаживается на диван, хочет хоть как-то оценить обстановку: гостиная, барная стойка, кухня, длинный стол, на котором из еды только закуска, и та скудная. Но его прерывает Генрих, совсем ошалевший, лезущий ему чуть ли не на колени. — Привет, — он улыбается, но нет в этой улыбке ничего здорового, — тебе принести чего-нибудь ещё? Есть другой коньяк, шампанское, вермут... — А что ещё есть? Саша первый раз в жизни провёл пальцем по лицу напротив — на такие вещи здесь, как он понял, никто внимания не обращает — и надо было быть глухим чтобы не услышать, как громко внутри него билось стекло, как оглушительно выла его пустота. Не было ни обиды, ни жгущей боли, только чёрное, пустое ничего. — Ну чего ты так смотришь? — Генрих улыбался. Он искренне не понимал, что такого было в его состоянии и в общей ситуации, что могло бы расстроить, — Саш, кокс — это прикольная штука! Саше не хотелось ссориться, кричать или язвить. Ему остро хотелось исчезнуть, но вместо этого он наливал себе коньяка в попытке расслабиться и пил. "Мне не нравится это место и эти люди. Я еду домой." — Я еду с тобой! Генрих суетливо бежал за ним до самого двора, заваливая Белова своей речью: — Сашенька! Прости. Я очень хотел побыть с тобой, честно. Ты бы мог просто сказать, что не хочешь никуда ехать, я бы сам к тебе приехал. Только не бросай меня тут одного! Мне можно с тобой? Можно же? Саша долгое время стоял и курил молча. Он пытался поставить припев "ромашек" на повтор в своей голове, чтобы хоть чем-то залатать пустую дыру, но выходило с трудом. "Я не буду тебя спасать" — и всё падало в бездну. — Можно, Генрих. Но у меня дома нельзя нюхать. — Почему? — Потому что я завязал, и развязываться не планирую. У Генриха в груди в этот момент могло бы что-то больно удариться, упасть и разлететься на части, но ничего не произошло: он ничего не чувствовал. Всё было заблокировано, забито розовыми соплями и сахарной ватой. — Ну я же тебе в нос насыпать не буду, не хочешь — не надо! — Это так не работает, — Сашин голос звучал печальнее обычного, почти с надломом, — или так, или ты со мной не едешь. Генрих мог бы быть очень расстроенным, возможно, даже капризным, но сейчас не мог даже расстроиться из-за мерзкой ваты в голове, смягчавшей каждый удар — Хорошо. Саша напрягся всем своим существом. Он прежде никогда не слышал, чтобы ему так отвечали. Вообще-то, он планировал провести ночь в одиночестве и глубоком кризисе, оставив спасение утопающих в руки самих утопающих. Первый раз в жизни утопающий протянул свою скользкую лапу спасателю. — Но сейчас же мы не у тебя? Значит ещё одну можно. Последнюю! Саша даже улыбнулся грустной улыбкой такой детской наивности, свойственной всем пьяным и не только. Как можно так по-детски чертить прямо у себя на телефоне, на улице, сидя на земле и раскинув ноги в разные стороны? Это могло бы быть даже умильным, если бы не было таким отвратительным. — Куда столько? — Последняя же. — Если ты откинешься в такси, я выкину тебя на обочине, ты меня понял? — Хорошо. Генрих пару секунд посидел на щебёнке, потом встал рывком и тут же повалился прямо на Сашу от того, как хорошо у него потемнело в глазах. Саша, конечно же, поймал, как такого не поймать, а потом без лишних вопросов достал из пачки ещё одну сигарету. — У тебя всё хорошо? — Ты даже не представляешь, насколько мне сейчас хорошо. Генрих стоял на ногах чуть уверенней, всё так же ища опоры в Саше, с удовольствием затягивался. А дальше произошла незапланированная попытка поцелуя — Саша не без внутренней боли прервал её, зная, сколько боли это может принести ему на утро. Сколько живой, звериной боли будет в его жизни если он хоть на секундочку поверит, что человек, стоящий перед ним действует от всего сердца и своего имени. А потом Генрих убежал, обещая вернуться "быстренько". Скрылся в доме, и Саша был готов выдохнуть с облегчением — он закончит этот не начатый роман в своей голове, попросит в деканате, чтобы Генриха перевели в другую группу и будет жить дальше так же, как учился почти целый год — трезво, одиноко, без спасательных кругов наперевес. Вот и машина уже стоит около ворот, но внезапно Генрих объявляется снова: с бутылкой минералки в одной руке и с бутылкой коньяка в другой. — Я его специально для тебя покупал! Держи, потом допьёшь. Да и мне надо будет... Приедем к тебе, выпью, может и усну. Да и на утро легче будет...Сушит, жесть. Едем? И они ехали в тишине.***
— Саш, — Генрих развалился на заднем сидении, положив голову на чужие колени, — Саш, расскажи мне что-нибудь. — Что тебе рассказать? — Что угодно. Мне всё интересно, когда ты рассказываешь. Своих мыслей нет, так скучно, ты не представляешь... — Представляю. — Да что такое? — Генрих выпрямился, сел, — расскажи мне. Давай поговорим, пожалуйста. Не молчи. Тебе это не нравится? Почему так сильно? Или тебе не нравлюсь я? Или тебе противно? Голова рвалась изнутри. Задушевничать не хотелось вообще. Не хотелось иметь любой контакт с человеком в этом состоянии. Саша просто лучше всех знал, что за этими разговорами в долгосрочной перспективе будет стоять примерно ничего. С другой стороны, если это ничего не значит, то можно быть и откровенным до конца. Так? — Мне противно употребление само по себе. А ты сейчас мне просто отвратителен. Мне отвратительно каждое твоё слово и действие, и если ты продолжишь, то я не буду иметь с тобой ничего общего. Это не угроза и не шантаж, понимаешь? Я просто проговариваю то, что будет: ты свободный человек, я свободный человек. Я не могу указывать тебе, как жить, но я могу не иметь с тобой ничего общего. И я это выберу. Не тебя, а себя, Генрих, — он говорил спокойно и ровно те слова, которые говорил в прошлый раз, и которые готов был говорить до конца своей жизни, — я не буду тебя спасать, Генрих. — А если я сам попрошу спасти меня? — Не попросишь. — Я прошу сейчас, — Генрих приобретал совсем дурацкое, расслабленное выражение лица, никак не отражающее эмоции, которые он не чувствовал нутром, — помоги мне. Я не так уж и долго это делаю, у меня всё получится! Скажи мне, что делать. Я сделаю. Только не бросай меня, пожалуйста. Саша себя ненавидел. До мозга костей, каждую клетку своего тела он ненавидел лютой ненавистью. Он прекрасно знал, что на утром от этого энтузиазма не останется примерно ничего, на смену эмпатии придёт агрессия, раздражение, вопиющая самость и проклятия, проклятия в глупых глазах-стекляшках вместо живого обожания сейчас. Саша себя ненавидел и соглашался. — Тогда нам в больницу надо. Капаться будешь. — Хорошо. Говори адрес... Саше было страшно представить, сколько денег они прокатали за ту ночь, но в больнице оказались ближе к часу ночи, когда Генриха откровенно отпустило. Он был жутко уставшим и раздраженным, но никак не могу уснуть, даже на секунду. — Алло... Лиза? Привет, прости, что поздно, ты сегодня работаешь, или... Работаешь? Замечательно. Слушай, тут... Нет, не меня. Нет, не сошлись. Да откуда я знаю, где она, мы что, общаемся по-твоему? Пожалуйста. Мы уже приехали, да. Спасибо! Особой чертой Саши Белова было заведение знакомств там, где они, казалось бы, больше никогда не пригодятся. Вот и сейчас он вновь стоял у служебного входа наркологии, где его встречала давняя знакомая, работавшая тут в ночную. — Тут и я капался, и Настя капалась, по показаниям, когда лежала. А я за компанию. Зубов тут периодически лежит, но он с похмелья. Уже не так часто, кстати! Много кто тут лежал, теперь вот ты. — Саша сидел около койки Генриха, и по требованию рассказывал ему истории. — Кто такая Настя? — Бывшая моя. Стала плотно сидеть на мефе в какой-то момент. Потом меня затянула. А я сразу не хотел, понимаешь? Я просто хотел быть с ней, хоть как-то. Хоть так. — А потом что? — А потом мне надоело, я сделал над собой усилие и бросил. Всё бросил. Чувства, которые начали возвращаться к Генриху, окрашенные в основном негативными чертами, грызли его. Жевали в районе сердца, засасывали все органы. Он внезапно вспомнил то, как просил погадать ему на картах. Он достал телефон, быстро напечатал Мариночке сообщение, тут же возвращаясь к разговору. — Жесть, Саш. А почему ты мне никогда не рассказывал? Саша усмехнулся. Ему до безумия нравилось смотреть на полнейшее отсутствие такта во время отходняков. — Потому что... Не рассказал и всё. Это очень личная тема. Вот тебе было бы интересно? — Да, — Генрих отвечал без запинки, не смотря на усталость, — мне интересно всё, что ты мне рассказываешь. Ты открываешь мне глаза на этот мир. Ты меня спасаешь. Не только сейчас, но и вообще, ты знаешь вообще всё в этом мире. И ты знаешь, как мне помочь, потому что ты уже помог себе. Да? — Давай до утра доживём, хорошо? — Хорошо. Только не оставляй меня, ладно? Расскажи мне ещё что-то. Саша, как покорный слуга, приступал к рассказам, хотя и был вымотан не меньше Генриха. В какой-то момент он улёгся к нему на живот, взял за руку, в которую вливалась система и практически моментально уснул. Небо над Москвой прояснилось и перестало быть таким инфернально-красным.***
Тем временем, переписка в телефоне у Генриха пополнялась:Мариночка, приветики! Прости, что поздно, мне буквально один вопросик уточнить: помнишь, мы гадали на одного парня, и у него в прошлых отношениях был Дьявол, или типа того? Можешь, пожалуйста, посмотреть, что этот Дьявол значит? Что было не в порядке? Деньги перевёл, целую, ты у меня самая лучшая!
В ответ на это пришла сначала фотография, а потом и расшифровка, которая лишь подтверждала слова Саши. Но ярче всего Генрих запомнит фотографию, обязательно запомнит, когда проснётся:Дьявол, Луна и семёрка кубков.