Странная рыба в морях далёких планет

      Калейдоскоп эмоций в ритме свободного джаза, сладострасный подарок-поток для двух визоров заместо глаз; в состоянии алкогольного опьянения Ляпис развезло по всему спектру её безграничных способностей к неуместному выражению, развезло и расширило, как бивший ключом подземный источник магического эликсира. Вспышки чувственности (в резонансе с миганием гуалиновых вышек), противоречие невозможной холодности (в сопоставлении с тишиной от фонящего шепотом дождя). И все это в считанные секунды проникновения на запретную территорию чужого обилища, храма личности, к которому, как и своему, с собачьим трепетом относилась Пери, ныне, через дрожь, нарушающая свои устои и проникающая на запретную территорию обилища Ляпис, её вытесанного в скале (не скупились дизайнеры над интерьерами комнат: лужный брутализм был везде, лужный брутализм с его массивными колонами, пустотами и мраморно-металлической текстурой и мертвенным, темно-зелёным цветом, его подражающими камням полочками, подобным спящим животным диванчикам и вырытым подземными движениями пенящимся джакузи в виде расщелины) храма личности (здесь можно было проследить как изливается из мозга отношение к жизни: лёгкая небрежность (постель не застелена, вещи приспали то там, то сям, то на том диванчике, то на этом стульчике), простота (места, куда фантомами заблуждались у прочих статуэтки, фотографии и награды пустовали, лишь пару раз на них являлись странные, почти нелепые излияния малоконкретного "искусства"), тяга к комфорту (невидимое напыление удобства: убранность, или неаккуратность, наличие, или отсутствие?)), к которому, сейчас более чем к своему собственному, трепетом относилась Пери, войдя во внутрь, перейдя какую-то черту, и теперь готовясь пройти в этом деле ещё дальше, ещё глубже в чужой мир собой и под чужую юбку своими руками. Они обе переливались краской от выпитой содержащей-спирт-жидкости, переливались на просторах отсутствия посекундной ответственности за свои действия (когда все кажется дозволенным, когда последствия как факт перестают быть значимыми). Ляпис скинула с Пери Ляпис помогла снять Пери пальто (и кинула на пол) — теперь пальто присоединилось к ансамблю забытой на полу одежды, Пери помогла снять пальто Ляпис — теперь два пальто готовились спеть песню о происходившем тому, кто их увидит в непосредственной близости в дальнейшем; и это все под тихий, непостоянный хохот, взрывающийся и также быстро затихающий, давая простора до странных вздохов и дождя. Но это пока все, ибо их действия не были бурными, не были ревущими: также, как стекло и металл скрывали людей от дождя, они под масками приличия продолжали скрывать истинные "чувства эмоции ощущения мысли(?)". Они скрывали их, когда их глаза, будь то глаза рыбы, странные глаза непонятного подводного чудовища, морского бога Муяла, вышедшего на сушу, или будь то глаза машины, созданные людьми-и-для-людей, неживые и пустые, способные только на холодный анализ, говорили все, и даже больше. Говорили, в воздух; они оставались неуслышанными, даже когда Ляпис смотрела прямо на Пери, подрагивая губами и синея до кончиков ушей, или Пери смотрела на Ляпис, глупо улыбаясь и краснея даже шеей (и это все под тихий, непостоянный хохот, взрывающийся и также быстро затихающий). Девушки смотрели, слышали какие-то обрывки фраз глаз, и отворачивались, пытаясь снять обувь, падая, хохоча, снимая обувь друг другу и снова смотря, снова ловя эти обрывки. И так, пока они наконец-то не начали слышать, даже если тихо: они, без верхней одежды и без обуви, сидящие под дверью, смотрели друг другу в лица, краям сознания слыша зов другого. Зов, тихий, а потом оглушающий, как крик из мегафона прямо под ухом; такой не проигнорируют; такой, что нужно ответить, и кто-то томно произносит: "ты очень, очень красивая...", а кто хохочет, и невнятно отвечает что-то вроде: "ну ты что!" или: "перестань, ну перестань", и это отбивают: "нет, ты и правда очень красивая, очень", и после затишья: "правда?", на что приходит естественное, услышавшее зов: "правда". Граница пройдена, цель очерчена, осталось только исполнить. Смущённые лица противоположных тонов (красный/синий), неудобные движения близ друг друга и полу-фантомный шепот: "я обещала проверить твой язык...", а дальше обещание приводится в исполнение, спустя две прелюдии соприкосновений губ: теперь, об язык, обычный человеческий, трётся что-то длинное, слизкое и подвижное; но в рамках нормы. Оно трётся, извивается, и никогда не останавливается на одном месте: язык, зубы, язык, зубы, под языком... А язык пытается подражать: глуповато, неловко, но искренне, туда-сюда, так-сяк, с причмокиванием, как от сладкой вишенки. Ещё секунда, и наступает затишье, только одна фраза-утопленник всплывает: "чего ты так категорична к своему языку, хороший...", и снова скрывается под водой (под шумом дождя), окончательно — они продолжают. Мягкие, тонкие и сухие, дрожащие губы естественного для них синего цвета, и другие, красные, как налитое кровью яблоко, пухловатые, но маленькие, аккуратные — образуется арка, через которую проходят языки, начиная свой танец. Его подхватывают тела, в первую очередь, руки. "Развязанные" ещё алкоголем, они полностью перестали чего-либо стесняться; даже механические, лишенные собственной воли концы, и те, в бреду, снимали с чужого тела лиф, топ, накидку, или что то было, дабы добраться до двух наливных яблочек под ними: на самих грудях было ещё одно препятствие, кожные складки, плащики прячущие их как в капюшон, но запусти под них руки, и груди откроются, их чувственные соски, теплые, твердые и чем-то смазанные. Семипалые механические руки с невероятной, хирургической тонкостью трут и сжимают эти соски (видно — их природа позволяет владелице почувствовать все, может, даже более, чем обычный человек с настоящими конечностями), пока через объединенные в трубу, ведущую от зада до зада, рты не прерываются бурными стонами: и удовольствие, и удовольствие с другой стороны, с ними и боль, и грусть, и злость, все, что можно представить: в одном звуке. Но танец продолжается, он и не прекращался, просто другой танцующий был увлечен тем, что медленно, неловко пытался расстегнуть петляющие пуговицы на чужой рубашке, и только сейчас с ними покончил — рубашка отлетела в сторону, оставался только предельно закрытый лиф "для удобства", но он не нужен — куда он летит, к рубашке? Вот и другая грудь — больше, пышнее; проступают синеватые вены (синий, чужой цвет, что он делает на ней? Или же, это такое единение — на ней синий, не её, цвет? Тогда, где у другой красный, или зелёный?), сосцы алые и набухшие — никакой им пощады, их сжимают и почти выкручивают, пока удовольствие не падает в боль, в самом конце удерживаясь за незримую, тонкую, но всем телом ощутимую грань. Другой стон, даже болезненный, хрипловатый, и владелец хочет за него ответить, хоть и остаётся нежнее: владелец массирует чужую грудь, заложив руки под карманы и зажав соски безымянным и средним (хотя на этой руке он более средним не является) пальцами, а владельцу дублируют прошлое. И вот уже, языки почти порознь, потому что рты заняты звукоизвлечением стонов и хрипов, столь эмоционально разнообразных, тонально неоднородных: высокий, чуть гнусавый, хрипловатый по одну сторону, и сразу два, два насыщенных: один злобой, другой всепрощающей любовью, и оба вибрируют, как через водокер. Через эти звуки выбирается вопрос, хрипящий, чуть сдавленный и на середине сорвавшийся в стон: "можно я потрогаю твои жабры?". Тишина, секунда растянувшаяся на века своей бездеятельностью, и ответ: "да. Но, осторожно", и четко подчиняясь инструкции, тонкие механические пальцы водят по большим жабрам чуть ниже грудной клетки, которые вздымаются и дрожат, от чего-то похожего и на боль, и на щекотку, и на возбуждение одновременно. "А внутрь? Я немного...", "Только не глубоко...", и внутрь — но не глубоко. Жабры скользкие, ворсистые, холодные, дрожат под пальцами, тёплыми (механические руки способны на терморегуляцию), а их обладатель заливается уже становящимися жутковатыми стонами; железные руки останавливаются, но не выныривают, надеясь на отрицательный ответ после вопроса: "тебе больно?". Но ответ положительный: "да". Но продолжение странное: "продолжай". Продолжает движение в жабрах, но всё-таки аккуратнее; аккуратнее, но глубже: кажется, вот-вот она потрогает её изнутри. Её уже манит эта мысль, руки почти теряют самообладание, но стоны слишком болезненны, она не способна продолжать, даже если бы ей приказали. Руки оказываются наружи, и теперь бережно поглаживают жабры, как бы извиняясь, как бы заглаживая вину; а обладатель, через слезливые стоны хихикает, даже отпускает едкое: "не можешь?", на которое киборг реагирует только тем, что затыкает этот рот ртом: не нужны ей такие замечания, и в голове она думает: "нет, нет, не могу", а в жизни только причмокивает, пока вокруг её языка обвивается другой. Владелец другого теперь начинает действовать сам, её руки отрываются от груди и спускаются ниже, к брюкам: расстёгивают на них ширинку и запускают руки под, не снимая безразмерные трусы-шорты, прямо ими растирая набухающее соком отверстие лоно. Опять сдавленные чужим языком стоны, но без боли — только и только удовольствие, почти приторное удовольствие, но ещё недостаточно: но скоро будет, потому, что они прерываются, дабы откинуть брюки и снять трусы (остаются только носки) — вон, вон, к остальному, оставь киборга голышом, чтобы было видно, где обрубки рук и ног переходят в металл. По этой границе проводят пальцем, не зная, что это единственная область тела, которая ничего не чувствует. Проводят, и отступают — есть место важнее, место, которое действительно жаждет внимания — и именно туда устремляются пальцы, именно его они растирают промеж складок, в ритме свободного джаза, которому вторят стоны и дождь. Тепло, тепло, там тепло, и пол, на котором они продолжают сидеть теплый, и теплое дыхание, бьющие от одного лица к другому. Дыхание со словами: "дай и я...", и железяки поглаживаниями начинают опускаться от жабр ниже, по нежной и мягкой, но плотной, будто бы спрессованный в блок шёлк коже, до пупка, и под юбку, пока на лобке не натыкаются на неизвестную лобжинку на выпирающем горбочке, вызывающую бестактный, но резонный вопрос: "это... что?", ответ на который такой тихий, что сливается с дыханием, и даже улучшенные ушные раковины не могут его расслышать. Лобжинка, лобжинка, она, возможно, догадывается, для чего она, и улыбается, думая: "как странно... Наверное, это от какой-то рыбы у неё оно такое. Находится не там, где у меня... Интересно, а что тогда под лобковой зоной?", и тогда вторая рука двигается ощупывать ответ, открывая там другую, уже знакомую и понятную лобжинку влагалища, но, что тогда первая? Первая, совсем другая первая, из которой что-то продолговатое, слизкое, рвется наружу. Механическая рука медленно поглаживает это что-то (под стоны, под дождь, под ритм свободного джаза), а оно все выходит, и выходит, и выходит, пока все не оказывается на руке. Грибок шляпки в виде поросячьего носика, но рельефнее и с одним, чуть выпирающим вверх небольшим отверстием, толстая, но мягкая и подвижная ножка, не сильно длинная, пульсирующие вены, пульсирующие вены, пульсирующие вены, пульсирующие?.. Член. "Это... Ч-член", выстанывают ответ, и теперь его можно услышать. Член. Мужской половой член. В руке, по-инерции его растирающей, двигающей ловкими семью пальцами по нему, вниз-вверх, вниз-вверх, как и надо с ним, да? Как и надо с ним, чтобы он затвердел, чтобы обрёл форму пронзающего меча величественной колоны длинного копья высокой башни, естественную для эрогированного состояния. Но он не становился. Он был мягким, он вздрагивал, пульсировал в руке, а его тёрли, по инерции тёрли, пока он... — бум.       Ослаб и того.       А на руке жидкость. Липкая, неоднородной густоты. Пери интуитивно поняла, что та имела белый цвет.