Мотив Падения в творчестве Джона Мильтона и Джона Толкина

      Как я уже отмечал ранее, при всём сходстве сюжетной функции мильтоновского Сатаны и толкиновского Мелькора-Моргота — оба выступают как враги Бога, разумных созданий Бога и мира в целом — как личности эти персонажи во многом, если не во всем, диаметрально противоположены. Для начала укажем на самые бросающиеся в глаза различия. Сатана у Мильтона смел (насколько можно быть смелым, имея всемогущего противника), а Мелькор у Толкина труслив. Сатана у Мильтона проникает в Эдем во исполнении собственного замысла, а толкиновский Мелькор попадает в Валинор как пленник (то же самое мы видим на примере Саурона в Нуменоре, хотя он сдался в плен с расчетом). Сатана у Мильтона отвергает любую мысль о раскаянии, даже внешнем, в то время как Мелькор у Токлина лицемерно раскаивается перед Манвэ. Сатана у Мильтона лично берется за исполнение разработанного им плана, причем собственноручное осуществление своего замысла для мильтоновского Сатаны — момент, по его словам, принципиальный[1], в то время как за Мелькора даже в Валиноре (про Первую Эпоху уж не говорю) делает чуть ли не всю грязную работу исполнитель-Унголианта.       Сатана у Мильтона — высший по рангу из восставших на Бога ангелов, но не обладает абсолютной властью; на совете в Пандемониуме иерархи Ада обсуждают стратегию и тактику новой войны против Бога и принимают предложенный Сатаной через Вельзевула план посредством голосования (vote), хотя за Сатаной и остается последнее слово. Ближайшие сторонники Сатаны называются Peers, то есть пэры (высший уровень феодальной иерархии средневековых королевств), «равные [друг другу]» — Ад у Мильтона устроен как классическая феодальная монархия. Более того, Сатана, как феодальный монарх, боится появления у него соперников: «Монарх поднялся, наложив запрет // На возраженья. Мудро он судил, // Что, ободренные его примером, // Другие полководцы захотят // Участвовать (предусмотрев отказ) // В том, что недавно так страшило их, // И с помощью отваги показной, // Возвысившись в глазах собранья, стать // Его соперниками» (Thus saying rose // The Monarch, and prevented all reply, // Prudent, least from his resolution rais'd // Others among the chief might offer now // (Certain to be refus'd) what erst they fear'd; // And so refus'd might in opinion stand // His Rivals).       Мелькор-Моргот обладает над своими сторонниками гораздо большей властью (не случайно Финголфин, вызывая его на поединок, называет его повелителем рабов), которая проявляется даже на символическом уровне — когда Финголфин семикратно ранит его, армии Ангбанда семикратно падают ниц, а Лютиэн усыпляет вместе с Морготом и всю его свиту. Ангбанд — неограниченная диктатура, где никто из приближенных Моргота не защищен от расправы по сколь угодно ничтожному поводу. Так, Саурон (второе лицо в иерархии Ангбанда!) под угрозой развоплощения сдает Лютиэн Тол-ин-Гаурхот после поражения в поединке с Хуаном (хотя в крепости ещё остается гарнизон из падших майар[2], покинувший её лишь после капитуляции Саурона) именно из страха неадекватно жестокого наказания со стороны Моргота — и это после тысячелетий беспорочной службы! Если Моргот мог так обойтись со своим ближайшим верным слугой, обеспечившим функционирование ангбандской военной машины и её подготовку к реваншу в его отсутствие, то как же он карал провалившихся исполнителей помельче?       Мильтоновский Сатана испытывает муки при виде беды, в которой оказались его приверженцы: «Глаза // Его свирепы, но мелькнули в них // И жалость и сознание вины // При виде соучастников преступных, — последователей, навек // Погибших; тех, которых прежде он // Знавал блаженными» (cruel his eye, but cast // Signs of remorse and passion to behold // The fellows of his crime, the followers rather // (Far other once beheld in bliss) condemn'd // For ever now to have thir lot in pain). Трудно (а честно говоря — вовсе невозможно) представить на его месте толкиновского Моргота, испытывающего раскаяние при мысли о беде, в которой оказались из-за него его слуги.       Мильтоновский Сатана — гордое существо; даже необходимость ради достижения задуманного им плана искушения Адама и Евы вселиться в змея, плотское создание, он ощущает как невероятное унижение собственного достоинства, свидетельствующее о том, как низко он пал: «О, гнусное паденье! Мне, давно // С богами спорившему о главенстве, // О первенстве, — мне суждено теперь // Вселиться в гада, с тварным естеством // Смешаться слизистым» (O foul descent! that I who erst contended // With Gods to sit the highest, am now constraind // Into a Beast, and mixt with bestial slime, // This essence to incarnate). Более того, при всей своей жажде мести Богу и неспособности отступиться от задуманного Сатана у Мильтона в сущности осознает, что замысленное им по отношению к Адаму и Еве — ужасно, хотя и старается оправдать в своих глазах этот аморальный поступок собственными бедствиями вследствие низвержения в Ад[3].       Нетрудно заметить, что Мелькор-Моргот у Толкина лишен элементарного чувства собственного достоинства — и он, и Саурон позднее, готовы пойти на любое унижение и пресмыкательство перед врагами (Мелькор — перед Манвэ, Саурон — перед Ар-Фаразоном), причем Моргот прибегает к этому даже когда это очевидно бессмысленно — молит о мире после поражения в Войне Гнева, когда ему должно быть ясно, чтобы пощады за его преступления уже не будет. Про способность к рефлексии над своими поступками и говорить нечего — у Моргота её просто нет, а (временное) раскаяние Саурона перед Эонвэ после Войны Гнева, описанное Толкином, выглядит просто как осознание того факта, что Валар оказались сильнее и борьба с ними бесполезна (сам Толкин позиционирует иное, я здесь говорю о том, как это смотрится со стороны).       Конечно, в зачаточном виде черты личности толкиновского Моргота присутствуют и у мильтоновского Сатаны — не решаясь повторно атаковать Небеса, он действует по принципу «молодец против овец», отыгрываясь на слабых людях (то есть он тоже в определенном смысле трус), он тоже одержим жаждой власти. Но главное отличие в другом. Если Сатана у Мильтона знает, что никогда не сможет победить Бога, хотя и пытается убедить себя и своих сторонников в обратном, Мелькор у Толкина может рассчитывать на победу в борьбе с Валар за власть над Ардой, являясь первоначально сильнейшим из них, и даже в Войне Гнева имеет шансы на победу, когда пускает в ход крылатых драконов, временно переламывая ход войны. Более того, до Войны Гнева он во время Первой Эпохи борется не с Валар непосредственно, а с нолдор-изгнанниками, вовсе не имеющими шансов на победу над ним. Точно также во Вторую и Третью Эпоху противниками Саурона выступают не Валар, а, в первую очередь, эльфы и дунэдайн.       Можно возразить, конечно, что Эру в любой момент может обнулить любую, сколь угодно масштабную, победу Моргота или Саурона, вмешавшись в ход борьбы; типичный пример — затопление Нуменора. Но, во-первых, Моргот и Саурон об этом не знают — так, Моргот накануне Войны Гнева полагает, что не то что Эру, а даже Валар нет дела до Средиземья, а Саурон после Войны Гнева и особенно затопления Нуменора полагает, что Средиземье «покинуто богами» (что, кстати, в определенном смысле правда), люди прокляты и Эру нет до мира дела[4]. И, что самое важное, мильтоновский Сатана в определенном смысле проиграл с самого начала борьбы — он уже в Аду, причем Ад для него — не только место заточения, но и вечное состояние его личности[5].       Хорошее объяснение популярности мильтоновского Сатаны как художественного персонажа, на мой взгляд, предложил Перси Биши Шелли в предисловии к своей пьесе «Освобожденный Прометей» (кстати, образ главного антагониста пьесы, Юпитера, как жестокого тирана и гонителя человечества чем-то перекликается с толкиновским Морготом): «Характер [мильтоновского] Сатаны порождает в уме вредную казуистику, заставляющую нас сравнивать его ошибки с его несчастьями и извинять первые потому, что вторые превышают всякую меру». Концепция адских мук, особенно — вечных, вызывает интуитивный внутренний протест у многих людей, причем даже у некоторых верующих — осужденный по итогам бурных богословских дискуссий как еретик христианский философ Ориген[6] с его концепций апокатастасиса тому лучший пример. Более того, данную богословскую концепцию одно время разделял, хотя, по-видимому, позднее отказался от неё, даже один из Отцов Церкви, Григорий Нисский[7].       Толкин, возможно, подсознательно понимал, что есть идеи, которые можно пытаться отстаивать философски применительно к нашему миру, но трудно, если не невозможно, качественно защитить литературно в мире вымышленном[8], где нельзя детерминировать симпатии и антипатии аудитории религиозными маркерами. Если бы Валар вместо Мандоса (или развоплощения по итогам Войны Гнева) бросили Мелькора в какое-нибудь огненное озеро на веки вечные, его последующая месть могла бы в глазах читателя выглядеть совсем иначе. Когда майа Ульмо, Оссэ, по наущению Мелькора (пообещавшего ему власть над морями) восстал против своего господина, его возлюбленная, майэ Уинен, убедила его примириться с Валар, и он получил прощение. Могли бы получить прощение и Мелькор с Сауроном, если бы их раскаяние оказалось искренним. Показательно, что по итогам Музыки Айнур Эру за восстание против своей власти не осудил Мелькора на некий аналог Ада, а лишь предупредил о том, что борьба с ним бесполезна — то есть всё, что случилось дальше, было последствиями уже собственного выбора Мелькора. Сравним это с той участью, на которую, согласно Мильтону, обречен Сатана сразу после мятежа:

Так Архивраг разлегся на волнах,

Прикованный к пучине. Никогда

Он головой не мог бы шевельнуть

Без попущенья свыше. Провиденье

Дало ему простор для темных дел

И новых преступлений, дабы сам

Проклятье на себя он вновь навлек.

So stretcht out huge in length the Arch-fiend lay

Chain'd on the burning Lake, nor ever thence

Had ris'n or heav'd his head, but that the will

And high permission of all-ruling Heaven

Left him at large to his own dark designs,

That with reiterated crimes he might

Heap on himself damnation.

      Мильтоновский Бог специально оставляет Сатане возможность безнаказанно вредить другим существам (не позаботившись о должной охране Ада), чтобы иметь возможность наказать его ещё сильнее (причем это наказание - например, финальное превращение вернувшегося в Ад Сатаны и других падших ангелов в чудовищных - никак не служит защите от него людей и мира, ныне доступных его власти, а лишь дополнительно разжигает его злобу). Мильтон подчеркивает это в формате «педаль в пол» — стражами запертых врат ада Бог специально оставляет Грех и Смерть, которых Сатане легко переманить на свою сторону обещаниями поживы в мире людей (то есть это решение из серии «поставить лису сторожить вход в курятник»). Понятно, что, в отличии от Бога и Сатаны, Грех и Смерть у Мильтона — аллегорические, чисто поэтические образы, но сам образ мыслей Мильтона крайне показателен. Отдельно необходимо заметить, что подобная концепция божественного наказания у Мильтона является вовсе не плодом его собственной фантазии — в Ветхом Завете (которому протестанты, к числу которых принадлежал Мильтон, уделяли особое внимание) присутствует концепция, что Бог может ввести человека в грех, чтобы затем сам же за этот грех его наказать[9]. И даже в современном христианстве в молитве «Отче Наш» призыв «не введи нас во искушение» обращен именно к Богу, хотя недавно, в понтификат Франциска I, в католической церкви эту молитву заменили на «не дай нам поддаться искушению».       Поскольку идея Ада — как физических пыток огнем — как акта высшей справедливости не могла не вызывать у части верующих определенного дискомфорта (ещё у Данте в «Божественной Комедии» звучат нотки сочувствия к некоторым из узников Ада), во времена Мильтона в литературе уже распространилось представление о муках Ада как о муках совести и/или отчуждения души от Бога — его мы встречаем, в частности, в пьесе Кристофера Марло «Трагическая история доктора Фауста», где Мефистофель говорит, что со времени своего восстания по причине отпадения от Бога он пребывает в Аду, где бы он не находился телесно. У Мильтона мы видим, наряду со старым добрым образом огненного Ада, куда сброшены падшие ангелы в начале «Потерянного Рая», и подобную концепцию адских мук. Вот он описывает душевные страдания Сатаны, созерцающего красоты Эдема: «Пробудила Совесть вновь // Бывалое отчаянье в груди // И горькое сознанье: кем он был // На Небесах и кем он стал теперь, // Каким, гораздо худшим, станет впредь» (Now conscience wakes despair // That slumberd, wakes the bitter memorie // Of what he was, what is, and what must be).       Но вот что забавно — Мильтон как христианин, конечно, едва ли хотел это показать, но из текста получается, что адские муки сделали Сатану и его сторонников ещё бОльшими злодеями, чем они были. Не менее симптоматично то, что если Ад — это муки совести, то по-настоящему законченный злодей (а такие существа вполне встречаются, например, среди людей — см. «нравственное безумие») от такого Ада идеально защищен, а пострадать от Ада может лишь тот, в ком ещё есть что-то хорошее. А предполагать наличие совести у того же толкиновского Моргота не приходится. В «Лэ о Лэйтиан"[10] доносящийся из тронного зала смех Моргота, который слышат Берен и Лютиэн, описывается как исполненный ненависти к себе, но чуждый угрызениям совести (self-loathing yet without remorse) — тут Толкин очевидным образом сравнивает неспособного к раскаянию и ненавидящего даже самого себя Моргота с христианским дьяволом, но парадокс в том, что мильтоновский Сатана к раскаянию как раз способен, однако в том-то и ужас, что это раскаяние бесполезно, причиняет ему лишь боль и ведет к новому злу.       Итак, важное отличие Толкина от Мильтона — у него, на мой взгляд, отсутствует (даже в ранних работах, где сам Ад или аналогичные Аду состояния личности упоминались) четкая концепция Ада, в то время как у Мильтона именно низвержение Сатаны и его сторонников в Ад является спусковым крючком конфликта. Но есть и ещё более важное отличие, порожденное комплексом причин как литературного, так и эстетического характера. У Мильтона непосредственным противником Сатаны является Бог, что — несмотря на весь талант Мильтона как автора — убивает всякий интерес к итогу противостояния: автор аж дважды «спойлерит» (сперва в начале, а потом в конце повествования) во всех подробностях читателю исход борьбы; мы знаем не только то, что Бог победит, но даже то, как именно он победит (жертвой Иисуса). У Толкина противниками Моргота и Саурона чаще всего выступают Эрухини, или, в крайнем случае, Валар, в то время как прямое вмешательство Эру носит «эвкатастрофический» характер (как в истории Единого Кольца), а финал истории Арды намечен беглыми мазками[11].       На мой взгляд, это творческое решение Толкина применительно к его вымышленному миру оказалось крайне удачным с чисто литературной точки зрения: ведь неинтересно читать о том или ином противостоянии, когда ты знаешь, причем в точности, его исход. Но у этого решения, на мой взгляд, были и внелитературные причины. Толкину, как мне кажется, импонировала такая компонента германо-скандинавской мифологии, как то, что он называл «северным мужеством» (хотя мне случалось встречать и иное мнение о отношении Толкина к «северному мужеству») — готовность противостоять врагу, даже если ты знаешь, что у тебя нет никаких шансов на победу (см. подробнее его лекцию про Беовульфа, «Чудовища и критики»). Эталон «северного мужества» он видел в мифе о Рагнарёке, «гибели богов» — боги-асы знают, что в конце времен им суждено погибнуть от рук чудовищ, но они всё равно вступают с ними в последнее противостояние.       Парадокс в том, что у Мильтона сравнимую по силе (хотя и со знаком «минус», направленную во зло для других разумных существ) готовность вступить в противостояние (пусть и скрытое) с заведомо превосходящей силой без всяких шансов преуспеть (иногда он выражает надежду на полную победу над Богом, но это обман с элементами самообмана) проявляет именно Сатана в своем противостоянии с Богом, что и является одним из факторов, делающим его отчасти привлекательной фигурой в глазах читателя, поскольку людям в борьбе слабого с сильным свойственно сочувствовать первому (не случайно новозаветный образ Бога, принявшего «зрак раба» и человеческую смерть, в массовом сознании популярнее образа Бога ветхозаветного):

…проиграли бой. Что из того?

Не все погибло: сохранен запал

Неукротимой воли, наряду

С безмерной ненавистью, жаждой мстить

И мужеством — не уступать вовек.

А это ль не победа? Ведь у нас

Осталось то, чего не может Он

Ни яростью, ни силой отобрать -

Немеркнущая слава! Если б я

Противника, чье царство сотряслось

От страха перед этою рукой,

Молил бы на коленах о пощаде, -

Я опозорился бы, я стыдом

Покрылся бы и горше был бы срам,

Чем низверженье.

What though the field be lost?

All is not lost; the unconquerable Will,

And study of revenge, immortal hate,

And courage never to submit or yield:

And what is else not to be overcome?

That Glory never shall his wrath or might

Extort from me. To bow and sue for grace

With suppliant knee, and deifie his power,

Who from the terrour of this Arm so late

Doubted his Empire, that were low indeed,

That were an ignominy and shame beneath

This downfall.

      Едва ли подобная мильтоновская коллизия, невольно рисующая Сатану в отчасти привлекательном виде, могла прийтись Толкину по нраву. Поэтому он радикально меняет сюжетную коллизию, встречающуюся у того же Мильтона. Не «сатана"-Моргот (и «вице-сатана» Саурон), а, напротив, его враги сплошь и рядом оказываются в ситуации, когда им не приходится рассчитывать ни на помощь высших силы, ни на победу собственными усилиями. Самый яркий пример тут — судьба нолдор-изгнанников и их союзников-эдайн в Первую Эпоху, с историей сыновей Феанора и семьи Хурина как версией на эту тему в формате «педаль в пол». Особенно в этом плане мне нравится история Хурина Стойкого, которая, в сущности, представляет из себя вариацию на тему истории библейского Иова, но без утешительной концовки в духе «ему за всё воздалось и он зажил хорошо». Лучше всего этот аспект толкиновского мира, на мой взгляд, передают слова Феанора, сказанные им после Проклятия Мандоса, и реакция Манвэ на них:       «Тогда многие дрогнули, но Феанор укрепил дух свой и молвил: «Мы поклялись не в порыве легкомыслия. Клятву свою мы сдержим. Многими бедами угрожают нам, и не меньшее зло среди них — предательство; но одного не сказали нам — что пострадаем мы от трусости; от малодушных или страха перед малодушными. Потому объявляю я, что мы пойдем вперед; и вот что добавлю я к вашему приговору: деяния наши станут воспевать в песнях, пока длятся дни Арды» <…> Рассказывали ваньяр, — те, что бодрствовали вместе с Валар, — что когда посланцы передали Манвэ ответы Феанора глашатаям, Манвэ зарыдал и склонил голову. Но при последних словах Феанора о том, что по крайней мере свершения нолдор будут вечно прославлять в песнях, Манвэ поднял голову, точно услышав голос издалека, и молвил: «Да будет так! Дорогой ценою заплатят за эти песни, и все-таки они того стоят. Ибо иной цены не дано. Только так, как и возвестил нам Эру, красота, доселе неведомая, должна прийти в Эа, и зло еще обернется добром»".       Говоря о Падении Айнур, нельзя не затронуть ещё один немаловажный аспект. Со времен иудаизма эпохи Второго Храма, ознаменовавшейся интенсивной работой религиозной мысли, существовали две версии падения дьявола — как сформулировал современный религиовед А. А. Орлов, «адамическая» и «енохическая». В одной из них, являющейся мэйнстримом для современных ортодоксальных христианства и ислама, он был сброшен в Ад за бунт против Бога и позднее соблазнил Адама и Еву. У Мильтона (как и более ранних европейских авторов, таких как Данте) мы имеем классическую «адамическую» версию, где Бог создает Ад (описание которого, кстати, чем-то напоминает раннетолкиновский Ангбанд) как место для наказания падших ангелов:

…целый мир, где только смерть

Владычествует, созданный Творцом

В проклятие, пригодный лишь для Зла;

Где живо мертвое, мертво живое,

Где чудищ отвратительных родит

Природа искаженная, — одних

Уродов мерзких; даже страх людской

Таких не мог измыслить; в сказках нет

Подобной жуткой нежити: Химер

Убийственных, Горгон и гнусных Гидр.

A Universe of death, which God by curse

Created evil, for evil only good,

Where all life dies, death lives, and Nature breeds,

Perverse, all monstrous, all prodigious things,

Abominable, inutterable, and worse

Then Fables yet have feign'd, or fear conceiv'd,

Gorgons and Hydra's, and Chimera's dire.

      Во второй версии дьявола никто не свергал в Ад — он сам спустился на Землю, решив сделать её своим царством, и обосновался в Аду, представляемом (неважно, реально или мифопоэтически) как «сердце Земли». Эта версия представлена, в частности, в апокрифе, известном как «Откровение Авраама» («Апокалипсис Авраама»):       «Азазель фигурирует также в <Апокалипсисе Авраама> (1 в. н.э.), где он принимает несколько обличий. Сначала он изображен как нечистая птица, которая спускается на жертву, приготовленную Авраамом (гл. 13, 14); ангел объясняет Аврааму, что птица сия есть нечестие или Азазель, и обращается к последнему с такими словами: <Стыдись, Азазель! Ибо жребий Авраама — на небесах, а твой — на земле. Так как ты избрал и полюбил землю как обитание твоей нечистоты, вечный всемогущий Господь сделал тебя обитателем земли,… и чрез тебя гнев и несчастия нисходят на поколения нечестивых людей>. Авраам же отсылает Азазеля с такими словами: <Стань же горящим углем в печи земли; иди, Азазель, в самые недоступные области земли>»[12]. Я думаю, не надо говорить, насколько концепция падения дьявола из этого текста похожа на толкиновскую концепцию Арды как «кольца Моргота"[13]?       У Толкина никто не сбрасывал Мелькора на Землю / в Ад — он сам спустился на Арду и создал Ангбанд (земной Ад). То есть, хотя сюжет о произошедших при участии Мелькора-Моргота Падении нолдор и Падении людей (с Валинором и Хильдориэном соответственно в качестве «земного рая», Эдема) рисует его как классического дьявола «адамической» традиции, исходно он выступает в качестве дьявола «енохической» традиции, избирающего Землю местом обитания для того, чтобы превратить её в свое царство — для сравнения, у Мильтона Сатана решает завладеть Землей уже после низвержения в Ад, поскольку у Мильтона бунт Сатаны предшествует созданию (и даже появлению замысла) материального мира и первых людей, а не наоборот.       Возможное возражение — Толкин мог и не быть знаком с основами «енохической» традиции (собственно Книгой Еноха) и почти наверняка не мог знать о «Откровении Авраама». Это действительно так. Но схожие мотивы могли прийти в творчество Толкина независимо от них, из неоплатонизма, которым интересовались некоторые друзья Толкина, такие как Чарльз Уильямс, один из членов клуба Инклингов[14]. Кроме того, неоплатонические мотивы (откровенно языческие по своему происхождению, вплоть до «планетарных ангелов» и «планетарной магии») встречаются и у Клайва Льюиса в «Космической трилогии», да и сам Толкин был не то что бы совсем им чужд[15].       В неоплатонизме, даже христианизированном, степень падения демонов измерялась глубиной их погружения в материю. Возьмем, например, византийского интеллектуала-неоплатоника XI века Михаила Пселла, который: "…отталкиваясь от популярной иерархии ангелов псевдо-Дионисия Ареопагита, он разделял падших духов на несколько основных рангов, сила которых убывает по мере удаления от небес: высшие, «сияющие» бесы, обитают в эфире, над луной, далее следуют демоны, населяющие воздух, расселившиеся по земле, живущие под землей и находящиеся в аду. Чем ниже положение беса в мироздании, тем ближе он к материальному миру и тем меньшим разумом и способностями наделен. Сильнейшие высшие демоны воздействуют на сознание человека, творят иллюзии и сбивают с пути праведников, земные подстерегают проходящих людей и пытаются вселиться в них, сделав одержимыми — они лишены разума и похожи скорее на зверей и насекомых, не могут размышлять и говорить, поэтому одержимый лишается разума и речи. Адские бесы глухи, слепы, немы и воплощают совершенно бессмысленное зло"[17].       Интересно, что в ранних версиях толкиновского Легендариума («Книга Утраченных Сказаний») пселловская схема деградации демонов распространяется не только на Мэлько, но и на остальных Валар, поскольку в «Книге Утраченных Сказаний» и эти персонажи, соотносимые с языческими богами, в определенной степени являются «падшими» (хотя и не в том смысле, в котором пали Моргот и Саурон) ангелами (в особенной степени это относится к персонажам вроде Макара или Меассэ, но не только — образ той же Фуи «Утраченных Сказаний» откровенно мрачен), которые «пали» по классической «енохической» схеме, через схождение в материальный мир и стремление к взаимодействию, к добру или к худу, с разумными созданиями Бога:       «В то время Эльдар и Люди были замыслом одного лишь Илуватара, никто из айнур — ибо не понимали они полностью этого, когда Илуватар впервые предложил их существование — не достиг в своей мудрости дополнений к их образу; и в этом смысле эти народы верно именуются детьми Илуватара. Это может быть причиной, по которой многие из Айнур, кроме Мелько, желали общаться и с Эльдар, и с Людьми, будь это хорошо или плохо; видя еще, что Илуватар создал Эльдар очень похожими по природе, если не по силе и росту, на Айнур, а людям дал он странные дары, они общались, в основном, с Эльдар [В наброске этот абзац звучит так: «Эльдар и Люди были тогда задуманы одним Илуватаром, ни кто-либо из Айнур, ни сам Мелько никак не участвовали в их создании, хотя действительно его прежняя музыка и его дела в мире сильно повлияли на их последующую историю. Может быть, из-за этого Мелько и многие Айну, всегда желали смешаться с ними, и не думали при этом ни о плохом, ни о хорошем., но видя, что Илу создал Эльдар слишком похожими по природе, если не по росту, на Айну, они больше имели дело с Людьми». Вывод этого абзаца — кажется, единственное место, где второй текст является полной противоположностью наброску]. Зная все их души, Илуватар позволил исполниться жажде Айнур, хотя не говорится, печалился ли он об этом. Таким образом эти великие вошли в мир, и это их зовут теперь Валар (или Вали; разницы нет)».       Откровенно говоря, лично я жалею о том, что позднее Толкин отказался от этой концепции, поскольку она (с моей, безусловно субъективной, точки зрения) более внутренне непротиворечива и хорошо объясняет ошибки и сомнительные решения Валар, оставляя их в общем и целом положительными персонажами — в то время как его итоговое решение сделать из Валар «благих ангелов Божиих» повлияло на текст, опять же, с моей точки зрения, не в лучшую сторону, порождая сомнительные объяснения их решений в стиле «отказа от немедленной войны с Морготом ради людей» из «Анналов Амана» или «хитрого плана Манвэ» из «Преображенных Мифов».       Во втором разделе моей статьи речь пойдет о том, как в чем, на мой взгляд, состоит своеобразие истории Падения нолдор сравнительно с другими толкиновскими история Падения (Айнур и людей), о Проклятии Мандоса и плавании Эарендиля в контексте сюжета о Падении и его искуплении, и о том, как в истории Падения нолдор сочетаются «адамический» и «енохический» мотивы, а также о том, какие иные религиозные сюжеты и мифологические архетипы реализовались в данном элементе Легендариума. [1] Вызываясь лично отправиться в Рай, Сатана у Мильтона говорит сторонникам: Приняв престол монарший и права, Неужто я, от сопричастных им Опасностей и славы откажусь? И то и это надлежит равно Властителю; чем выше он стоит, Тем больший воздают ему почет, Тем чаще испытанья, тем сложней Задачи, предстоящие Вождю. Wherefore do I assume These Royalties, and not refuse to Reign, Refusing to accept as great a share Of hazard as of honour, due alike To him who Reigns, and so much to him due Of hazard more, as he above the rest High honourd sits? [2] Как призраки, совы летят из дверей, И стаи нечистых летучих мышей. Like ghosts the owls were flying seen hooting in the dawn, and bats unclean. [3] Если Ад Не столь хорош — пеняйте на Того, Кто приневолил выместить на вас, Невинных, мой позор, в котором Он Виновен. Пусть растрогала меня Беспомощная ваша чистота, — А тронут я взаправду, — но велят Общественное благо, честь и долг Правителя расширить рубежи Империи, осуществляя месть, И, миром этим новым завладев, Такое совершить, что и меня, Хоть проклят я, приводит в содроганье. if no better place, Thank him who puts me loath to this revenge On you who wrong me not for him who wrongd. And should I at your harmless innocence Melt, as I doe, yet public reason just, Honour and Empire with revenge enlarg'd, By conquering this new World, compels me now To do what else though damnd I should abhorre. [4] «Вероятно, он убеждал себя, что Валар (включая Мелкора) потерпели неудачу, а Эру просто покинул Эа, или, во всяком случае, Арду и больше не вспомнит о ней. Это видно из того, как он представлял себе «изменение мира» после Низвержения Нуменора: Валар (и эльфы) отстранены от реального управления, а люди находятся под божьим гневом и прокляты. Если он думал об Истари, особенно о Сарумане и Гэндальфе, то считал их послами Валар, желающих восстановить свою былую мощь и «колонизировать» Средиземье без ведома и благословения Эру» («Преображенные Мифы»). [5] Сомнение и страх язвят Врага Смятенного; клокочет Ад в душе, С ним неразлучный; Ад вокруг него И Ад внутри. Злодею не уйти От Ада, как нельзя с самим собой Расстаться. …horror and doubt distract His troubl'd thoughts, and from the bottom stirr The Hell within him, for within him Hell He brings, and round about him, nor from Hell One step no more then from himself can fly By change of place. [6] Причем едва ли принявший мученическую смерть за свою веру в Христа Ориген может быть обвинен в том, что им двигал лишь страх перед адом. [7] https://azbyka.ru/otechnik/Grigorij_Nisskij/uchenie-ob-apokatastasise-v-trudah-svjatitelja-grigorija-nisskogo/ [8] Интересно, что в ранних толкиновских текстах — «Книге Утраченных Сказаний» — содержатся прямые указания на то, что души дурных людей попадают в Ангбанд, то есть земной Ад — см. описание чертогов Фуи (Ниенны): «Сюда приходят сыны людей услышать свой приговор, и приводит их то множество бед, что злая музыка Мэлько породила в мире. Кровопролития и пожары, голод и несчастья, болезни и удары, нанесенные во мраке, жестокость и мучительный холод, нестерпимая боль и собственное безрассудство приводят их сюда; а Фуи читает в их сердцах. Некоторых она оставляет в Мандосе, что под горами, а иных отправляет за горы, и Мэлько хватает их и забирает в Ангаманди, Железные Преисподни, где ждут их злые дни». В ранней версии «Лэ о Лэйтиан» Моргот также обещает Горлиму, что его ждут после смерти «безлунные туманы ада». Но в дальнейшем этот мотив исчезает. Подробнее про эволюцию представлений Толкина о природе посмертия в вымышленном мире Средиземья см. по ссылке — http://www.kulichki.com/tolkien/arhiv/manuscr/vinohodo.shtml. [9] https://aquilaaquilonis.livejournal.com/2073370.html [10] Которое, правда, относится к числу ранних текстов — достаточно упомянуть, что орки там не искаженные эльфы и/или люди, а существа, рождающиеся из земли (vermin spawned of stone), что является частью ранней толкиновской концепции орков. [11] Более того, в «Книге Утраченных Сказаний» даже допускалась возможность победы Мэлько над эльфами и Валар в духе скандинавского мифа о судьбе мира в Рагнарёк: «Пророчество эльфов гласит, что однажды они выступят с Тол Эрэссэа и, придя в мир, соберут всех своих истаивающих родичей, которые еще живут в этом мире, и отправятся в Валинор через южные земли. Свершится это лишь с помощью людей. Коль скоро они окажут помощь, фэери возьмут в Валинор тех людей, что захотят пойти, — сразиться с Мэлько в Эрумани и открыть путь в Валинор. Воссияют Лаурэлин и Сильпион, и когда падет стена гор, нежный свет разольется по всему миру, а Солнце и Луна будут отправлены на покой. Если же люди выступят против них и помогут Мэлько, то все закончится Гибелью Богов и исчезновением фэери, а может — и Великим Концом». [12] http://www.fedy-diary.ru/html/072009/demon01.html [13] К слову, как и толкиновский Моргот, Азазель из «Апокалипсиса Авраама» выступает в качестве «обезьяны Бога», причем не только на уровне примитивного желания занять место Бога как объекта поклонения, но и имитации на метафизическом уровне: https://www.marquette.edu/maqom/otk55.html Несмотря на то что в 13-й главе патриарх Авраам видит Азазеля в образе нечистой птицы, текст откровения дает понять, что это явление вовсе не отражает настоящий облик демона, чья подлинная обитель, как несколько раз отмечается в тексте, находится в подземном мире. Поразительно, что это истинное жилище великого демона в недрах земли обладает теми же видимыми приметами, что и престол Божества, расположенный в самой сердцевине пламени теофании. Так, в речи Иаоила в 14-й главе, где и объявляется действительное место пребывания главного отрицательного персонажа, обитель главного демона отождествлена с печью земли. И сам Азазель изображен в качестве «пламенеющего полена» этой адской топки <…> Огненный апофеоз достигает своего пика в 18—й главе, когда патриарх видит чертог небесного престола Божества. Именно там, в самом сокровенном месте богоявления, созерцатель зрит перед собой сам престол Божества, сваянный из стихии огня: «И когда огонь поднимался, взлетая ввысь, я видел под ним огненный трон» (Отк. Авр., 18:3). Огненное средоточие небесного присутствия составляет парадоксальную параллель к огненному виду подземного обиталища отрицательного персонажа, и эта удивительная образность возвращает нас к преданию об Азазеле, которое мы находим в Отк. Авр., 14:5, где, согласно мнению некоторых исследователей, явление демона выглядит как огонь Ада. [14] https://gorky.media/context/kem-byl-chelovek-vdohnovivshij-lyuisa-i-tolkina-na-sozdanie-volshebnyh-mirov/ [15] https://cyberleninka.ru/article/n/aspekty-srednevekovoy-filosofii-v-tvorchestve-dzh-r-r-tolkina-problema-sveta [16] https://cyberleninka.ru/article/n/efiopy-temnozrachnye-sintsy-besovskoy-onomastikon-drevnerusskih-tekstov