Мотив Падения в творчестве Джона Мильтона и Джона Толкина

      О Падении людей из текстов Толкина известно мало достоверной информации, и сам сюжет о нем Толкином на протяжении его творчества подвергся ряду значительных видоизменений — от совращения большинства (не всех!) людей посланником Мэлько Фангли в «Книге Утраченных Сказаний» до «Легенды Аданэль», где все люди признают своим Богом Моргота, лично явившегося в Хильдориэн. Наоборот, сюжет о Падении нолдор (они же «(г)номы», «нолдоли»), в ключевых деталях неизменный, фигурирует ещё в ранних текстах («Книге Утраченных Сказаний»). Он одновременно и похож, и не похож на библейскую историю Адама и Евы, которую литературно изложил Мильтон.       Валинор как место, охраняемое Валар, «ангелами» толкиновского Легендариума, где эльфы живут в (правда, как показали дальнейшие события — очень относительной) безопасности, не может не напоминать охраняемый ангелами мильтоновский Эдем. Вот как мильтоновский Сатана описывает положение людей, живущих в Эдеме: «На радость бесподобный мир воздвиг, // Властителем Земли его нарек // И поселил на ней, а для услуг — // Крылатых Ангелов, — о, срамота! // И челядинцев пламенных прислал // Нести земную службу и стоять // На страже, при оружии» (and for him built // Magnificent this World, and Earth his seat, // Him Lord pronounc'd, and, O indignitie! // Subjected to his service Angel wings, // And flaming Ministers to watch and tend // Thir earthy Charge).       Мелькором в его действиях в Валиноре движет зависть к благополучной жизни эльфов, которую он намерен отравить: «В глубине души Мелькор более всего ненавидел эльдар, потому что были они прекрасны и радостны, и еще потому, что в них видел он причину выступления Валар и собственного низвержения». Мильтоновский Сатана ненавидит Адама и Еву в том числе потому, что они обладают блаженством, которого он сам лишен навсегда, и надеется заставить их страдать также, как страдает он сам:

— Мучительный и ненавистный вид!

В объятьях друг у друга, эти двое

Пьют райское блаженство, обретя

Все радости Эдема. Почему

Им — счастья полнота, мне — вечный Ад,

Где ни любви, ни радости, одно

Желанье жгучее, — из ваших мук

Не самое последнее, — томит

Без утоленья.

Sight hateful, sight tormenting! thus these two

Im paradis't in one anothers arms

The happier Eden, shall enjoy thir fill

Of bliss on bliss, while I to Hell am thrust,

Where neither joy nor love, but fierce desire,

Among our other torments not the least.

      Этот мильтоновский мотив присутствует и у Толкина — в эпизоде «Лэ о Лэйтиан» в тронном зале Ангбанда, где Моргот намеревается надругаться над Лютиэн:

А! Проклятье Богам! О неистовый голод,

О жажды слепой пожирающий холод!

Вы прекратитесь на миг потому,

Что эту добычу я ныне возьму!

A! curse the Gods! O hunger dire,

O blinding thirst"s unending fire!

One moment shall ye cease, and slake

your sting with morsel here I take!

      Любопытно, что Толкин трансформирует мильтоновский «половой» аспект Падения — если у Мильтона Сатана искушает Еву, которую Мильтон рисует как уступающую Адаму едва ли не во всех возможных отношениях[1], то, напротив, у Толкина Мелькор искушает нолдор, представителей «одареннейшего рода эльфов» (Письмо 131). Интересно и то, что искушению Мелькора у Толкина особо подвержены не «слабые» женщины, а, наоборот, «сильные» мужчины. Если мы возьмем, например, супружескую пару Феанора и Нерданэль, то жертвой манипуляций Мелькора, приведших его к трагическому концу, в ней становится именно мужчина, а не женщина. При этом толкиновская Нерданэль — персонаж, описанный автором прежде всего с точки зрения личностной характеристики и присущих ей талантов, а не физической привлекательности [2] (поэтому лично я очень жалею, что она у Толкина фигурирует лишь в нескольких эпизодах), в отличии от мильтоновской Евы, прекрасной как богиня, но глупой и легкомысленной.       У Мильтона причиной падения Евы становится стремление к независимости от мужа — сперва она, чтобы доказать ему, что устойчива к искушениям, блуждает одна по Эдему, где встречает Сатану, вселившегося в змея. Не случайно, съев яблоко, мильтоновская Ева думает о том, «Не лучше ль преимуществом познанья // Одной владеть и возместить изъян, // Присущий женщине, чтоб закрепить // Любовь Адама и сравняться с ним, // А может, кое в чем и превзойти // Не зареклась бы! Низший никогда // Свободным не бывает!" (But keep the odds of // Knowledge in my power // Without Copartner? so to add what wants // In Femal Sex, the more to draw his Love, // And render me more equal, and perhaps, // A thing not undesireable, somtime // Superior: for inferior who is free?). Мильтон пытается максимально «очистить» мотивы Адама при грехопадении, создав ещё более неблагоприятную для женского пола, чем в Книге Бытия, версию грехопадения — мол, он съел плод познания добра и зла исключительно из любви к жене, не видя жизни без неё:

Ежели Господь создаст

Вторую Еву и ребром вторым

Я поступлюсь, — возлюбленной утрата

Неугасимо будет сердце жечь!

Should God create another Eve, and I Another Rib afford, yet loss of thee Would never from my heart.

      У Толкина, напротив, независимость Нерданэль от мужа, которого она в конечном итоге покинула, отказавшись последовать с ним в Исход нолдор, позволяет ей избежать участия в событиях вроде резни в Альквалондэ. Нерданэль охарактеризована как умная и рассудительная женщина: «Мудростью своею она поначалу сдерживала Фэанора, если пламя его сердца разгоралось слишком жарко; но его поздние деяния опечалили ее, и они отстранились друг от друга» («Поздняя Квэнта Сильмариллион»). Образ Нерданэль у Толкина производит на меня более сильное (в положительном смысле), чем образ мильтоновской Евы, воплощающей сексистские стереотипы времен Мильтона.       Безусловно, соблазн, которым Мелькор подталкивает нолдор к уходу из Валинора и который лег в основу программы Феанора времен Исхода Нолдор, а позднее воспроизвелся в идее его внука Келебримбора сделать Средиземье прекрасным как Валинор, то есть идея, что нолдор смогут, обосновавшись в Средиземье, не подчиняясь Валар, наслаждаться таким же блаженством, которым они обладали в Валиноре, для Толкина как христианина в основе своей идентичен греху Адама и Евы — попытке найти независимое от Бога (или, в случае нолдор, от наместников Бога — Валар) благо, означающей стремление «познать [ = обрести] добро и зло» независимо от Бога.       Тот же грех, по мнению многих христиан, лежал в основе падения и самого дьявола: «Иные, богословы, как, например, Фома Аквинский, понимали дьявольскую гордыню иначе: они полагали, что дьявол, будучи существом более чем здравомыслящим, никак не мог желать полностью уподобиться Богу, так как не мог не осознавать утопичности подобного притязания. Дьявол хотел лишь свободы: он хотел получить собственное блаженство и собственное спасение своими силами, <хотел иметь это благодаря достоинствам своей природы (per virtutem suae naturae), а не благодаря Божьей помощи и с Божьего соизволения> (ФОМА АКВИНСКИЙ, СУММА ТЕОЛОГИИ, 1А: 63:3)»[3]. Этот мотив присутствует в «Потерянном Рае» — например, Сатана у Мильтона хвастливо заявляет, что он «в себе // Обрел свое пространство и создать // В себе из Рая — Ад и Рай из Ада // Он может» (The mind is its own place, and in it self Can make a Heav'n of Hell, a Hell of Heav'n). Особенно в этом контексте примечательна речь падшего ангела Маммона, которая, на мой взгляд, не может не вызывать определенных «толкиновских» ассоциаций, пусть и, почти наверняка, совершенно незапланированных самим Толкином:

Зачем позолоченной кабалы

Нам добиваться — даже в Небесах?

В себе поищем блага. Станем жить

По-своему и для самих себя,

Привольно, независимо, — пускай

В глубинах Преисподней. Никому

Отчета не давая, предпочтем

Свободы бремя — легкому ярму

Прикрашенного раболепства. Здесь

Воистину возвысимся, творя

Великое из малого. Мы вред

На пользу обернем; из бед и зол

Составим счастье. Муки отстрадав,

Преодолеем кару, и в Аду,

При помощи терпенья и труда,

К покою, к благоденствию придем.

      Live to our selves, though in this vast recess,

Free, and to none accountable, preferring

Hard liberty before the easie yoke

Of servile Pomp. Our greatness will appeer

Then most conspicuous, when great things of small,

Useful of hurtful, prosperous of adverse

We can create, and in what place so e're

Thrive under evil, and work ease out of pain

Through labour and indurance.

      Это, на мой взгляд, ключевое внутреннее противоречие «Сильмариллиона», в определенном смысле диалектическое. С одной стороны, восстание нолдор против Валар инспирировано «сатаной"-Морготом, обречено на неудачу и представляет из себя, по мысли автора, Падение данного народа (в том числе и нравственное — достаточно взять что резню в Альквалондэ, что другие неблаговидные дела Феанора и феанорингов в Средиземье вроде попытки узурпации власти в Нарготронде, нападения на Дориат и Гавани Сириона), а с другой стороны — исход из Валинора в Средиземье ведет их к героической, пусть и обреченной на поражение борьбе против Ангбанда, борьбе, которая навсегда обессмертит имя нолдор и их союзников. Как формулирует это ключевое противоречие видный современный исследователь творчества Толкина Томас Шиппи:       «Он сам писал о своих искушениях и был близок к тому, чтобы представить мятеж Нолдоров как felix culpa — «удачный грех»: все–таки сам Манвэ признал, что дела их будут жить в песнях и «в Эа придет красота, о какой раньше никто не помышлял»! По мысли Толкина, создание новых историй, поэзия, мастерство несут в себе свое собственное оправдание и суть у них одна»[4]. Сюжет о Падении нолдор сильно более амбивалентен, чем аналогичные сюжеты о Падении Айнур (превратившем Моргота и Саурона в безнадежных злодеев) или Падении людей (породившем чудовищный культ Моргота, отвратительный что в Первую, что во Вторую Эпоху). Мне кажется, что тут сказывается то, что эльфы в "народном христианстве", мотивы которого Толкин использовал для конструирования своего Легендариума, сильно более амбивалентные персонажи, чем что люди, что ангелы, предельно четко разделенные по критерию лояльности Богу. См. фигурирующие в легенде о Томасе Лермонте три дороги, из которых одна из которых ведет в Рай, другая - в Ад, а третья - в Страну Эльфов.       Вообще в творчестве Толкина, на мой взгляд, конфликтуют христианство автора и его любовь к языческому мифологическому материалу, который он пытается христианизировать. Попытка нолдор самостоятельно, без помощи высших сил (более того — вопреки их пророчеству!), одолеть самое могущественное (не считая Эру Илуватара) существо в Арде, если не во всем Эа — по сути, высшее проявление того, что в традиции Древней Греции называлось «хюбрис», дерзости по отношению к богам и судьбе, присущей большинству героев языческой мифологии, начиная от Гильгамеша (и даже стремление Лютиэн вернуть своего возлюбленного Берена вопреки "естественному порядку" жизни и смерти, пусть и оформленная как обращенная к Мандосу мольба, может рассматриваться в этом ключе). Классический пример хюбриса — нарты, герои легенд народов Кавказа, восставшие против небожителей и выбирающие из предложенных Богом вечной жизни и вечной славы второе, что ведет к их гибели вследствие небесной кары. На фоне этого невероятно иронично то, что у Мильтона (по вполне понятным причинам) предельным выразителем того же хюбриса (в случае Мильтона, разумеется, однозначно осуждаемого) является Сатана — как он формулирует:

Мы подвиги великие свершим,

Чтоб испытать могущество Того,

Кто равен нам.

      Shall teach us highest deeds, by proof to try

Who is our equal.

      В этом плане не менее примечательна речь Вельзевула в Пандемониуме:

Однажды мы, решившись на войну,

Все потеряли. Мира не просил

Никто, да и никто не предлагал.

Какого мира вправе ждать рабы

Плененные? Оковы, да тюрьма,

Да кары произвольные. А мы

Что в силах предложить? Одну вражду,

И ненависть, и яростный отпор,

И месть, хоть медленную, но зато

Неутомимо ищущую средств

Убавить Триумфатору плоды

Его побед и радость отравить

От созерцанья наших мук.

Warr hath determin'd us, and foild with loss

Irreparable; tearms of peace yet none

Voutsaf't or sought; for what peace will be giv'n

To us enslav'd, but custody severe,

And stripes, and arbitrary punishment

Inflicted? and what peace can we return,

But to our power hostility and hate,

Untam'd reluctance, and revenge though slow,

Yet ever plotting how the Conqueror least

May reap his conquest, and may least rejoyce.

In doing what we most in suffering feel?

      Я уже говорил в предыдущей части, что толкиновский Моргот совершенно чужд подобному мотиву, будучи абсолютным трусом — бороться он способен лишь при твердой вере в собственное превосходство сил. С. В. Алексеев в своем исследовании, посвященном Толкину, справедливо отмечает по его поводу: «Мелько/Моргот во главе своего черного королевства у Толкина противостоит сначала «богам»/ангелам, затем эльфам и людям — но не Небесам, не Самому Богу. «Война в Небесах», «Восстание Ангелов» сводится во многом к фигуре речи, что не умаляет его значения, — это соперничество музыкальных тем перед престолом Бога. Никто физически Небеса не штурмует; более того, Моргот не осмеливается напрямую атаковать и Валинор»[5].       Кроме того, несмотря на свое первоначальное стремление творить без участия Эру, войдя в Арду, Мелькор-Моргот почти сразу перешел к примитивной жажде божественных почестей, власти и разрушения, реализуя своим modus operandi наиболее примитивную богословскую концепцию дьявола — дьявола как «обезьяны Бога», банально желающего занять место своего создателя в мире. Зато, что интересно, стремление творить без участия Эру сохраняется у Аулэ, создавшего по крайней мере тела гномов, позднее оживленных волей Эру. Показательно, что именно Аулэ, сам отчасти «падший» Вала, выступает в качестве покровителя народа нолдор и, в частности, наставника Феанора, а из всех эльфов гномы в наибольшей степени тянулись к нолдор; достаточно вспомнить дружбу основанного Келебримбором Эрегиона с гномьим царством Казад-Дум. В этой связи вновь процитирую Шиппи: «Аулэ — покровитель всех мастеров, включая тех, которые «сами ничего не делают, а только ищут понять уже существующее» — то есть, можно было бы сказать, и филологов в том числе; но он покровительствует также и корни — «делателям» и /aim — поэтам Толкин не мог не видеть в Феаноре и Сарумане отчасти и себя самого, постольку, поскольку разделял их стремление — в котором, возможно, нет ничего беззаконного — быть творцами Малого Творения».       На самой ранней стадии формирования толкиновского Легендариума Феанор, по-видимому, был тождественен персонажу, известному как Вэлиндо или Гвилион, духу из свиты Аулэ. О Вэлиндо сказано, что Аулэ «послал его в мир, потому что ему понадобилось доброе тяжелое красное золото карлов. Тут его гордость возросла по той причине, что люди и карлы дивились его мастерству; и он так и не вернулся к Аулэ, но стал жить сам по себе — и был некогда славен повсюду, но с увяданием фэери умалилась и его власть». [6]. Откуда Толкин взял имя «Вэлиндо»? Речь идет о Вёлунде, легендарном кузнеце-альве, который попал в рабство к искалечившему (перерезавшему его сухожилия) его человеческому королю Нидуду. Вёлунд сбежал, сделав себе крылья. В другой толкиновской заметке, что интересно, Вэлиндо прямо соотносится с Феанором, а Нидуд — с Мэлько-Морготом. В «Книге Утраченных Сказаний» содержится сюжет, где «войско против Мэлько возглавлял сам Фэанор, и именно он был захвачен, подвергнут пыткам и искалечен». Позднее этот сюжет был перенесен на Маэдроса, старшего сына Феанора — «Майдрос был взят живым и подвергнут пыткам — потому что не хотел открыть известные Нолдоли секреты искусства создания самоцветов — и отослан к Гномам искалеченным» —и превратился затем в сюжет о спасении Маэдроса Фингоном.       Вёлунд как альв-кузнец (в скандинавской традиции) или даже бог-кузнец (в англосаксонской традиции) по понятным причинам схож с Феанором, причем не только с ранней, но и с поздней версией его биографии: у Вёлунда в скандинавской традиции было два брата, а также покинувшая его жена (валькирия или дева-лебедь). Но парадоксальным образом Вёлунд через Вэлиндо-Гвилиона послужил прототипом и для совсем другого толкиновского персонажа, хотя и тоже талантливого кузнеца — Саурона как падшего майа Аулэ, который тоже покинул своего господина, отправившись в Средиземье. Вёлунд в скандинавской традиции жесток и вероломен: тайком убил сыновей Нидуда, изготовив из их черепов кубки, а из их зубов — броши, а также изнасиловал дочь Нидуда. После христианизации Вёлунд, он же Воланд, был отождествлен с дьяволом (и русскому читателю благодаря «Мастеру и Маргарите» Булгакова известен в этом качестве); в «Фаусте» Гёте Мефистофель представляется этим именем на шабаше («Junker Voland kommt», то есть «дворянин Воланд идет»).       Подобная неоднозначность образа Вёлунда в европейских легендах, повлиявшая, по-видимому, и на образ Саурона, не могла не затронуть и Феанора, который выступает одновременно и как враг Моргота, и как бунтовщик против Валар. Он — великолепный оратор, речи которого объявляют крайней воодушевляющей силой и убедительностью, но при этом его речи ещё в «Книге Утраченных Сказаний» его речи сравниваются с речами самого Моргота: «Поистине, великого изумления достойно тонкое коварство Мэлько — ибо кто скажет, что в сих исступленных речах не было ни капли горькой правды, или не поразится, взирая, как самые слова Мэлько исходят из уст Фэанора, его врага, который не ведал и не помнил, где источник этих мыслей». Тот же мотив есть в «Лэ о Лэйтиан»:

По Сильмарилам скорбел Феанор,

И площади ныне наполнил простор

Дикою речью, и словно вином

Толпы поил он застывших кругом.

От мудрости речь та была и беды,

В ней правда была и обмана плоды,

Был Моргот хозяин обманов таких.

There Feanor mourned his jewels divine,

the Silmarils he made. Like wine

his wild and potent words them fill;

a great host hearkens deathly still.

But all he said both wild and wise,

half truth and half the fruit of lies

that Morgoth sowed in Valinor.

      Мелькор в эпоху Непокоя Нолдор также описывается как превосходный оратор («Увы!» — говорит Пенголод, «в Валиноре Мелькор говорил на Квенья с таким мастерством, что все эльдар удивлялись, так как лучше говорить было нельзя, даже близко к тому, даже поэтам и ученым», «Осанвэ-Кента»), но его ораторский талант направлен не на мотивацию сторонников, как у Феанора, а на манипуляцию будущими жертвами. У мильтоновского Сатаны любопытным образом совмещаются оба эти качества — он не только умелый искуситель, но и умеет воодушевлять приверженцев. Уже в самом начале «Потерянного Рая» Вельзевул призывает Сатану обратиться с речью к падшим ангелам, сброшенным в огненное озеро, чтобы убедить их продолжать борьбу:

Пусть голос твой опять

Раздастся, как незыблемый залог

Надежды, ободрявшей часто нас

Среди опасностей и страха! Пусть

Он прозвучит как боевой сигнал

И мужество соратникам вернет.

If once they hear that voyce, thir liveliest pledge

Of hope in fears and dangers, heard so oft

In worst extreams, and on the perilous edge

Of battel when it rag'd, in all assaults

Thir surest signal, they will soon resume

New courage and revive.

      Вообще при сравнительном анализе Мильтона и Толкина трудно отделаться от предположения, что Толкин, создавая образ Мелькора-Моргота в том числе и под влиянием образа мильтоновского Сатаны, по религиозным соображениям старался удалить из него все хоть сколько-то привлекательные черты… но, как известно, природа не терпит пустоты, и эти черты воспроизвелись в другом толкиновском персонаже, Феаноре. Достаточно взять это превосходное мильтоновское описание:

…взор,

Сверкающий из-под густых бровей,

Отвагу безграничную таил,

Несломленную гордость, волю ждать

Отмщенья вожделенного.

but under Browes

Of dauntless courage, and considerate Pride

Waiting revenge.

      Главный источник страданий мильтоновского Сатаны — его осознание, что он ввязался в безнадежную борьбу, погубив и самого себя, и своих приверженцев. Но он всё равно слишком горд, чтобы отступиться от намеченной цели, пусть и знает о её недостижимости и о том, что она приведет его и тех, кто пошел за ним, к уничтожению:

Увы! Покорность — вот единый путь,

А этого мне гордость не велит

Произнести и стыд перед лицом

Соратников, оставшихся в Аду,

Которых соблазнил я, обещав

Отнюдь не покориться — покорить

Всемощного. О, горе мне! Они

Не знают, сколь я каюсь в похвальбе

Кичливой, что за пытки я терплю,

На троне Адском княжеский почет

Приемля!

None left but by submission; and that word

Disdain forbids me, and my dread of shame

Among the Spirits beneath, whom I seduc'd

With other promises and other vaunts

Then to submit, boasting I could subdue

Th' Omnipotent. Ay me, they little know

How dearly I abide that boast so vaine,

Under what torments inwardly I groane:

While they adore me on the Throne of Hell,

With Diadem and Sceptre high advanc'd

      В толкиновском Легендариуме абсолютно идентичный по структуре эпизод связан… не с «сатаной"-Морготом, а, напротив, с Феанором, ведущим против него войну: «Последний раз окинув взором склоны Эред Ветрин, увидел он вдали пики Тангородрима, самой мощной твердыни Средиземья, и понял Феанор (ибо в смертный час снизошел на него дар предвидения), что не во власти нолдор ниспровергнуть их; но трижды проклял он имя Моргота и повелел своим сыновьям соблюсти клятву и отомстить за отца».       В христианском богословии считается, что падшие ангелы, в отличии от людей, неспособны к покаянию в том числе и потому что отпали от Бога самостоятельно, а не по чужому наущению (хотя предлагались и другие объяснения причин невозможности для них покаяния): «человечество может уповать на то смягчающее обстоятельство, что его искушало существо иной природы — Сатана, но злые ангелы не имеют подобного смягчающего обстоятельства». Этот мотив выражен, конечно же, и у Мильтона:

Но Человек

Падет, прельщенный ими; посему

Его помилую, но Духам Зла

Прощенья нет.

Man falls deceiv'd

By the other first: Man therefore shall find grace,

The other none.

      Падение нолдор (в конечном итоге искупленное, но нанесшее огромный ущерб им как народу, уничтожившее его лучших представителей) с этой точки зрения носит промежуточный характер между Падениями ангелов (у Толкина - айнур) и людей: с одной стороны, нолдор восстали против Валар вследствие манипуляций Мелькора, но не напрямую (по его наущению — первоначально его интриги были разоблачены Валар), а косвенно (в силу его действия — убийства Древ Валинора и Финвэ), причем важную роль в этом падении сыграл уже намечавшийся ещё до начала деятельности Мелькора конфликт между разными ветвями дома Финвэ. Противоречивость образа нолдор вообще и Феанора в частности в том, что в сюжете о их Падении они выступают в качестве одновременно и пассивного (как искушаемые), и активного (мятежники против Валар — особенно в случае Феанора, убеждающего нолдор идти в Средиземье) начала.       Примечательно, что из всех эльфийских народов Мелькор решает искусить именно нолдор. Дело в том, что, как уже неоднократно обсуждалось, в толкиновском Легендариуме «курвэ» (в котором особых достижений достигают именно нолдор, и особенно Феанор), техника, носит откровенно «неблагой» или, по крайней мере, «сомнительный» характер[7]. Достаточно вспомнить прототип Маэглина из "Книги Утраченных Сказаний" - предателя-"гнома" (нолдо) Меглина, о котором "поговаривали, что есть в нем орочья кровь" и который предлагает Мэлько создать для нападения на Гондолин "стальных драконов". Да и созданные Аулэ гномы-дворфы (не путать с "гномами" как нолдор/"нолдоли") в сюжетах "Книги Утраченных Сказаний" почти всегда фигурируют как злодеи (но, что интересно, со временем "реабилитируются" автором и выступают как союзники нолдор - с другой стороны, дружащие с гномами нолдор и другие эльфы нередко показываются с не лучшей стороны, достаточно вспомнить Куруфина, Карантира и Эола, а дружащий с гномами Келебримбор становится жертвой манипуляций Саурона). Примечательна и любовь нолдор к такому металлу, как золото ("Квенди и Эльдар") - поскольку "Мощь Моргота рассеяна в Золоте, где бы оно ни находилось", "это был элемент Моргота в Материи" ("Преображенные Мифы"). Нолдор, наиболее одаренные среди эльфов, похожи на Мелькора ещё и в том, что Мелькор первоначально был наиболее одаренным и могущественным среди Валар - другой вопрос, что он, в отличии от нолдор, растратил все свои силы не на попытки создать нечто прекрасное, а на стремление контролировать других разумных существ.       Одним из мотивов Мелькора в Валиноре становится его зависть к эльфам. Однако нельзя не отметить, что точно так же одним из мотивов Исхода нолдор становится зависть к людям, подогретая тем же Мелькором: «Мелькор же тайно поведал эльдар о Смертных людях, видя, что умолчание Валар можно исказить и обратить во зло. Мало что знал он тогда о людях и сам, ибо, поглощенный собственной своей думой в Музыке, не обратил он внимания на Третью Тему Илуватара. Теперь же прошел слух среди эльфов, будто Манвэ держит их в плену для того, чтобы люди могли прийти и вытеснить их из королевств Средиземья, ибо Валар понимали: куда легче управлять этой слабой, недолго живущей расой, обманом лишая эльфов наследия Илуватара. Мало правды было в тех речах; мало преуспели Валар когда бы то ни было в том, чтобы подчинить себе волю людей; но многие нолдор поверили злобным наветам, до конца или отчасти».       Позднее в речи Феанора в Тирионе «эхом звучали лживые наветы Мелькора о том, что будто бы Валар обманули эльфов и намерены держать их в плену, чтобы люди стали править в Средиземье». Как тут не вспомнить мильтоновского Сатану, горько сетующего, что Бог «решил нас подменить // Из праха сотворенным существом // И, низкому началу вопреки, // Возвысить и осыпать, без числа, // Небесными дарами, что у нас // Отобраны» (Determin'd to advance into our room // A Creature form'd of Earth, and him endow, // Exalted from so base original, // With Heav'nly spoils, our spoils).       Нельзя не отметить, что если в итоговой версии толкиновской мифологии о людях нолдор рассказывает Мелькор (что выставляет Валар, честно говоря, не в лучшем свете), то в «Книге Утраченных Сказаний» о них им рассказывает, напротив, Манвэ, отговаривая от похода в Средиземья во избежание их конфликта с людьми: «К этому он прибавил множество сведений о Людях, их природе и о том, что произойдет с ними, и Нолдоли был поражены, ибо чрезвычайно редко случалось им слышать от Валар о Людях; и потому мало размышляли они об этом, полагая, что создания сии слабы, слепы, неуклюжи, смерть преследует их, и что никоим образом не могут они равняться со славою Эльдалиэ. И теперь, хотя Манвэ излил свое сердце в надежде, что Нолдоли увидят, что действует он не без цели и без причины, успокоятся и уверятся в его любви, те, скорее, были изумлены, открыв, что Айнур столь серьезно относятся к Людям, и слова Манвэ достигли лишь противного его желанию». Особенно интересно в этой связи авторское замечание: «но, может статься, [? перво]причина всех этих печалей существовала прежде самого Мэлько, и так должно было случиться, а тайна ревности Эльфов и Людей — загадка без ответа, из тех горестей, что лежат в туманных корнях мира».       Парадоксально, но толкиновские эльфы как «третий род» существ наряду с ангелами (Айнур) и людьми концептуально ближе всего к представлению о джиннах (которые, как и эльфы в толкиновском Легендариуме, считаются созданными Богом ещё до сотворения людей, выступая в качестве преадамитов), господствующему в исламском мире[8]. И — вот уж точно незапланированная Толкином ассоциация! (однако, возможно, неизбежная в силу архетипического соответствия эльфов и джиннов) — история Феанора в этом контексте отдаленно напоминает содержащуюся в Коране историю благочестивого джинна, жившего на небесах среди ангелов, но изгнанного оттуда за отказ склониться перед сотворенным Аллахом Адамом, которого Аллах решил поставить своим халифом (наместником) на Земле. Этот джинн заявил Аллаху: «Я лучше него. Ты сотворил меня из огня, а его — из глины». За это он был проклят и отныне стал известен как Иблис. Правда, что интересно, некоторые суфии допускали возможность прощения Иблиса Аллахом в будущем, и в суфийской литературе нередко встречается сочувственное изображение Иблиса (правда, для суфиев было характерно изображение Иблиса как падшего ангела, а не джинна), в чем-то удивительно напоминающее изображение дьявола в европейской литературе эпохи романтизма[9]. Впрочем, вернемся к Толкину.       Итак, мы видим, что толкиновский сюжет о Падении нолдор - самый сложный, неоднозначный (в хорошем смысле, а не как в современном гримдарке), многогранный из трех основных сюжетов о Падении в толкиновской вселенной. В этом сюжете, на мой взгляд, действительно реализованы (а не заявлены в качестве авторского постулата) слова, сказанные Эру во время Айнулиндалэ, что даже из зла родится великое благо - поскольку именно подвиги нолдор, при всей сомнительности поступков некоторых из них, на время уберегают эльфов Белерианда и немногих свободных людей от порабощения Морготом. В нем наиболее выражена, наряду с христианской, и языческая проблематика (тема хюбриса, причем хюбрис в данном случае маркирует положительных или, по крайней мере, неоднозначных персонажей, а не строго-отрицательных, как мильтоновский Сатана) - ср. с чисто-христианским по духу сюжетом о мятеже Мелькора в Айнулиндалэ или падения людей в Хильдориэне. В следующей части речь пойдет о Проклятии Мандоса и плавании Эарендиля в контексте мильтоновского (и в целом христианского) представления о последствиях Падения и о, на мой взгляд, уже куда менее удачных творческих решениях Толкина при проработке Легендариума. [1] Мильтоновский Сатана, наблюдая за Евой, рассуждает о ней следующим образом: Вот женщина; она — одна и всем Доступна искусам. Ее супруг, — Насколько я окрестность обозрел, — Находится не близко. Я страшусь Его мышленья высшего. The Woman, opportune to all attempts, Her Husband, for I view far round, not nigh, Whose higher intellectual more I shun. Причем такого мнения о Еве придерживается не только пристрастно-враждебный к людям в целом Сатана, но и наставляющий Адама архангел Рафаил: Чем лучше ты сумеешь овладеть Таким искусством, тем жена быстрей В тебе признает своего главу И мнимые уступят совершенства Достоинствам правдивым. of that skill the more thou know'st, The more she will acknowledge thee her Head, And to realities yield all her shows. В общем, приличных слов просто нет. [2] «Еще в ранней юности Фэанор женился на Нэрданэли, деве из нолдор; и многие дивились тому, ибо не отличалась она красотой среди дев своего народа. Но она была сильна, свободна разумом и жаждала знаний. В юности любила она бродить далеко от жилищ нолдор, по долгому берегу Моря или в холмах; там и встретилась она с Фэанором, и часто они странствовали вместе. Отец ее, Махтан, был искусным кузнецом, и Аулэ любил его больше других кузнецов нолдор. От Махтана Нэрданэль узнала многое о ремеслах, коими редко владели женщины нолдор: о работе с металлом и камнем. Она создавала изображения Валар в их видимом облике, а также скульптуры мужчин и женщин эльдар, столь похожие, что их друзья, не ведавшие об искусности Нэрданэли, заговаривали с ними. Но кроме того, создавала она многие творения, что существовали лишь в ее воображении, с резкими очертаниями и странные на вид, но прекрасные» («Поздняя Квента Сильмариллион»). Просто сравните это описание с приведенным выше описанием мильтоновской Евы - и почувствуйте всю разницу. [3] http://www.fedy-diary.ru/html/072009/demon01.html [4] https://www.litmir.me/br/?b=149574&p=81 [5] Можно вспомнить убийство Мелькором Древ Валинора, но даже там он, как и со Столпами Альмарена, действует по принципу «нагадить и убежать». [6] http://www.tolkien.spb.ru/Pal-65.pdf См. статью Екатерины Лебедевой «К вопросу о ранней истории персонажей: Феанор». [7] https://julia-monday.livejournal.com/45733.html? [8] https://ficbook.net/readfic/10513012/27052153 [9] https://philologist.livejournal.com/10229515.html? Сатана [речь далее идет про образ Иблиса / шайтана в исламе, поскольку в христианстве принципиально иная концепция первоначального падения Сатаны, не связанная с Адамом] был брошен в воду, его руки были связаны за спиной, и Он сказал ему: «Остерегись, как бы тебе не промокнуть». Это трагическое положение Сатаны вызвало сочувствие некоторых поэтов, усмотревших в его судьбе прообраз трудного пути человека в этом мире. Самые прекрасные из написанных на эту тему поэтических сочинений принадлежат Сана’и (Сана’и Диван, 871) — это первая великая «жалоба Сатаны», в которой падший ангел, чье «сердце было гнездом Симурга любви», сокрушается о кознях Бога. Бог от века решил проклясть Сатану и сделал Адама орудием своего замысла: Он поставил скрытую ловушку на моем пути — Адам был зерном в кольце этой ловушки. Он хотел отметить меня клеймом проклятия — Он сделал то, что хотел, и созданный из глины Адам был лишь предлогом. Сатана наверняка прочитал на предвечных скрижалях, что одно существо будет проклято Богом, но как мог он, обладатель несметных сокровищ покорности, предположить, что речь идет именно о нем?