ЯСТРЕБ, ЛИС И ЗМЕЙ
1917 год
Старшему сыну: 32 года
Младшему сыну: 24 года
— А зачем здесь дублируется надпись? — я держал в ладони новый жетон. — Для идентификации трупа, — ответил мне Пауль. — Одна часть остаётся на твоём трупе, а другую пересылают в Берлин. — А родственники? — острое лезвие касалось головы. — Им присылают донесение о твоей гибели. — Я бы не хотел, чтобы родители знали о моей смерти. Есть огромный плюс на войне — здесь нет моей семьи. На прошлой неделе я получил своё первое письмо от родителей. Они написали, что Удо получил Железный крест. И всё. Больше они ничего мне не написали. Корина присылала письма Паулю каждые три месяца. Франческа, девушка Германа, писала ему каждые два месяца. Корина пригласила нас на свадьбу, а Франческа — на обед после окончания войны. Мне некуда приглашать друзей. Никто не знал о моих друзьях. Говорили, что война скоро закончится, но я им не верил. Врагов стало ещё больше, а наших солдат ещё меньше. Что станет с Германской империей после завершения войны? Боюсь представить. Мы с Германом и Паулем пообещали друг другу, что будем биться до конца. Когда я устанавливал пулемёт в оконный проём четвёртого этажа дома, расположенного неподалёку от разбитой мельницы, я и понятия не имел, что сегодня всё закончится. Для всех нас. — Фельдфебель Бруно, Вы помните обещание? — Биться до конца, фельдфебель Пауль? — Нет, фельдфебель Бруно, другое. — О том, о чём мы говорили последние два года, фельдфебель Пауль? — Совершенно верно, фельдфебель Герман. — Напиться на свадьбе фельдфебеля Пауля? — Так точно, фельдфебель Бруно, а что ещё? — Увидеть, как фельдфебель Герман делает предложение фройлен Франческе. — Именно. Так что, фельдфебели, нам нельзя умирать. По непроверенным данным в ближайший город Дрезден должен пожаловать противник. Враг будет наступать с тылу, то есть, пройдёт через поле с разрушенной деревней. Пехотный полк занял свои позиции. Пулемётчики окопались в укрытиях. Утро 2 мая 1917 года. 09:15 на моих часах. — Ты почистил оружие, Бруно? — спросил Пауль, протирая оптический прицел на винтовке. — Обижаешь. Я не помоюсь, но мой пулемёт всегда будет чистым! Герман слушал нас и заряжал свой Маузер образца 1898-о года. Он принял решение, что двух стрелков будет достаточно для такого рода обороны. Герман с Паулем будут отстреливать издалека тех, кого я не смогу задеть пулемётом. Главное наше правило — прикрывать друг друга. Из леса показались первые отряды противника, и офицер дал приказ стрелять на поражение. Они всё шли и шли. Их слишком много. Краем глаза я замечал, как редеют окопы. Наших сил не хватало. Двух пулемётчиков уже убили. Никто не знал, что противника будет настолько много. Раз в минуту я менял пулемётную ленту. — Бруно, береги патроны, — попросил Пауль. — Мы с Германом возьмём на себя все дальние ряды. Герман, ты меня слышал? Пауль стоял рядом, слева от меня. Герман же занял правое окно, чуть дальше от нас. — Что? — переспросил фельдфебель, оторвавшись от Маузера. — Я говорю, что у Франчески глухой жених! Бедная девушка, с кем она собирается связать свою судьбу? Ты уверен, что она согласится стать твоей женой? — Абсолютно! А почему тебя так волнует моя девушка? — Может быть, она скажет тебе стрелять по ближним рядам? — Я тебя понял. Мог бы так сразу и сказать. Третья волна прошла, но наступала следующая — более опасная. — Танки приближаются, — предупредил Пауль, глядя в оптический прицел. — Я насчитал три штуки, — он перевёл снайперку на наши войска. — Командир отдаёт новые приказы в окопах. — И когда прибудут наши танки? — поинтересовался я. — А они не прибудут, Бруно. Смотри, — Герман указал на окоп, — солдаты вместо винтовок взяли противотанковые ружья. В самом деле, через пару минут прогремели первые тяжёлые выстрелы. Два танка удалось ликвидировать, третий уничтожило наше тяжёлое вооружение. Последний танк четверо солдат закидали гранатами, с помощью которых обездвижили технику, а ещё через несколько минут танк и вовсе перестал стрелять. — Лисичка, Змей, у нас проблемы! — крикнул Герман. — В окопе осталось пять человек! Гауптман мёртв! Мы дали друг другу прозвища: Пауль — Лис, из-за цвета волос, я — Змей, из-за своего хладнокровия, Герман — Ястреб, из-за изогнутого носа. Никто не придёт нам на помощь. Нас никто не спасёт отсюда. — Телеграфисты передали, что нам нужна помощь? На мой вопрос ответил выстрел в голову телеграфисту. — Кажется, нет, — понял Пауль. Окоп пуст. Остались мы втроём на четвёртом этаже полуразрушенного дома. Противник продолжал идти. — Змей, сколько у тебя патронов? — Могло быть и больше, Ястреб. — У тебя, Лис? — Последние пять штук осталось. У тебя? — Два. — Бруно, — Пауль положил руку мне на плечо, — они продолжают наступать. Никогда не думал, что скажу это, но стань снайпером за пулемётом. — Принято. Осталось меньше половины патронной ленты. Последние сто патронов. В любом случае я не смог застрелить в голову каждого противника. — Я помогу тебе, Бруно. У меня ещё есть патроны. Совсем чуть-чуть. — Мы ещё погуляем на твоей свадьбе, Пауль! — крикнул Герман. Осталось пять вражеских солдат, когда две пули пробили голову стрелка справа от меня. Я машинально повернулся на звук пролетающих пуль и увидел, как Герман упал. Франческа не услышала предложение руки и сердца от своего парня. — Герман! — закричал я. — Он тебя больше не услышит, Бруно, — тихо произнёс Пауль. Я выпустил десять патронов. Врагов нет. Остались только мы с Паулем. Наступила тишина. Я бросил пулемёт и подбежал к телу Германа. Он мёртв. В 1914-м году нас было трое. Втроём мы прошли через многие бои. Но кажется… больше сражений не будет. Я закрыл Герману глаза и отломил половинку его жетона, положил сплав к себе в карман. — Бруно, — сказал Пауль, всхлипывая, — с той стороны леса они выкатывают миномёты, — Лис коснулся пулемётной ленты. — У тебя осталось два патрона, — он посмотрел на меня. — У меня остался один патрон. Я оттянул затвор винтовки Германа — там нет ни одного патрона. Прогремел первый выстрел миномёта. Снаряд ударил в соседний дом. Следующий прилетит в наш. Пауль разломил свой жетон и отдал одну половинку мне: — Как бы ты ненавидел свою семью, твой отец или брат найдут тебя, а вместе с тобой они найдут и нас, — Лис засунул свою половинку жетона в мой левый нагрудный карман к уже лежащей половинке с выбитым именем «Герман». — Мы вместе начали войну, — сказал я, — вместе её и закончим. Бери тело Германа, я возьму свой пулемёт. У нас осталось всего три патрона и три пистолета. Этого должно хватить для отступления. — Куда нам идти? Нас назовут дезертирами! — Пауль, посмотри: все погибли! Кто-то должен рассказать миру, что здесь творился ад! Подумай о семье Германа, о Франческе. Залп оглушил нас. Снаряд попал в дом, и на наши головы посыпалась крыша. Я быстро завалил на спину пулемёт, а Пауль — Германа. Ястреб был высокого роста, но весил от силы пятьдесят килограммов. Его тело гораздо легче, чем мой пулемёт. Когда мы выбежали на улицу, два верхних этажа дома обрушились. — Куда нам бежать? — спросил Пауль с телом Германа за спиной и снайперской винтовкой на плече. — На ту сторону леса. Через поле. — Через поле?! Бруно, нас заденут миномёты! Это открытое поле, там негде скрыться! — Маневрируй! Не думай о миномётах. Сфокусируйся на чём-то другом. Не слушай взрывы. И мы побежали. Полтора километра до леса. Это не так много. Это не так тяжело, если бы не пулемёт за спиной и тело друга. Я не знал, о чём думал Пауль, наверное, о Корине. Он ловко пробегал по сгоревшей от снарядов земле. Осколки нас не задевали, только горсти почвы — она залетала прямо в рот. Я мысленно перенёсся в другое время и в другое место. Со мной не Пауль, а Коротышка. Мне — четырнадцать, ей — десять. У нас каникулы. Орнелла попросила дочь съездить на велосипеде в город за хлебом. Утром подружка постучала в моё окно на втором этаже и позвала погулять. Я согласился, а когда мы вышли на большую дорогу, Лаура начала убегать от меня. Я догонял её, и так мы бежали дальше, не останавливаясь, до самого города. — Это такая прогулка? — спросил я Коротышку. — Меня мама просила съездить за хлебом. — Съездить? А почему мы тогда бежим? — Это же так весело! Её кудрявые чёрные волосы развевались по ветру. Я не мог оторвать от неё взгляда. Она посмотрела на меня, и я затряс головой, будто у меня тоже развевались волосы на ветру. — Бежим, волосы назад, за хлебом, — смеялась Коротышка. Так мы пробежали три километра и абсолютно не устали. Рядом взорвавшийся снаряд вернул мои мысли обратно на поле. Осталось полкилометра до леса. — Когда у меня родится сын, я назову его Бруно, — сказал Пауль. Он бежал чуть правее от меня. — Думаю, Корина не будет против. Миномётный снаряд попал прямо в тело Пауля. От взрыва меня унесло на несколько метров вперёд. Волна земли полностью окатила моё лицо. Я лежал на левом боку и ничего не слышал, только мерзкий свист в правом ухе. Что-то тяжёлое пронзило правую сторону лица. Я не мог повернуть голову, не мог посмотреть на небо, не мог открыть правый глаз. Стало холодно. Судорога охватила правую ногу. Я сделал вздох и закрыл левый глаз. Больше никогда не будет как прежде.***
Полгода спустя
1917 год
Старшему сыну: 32 года
Младшему сыну: 24 года
Сквозь сон я слышал плач матери. Только сквозь сон. Реальности не было. Этот сон длился бесконечно, но даже в этой бесконечности наступил конец. Я открыл глаза. Видеть мог только левый. Правая сторона лица забинтована. Вместо тела я чувствовал тяжесть и огромную боль. По вискам бил молоток. Такую жестокую пытку я никогда не испытывал. Зубы болят с правой стороны. Я не мог пошевелить правой рукой — она лежала у меня на животе. Кашель пробивал лёгкие. — Ты очнулся? — спросила медсестра и коснулась моей головы. — Не шевелись. Тебе нельзя. Сейчас я позову доктора. Такое ощущение, что у меня на лице лежал кирпич. Мимика полностью атрофирована. Я не мог даже посмотреть вниз на своё тело. — И как он? — приближающийся мужской голос. — Пришёл в сознание. Стонет от боли, — ответил знакомый мне голос медсестры. Я кое-как обвёл палату взглядом левого глаза. Всё такое белое и яркое. Это слишком для меня. Я уже привык к темноте. Поставил голову прямо на подушке, до этого она лежала на левом плече. Ничего не слышно справа. Наверное, я находился один в палате. — Добрый день, — в палату вошёл высокий худой мужчина в белом халате, за ним семенила медсестра, опустив голову. — Я — доктор Шпеке. Я молчал. Дело не в том, что не хотел отвечать. Мне казалось, я не мог ответить. Доктор взял стул и сел возле моей койки: — Как ты себя чувствуешь? — Шпеке дал знак рукой медсестре, чтобы та оставила нас. У меня болело всё, даже волосы на голове. Кстати… волосы. Я чувствовал, что оброс. — Голова болит, да? Она так и будет болеть. У тебя осколок в голове. Мы не можем его вытащить. Почему не можете? Так тяжело разрезать череп? — Если его вытащить, ты полностью потеряешь контроль над собой. Ты станешь даже хуже, чем маленький ребёнок, — на мой мысленный вопрос тут же ответил доктор. — Я могу вытащить осколок, но тогда ты не сможешь жить. — Чт… что с… с маим… ли.. лицом? — челюсти еле двигались, язык не слушался. В принципе рот очень сложно открыть. — Ты можешь пошевелить левой рукой? В доказательство я сжал левую кисть в кулак. — Попробуй сам дотронуться до лица. Моя рука медленно поднималась. Но не на лицо, а на живот, где лежала правая ладонь. Я коснулся своих пальцев и почувствовал бинты — моя правая кисть перебинтована. Я посмотрел на доктора — тот ничего не сказал. Левая рука от перебинтованной кисти поднялась выше к груди, а затем — к шее. Шея тоже оказалась забинтованной. Пальцы скользнули по подбородку — бинты. Правая щека — бинты. На скуле что-то мокрое и липкое. Или.. а почему скула так низко? Выше… впадина под бинтами. Впадина… слишком глубокая и большая. Там должен быть глаз… Я нажимал пальцем, и мне становилось больно. — Тише-тише, — заволновался доктор, — там нет глаза. Нет глаза. У меня нет правого глаза. От глаза бинты поднимались на лоб и дальше на голову. Я чувствовал густые жёсткие волосы на макушке. Да, я сильно оброс. Моя рука перешла к левой стороне лица. Бровь, глаз, скула — на месте. Отросла щетина. Папа будет ругаться. Опустился на шею — вернулся к бинтам. Я положил левую руку обратно на место и понял, что у меня больше нет лица. — Ты помнишь миномётный обстрел? Я помнил грохот взрыва, на котором подорвался Пауль. — Тебя сильно задело. Множество осколков снаряда пробило твоё тело. Взрыв был справа от тебя? Справа от меня бежал Пауль. — В основном пострадала вся правая сторона. Плечо и предплечье пробиты. В кисти большой осколок, потому-то рука и забинтована. Ты можешь ею пошевелить? Лучше не делай этого пока. Металлический кусок глубоко застрял в плоти. Он накрыл мелкие кости, отчего вытаскивать его категорически не рекомендовано, иначе кисть полностью разрушится. В будущем подвижность пальцев и запястья вернётся, но сжимать кулак тебе запрещено. Это будет крайне больно. В шее тоже было много мелких осколков, но их вытащили. Что касается твоего лица… — доктор на пару секунд замолчал, — полностью раздроблена правая скула, увы, глаз не удалось спасти. У меня огромная дыра в правой части лица. — Живот болит? Осколки, словно дробь, пробили торс насквозь. Не удивляйся, когда под бинтами увидишь дыры. На мне не осталось и живого места. — У тебя очень сильное сердце. Ты выжил благодаря ему. Твоё сердце выдержало очень много сложных операций. Лучше бы я умер. — Внутренние органы тоже пострадали. Поджелудочная железа, часть желудка и всех кишок, печень. Теперь ты на строгой диете. Прости, но больше никакого сладкого. Только каши, видимо. — Как мне теперь… жить? — спросил я. — С этим можно жить. Будет очень тяжело, но ты сильный. Я понимаю, такое трудно принять, но, прошу тебя, не воспринимай себя, как кусок мяса, который не приготовился на сковороде. Да, раны серьёзные и обширные, работа многих органов изменилась, но вторая половина тела здорова. Левая сторона тела практически не пострадала. — В… где моя форма? — Осталась. Мы её не выкинули. — В… кармане. Наг… рудном кармане… Слева. — Что? — Ж… же… Доктор встал со стула и достал из шкафа продырявленную грязную форму. Это моя форма. Он засунул руку в левый нагрудный карман и вытащил две половинки жетонов. — Герман Фальке и Пауль Фухс, — прочитал Шпеке. Ястреб и Лис. Они защитили меня. Они погибли, а я выжил. Нас было трое, остался я один. — Мне жаль, но людей с такими фамилиями к нам не привозили. Пауль и Герман остались там, на поле. Их никто не похоронил. Доктор положил обратно в шкаф мою сложенную форму. Шпеке подошёл к столу возле изголовья койки: — Твой жетон мы сняли по прибытию. Он в целостности и сохранности, — доктор взял что-то со стола и подошёл ко мне. — Если тебе станет хоть немного легче, фельдфебель Мориц, — Шпеке положил что-то на мою грудь, что-то холодное и металлическое, — ты стал героем. О тебе писали во всех газетах, как о единственном выжившем на том сражении. Погибло 1834 немецких солдата, но чудом выжил только фельдфебель Мориц. Твои родители и брат очень гордятся тобой. Они не бросали тебя, не отходили от тебя, пока ты находился в коме полгода. Доктор повернулся ко мне спиной и направился к выходу. Я опустил взгляд единственного глаза себе на грудь и увидел Железный крест. Награда за мой подвиг. Моё внимание тут же сфокусировалось на другом. На том, что ниже груди, ниже торса. На том месте, где я чувствовал боль. На той части тела, которой нет. — Правую ногу не удалось спасти, — сказал доктор, обернувшись, — слишком много осколков порвали артерии и вены. Я отрезал её по колено. Я вспомнил, как мой сон однажды прервался. Я проснулся и кричал от боли, потому что в этот момент мне отпиливали ногу, а потом снова заснул и проснулся через полгода. Нужно полностью уничтожить себя, чтобы тебя заметили.