UOMO ARTICOLATO
Ко мне часто приезжали мать и отец. Они что-то спрашивали у меня, что-то рассказывали, но я их не слушал. Прошёл месяц, как я вышел из комы. Доктор пока меня не выписывал, говорил, ещё слишком рано. За окном своей палаты я видел сугробы. Наступил декабрь. Несколько раз в день медсестра меняла мне бинты на всём теле. Как же стыдно. Мне стыдно за свою беспомощность. Передвигался я исключительно в инвалидном кресле. Моё тело ещё недостаточно окрепло, чтобы я мог использовать хотя бы один костыль. Какой толк в правой руке, если ей ничего нельзя взять? Приходилось заново всему учиться левой рукой, ведь я правша. Речь уже нормализовалась. Трудности были из-за переизбытка обезболивающих и отсутствия пяти дальних зубов. В принципе я уже смирился с нехваткой ноги, руки и глаза. Я видел себя в зеркале, но пока только в бинтах, зажитые раны мне ещё нескоро предстоит лицезреть. Больше всего меня беспокоила голова. Она болела круглосуточно. Таблетки не помогали, от них меня тошнило. Вчера приезжали мои родители вместе с фотографами. Конечно, они взяли с собой Удо. Меня сфотографировали сидящим на койке в больничной пижаме с перебинтованной головой, в здоровой руке я держал Железный крест 2-го класса, а второй обнимал отца. Мать сидела рядом со мной, а Удо стоял чуть поодаль, но его Железный крест 1-го класса висел на видном месте под левым карманом военной формы. Сегодня на первой полосе газеты я увидел эту фотографию и прочитал статью. Про меня там было написано больше, чем про Удо. Старшего брата повысили до майора. Мне же мой подвиг принёс звание гауптмана. Завтра должны снять бинты с головы, и я впервые увижу своё новое лицо в зеркале. Помню, что заплакал, когда увидел культю вместо правой ноги. Несомненно, доктор прекрасно выполнил свою работу, но лучше бы у меня была нога. Протезист прибудет через несколько дней. Отец попросил заняться мной самого лучшего профессионала в протезировании. Кстати, Удо отказался от протеза руки, заявив, что с деревяшкой вместо плоти ходить несолидно. Медсестра аккуратно сняла полоски бинтов с моей головы. Физической боли от её прикосновений я не чувствовал, только внутреннюю головную боль. Когда моё лицо полностью оголилось, молоденькая медсестра опустила свой взгляд. Я понимал, что теперь каждый будет отводить от меня глаза. Девушка дала мне в руки зеркало, и я увидел… Не себя. Это совсем другой человек. Дело не в том, что мне не хватало частей на лице. Дело во взгляде. Мой левый глаз видел всё, что началось ещё в 1914-м году. Он видел ад. Нет ничего человеческого в этом взгляде. Я отдал зеркало медсестре — больше не хотел видеть своё лицо снова. — Тебя зовут Бруно? — у протезиста низкий, но доброжелательный голос с приятным итальянским акцентом. Я сидел поперёк койки, подтянув к себе левую ногу. Моё тело больше не несло на себе бинтов. Голову я отвернул в правую сторону, чтобы никто не рассматривал моё уродство. Да, я стеснялся себя. — Меня зовут Массимо Ломбарди, — протезист взял стул и сел напротив. На вид итальянцу немного за сорок. Маленькие очёчки на носу. Мужчина крупного телосложения и ростом с меня. Тёмные короткие волосы и зелёные глаза. Кажется, у него что-то с лицом, какие-то очень глубокие шрамы справа возле носа. Мне стыдно рассматривать итальянца, но ощущение будто бы Массимо носил маску или протез, что-то не так с носом — он неестественный немного. Из-под рукавов чёрного костюма выглядывали руки, скорее, лесоруба, чем ювелира. Я понимал, что протезист видел разные ампутации, но мне всё равно стыдно за себя. У Массимо добрые глаза и улыбка. Я понимал, что он пришёл помочь мне. — Скажу сразу, твой отец просил меня сделать всё в лучшем виде. Он с твоей матерью хочет, чтобы ты покинул госпиталь на двух ногах. Да, они действительно так хотели. Их не заботило моё здоровье и самочувствие. Их заботила хорошая фотография на первой полосе газеты. Именно поэтому они ждали, пока мне сошьют парадную форму с новыми погонами, чтобы на неё повесить Железный крест. — Я сделаю тебе новую ногу, — продолжил Массимо. — Она не будет отличаться от левой. Обещаю, — он открыл чемодан и достал оттуда сантиметр, карандаш и тетрадь. — Бруно, покажи мне, пожалуйста, свою правую ногу. Это была просьба. Массимо не настаивал. Он ждал, пока инвалид решится задрать штанину пижамы, а я всё никак не решался. Потому что я позор для своей семьи. Через пять минут штанина всё-таки задралась, и Массимо тут же принялся за работу. Он измерял окружность моей культи и параллельно что-то записывал в свою тетрадь, комментируя мысли и действия по-итальянски. Я ошибся. Массимо не лесоруб, он — ювелир. Хоть ноги у меня и нет, но чувствительность культи сохранилась. Сантиметром протезист также измерил длину моей левой ноги для того, чтобы обе конечности в итоге были одинаковыми. После замеров Массимо быстро набросал эскиз в тетради и показал мне рисунок. — Так будет выглядеть твоя нога. Дерево выберу достаточно прочное, ты же большой парень, высокий. Такой рост должен уверенно держаться на ногах. Колено у тебя сохранено — это большой плюс. Именно к коленке будет крепиться протез, — Массимо всё объяснял, показывая то на эскиз, то на мою культю. — Ремешки я сделаю из качественной кожи, чтобы они не натирали тебе при ходьбе. Вообще, первое время будет очень тяжело. Во-первых, ты уже отвык ходить на ногах. Медсестра сказала, что ты передвигаешься в инвалидном кресле. Это составит дополнительные трудности, но я понимаю, что тебе запрещена нагрузка на правую руку. Во-вторых, это будет ненастоящая нога. Она не такая подвижная и пластичная. Чудес, Бруно, в начале никогда не бывает. Чем больше ты будешь передвигаться на протезе, тем быстрее его разработаешь и привыкнешь к нему. Со временем он прирастёт к тебе, в фигуральном плане естественно, и ты забудешь, что это всего лишь деревяшка. Массимо положил тетрадь с эскизом мне на колени и откинулся на спинку стула. Моё будущее у меня перед глазами. Я хотел ходить. Металл и так разрушил мою жизнь. Моё спасение в деревянной ноге. — Когда будет готов протез? — спросил я. — Через четыре дня. — Вы научите меня ходить? Массимо оторвался от спинки стула и нагнулся ко мне. Его лицо улыбалось доброй улыбкой: — Моя работа, Бруно, делать протезы. Так делают многие протезисты во всём мире. Но мне крайне важно, чтобы инвалид чувствовал себя здоровым на моих конечностях. Через четыре дня Массимо привёз мой протез: — Готов? Я кивнул. Передо мной лежал закрытый чемодан. Массимо открыл его, и внутри оказалась деревянная нога с креплениями и ремешками. — Ощущения довольно странные, верно? — спросил протезист, пристёгивая ремнями деревянную ногу. — Трёт? — Есть немного, — признался я. — С непривычки. Ты уже отвык от того, что после коленки идёт продолжение ноги. Когда протез был пристёгнут к культе, Массимо попросил меня встать, опираясь на костыль. Я с трудом поднялся с койки. Чуть не упал от головокружения, но Ломбарди меня поймал. — Нестрашно. Всё в порядке. Такое у всех. Опирайся на костыль, я тебя держу. Я постоял на двух ногах пару минут, но первые шаги так и не осмелился сделать. — Больно? — поинтересовался протезист. — Голова болит и кружится. Дело не в протезе, Массимо. — Она когда-нибудь проходит? — Нет. Стоя сзади, итальянец схватил меня за живот и держал вместе со мной костыль: — Самое сложное — начать, Бруно, но никто не сделает за тебя первые шаги, — мы с Массимо одного роста, только он на килограмм двадцать тяжелее меня. — Без тебя я не пойду. Перекинь вес на протез и сделай шаг здоровой ногой. Это сложно. Очень сложно. Я боялся упасть, хоть и знал, что Массимо меня не отпустит. Собравшись с духом, я нагнулся немного вправо и переставил левую стопу чуть вперёд, но совсем позабыл о костыле. — Эй, эй! Если забудешь про костыль, то упадёшь. Держи его крепче, — Массимо положил свою руку мне на левую кисть и сильно сжал. — Вот так, понял? Ты должен крепко его держать. А лучше — прижми полностью костыль к телу. У тебя теперь не одна нога, а три. Пока ты ходишь на костыле, он должен двигаться вместе с протезом. Да, походка будет странной, но только так ты научишься ходить. — Отпусти меня, — попросил я. — Ты уверен? — Ты не будешь со мной всегда. Массимо отпустил меня, но далеко не отходил. Я сделал шаг, как и учил Ломбарди: протез вместе с костылём. Что-то заскрипело в деревянной ноге. — Не бойся, не бойся. Он не развалится. Это шарниры и шурупы скрипят. Будешь чаще смазывать — скрипеть не будут. Превозмогая боль в голове и трение деревяшки о культю, я сделал круг по своей палате. Болело всё: от ладони здоровой руки, потому что я крепко сжимал костыль, до поясницы, потому что я постоянно наклонялся вбок при ходьбе. Однако я не упал, потому что даже не знал, как правильно падать. Если меня не удержит протез, первое, что я подставлю при падении — это правую руку, а ей нельзя пользоваться вообще. — Бруно, давай, на сегодня хватит? Для первого раза это очень хорошо. Сядь и посиди, отдохни. В самом деле, иначе у меня голова лопнет. Я сел на койку, и Массимо принялся проверять крепления протеза: — Держится он хорошо, не шатается, не отваливается от культи. Видишь покраснения, — протезист указал на красные полосы выше коленки, — ремешки немного трут из-за того, что ты сильно напрягаешься. Расслабься и главное — не бойся. — Ты уверен, что у меня всё получится? — Ещё ни один инвалид, который носит мой протез, не отказывался от него. Все ходят на моих деревянных ногах. Все пользуются моими деревянными руками. В будущем ты можешь заменить костыль на трость, когда окончательно подчинишь себе деревянную ногу. Уверен, ты ещё сможешь бегать на протезе. Массимо был единственным человеком, который верил в меня. От матери и отца я не услышал ни одного слова поддержки за восемь месяцев. — Завтра тебя выписывают? — Да. — Завтра твой отец устроит шоу? — Он пригласил трёх фотографов. Двое будут снимать меня в госпитале, а ещё один — дома. Парадная форма прибудет завтра утром. — Ты не хочешь всего этого? — Не хочу домой. — А тебе разве не выдали квартиру, как герою войны? — Выдали, но мне её никогда не видать. До конца жизни за мной будут ухаживать мать с отцом. — Даже в сорок лет? — Я — идиот, Массимо. Я не могу жить один. — Ты — здоровый, хороший парень, с которым случилось несчастье на войне. — Несчастье случилось со мной гораздо раньше. — Я кое-что ещё привёз тебе, — Массимо открыл свой чемодан. — Я понимаю, что ты стесняешься своей внешности. Поэтому ради успокоения твоей души сделал тебе маску, — протезист достал из чемодана белую безликую маску. — Она закрывает половину лица, твою правую половину, — он дал мне подарок в руки. — Никаких ремней и креплений. Новая технология. — Как же она крепится? — Внутри она смазана специальным кремом. По типу присоски. Крем натуральный, он не будет раздражать твою кожу. Она безликая, но вдруг ты захочешь её разрисовать. Можешь добавить бровь, сам глаз, чтобы придать ей естественность. — В детстве мне нравилось рисовать, хоть и особо у меня не получалось, но я никогда не рисовал лица. — Теперь это твоё лицо. Тебе решать, каким оно будет. — Я не надену его завтра. Папа хочет, чтобы мои раны красовались на первой полосе газеты. Кощунство. Отец называл это любовью. — Надевай лицо, когда захочешь ты, а не кто-то другой. Маска лежала у меня на коленях. Пальцы правой руки касались холодной глины. От печали или от безысходности, а может, из-за доброты Массимо я заплакал единственным глазом. — Спасибо, — тихо произнёс. Массимо улыбнулся и взял в свою левую ладонь мою здоровую кисть. Отныне только так: здороваться и прощаться левой рукой. — Uomo articolato. Теперь ты — uomo articolato. Я понял, что сказал Ломбарди, но не понял, что он имел в виду. Перед сном я побрил голову трясущейся левой рукой. С правой стороны над ухом красовался длинный глубокий шрам. Я чувствовал, как под ним пульсировал кусок металла.***
1918 год
Старшему сыну: 32 года
Младшему сыну: 24 года
В госпитале до сих пор слышны стоны и крики. Кого-то привезли относительно недавно, а кто-то здесь уже целую вечность корчился от боли. Фотографы уже сделали несколько снимков. Младший брат выглядел великолепно. Новая парадная форма сидела на нём идеально. Шрамы украшали его лицо ярче, чем Железный крест под левым нагрудным карманом. Брюки и сапоги скрывали протез. Ничто не выдавало в нём одноногого. Брат опирался на костыль, но в госпитале многие ходили с костылями. Левый синий глаз обрамлён чёрным синяком и морщинами. Врачи говорили, что это от головной боли. Взгляд брата изменился — это взгляд человека, прошедшего войну, хоть война ещё не окончена. Мориц младший стал мужчиной. Несомненно. К машине с открытым верхом мы с отцом вели под руки героя войны. Мать несла небольшой чемодан с личными вещами брата. До дома больше сотни километров. Поездка с родителями будет долгой и мучительной. Я завёл Бенц, и брат надел фуражку. Он стеснялся своего шрама над ухом, но головной убор не сильно спасал ситуацию. По дороге мать спрашивала младшего сына о самочувствии. Тот молчал. Она говорила, что приготовила праздничный обед, и по приезде вся семья отметит триумфальное возвращение героя войны. Мы с братом оба понимали, что праздника не будет. Как только семья переступит порог дома, я тут же со всеми попрощаюсь и вернусь на линию фронта. Да, война ещё не окончена. Инвалидность закалила меня и подняла мой авторитет среди солдат. Я стал эталоном храбрости. Ни к одному моему повышению отец не причастен. Я сам создал себе имя. Если война физически уничтожила моего брата, то меня она усовершенствовала. Водить машину одной рукой не совсем удобно, это я давно уже понял. Также теперь я носил монокль на левом глазу. После взрыва гранаты моё зрение ухудшилось. Чудо спасло меня, и я не стал слепым. Внешний вид играл большую роль. Мой — давал мне статность. Брат… Я посмотрел в зеркало заднего вида. Мориц младший никогда не будет как прежде. — Отто, Удо, помогите ему подняться к себе в комнату, — попросила мама, когда я припарковал Бенц возле дома. Мы с отцом взяли инвалида под руки и повели на второй этаж. В последние восемь месяцев я часто приезжал в Циттау, чтобы отвести родителей в госпиталь, чтобы привезти брату гостинцы. Циттау был другим. Сейчас же он вновь приобрёл свой внешний вид благодаря приезду Морица младшего. Циттау снова стал убежищем страданий. Дома брата снова сфотографировали, дабы читатели убедились, что герой войны доехал в целостности и сохранности. Его комната не изменилась, как будто и не прошло четырёх лет. Я приоткрыл окно, чтобы впустить свежий воздух. Как странно, брат так и остался жить в нашей детской комнатке. — Мама накрывает на стол, — сказал отец, — я пойду ей помогу, а вы посидите пока здесь, думаю, вам есть, о чём поговорить. — Его нужно переодеть, — сказал я. — Нет-нет. Вы оба будете в парадной форме. — С него пот течёт градом. Лучше бы принёс ему обезболивающее. — Мама сама решит, когда ему давать таблетки. Показуха, от которой тошнило. Эгоистичность родителей, которая так и не улетучилась. — Пап, я не буду обедать. Мне нужно ехать. — Тебя же отпустили на день. — Я нужен на фронте, а не дома. Отпразднуйте без меня. — Ты же сам себе начальство. — Я — простой солдат. Мои погоны не отвечают за мои действия. Я не хотел больше оставаться в этом дурдоме. Отец кивнул и спустился вниз. Я закрыл дверь в комнату и кинул фуражку на стол рядом с очищенным от коры сучком. — Я против этого цирка и считаю, что незачем ходить по дому в форме. Мама приготовила тебе одежду, — взял вешалку с рубашкой и брюками. — Достань мне шорты, — брат кивнул на открытый шкаф. — Они лежат на второй полке снизу. — Сейчас холодно для шорт. — Я хочу видеть свою ногу. Тем более, сейчас мне жарко. Я полез в шкаф и достал с полки шорты: — Носки тебе нужны? — Один. Я подошёл к сидящему на кровати брату и стал расстёгивать на нём мундир. Он не сидел истуканом, а сам ковырялся в пуговицах рубашки. Когда он остался с голым торсом, я увидел многочисленные дыры на его животе. — Брюки сам снимешь? Левой рукой брат начал расстёгивать пуговицы на брюках, и я понял, что дальше пуговиц самостоятельно он не продвинется. — Привстань чуть. Он облокотился на левую руку и немного поднял таз. Я успел стянуть с него штаны. Мне тридцать два года, а я впервые переодевал своего младшего брата. Когда на правой коленке появились ремни и крепежи, я запнулся. Брат самостоятельно оголил ноги, и показался протез. До этого я никогда не видел ни культи, ни самого протеза. Чтобы скрыть свой ужас и слёзы, я потянулся за сменной одеждой и надел на брата рубашку. Не мог смотреть ему в глаз от стыда. Я взял шорты и натянул их до колен. — Встань. Не смогу, пока ты сидишь, застегнуть их, — брат, схватившись за мою шею, поднялся. — Держи одной рукой шорты, чтобы они не упали, а другой хватайся за меня. Своей правой рукой я застёгивал пуговицы, пока левой рукой одноногий помогал мне. Две калеки. Однако это единственное дело, с которым мы оба справились. Брат сел на кровать и застёгивал пуговицы на рубашке. Я опустился на корточки и надел на его стопу носок. — Знаю, что мы с тобой никогда не были близки, но хочу, чтобы ты знал, — я впервые посмотрел ему в глаз. — Мне очень жаль. Правда, — слеза скатилась по щеке. — Никогда не думал, что с тобой может произойти такое. Когда пришла весточка о тебе, я сначала не поверил, даже ехать в госпиталь не хотел, но когда увидел тебя, то… — не смог договорить, от слёз першило горло. — Я ещё четыре дня лежал на том поле,— сказал брат. — Я не выполнил твой приказ — оставил своё оружие на поле боя. — Твой пулемёт лежал неподалёку от тебя. Сколько метров ты протащил его на себе? — Километр. Брат застегнул все пуговицы на рубашке, и я одел на него подтяжки от шорт. Парадная форма должна висеть на вешалке. Это лицо каждого солдата. — Нам так нужен был посыльный… — медленно произносил Мориц младший, когда я распрямлял форму гауптмана на вешалке. — Нам так нужна была помощь… — Поэтому я и говорил, что на войне не самое главное убивать. — Если бы я не убивал, то не выжил бы. Он прав. Тогда невозможно было выжить. — Говорят, война скоро закончится. Это я тебе по секрету рассказываю. — Принеси, пожалуйста, мой чемодан. Я спустился вниз и принёс брату чемодан, поставил его рядом со шкафом: — Ладно, удачи тебе. Я поехал. У меня много дел. — Забери меня отсюда. — Что?… — не понял я и подошёл ближе к кровати. — Удо, увези меня… Я не смогу жить с родителями, — из синего глаза потекли слёзы. — Что ты такое говоришь? Мать с отцом позаботятся о тебе. — Ты знаешь, что нет. Они сделают только хуже. Я прошу тебя, спаси меня. — Тебе нужны забота и уход. Я не могу. Я воюю. Прости, у меня своя жизнь. — Я умру здесь... — единственный глаз залился слезами. — Не говори чепуху! Мама не позволит тебе этого. Если ты так боишься, то я буду навещать тебя, когда смогу. У меня, правда, не было возможности его забрать. Дело не в том, что я стыдился брата-инвалида. Мы всегда жили разными жизнями. Мы всегда шли разными путями. Его будущее уже решено. Передо мной сидел другой человек. Это не идиот, это самый умный человек. Он понимал, что ждёт его впереди так же, как и я. — Повесь мою форму в шкаф, — сломленный от слёз голос исчез, и появился металлический. — Не хочу больше её видеть. Я взял его фуражку и убрал вешалку с формой глубоко в шкаф. — Я больше никогда её не надену, — послышался голос брата за спиной. — Мне не нужны ни звания, ни награды. Я всегда знал, что война — это сон. Все мы когда-нибудь проснёмся. Все, кроме меня. Мой сон будет длиться вечно.***
Праздничный обед? Всё было мягким и перетёртым. Затем последовала таблетка. Ужин? То же самое. Затем последовала таблетка. Каши, супы и снова каши. Я вернулся в детство. Я вернулся к истоку. На улицу меня не выпускали. «Там холодно» — говорила мать. К вечеру я уже сошёл с ума. Соседский дом опустел и зарос деревьями. Никто больше не жил в маленькой Италии. Где ты? Куда ты исчезла? Только ради тебя я вернулся домой. В приоткрытую форточку я выкинул очищенный от коры сучок. Он не изменился за четырнадцать лет. Я изменился за эти годы, а ты исчезла. Ночью, когда родители заснули, я не мог спать. Как спать, когда болит голова? Перед сном, как учил меня Массимо, я снял протез. Зачем тебе ноги, когда ты спишь? В мою комнату открылась дверь, и вошёл отец. Значит, не только я не сплю. На этот раз он не стал закрывать шторы. — Ты — мой самый любимый сын, — сказал Отто Мориц и стянул одеяло с изуродованного тела. — Я так скучал по тебе. Мать не изменилась. Отец не изменился. Только я изменился. — Ты никогда не будешь для меня уродом. Лучше смерть, чем жизнь с родителями в Циттау. Прилетела синица. Почему она тоже не спала ночью?