ЦИТТАУ
1919 год
Старшему сыну: 34 года
Младшему сыну: 26 лет
Я перестал носить дома одежду — ношу только трусы. Я часто кричал от боли. Война закончилась. Полным провалом. Ещё в ноябре прошлого года. Для меня же война закончилась уже давно. Удо не приезжал — слал весточки. Он пережил войну, теперь работал в штабе. На моей груди одной наградой стало больше. На прошлой неделе мне прислали позолоченный значок «За ранение 1-й степени». У Удо такой же, потому что мы оба инвалиды. Обидно, что наши физические состояния одинаково оценили. Значок я кинул в шкаф, туда, где висела форма. — Сколько таблеток в день Вы ему даёте? — спросил доктор у матери. — Семь, кажется. Я лежал в трусах на кровати, а доктор светил фонариком в мой единственный глаз, и меня передёргивало. — Головные боли проходят? — Нет, — ответила мать, — он продолжает жаловаться на них. — Какого характера боли? Скорее, вопрос ко мне, чем к родителям. — Непрекращающиеся, — сквозь зубы прошипел я. Меня трясло и лихорадило. Нет, я не заболел, не простудился. Просто голова не переставала болеть уже два года. — Часто его рвёт? — Постоянно, — ответила мать. Меня тошнило от таблеток, от маминой пищи и от головной боли. — Галлюцинации есть? — У него идиотия, — вместо меня ответила мать. — Тогда всё возможно. Нет у меня никаких галлюцинаций! — Фрау и герр Мориц, в таком случае поможет только одно: морфий. — Морфий? — переспросила мать. — Да. — Мой сын никогда не будет принимать морфий! — закричал отец. — Он будет страдать от боли, но от нас с женой ни получит ни капли этой заразы! — Что ж, другого лекарства нет.***
1923 год
Старшему сыну: 38 лет
Младшему сыну: 30 лет
— Сынок, надо побриться. В комнату зашла мать с тарелкой пены и острым лезвием. Теперь она брила мне не только голову, но и щетину на лице. — Все знают, что он не мой отец, — сказал я, когда лезвие коснулось моего черепа. Мать ничего не сказала. — Почему Бассо больше не живут в своём доме? — Они уехали в 1916-м году. Лаура закончила школу, и они уехали. — Куда? — А кто знает? — Орнелла тебе ничего не говорила? — Мы перестали общаться. — Почему? — Так бывает. Всему виной «Немец». Всему виной высказывания Отто Морица об иностранцах в Германской империи. — Я хочу на улицу. — Тебе нельзя. — Почему? — Потому что я так сказала. — Я хочу на улицу! — ударил рукой по тарелке с пеной, и она отлетела на несколько метров. — Сынок, не нервничай. — Я хочу на улицу! На мой крик прибежал отец: — Что случилось? — Он кричит на меня, — пожаловалась мать. — Что он хочет? Они разговаривали между собой, не замечая меня. — Гулять! Я хочу гулять! Вы оба закрыли меня в комнате и никуда не выпускаете! — Мы не держим тебя силой дома, сынок. Ты можешь сам пойти гулять, если так хочешь, — объяснила мать спокойным голосом, словно я идиот. Я — идиот! Ха-ха! — Как?! Как я пойду?! Вы забрали у меня протез! — Он тебе не нужен, — наигранное спокойствие матери. — Он только всё портит. — Что портит?! — Сынок, не кричи. У тебя и так голова болит, — вмешался отец. — Заткнись! Заткнись! Заткнись! — слюни вылетали из беззубого рта и дыры вместо глаза. — Тебя никто не спрашивает! Меня всё достало. Я больше не мог находиться в одном доме с этими людьми. Я стал нервным, озлобленным. Мне некуда деть свою агрессию. Меня достало есть целыми днями каши, а потом блевать от таблеток! Дальше кухни и своей комнаты я не ходил. Набрал тринадцать килограмм — практически не двигаюсь. Мама поставила ведро у моей комнаты, чтобы я не ходил в туалет на улицу. Я стал игрушкой в руках двух больных людей. — Не смей так со мной разговаривать! — пригрозил отец и отцепил от брюк подтяжки. — А то что? Закроешь шторы на моём окне? — Беата, выйди! — скомандовал отец и показал на дверной проём. — Отто, не трогай его! — занервничала мать. Отец силой вытолкнул жену из комнаты и закрыл дверь с внутренней стороны на щеколду. Он не будет меня бить. Он не поднимет на меня руку. — Она всегда будет тебе потакать, — процедил я, забираясь к изголовью кровати. — Ты знаешь, что она давно тебя уже не любит. Ты понял это тридцать лет назад, когда родился я. Это твоя месть? Я — твоя месть? Грязный, вонючий ублюдок… Отец меня не ударил. Он изнасиловал меня в очередной раз.***
1925 год
Старшему сыну: 40 лет
Младшему сыну: 32 года
Чтобы игра стоила свеч, нужно играть по правилам. Я был рождён идиотом, но никогда себя таковым не считал. …до этих времён. 08:30 утра. Мать поставила передо мной тарелку с кашей: — Приятного аппетита, сынок. Меня тошнило от молочного запаха и вида комочков в манке. Отец сидел передо мной, завтракал и читал газету. Его внимание привлекло моё поведение. Играло радио. Единственной рабочей рукой я взял ложку, держа её кулаком, и начал бить ею по каше. Комочки разлетались в разные стороны: на моё лицо, на отцовскую газету, на стены кухни. — Малыш-малыш, перестань. Не хулигань, пожалуйста. С едой нельзя баловаться. Я продолжал бить ложкой по каше. Каше, которую я так ненавидел. Я замычал, потому что забыл членораздельную речь. Я забился в конвульсиях. — Беата! Беата! — звал жену отец. — Что такое? — с улицы прибежала испуганная мать. — Ему плохо. Совсем плохо. Отец вытащил у меня из руки ложку и держал за плечи. — Сейчас я дам ему таблетку. Мать запихала мне в рот белый кружок и задвигала рукой мои челюсти, поднесла кружку и заставила меня запить таблетку. Я сделал глоток и выпустил фонтан воды и белой жижи наружу. А после я начал, не прекращая, смеяться. Так прошёл завтрак. Завтра выступление на бис. 11:38 За семь лет я научился ходить и без протеза. Я двигался на одной ноге, опираясь на костыль. До обеда ещё два с половиной часа. Мама сказала, что у меня свободное время, и я мог заняться чем угодно. Отец называл такое время — посвятить себе. Что такое мастурбация, я узнал в пять лет. Тогда я ещё не знал, как это называется. Только мастурбировали не мне. Настало время посвятить себе. Я сидел на стуле напротив открытого окна. Моя единственная работающая рука в трусах. Что меня привлекало? Что меня возбуждало? Ещё в юности, до войны, я нашёл у отца в комоде журнал с голыми женщинами. Тогда я не знал, что с ними нужно делать. Я просто перелистывал страницы журнала и рассматривал женские тела. Тогда я ничего не чувствовал. Теперь — представлял их. Я не представлял Коротышку. Нет. Она не почернела от моих мыслей и действий. Лаура исчезла. Я не видел её уже одиннадцать лет. Сейчас ей должно быть двадцать восемь. Уверен, она самая красивая девушка. Я не представлял её. Коротышка исчезла. Возбуждение появилось, но никакого удовольствия от процесса я не получал. Мама собирала вещи для стирки. Она зашла в мою комнату и увидела меня, трясущегося на стуле. Мать подумала, что это приступ или припадок, поэтому подошла и застала сына за непристойным занятием. — Отто! Иди сюда немедленно! Матери неприятно смотреть на меня, она отвернулась. Я знал, что они с отцом давно уже не занимаются любовью в своей комнате. — Что случилось? — спросил вошедший отец. — Он снова «это» делает! Поговори с ним, сделай что-нибудь! Это ваши мужские дела. Мать вышла из комнаты красная от стыда, и ко мне подошел отец: — Сынок, перестань, — он коснулся моего запястья и попытался вытащить вспотевшую руку из трусов. Я же ещё сильнее хватался и не отпускал свой половой орган. — Это тебе не поможет. Тебе только хуже становится. Хроническая мастурбация — это нестрашно. По крайней мере, для меня. Когда я кончил, мои трусы намокли. Лишь после этого я вытащил руку, полностью покрытую белой слизью. Отец смотрел на меня и плакал. А после я начал, не прекращая, смеяться. Так прошло свободное время. Завтра выступление на бис. 14:02 Мать поставила передо мной тарелку с супом. Она переставила стул и села рядом. Она взяла ложку и начала кормить меня с ложки. Отец сидел напротив, обедал и читал газету. Играло радио. Я и правда проголодался, учитывая, что не завтракал, поэтому проглотил первую ложку супа. Он безвкусный. Даже колодезная вода и то вкусней, чем пища моей матери. От второй ложки я отказался, отвернувшись от матери и зажав губы. — Сынок, надо кушать, — настаивала мать. Она снова поднесла ложку к моему рту, и я замычал и забил культёй по столу снизу. Тарелка с супом подпрыгнула и перевернулась. Горячий суп покапал со стола мне на чистые трусы. Я продолжал бить по столу, пока отец не запихнул таблетку мне в рот. А после я начал, не прекращая, смеяться. Так прошёл обед. Завтра выступление на бис. 15:12 Свободное время. Мастурбировать мне не хотелось. Мне хотелось биться головой об стенку. От каждого удара металлический кусок двигался в моём мозгу, словно кто-то ползал у меня в голове. Я старался не задевать здоровый глаз, поэтому бился лбом. Чувствовалась кровь во рту. Она затекала в дыру правого глаза и попадала в гортань. На грохот прибежали мать с отцом. Они оттащили меня от стенки и посадили на кровать. Кровь залила мой единственный видящий глаз. — Что же ты творишь с собой? — с горечью в голосе спросила мать. А после я начал, не прекращая, смеяться. Так прошло свободное время. Завтра выступление на бис. 18:00 Мать поставила передо мной тарелку с гречкой и села рядом. Гречка с молоком. Переваренная гречка. Запах молока. Меня начало тошнить. Отец встал позади и заломил мне руки. Они будут насильно кормить. Играло радио. Мать взяла ложку одной рукой, а второй открыла мне рот. Через пару минут тарелка с гречкой опустошена. Я всё съел и выпил всё молоко. Точнее, меня накормили. Впервые за весь день. Но это ненадолго. Я тут же начал блевать, и весь ужин оказался на столе. А после я начал, не прекращая, смеяться. Так прошёл ужин. Завтра выступление на бис. 21:10 Мать разобрала мне кровать и поправила подушку. Я допрыгал на одной ноге до постели и лёг в неё. Я до сих пор спал в своей детской кроватке. Левая стопа и лодыжка свисали с края матраса. — Устал? Голова болит? — спросила мать, накрывая меня одеялом и проводя пальцами по бритому черепу. — Мне тридцать два года. Тебе нравится спектакль? Мне — да. — Какой спектакль? — В который мы играем каждый день. Доктор Рихтер почти тридцать лет назад говорил тебе об этом. Я принял себя. А ты научилась жить с сыном-идиотом? — в глазах матери читался страх, который я видел в детстве. — Кажется, ты боялась, что я тебя убью? А после я начал, не прекращая, смеяться. Так прошёл день. Спектакль подошёл к концу на сегодня. Завтра выступление на бис.***
1927 год
Старшему сыну: 42 года
Младшему сыну: 34 года
У меня скопилась куча писем в столе от родителей. Во всех письмах они просили срочно приехать в Циттау. Ответ на все письма: «Я не могу». Почему же я поехал домой? Потому что отец дозвонился в штаб, и его соединили со мной. Я не узнал голос Отто Морица. «Удо, мы больше так не можем». Я тут же сел в Бенц и направился в Циттау. Последний раз там был пять лет назад: побыл пару часов и убежал оттуда. Мать с отцом живы, здоровы, счастливы. С братом всё было в порядке. Что изменилось за пять лет? — В следующий раз мне придётся ехать прямо в Мюнхен? — заявил отец мне с порога. — Что у вас случилось? — Удо! — мать бросилась мне на шею. — Наконец-то ты приехал, — она как обычно стала меня целовать. — Как у вас дела с Катриной? — Катриной? Какой Катриной? — Девушкой, с которой ты должен был познакомиться пару лет назад. Когда у вас свадьба? — Мам, я не знаю никакую Катрину! И в ближайшее время не планирую ни на ком жениться! — Тебе сорок два года. — Мам!… Отец оторвал меня от матери и повёл на второй этаж. Даже будучи взрослым, даже будучи за сотни километров от родителей, мать с отцом ждут не дождутся, когда я женюсь и обзаведусь детьми. Старым Морицам нужны новые Морицы. А я не хотел всего этого. Меня устраивала моя жизнь в Мюнхене. Каждая девушка в городе — моя. — Что случилось? — спросил я отца и снял фуражку, когда мы поднимались в комнату брата. — Он не понимает, что творит. — Почему тебя это так беспокоит? — Это продолжается уже четыре года, Удо. У нас каждый день одинаковый. — Пап, что ты хочешь? Он больной человек. — Мне кажется, он долго не протянет. Мать его очень боится. — О-о, мы возвращаемся на тридцать лет назад! Как тогда, когда ему только поставили диагноз. — Тише, — отец поднёс палец к губам, — не говори так громко. Он всё слышит и видит. — И что? Ты же сказал, что он ничего не понимает. — Зато мы понимаем. Отец открыл дверь в комнату брата, и я увидел крупного мужчину, мастурбирующего на стуле. Брюки и рубашки он не носил. А когда я приезжал пять лет назад, инвалид был наряжен, как на праздник. Каждый день одинаковый? И это продолжалось вот уже четыре года? Протеза нет. Последний раз я видел на нём деревянную ногу в день, когда брат приехал домой из госпиталя. Мужчина передо мной не похож на брата. Он огромный. Его тело всё в мускулах. Ничего не осталось от худенького и высокого мальчика. — Поговори с ним наедине, — шепнул мне на ухо отец и ушёл. Я зашёл в комнату и закрыл за собой дверь. В комнату маленького мальчика, в которой жил взрослый мужчина. Второго стула нет, поэтому я сел на ковёр перед братом, а рядом положил свою фуражку. — Ну рассказывай. Я старался не обращать внимания на мастурбацию. Больше всего меня настораживал тот факт, что этой же рукой брат мог сломать мне челюсть одним ударом. — Ты не говоришь? Снова? Его взгляд фокусировался не на мне, а на чём-то сзади меня. — Зачем ты их мучаешь? А? Они ведь уже старые, им тяжело. Ты себя в зеркало видел? Сколько весишь? Сто кило есть уже? Мама тебя так раскормила? Что тебе не нравится? Ответь мне. Ты же слышишь меня. Ты понимаешь меня. Ты всегда всех слышал и понимал. Что происходит? Брат задвигал в сторону нижней челюстью — он разрабатывал челюстную кость. Больше Мориц младший не стеснялся своего лица, своих ран. Я видел их все. Он выставлял себя напоказ. Мой брат во всей жуткой красе. — Ты меня не спас, — голос стал ещё грубее, ещё глубже, чем когда я переодевал его в последний раз. Тогда мы разговаривали в последний раз. Пять лет назад мы и словом не обмолвились. — Ты мне не помог. Это они сделали меня таким. Меня теперь не нужно спасать, — он говорил с придыханием от возбуждения. — Теперь они кричат о помощи, но их никто не спасёт. — Это твоя месть? За все годы мучений? — Это моя жизнь. Они должны принять меня таким. Научиться жить со мной таким. — Ты же можешь быть другим. Ты же был другим: хорошим, добрым мальчиком, тихим и спокойным. — Он умер. — Когда? — Когда пошёл на войну. — Я понимаю, война очень сильно тебя сломила… — Нет-нет. Война показала истинного меня. Я не идиот, Удо, — он наклонился ко мне, но руку из трусов так и не вытащил. — Я — идеальная машина для убийств. — Не смей трогать родителей. — Я их не трону. И не собираюсь. Пока. — Пока? — Всему своё время. Брат взглянул на мою правую руку, на стальное кольцо, украшавшее мизинец. Я специально носил его на мизинце, потому что знал, что оно никогда не займёт место на безымянном пальце. Это пытка для родителей. Они всегда отводили взгляд от моей руки. Я по-особенному мучал отца и мать. — Что тебе нужно? — вопрос отвлёк брата от кольца. Он снова сфокусировался на моём лице. — Ничего. Меня полностью устраивает такая жизнь, — у него появилась мерзкая улыбка на губах. Теперь я понял, почему мать так боится младшего сына. — Где твой протез? — Мать выкинула. — Что? Зачем? — Он мне не нужен. — Хочешь уехать отсюда? — Нет. — Ты же хотел раньше. Будь у тебя такая возможность сейчас, ты бы уехал? — Нет. — Ты ненавидишь родителей. Ты не можешь с ними жить. — Это они не могут жить со мной. — Если ты не хочешь уезжать отсюда, — я поднялся с пола и подобрал фуражку, — значит я увезу родителей. Брат мерзко засмеялся: — Ты выбираешь их, а не меня? Спасёшь больных стариков, а не брата-инвалида? Они будут мучить тебя, Удо, как мучают меня. Они женят тебя на женщине, которую ОНИ выберут. Они назовут твоих детей именами, которые ОНИ выберут. В них это заложено — выбирать за нас. Отец выбрал тебе будущее, которого ты не хотел. Мать кормит нас тем, чем сочтёт нужным сама, но не мы. Отец заставил тебя убить собаку. Смотри, — он показал свою шею, — больше нет следов от укусов Шпинне. Это шрамы от осколков, но не от зубов. Так будет всегда, Удо. Сколько бы лет нам ни было. Они всегда будут в нашей жизни. Они всегда будут выбирать за нас. Они хуже, чем шрамы на наших телах. Шрамы — на коже, а родители — у нас в крови. Я надел фуражку и сказал: — Я думал, что тебе нужна помощь, но ты безнадёжен. — В этой семье надежды только на тебя. Пригласишь на свою свадьбу младшего брата или отречёшься от меня навсегда? — Ты всегда будешь моим братом, помни это, — я развернулся и направился к выходу. — Я всегда буду братом, которого ты не спас. Помни это, — сказал мужчина металлическим голосом у меня за спиной. Я попрощался с родителями и уехал. Только один человек мог спасти Бруно Морица.