НЕАПОЛИТАНСКИЙ СПЕКТАКЛЬ
1933 год
Старшему сыну: 48 лет
Младшему сыну: 40 лет
— Сынок, к тебе приехали. В комнату вошла мать и ещё кто-то. Я сидел на стуле напротив окна. Мастурбировать не хотелось. — Оставлю вас наедине. Мать ушла, но не посторонний. Я не поворачивался, но мне было интересно, кто это. Явно не Удо. Шаги приближались — шаги тяжёлые. — Ciao, Bruno. Мало людей называли меня по имени. Тем более, мало здоровались на итальянском. Человек подошёл ко мне слева, и я увидел короткие поседевшие волосы и зелёные глаза. На итальянце чёрный костюм и самая добрая улыбка. — Массимо… — мой голос дрогнул, — ты приехал? — Конечно. Я встал со стула и накинулся ему на шею. Он обнимал меня в ответ. — Ну-ну, — Массимо слышал, как я плакал, — всё хорошо. Я здесь. Я приехал. Я отпустил его, но держался за плечо. Подскоками добрался до кровати и сел. Массимо переставил стул и хотел на него сесть. — Нет-нет! Не садись на него. Он… слишком многое повидал. Садись рядом со мной. Мне стыдно, что Массимо будет сидеть на стуле, на котором я многократно мастурбировал. — Как у тебя дела? — спросил протезист, заняв место на маленькой кровати. — Как… видишь. — Мне сказали, что тебе хуже со здоровьем. — На самом деле, без изменений. — По крайней мере, ты в отличной физической форме, — Массимо ущипнул меня за бицепс. — Смотри, какие мышцы! А я помню тебя совсем худеньким. А сейчас ты крупнее меня стал! — Так получилось. Я потолстел. — No, — наотрез заявил Ломбарди, подняв кисть. — Ты не потолстел, просто обрёл форму. И эта форма очень тебе идёт, — он положил руку мне на щёку. — Массимо, я весил семьдесят килограмм во время войны, а сейчас больше ста. — Когда я приезжаю к mamma в Неаполь, она тоже кормит меня на убой, — улыбка на тонких губах. — Дело не в еде. Я почти не ем. — Да? А это что? — он похлопал меня по дырявому животу. — Массимо, я не двигаюсь. Я не выхожу за пределы дома. — Ты не выходишь на улицу? — Нет. — Perché?! — протезист крайне удивился. — Потому что. — А чем ты занимаешься целыми днями? — Я не могу тебе сказать. Об этом не говорят. Прости. — Ладно, я тебя понял. Так, — он хлопнул ладошами по коленям. — А где твой протез? — Я не знаю. Массимо нахмурился: — Ты его не носишь? — Я не знаю, где он. Я не ношу его. — Когда в последний раз ты его надевал? — Когда приехал домой из госпиталя. — Пятнадцать лет назад… — Массимо покачал головой. — Я… так не могу, — протезист встал с кровати и начал расхаживать по комнате. — Это… это не дело… — он вышел из комнаты и остановился у перил. — Фрау Мориц, можно попросить Вас подняться?! — Что ты задумал? Массимо обернулся и серьёзно заявил: — Спасти тебя. Через минуту появились мать с отцом. — Синьор Ломбарди, мы Вас слушаем. — Для начала, фрау Мориц, — Массимо стоял руки в боки, таким серьёзным я его ещё никогда не видел, — где протез? — Он… в надёжном месте. — Как это? — Он в надёжном месте. — Надежное место — это культя Вашего сына! Он должен быть прикручен к коленке! Вы его выкинули? — Нет, что Вы! — мать махнула рукой. — Мы оставили его для лучших времён. — Каких, простите? — Массимо поднял брови. — Каких «лучших»? Вы, кажется, не понимаете одну вещь, фрау Мориц. Мои протезы стоят кучу денег. Ко мне родственники инвалидов выстраиваются в очереди и продают целые имения, чтобы заполучить качественный протез. Вам же досталась моя работа абсолютно бесплатно. — Синьор Ломбарди… — вмешался отец. — No, герр Мориц! — Массимо заткнул Отто Морица итальянским жестом. — Я отказался брать от Вас конверт с оплатой после того, что прочитал в Вашем журнале. Это дело каждого, я не спорю. Никто не запрещает германцам высказывать своё мнение, а я считаюсь гостем в Вашей стране. Я согласился помочь Вашему сыну. Я сделал ему один из лучших протезов! А что Вы сделали? Вы лишили будущего Вашего искалеченного ребёнка! — Этому ребёнку уже сорок лет, — сказал отец. — И сколько лет после войны он самостоятельно ходит на двух ногах? — Но, синьор Ломбарди, сын часто жаловался, что ему натирает протез, — оправдывалась мать. — Я сказал это один раз перед сном, а на утро больше не увидел протеза, — пояснил я Массимо. — Будьте добры, принесите протез. Я хочу на него взглянуть, — попросил Ломбарди моих родителей. Мать подтолкнула отца, и тот вышел из комнаты. Хлопнула входная дверь — он покинул дом. Мама так и осталась стоять и противно улыбаться, будто не чувствовала своей вины. — Почему Бруно не выходит на улицу? — спросил Массимо. — Потому что не хочет. — Не хочет или не может? Как он передвигается на одной ноге? — Прекрасно. За это время он научился. — То есть, для Вас это нормально? — Мой сын ходит, синьор. С трудом, но ходит. — Так, что с улицей? — Пожалуйста, дверь открыта, — мать указала в сторону выхода из дома, — никто её не запирает, никто его не удерживает в доме. Хлопнула входная дверь — отец вернулся. — Верно, двери дома не удерживают Бруно внутри. Его удерживает кое-что другое. — Вот, — в комнату зашёл отец и протянул Массимо деревянную ногу, точнее, то, что осталось от неё. — San Raffaele! — взмолился протезист. — Где вы его держали всё это время?! — В сарае, — ответил отец. — В мороз?! В сырость?! В жару?! — Мы его оттуда не вытаскивали. За пятнадцать лет все ремешки сгнили, шурупы и шарниры заржавели, а дерево покрылось плесенью. На таком протезе нельзя ходить, но будь у меня возможность, я бы прикрутил его к культе и убежал отсюда. — Мне невероятно больно, фрау и герр Мориц, что мою работу не ценят, — Массимо передал обратно отцу деревянную ногу и перевёл взгляд на кровать. — Я сделаю тебе новый протез, Бруно. Гораздо лучше предыдущего. Это будет мой шедевр. Господа родители, — Массимо обратился к старикам, — покиньте комнату, будьте добры. — Синьор Ломбарди, я не позволю разговаривать со мной в таком тоне в моём же доме! — сделал замечание отец. Массимо выпрямился и опустил руки по швам: — Вы ничего не поняли? Я всегда буду на стороне инвалидов. Отец тут же поменялся в лице. Одна фраза «итальяшки», как любил выражаться Мориц старший, поставила на место высокомерного немца. — Бруно, пойдём на улицу. Я хочу сделать новые замеры. Я схватил костыль и доковылял до перил второго этажа. Палка заменяла мне вторую ногу, а когда-то должна была быть третьей. — И Вы считаете, это нормально, фрау Мориц? — спросил Массимо. — Что Ваш сын так передвигается? Вы не боитесь, что он свернёт себе шею, когда будет спускаться с лестницы? — Пятнадцать лет не сворачивал, а тут вдруг свернёт, — надула губы мать. Родителям явно не нравились тон и поведение Массимо, отец с матерью привыкли, что главные в доме — они. Всем своим видом старые Морицы показывали, что больше не вытерпят нахождения гостя на своей территории. — Они в бешенстве, — сказал Массимо, усаживая меня на крыльцо заднего двора. — Да. Они ждут не дождутся, когда ты уедешь. — Размечтались! Я ещё не закончил! — Извини за протез. Я недоглядел. — Твоей вины в этом нет. No. Что ты! Я не ругаюсь на тебя. Я всегда ругаюсь на родственников инвалидов, которые не следят за своими калеками. Какой толк тогда от родителей? Они тебе помогают? Я покачал головой. — Я так и понял. Массимо вынес из моей комнаты свой чемодан. Ломбарди достал уже знакомый мне сантиметр и тетрадку с карандашом: — Протез в любом случае пришлось бы менять. Он недостаточно крепкий для твоего нынешнего телосложения. Так что в этот раз я сделаю тебе ногу из самого прочного дерева, но крепления будут намного туже. Поэтому натирать будет ещё больше. — Я уже не помню, что значит, когда натирает протез. — Что было бы, если бы я не приехал? Массимо очень зол. Омерзительно, когда украшение, сделанное ювелиром, берут и выкидывают в сарай. — А… почему ты приехал? — У меня есть привычка — проверять своих клиентов. Некоторым, таким, как твои родители, моя привычка не нравится, но мне всегда нравится видеть счастливые лица людей, которых я когда-то спас. Спас… Это безумие. — Когда будет готов новый протез? — Через два дня. Я назло стану работать быстро, — Массимо поднял голову и подмигнул мне. Спасение… Это безумие. — Почему ты мне помогаешь? Я ведь такой же инвалид, как и все. — No, Бруно. Ты — особенный. Массимо закончил с замерами и показал эскиз. Новый протез выглядел гораздо мощнее предыдущего. Да, такая нога выдержит нагрузку в сто килограмм. — Хочешь ещё посидеть на улице? — спросил итальянец, закрывая свой чемодан. Я уже и позабыл, что нахожусь на улице. Так долго этого ждал, но и не заметил дуновения ветра на лице. Спасение… Это безумие. — Массимо, спаси меня, — мольба в голосе. — Что ты хочешь, чтобы я сделал? — зелёные глаза прикованы к моему единственному. — Помоги сбежать мне отсюда. — Как? — Я не знаю. Открой мне дверь, и я уйду. — Куда ты пойдёшь? В квартиру? — Какую? — не понял я. — Которую тебе выдали вместе с наградами. — Её уже нет. Отец продал её. — Che cosa?! Как же это низко! — Ломбарди от злости схватился за седые волосы на голове. — Массимо, мне некуда идти. Да и всё равно. Я буду бродяжничать, только не жить здесь. Главное — сделай мне ногу и открой дверь, пожалуйста. Я не смогу убежать отсюда на одной ноге. — No-no! Я не выпущу тебя, не зная, куда. Тебе нужно жить где-то, но с собой я не могу тебя взять. Я постоянно переезжаю из одной страны в другую. Хм, — Массимо встал в полный рост и почесал подбородок. — Надо что-то придумать. Тебе нужна квартира. — У меня нет денег. Всю мою инвалидность родители забирают себе. У меня ничего нет. — Я что-нибудь придумаю. Сначала — сделаю тебе протез, а потом я что-нибудь придумаю. Обещаю. Я спасу тебя. Через два дня Массимо привёз новый протез. На этот раз родители с итальянцем даже не поздоровались. — Тяжёлый, верно? — спросил Ломбарди, пристёгивая мне деревянную ногу. — Я привыкну. На этот раз я привыкну. Другого варианта нет. — Собери чемодан с вещами, — шепчущий немецкий с итальянским акцентом. — Возьми тот, в котором я привёз тебе протез, и положи туда всё необходимое. Я заберу его с собой, когда буду уходить. Твои родители ничего не заметят. Я полез в шкаф. Тяжёлый протез жутко мешал мне. В чемодан кинул две рубашки, две пары брюк, трусы, майки, пару шорт и одну тонкую куртку. — Это всё? — уточнил Массимо. Я посмотрел в шкаф — в глубине висела форма. — Возьми награды. В городе есть люди, которые не поверят, что ты герой войны, даже несмотря на твои раны. Я отцепил от мундира Железный крест, а с полки шкафа подобрал значок за ранения и кинул всё в чемодан. — Жетон? — напомнил мне Массимо. Из нагрудного кармана мундира достал свой жетон. Жетоны… Я нашёл чемодан, с которым приехал из госпиталя. Не открывал его пятнадцать лет. Из солдатской формы я достал две половинки двух разных жетонов Пауля и Германа. И последнее: маска. Её я тоже кинул в чемодан Массимо. — Всё. — В 5 часов вечера, — сказал Массимо, закрывая чемодан, — я буду ждать тебя на автобусной остановке. Сможешь дойти? — Два километра? Да, смогу. — Мы уедем отсюда, Бруно. Ты уедешь из Циттау. — А документы? — Их тоже нужно будет взять. — Они хранятся в кабинете отца, но я заберу их. — Mamma mia! Тебе сорок лет, а твои документы у отца?! — возмутился протезист. — Массимо, а как же моя инвалидность? Деньги приходят на этот адрес. Родители продолжат получать пособие за меня? — Настало время — самому получать деньги. Я оформлю рассылку на твой новый адрес. — Новый адрес? — Я же сказал, что что-нибудь придумаю, — Массимо подмигнул. — До вечера, — он пожал мне левую руку. — Массимо, — я остановил его возле выхода из комнаты, — не пойми меня неправильно и прости, если обижу тебя… — Что такое? — Что у тебя с лицом? Ломбарди снял маленькие очки с диоптриями и положил их во внутренний карман пиджака: — Синьор Сета ударил меня золотой шкатулкой по лицу, когда узнал, почему, на самом деле, я вернул ему деньги за деревянные руки его дочери. Я был неаккуратен, чувства бушевали во мне, нежность ослепила меня. Я не увидел приближающегося синьора, только летящую в меня шкатулку. Это было давно, незадолго до знакомства с тобой. Я ни разу не пожалел, что эта история со мной произошла. Я счастлив, и никто не заберёт у меня счастье, — Массимо стукнул по правой крыле носа и глубоким шрамам. — Полумаска. Из того же рода, что и твоя. Она уже приросла к моему лицу. У меня язык не поворачивается назвать её протезом. Знаешь… было бы странно, чтобы протезист носил протез, — он улыбнулся и полез в другой внутренний карман пиджака. На шестидесятилетнем лице оказались круглые чёрные очки. — Ты меня не обидел. No. Я знаю, ты никогда меня не обидишь. Массимо спустился вниз, на первый этаж, и я услышал его голос: — Герр Мориц, в этот раз я всё-таки не откажусь от конверта с оплатой. — Мы не нуждались в Вашей работе, синьор Ломбарди, — резко ответил отец. Я подслушивал их разговор в дверном проёме своей комнаты возле перил. — Возможно, Вы — нет, а вот Ваш сын… Знаете ли, герр Мориц, у меня очень громкая фамилия… и не только в Германии. У меня везде связи, — Массимо стоял в коридоре с двумя чемоданами возле ног. На одном из них лежала чёрная шляпа. — Я многое здесь увидел, поэтому одного моего слова будет достаточно, чтобы о Вас и о Вашей прекрасной фрау написали в нужные газеты. А «Немец», увы, Вас не спасёт. — Сколько Вам нужно? Массимо назвал огромную сумму. Точную я не расслышал, но там говорилось о нескольких десятках тысяч марок. — Деревянные ноги такие дорогие?! — удивился отец. — А что Вас смущает? На этих деревянных ногах я выбиваю свои инициалы, а у меня дорогое имя. Я посмотрел на протез и увидел мелко вырезанные инициалы «М.Л.» — Для Вас это такая большая сумма? А вот для Бруно — нет. Это же три выплаты инвалидности. Вы же с супругой получаете деньги своего сына. Я не увидел, как перекосилось лицо отца, но «итальяшка» надавил на живое. Мориц старший куда-то ушёл, пока его не было, Массимо заметил меня и кивнул. — Вот, — отец протянул протезисту белый конверт, — больше не появляйтесь в моём доме, синьор Ломбарди. Массимо открыл конверт и демонстративно пересчитал купюры. Это огромная сумма. — Благодарю, герр Мориц, — Ломбарди убрал конверт во внутренний карман пиджака и надел на седую голову шляпу. — Желаю здоровья Вам с супругой, а также здоровья Вашему сыну. Пускай ходит долго на своей новой ноге. — Всенепременно, — напыщенно сказал отец. — Пускай ходит далеко и быстро. — Вам пора, синьор. Вы опоздаете на поезд в Италию, — отец никак не мог выпроводить назойливого итальянца из дома. — И вы его никогда не догоните. С этими словами Массимо Ломбарди покинул дом Морицов. Сейчас час дня. У меня есть 4 часа, чтобы попрощаться с родителями и убежать отсюда навсегда. 14:01 Мать поставила передо мной тарелку с супом. Отец сидел напротив меня, обедал и читал газету. Играло радио. Я взял ложку в здоровую руку, опустил прибор в тарелку и зачерпнул суп. Мама находилась по левую сторону от меня и удивилась, что я ел. Ужинать я сегодня не буду, да и, вообще, неизвестно, когда смогу поесть в следующий раз. — Как дела у Удо? — спросил я, чем привлёк внимание обоих родителей. — Хорошо. Много работы в штабе, — ответил отец. — Когда он приедет? — Неизвестно. Возможно, в следующем месяце. — А почему Удо так редко приезжает? — Я же сказал, у него много работы, — немного повысил на меня голос отец. — Всё вернулось на круги своя, — я оторвал кусок хлеба и засунул его в рот. — Сейчас он тот, кем был до войны. Крыса в штабе. Сидит за столом, закинув ноги. Зарабатывает сотни тысяч марок и ни гроша не присылает пожилым родителям. Эгоист. Выскочка. Неблагодарный. Неблагородный. Удо когда-нибудь поблагодарил вас? Вы столько в него вложили. Хоть какую-нибудь отдачу вы получили от него? — Ты не прав, когда говоришь, что всё вернулось на круги своя, — взгляд отца опущен в тарелку. — Удо стал майором. Заново дослужился до гауптмана и даже повысился. Через пару лет он станет оберстом. — А что, если начнётся новая война? Он вновь откажется от своих чинов? — Что за такой неожиданный интерес, сынок, к старшему брату? — отец доел суп и отставил от себя тарелку. — Почему вы оба его так любите? — Что за вопрос? — вмешалась мать. — Обыкновенный. — Потому что он наш сын, — ответил отец, — мы должны его любить. Это не обсуждается даже. Как родители могут не любить своего ребёнка? — Очень просто. — Что ты имеешь в виду? — не поняла мать. Я повернул голову к ней: — Удо, — глубоко усмехнулся гортанью и наклонился к матери. — Нет ничего, что спасёт его! Он умрёт! Все умрут! Она дала мне пощёчину по уродливой стороне лица, а я так и не отвёл от неё взгляда. — Никогда не говори таких вещей, — мать пригрозила мне пальцем. — Я никогда не буду твоим идеальным сыном. Я отодвинул недоеденную тарелку с супом и ушёл. Радио так и не умолкло, когда за столом прекратился разговор. 15:21 Мои документы лежали в отдельном ящике отцовского стола. Он заперт на ключ. Где ключ — я не знал. Да и неважно. Я сел в кресло и отстегнул протез, деревянной ногой сломал замок на ящике. Мои документы: паспорт, инвалидность, медицинская карта заболеваний, благодарности и поощрения за войну. Вся моя жизнь. Небольшая стопка бумажек, которую заберу с собой. В кабинет зашла мать, когда я пристёгивал протез к культе. Она видела документы, лежащие на столе. — Ты никогда не назовёшь его имя, — сказал я. Мать села напротив меня: — Это только моя тайна. — Тайна, в результате которой родился я, — от стыда Беата Мориц опустила глаза. — Скажи, ты любила его? — Нет, — прошептала мать. — Как и меня, — я застегнул последний ремешок на протезе. — Чем он занимается? — Он художник. — Хороший? — Лучший. Я взял со стола документы и схватил костыль: — Мам, побрей меня. 15:30 Беата Мориц в последний раз брила голову и щетину своего младшего сына. Мы с ней больше не разговаривали. 15:56 Я спустился на кухню и забрал нож. Вернулся к себе в комнату и оделся. Брюки с подтяжками, рубашка, один носок и ботинки. Я уже давно не носил одежду. Мои документы разложены по карманам. Я ждал на кровати, когда услышал приближающиеся шаги отца. После обеда он колол дрова на улице. Вероятно, мать уже ему сообщила, что я сломал его стол и забрал свои документы. — Сынок, как себя чувствуешь? — спросил отец. — Превосходно. Он подходил ко мне и не видел, что за бедром правой ноги я прятал кухонный нож. Ещё один шаг Морица старшего, и я сожму нож больной рукой. — Смотрю, мама тебя побрила, а я вот за сорок лет ни разу тебя не побрил, — он приблизился. — Назад, — произнёс я металлическим голосом и вытащил из-за бедра нож. Моя правая кисть сжата в кулак. Кровь текла из-за осколка на брюки и пол. Я поднялся с кровати и медленно двинулся на отца с ножом. — Сынок, тебе нельзя сжимать больную руку в кулак. У тебя кровь течёт. — Это самое мерзкое, что вытекало из меня? Или было что-то ещё? Белое, например, вязкое. Отец приподнял руки, чтобы я их видел, и отступил назад. Он не боялся ножа в моём кулаке, он боялся того, что я всё понимал. — Я… я же тебя люблю, малыш. — Так не любят, Отто. — Ты… называешь меня по имени? Я же твой папа. — Нет, и мы оба это знаем. За окном послышались когти по подоконнику. Я обернулся и увидел синицу. Она всегда прилетала ко мне. Всегда прилетала, когда в моей комнате находился Отто. Вот и сейчас, она смотрела на нас, а шторы не закрывали окно. Я взял костыль и прижал его к левой стороне тела, крепко схватился за рукоятку здоровой рукой. — Назад, — снова повторил. — Пожалуйста, не трогай мать. Убей меня. Только я виноват во всём. — Я не трону ни тебя, ни её. Я просто уйду и не появлюсь. Но однажды вернусь. Запомни это. Я вернусь в Циттау. И это будет последний раз, когда ты меня увидишь. Отец опустил голову с руками и отошёл от дверного проёма. Я прошёл мимо него и спустился вниз. На кухне сидела мать. Она знала, что я ухожу. Она слышала всё, что я говорил наверху. Я бросил окровавленный нож ей перед носом. — Вы оба во всём виноваты. Это были последние слова, которые я произнёс в доме Отто и Беаты Морицов в Циттау в 1933-м году. 16:12 Я вышел на улицу и оглядел дом. Синица взлетела с отлива. Больше она не прилетит на это окно. Больше меня не будет в комнате на втором этаже. Дом Бассо. Семнадцать лет в нём никто не жил. Участок погрузился в заросли, домик перекосился. Маленькая Италия уже давно не пахла сочностью и яркостью. Оба дома остались у меня позади. Моя сорокалетняя жизнь осталась у меня позади. Всё. Я ждал этого момента сорок лет. Я не чувствовал тяжести и дискомфорта в протезе. Я не чувствовал, как стекала кровь с моей правой кисти. Я шел вперёд. На остановку. Два километра. Там меня ждёт Массимо Ломбарди. В 5 часов у меня автобус. Я уезжаю. Я улыбался. Я плакал и смеялся. Меня спасли.