Сорок ударов можно дать ему, а не более, чтобы от многих ударов брат твой не был обезображен перед глазами твоими.
Втор. 25, 3.
— Ты кормишь безумие, а оно кормится тобой. Медсестра Кларк знала перевод этой фразы. Я часто её произносил. А ещё чаще я бился головой о мягкую стену своей палаты. Я хотел выбить из башки всю ту дурь, которая осталась у меня от отца Габриэля, но не получалось. Даже застрелиться не вышло. Меня до конца жизни будут преследовать обнажённые маленькие мальчики. Брат не даст мне убить себя. Он сам будет медленно уничтожать мой разум. — Виктор — моя третья личность. Мой третий сегмент. Он создан для того, чтобы я осознал своё существование. Моё ничтожное существование. Кларк заступила на ночное дежурство. Доктор Вернер ушёл домой, оставив жену вместе с психом. Он догадывался, что его супруга проявляет ко мне интерес. Может быть, это даже я ему рассказал, а он записал мои слова на диктофон и перевёл их. Кажется, шоковая терапия заставила меня забыть этот момент. Я сидел на железной холодной кровати, подтянув к себе ноги, в смирительной рубашке. Врачи не снимали её с меня, я даже не в состоянии самостоятельно помочиться. Медсестра находится на моей кровати напротив меня. Это не первая наша встреча. Девушка приходила ко мне вот уже несколько месяцев… чтобы послушать. Кларк не говорила, только я говорил. Она меня не понимала, потому что я говорил то на русском, то на немецком. Свой родной язык я знал с самого рождения, а русский выучил ещё в детстве. В игровой комнате было много книг в том числе на разных иностранных языках. Тогда же я выучил и французский. Язык, на котором я признался Клодетт в любви. На французском же я с ней и попрощался. — Я хотел убить себя снова, но брат нагнал толпу, и они остановили меня. Он всегда рядом со мной. Он следит, чтобы я не совершил ошибку. Лунный свет проникал в мою белую палату. Кларк сняла шапочку с головы, и теперь я видел её чёрное каре. — Я был доктором после войны. Занимал твоё место. Я влюбился в пациентку и приходил к ней в палату. Тогда я был другим. Клодетт повесилась на моём ремне. Она умерла в 56-м году. Прошло уже тридцать лет, а я до сих пор видел перед глазами её висящее тело на моём ремне. Это будет преследовать меня всю жизнь. Я до сих пор чувствовал её язык у себя во рту. — Я был священником педофилом до того, как сюда попал. Ты этого никогда не узнаешь, да и я сам хочу это забыть. Если бы ты знала правду обо мне, то не сидела бы сейчас здесь со мной. Медсестра внимательно слушала. Она понимала, что я изливаю душу. А мне это необходимо, ведь я никому не мог рассказать о своей жизни. Это очень удобно — говорить, когда слушатель тебя не понимает. — Это всё происходит потому, что я заставил его меня ненавидеть. Я его обманул. Я его не пожалел, когда он так в этом нуждался. Он — мой маленький брат, которого я отверг. Мы оба носили военные мундиры. Мы оба носили чёрную форму. Только под моей был я, а под его — злоба и ненависть. Не наши родители сделали его жестоким. Не знаю, что ещё мне предстоит испытать. Скоро я уйду отсюда, но останусь в твоей памяти. Ты захочешь запомнить меня интересным и важным человеком в своей жизни, но так же, как и все, я окажусь просто психом, не имеющим какой-то особенности. Если тебе предстоит ещё раз меня увидеть, пожалуйста, не думай обо мне, как о плохом человеке. Я не сумасшедший и не злодей, но брат хочет сделать меня таким. Миссис Кларк? Медсестра понимала, что я произнёс её фамилию, и приблизилась ко мне. — Не я убью твоего мужа. Это сделает мой брат. Я не убийца, хоть и доктор Вернер причинил мне много страданий. Когда твой муж умрёт, скорее всего, я буду уже где-то далеко. Буду уже другим человеком. Буду делать уже другие страшные вещи. Через три недели меня выписали, а я так и не вылечился. В комнате для свиданий меня ждала сестра. Отличный фокус. Брат нашёл женщину, которая идеально передавала его натуру: огромный рост, тяжёлая фигура, тёмные волосы, громкий грубый голос, мужские черты лица. Мы же из Советского Союза? Скорее всего, сестра работала мясником с такими-то ручищами. И на удивление, женщина разговаривала на английском с персоналом. Да, с акцентом, но, в отличие от меня, она знала язык. Я подошёл к нему: — Что так долго? Брат наиграно обнял меня. От таких объятий чуть не сломались рёбра. — А что, тебе не понравилось? — Видишь мою бороду? Она взъерошенная из-за шоковой терапии. — Я разберусь с Вернером. Значит, Фауст оказался прав: долой шоковую терапию и смирительные рубашки? — Мне всё-таки по душе быть доктором, чем пациентом. — А мне понравилось. Ты не вылечил Клодетт, а теперь тебя здесь не вылечили. Один — один. Брат, точнее сестра, громко разговаривала, но нас никто не понимал, потому что говорили мы на родном языке. — Ты оставишь Кларк в живых? — Она мне неинтересна. Пускай живёт. Я последний раз посмотрел на психов, что сидели в комнате для свиданий. Кого-то навещали родители, кого-то — дети. Все сумасшедшие были счастливы. Все, кроме меня. Рядом со мной стоял брат. Я заметил медсестру Кларк среди медперсонала, она смотрела на меня. Я помахал ей рукой на прощание, и она поняла, что я не псих. — Пойдём, нужно привести тебя в порядок, — сказала сестра. — Эта борода и в правду выглядит ужасно, — она потянула меня за клочок волос на подбородке. — А патлы, значит, выглядят прилично? — Да уж… Ты из тех людей, кому волосы совершенно не идут. Серое громоздкое здание осталось позади нас. Мне было некомфортно идти с женщиной под два метра ростом. — Может, примешь нормальный вид? — Я тебе не нравлюсь? Я подумываю надолго остаться в этом теле. — У меня брат, а не сестра. — Послушай, Удо, мне надо кое-что тебе сказать. Рядом со мной уже не было женщины, был мой брат. Так бы он выглядел, если бы война не изуродовало его тело. Здоровое лицо, скула, чёрный глаз вместо синего, отросшие волнистые тёмные волосы. Таким я видел его после нашей смерти. Только теперь добавились татуировки на шее и на больной руке, серьга в левом ухе, а также цифры под правым глазом. — Это что ещё такое? — я указал на его телесные украшения. — Тебе что, пятнадцать лет? — Я давно уже стал таким, Удо. Тебе нужно будет привыкнуть. — Лучше бы остался чёрным силуэтом. Брат схватил за локоть: — У меня есть сын, — такая новость ошарашила. — Знаю-знаю, о чём ты подумал, но так вышло, — оправдывался брат. — Так вышло? Ты что, не знал, как дети делаются? О чём ты думал? Господи, чем ты занимался, пока я был в психушке? — Это было раньше. Моему сыну сейчас двадцать четыре года. Я стал считать. — Да, он родился, когда ты был Габриэлем. — Пока я насиловал мальчиков, ты делал новых? — Попридержи язык, — брат приблизился и заговорил прямо мне в лицо. — О моём сыне не смей такое говорить! Он врач, и он замечательный. — А чего же ты тогда раньше о нём не говорил? — Это моя личная жизнь и тебя в ней нет. — Но сейчас ты сказал, что у меня, оказывается, есть племянник. Значит, я всё-таки важен тебе? — Его зовут Филипп. Он очень умный, образованный и стеснительный, — брат говорил с заботой и нежностью, а также с глубокой печалью. — Как такой замечательный человек родился у такого, как ты? — Он будет платить за то, что я когда-то совершил. — Что ты имеешь в виду? — У Филиппа внешнее уродство, он немой. К тому же сын пироман. — Огонь? Как ты его такого заделал? — Я сказал, не смей применять оскорбительные слова в адрес моего сына! — Что ты хочешь от меня? Поздравлений? Спасибо, что сделал меня дядей! Мне очень приятно. — Я переживаю за него, Удо. Пока я слежу за ним издалека, но боюсь, что… он повторит мою судьбу, — брат наконец-то отпустил локоть и отошёл от меня. Он был каким-то потерянным. — Станет монстром? — предположил я. — Будет убивать людей? — Да… да. Он станет монстром не из-за убийств. На человеческие жертвы мне абсолютно наплевать. — Разумеется. Тебе всегда плевать на других. — Кто-то может сделать его чудовищем. — Тогда огороди его от людей, запри где-нибудь. В чём проблема? — Он и так воспитывался в детдоме. Уже почти двадцать лет он не воспламеняется. — А, то есть, ты даже не участвовал в его воспитании? Ты его бросил? — Заткнись! — брат дал мне сильную пощёчину. — Я сам знаю, что лучше для Филиппа… Да, — он протёр вспотевшее лицо, — я бросил своего ребёнка! Я бросил своего сына! — его разноцветные глаза чуть не вылезли из глазниц от крика. Я отвернулся от него и потёр покрасневшую щеку. Да, некогда больная рука обрела силу. — Что я должен делать? — спросил, не подняв взгляда на брата. — Помогать мне, когда я скажу. Филипп не должен знать, кто его отец и дядя. По крайней мере, пока. Ему нужна поддержка и понимание. Поддержку обеспечу ему я, а ты — понимание. — Когда приступать? — Когда он вырастет. — Двадцать четыре года — ещё ребёнок? — Только взрослого человека можно сломить. — Мне кажется, или ты сам хочешь погибели Филиппу? — Я его отец. Я хочу ему лучшей жизни. Вопрос в том, чего хочет он сам. — И чего он хочет? — Он поймёт это ещё не скоро. Я прошу тебя, Удо, когда придёт время, не дай Филиппу умереть. Всё-таки ты его дядя. Огонь — это страшный дар. Нужно уметь им правильно пользоваться. Самое главное — не сойти с ума. Я не знал, кто такой Филипп, ему не повезло с отцом, но я считал, что дети не должны страдать из-за своих родителей. — Хорошо. Я тебя услышал и понял. У меня нет привычки не выполнять твоих просьб. — Спасибо, Удо. Это были самые искренние слова, которые я услышал от брата. Я всю жизнь сомневался в нём. Всю жизнь скрывал от него тот факт, что в рождении жестокого виноват только я. И дело даже не в том, что я не спас его, когда он вернулся из госпиталя, не увёз от родителей, когда он умолял меня. Я спас его в тот момент, когда Бруно Мориц бежал из Циттау.***
Я смотрел на неё. Она смотрела на меня. Джеймсу позвонил Крауч, и детектив вышел из кабинета. У нас с директором Кларк есть несколько минут. Медицинская карта Виктора Стрелкова лежала у меня на коленях. Моя личная медицинская карта. Я встал и подошёл к стеллажу. Я знал, где должна лежать моя карта, и поставил её на место. Директор Кларк сжигала взглядом из-под очков демонскую спину. — Я напугал тебя? Прости. Я не должен был себя так вести. Извини, что грубил тебе и ставил в неловкое положение. — Ты всё помнишь? — Да. Я не мог повернуться к ней, не мог смотреть ей в глаза, поэтому продолжал стоять к ней спиной и проводить пальцами по чужим медицинским картам. — Ты не убрала мою медицинскую карту в архив. Почему? — Наверное, потому что ждала тебя. Что ты мне тогда рассказывал по ночам? — Свою историю. Мне нужно было, чтобы меня услышали. Джеймс уже закончил разговор, а мы ещё нет. Необходимо время, всего лишь несколько минут. Я щёлкнул пальцами — Джеймс замер за дверью. — Если ты всё о себе помнишь, зачем приехал? — Попрощаться. Я наконец повернулся к директору лицом. — Ты не постарел ни на год. — Такова моя сущность, — я пожал плечами. — Попрощаться? В тот раз ты тоже попрощался со мной. — Только помахал рукой. — Кто знает, вдруг ты приедешь ещё через тридцать лет, а я уже буду совсем старой. — Я больше не приеду, — помотал головой. — Это моя последняя личность. У меня рак, Эмили. Я умираю. Директор встала из-за стола и сняла очки. Раньше она их не носила. Я снова увидел её зелёные глаза, которые Эмили приковывала ко мне ночами в далёких 80-х. — Прошу, не смотри на меня так, — я потихоньку к ней подходил, — иначе я заплачу. С годами я стал не хуже, а сентиментальнее. — Можно тебя обнять? — Можно не только обнять. Эмили, я знаю, что ты хотела этого ещё в 86-м году. Я больше не твой пациент, а ты — не моя медсестра. Директор Кларк обвила мою шею руками, а я опустил голову, и мы поцеловались. — Не плачь по мне. Сейчас войдёт детектив и увидит твои слёзы. Он не должен догадаться, что нас что-то связывало. — Как скажешь, — Эмили удержала слезинку и не дала ей выкатиться из-под нижнего века. — Готова? Кларк кивнула. — Нас связывали моё сумасшествие и твоя заинтересованность, но я никогда не был психом, — я поцеловал её в щёку и щёлкнул пальцами. — Спасибо тебе, что была в том сегменте. В кабинет вошёл Джеймс.