И сказал Господь Бог змею: за то, что ты сделал это, проклят ты пред всеми скотами и пред всеми зверями полевыми; ты будешь ходить на чреве твоём, и будешь есть прах во все дни жизни твоей.
Быт. 3, 14.
Таких мест полно. Я слышал о Дахау, Заксенхаузене, Бухенвальде, Собиборе, Треблинке. Многие располагались в Польше, также полно лагерей и в Германии. Все они несли на себе одну задачу: уничтожать. Я стоял на мостике перед административным зданием и не мог войти внутрь. Какой же здесь отвратительный запах… Я догадывался, что так может пахнуть… Этот запах шёл от тех зданий, что находились возле бараков, их называли крематориями. А вон постройка без окон… Это газовая камера. Откуда я это знал? Я много читал. О концлагерях часто писали в прессе. Мы должны понимать, что ни одна нация, кроме Германской, не имеет права существовать. Во рту привкус гари. Я поправил маску и, опираясь на трость, вошёл в административное здание. — Штандартенфюрер СС! — вскочил с места секретарь фельдфебель и вытянул руку в знак приветствия. — Хайль, — ответил я, — штандартенфюрер СС Мориц прибыл. — Вас ожидают в кабинете. — Кто? — Комендант. Я кивнул и подошёл к деревянной двери. Два удара. — Да-да. Входите, — голос из кабинета. Я дёрнул за ручку и переступил порог, чувствуя у себя на затылке пристальный взгляд секретаря. — Штандартенфюрер СС Мориц? — ко мне навстречу подходил высокий седой полковник. — Так точно, — я закрыл за собой дверь. — Штандартенфюрер СС фон Майер, — офицер протянул правую руку, а потом смутился. — Извините. — Ничего страшного, — я повесил трость рукояткой себе на больную руку и подал полковнику левую кисть, — я уже привык. — Присаживайтесь, — он показал на стул с кожаной обивкой напротив стола. Я сделал пять грузных шагов, стуча по деревянному полу тростью, и сел. Фон Майер занял своё место за дубовым столом. Кабинет большой, но заставлен в основном шкафами с книгами. На окне нет ни штор, ни занавесок: вся улица, как на ладони. На стене висел один портрет — фюрера. Помимо книг, на одной из полок я заметил противогаз. Также возле стола расположился мини-бар. Да, с такой работой невозможно не спиться. — Как доехали? — комендант привлёк моё внимание. — Спасибо. Хорошо. Моя правая рука неподвижно лежала на ручке стула, а левая держала рукоятку трости. По привычке я отвёл голову в правую сторону, чтобы не видно было искалеченной части лица, даже маска не скроет то, чем меня наградил мой подвиг. — Отлично. Что ж. Добро пожаловать в Шлангенхёле. Фон Майер перевёл взгляд на трость. Ручка в виде змеи. Какая ирония. Пауль и Герман прозвали меня Змеем, и теперь Змей в Змеином Логове. — По какому поводу меня сюда прислали? — Герр Мориц, можно же так Вас называть? — Разумеется. — Я слышал о Вашем подвиге в 1917-м году. Для меня честь сидеть напротив такого человека, как Вы. Герр Мориц, Вас прислали сюда на замену мне. Видите ли, герр Гиммлер построил новый концлагерь на юге Польши, и теперь меня переводят туда. Шлангенхёле не может оставаться без коменданта, и выбор Гиммлера пал на Вас. А я думал меня выбрал Геббельс. Хотя, возможно, именно Йозеф посоветовал Генриху меня. — Почему именно я? — Большим лагерям нужен строгий и хладнокровный начальник, который ни за что не отступится назад. Да и к тому же, давайте говорить правду, кому хочется воевать на линии фронта? Мы с Вами уже своё отвоевали, герр Мориц. А здесь тихо, спокойно. Сидишь себе в кабинете, заполняешь бумажки, проверяешь списки прибывших, вычёркиваешь убывших и так далее. Это непыльная работа. Комендант смотрел на меня и на мои шрамы. Он подбирал слова, чтобы не обидеть калеку. Но в его посыле слышалось одно: это идеальная работа для такого инвалида, как я. — Сколько Вы уже здесь, фон Майер? — С 1938-о года. С момента открытия. Три года. — И как Вам тут? — Я никогда не жаловался. — Настало время пожаловаться, — я пристально посмотрел на офицера в упор. — Просто так не уходят с поста коменданта концлагеря. — Я не ухожу. Я перевожусь. — Ложь. Я сразу его раскусил. Всё было понятно по взгляду. Фон Майер не едет в новый лагерь, он уходит на покой, возможно, даже на пенсию. У полковника в глазах тяжесть и печаль, а также малая частичка мольбы. — Наверное, молодым офицерам было бы проще встать во главе лагеря. С возрастом начинаешь по-другому смотреть на вещи. Мы делаем правое дело, герр Мориц, я говорю себе это каждый день вот уже три года, но… здесь смертей гораздо больше, чем на линии фронта. — Вы устали? — Я почти не выхожу из этого кабинета. Запах трупов впитался в мою форму. Я даже не могу приехать домой обнять внуков. — Как это связано с Вашей работой? — Здесь полно детей такого же возраста, как мои внук и внучка. — Заключённые — евреи, цыгане. Разве они должны вообще существовать? — Да-да. Вы правы. Но… как я сказал: возраст. Мне уже начали сниться кошмары. Фон Майер старше меня. Ему где-то шестьдесят с небольшим. У него есть семья: супруга, дети, внуки. А у меня? Ничего. Мне некого навещать дома. — Не Вы ли сами их придумываете, полковник? Просто… как Вы сказали? Сидишь в кабинете и заполняешь бумажки? Это же несложно. — Соблазн велик, герр Мориц. Первые два года я сам запускал газ в камеры и включал крематории. Мне хотелось видеть, как человек сгорает, порой даже заживо. Мне казалось, что таким образом я выполняю долг перед Родиной. И, честно сказать, мне это нравилось. Такой, знаете ли, своеобразный Бог, который решает, кому жить, а кому — нет, и кто от чего умрёт. Власть, герр Мориц, у коменданта огромнейшая власть. — И что же случилось? Мне хотелось понять фон Майера, ведь, возможно, я займу его место. Пока я ещё не дал своё согласие. — В прошлом году я подарил своей внучке золотую цепочку. Я даже не подумал, что совершил, — комендант сделал долгую паузу. — Я снял цепочку с шеи молодой цыганки, которую до этого отправил в печь. Подумал, зачем этой вонючей крысе золото? Не пропадать же добру? А когда моя внучка надела на себя украшение, меня как будто током прошибло. Подумать только простая цепочка… с шеи сгоревшего человека. Когда внучка заснула, я выкинул подарок. Нет, я не буду поступать так, как поступают все здесь и в других лагерях. В моём доме не будет вещей мёртвых людей. Людей, которых я сам же и убил. — Сентименты, — выдохнул я. — Да, Вы правы. Я принёс работу в свой дом и не выдержал этого. Вот уже год меня преследуют трупы. — Трупы врагов. Трупы нелюдей. Трупы скота и крыс. — Я… больше… так не могу. Я стал очень злым, бесчувственным, эгоистичным, замкнутым. Когда началась война, я был совсем другим. Хочу быть прежним, герр Мориц. — Герр Гиммлер знает о Вашем проколе? О Вашем неисполнении долга перед Родиной? — Знает. Я сам его попросил снять себя с поста коменданта. Якобы у меня возникли проблемы со здоровьем. — И он так просто одобрил? — Генрих — жестокий человек, но сейчас у него другие планы. Он все силы отдаёт в Аненербе. Фюрер хвалит его за лагеря, но вот… в оккультизме сомневается. У Гиммлера лишь одно правило для лагерей: чем больше трупов, тем лучше. Аненербе. Новая работа Удо. Брат делает всё что угодно, дабы не брать в руки оружие. Герр Гиммлер заведует двумя направлениями: концентрационными лагерями и оккультным кругом. В одном — Удо. Неужели, Генрих хочет прибрать к своим рукам обоих Морицов? — Я Вам всё покажу, полковник. Как работать со списками, как встречать поезда, как правильно использовать газ и на какую мощность включать печь. На первый взгляд информации будет много, но со временем Вы привыкнете. У Вас много подручных, офицеры и солдаты знают, что нужно делать, они Вам помогут… — Я ещё не дал своё согласие, — прервал фон Майера. — То есть, Вы не согласны? — удивился комендант. — Это, конечно, любопытно, но я не уверен, что подхожу на роль коменданта концентрационного лагеря, — от сомнения сжал рукоятку трости. — Вы же… идеальная кандидатура. Вы и так через многое прошли. Вас наградили Железным крестом! — полковник кивнул на мою награду под нагрудным карманом. — Разве Вы этого заслуживаете? Железка описывает Ваш подвиг? — Я не совершил подвиг. Железка ничего на себе не несёт. Я был солдатом и выполнил свой долг. Сейчас я живу в городе, который сумел защитить в 1917-м году. — И кем Вы работаете? Чем занимаетесь? — Я — инвалид. — Вот именно, — фон Майер тяжело вздохнул. — Та война отняла у нас всё. Герр Мориц, Вы же потеряли тогда себя. Скажите честно, Вас вспоминают в последние годы? — Нет. — И Вам не жаль? — Нет. Мне не нужны воспоминания. Я привык быть в тени. — Как раз именно такие люди, люди из тени, делают мировую историю. Кем был фюрер? Кем он хотел стать? Художником. Но его талант никто не оценил. Кем Вы хотели стать в детстве, полковник? — Музыкантом. Я посмотрел в сторону и увидел музыкальный проигрыватель с пластинками. Моя любимая среда обитания. — Он стоит здесь с самого открытия лагеря, — фон Майер заметил, на что я любуюсь, — но музыка никогда не играла. Вы же понимаете, что всё указывает на то, чтобы Вы, герр Мориц, стали комендантом Шлангенхёле. — Вы — фантазёр, фон Майер, и очень хотите домой. — Чтобы тебя заметили, нужно полностью себя уничтожить. Это работает и в обратную сторону. Уничтожайте всё, и тогда Вас заметят. Более того… прошу, не поймите меня неправильно, но Ваша внешность и тот образ, который Вы за собой несёте… — Калеки. — Да! — комендант хлопнул ладонями по столу. — Калеки! Вы же страдаете от него? — Я уже привык. И это правда. Я привык к своему уродству, но до сих пор в глазах прохожих и окружающих вижу отвращение и жалость. — Шлангенхёле — идеальное место для того, чтобы заработать себе имя. Когда Вы будете идти по улице, люди будут шептаться о Вас. Они не скажут: «О, это же тот Мориц, инвалид». Они скажут: «Это комендант Мориц, и он убил сотни тысяч евреев в лагере смерти». Здесь не только власть, полковник, здесь ещё и страх. Вы можете стать личным кошмаром каждого заключённого в Змеином Логове. Когда весь лагерь будет стоять перед Вами, ни один узник не поднимет головы… из-за страха перед комендантом. Страх. Нужно полностью себя уничтожить, чтобы потом вселять в людей страх. — Змеиное Логово полностью готово к эксплуатированию? — поинтересовался я. — Две газовые камеры и три крематория. Десять блоков с бараками, кухня для администрации, прачечная, лазарет, забор, охрана и железная дорога. — Сколько печей в одном крематории? — Четыре. — Сколько муфелей? — Четыре. — Сколько человек помещается в один муфель печи? — Один. — Сколько человек умирают за сутки в Шлангенхёле? — В среднем сотня заключённых. Плюс-минус. — Всего лишь? — удивился я. — Лагерь всего насчитывает около трёх тысяч рабов. — Сколько прибывает на поезде каждый день? — Меньше тысячи. — Я слышал, что немецкий народ должен уничтожить одиннадцать миллионов евреев. Вы действительно считаете, фон Майер, что Шлангенхёле работает на полную мощность? — Мы используем такие же средства, какие используют в Треблинке и Дахау. Расстрелы, душевые, печи, лазареты. — Главный врач в лазарете есть? — Конечно. После долгой паузы я принял решение: — Пусть страх и ненависть захлебнут их мир, — поднялся со стула, опираясь на трость. — Слова фюрера, — фон Майер посмотрел на меня и тяжело сглотнул. — Покажите мне, штандартенфюрер, территорию концентрационного лагеря. С сегодняшнего дня у Шлангенхёле новый комендант.