ОАЗИС. АКТ II. СИМФОНИЯ ПЕЧАЛЬНЫХ ПЕСЕН

ТЕПЕРЬ ЭТО ТВОЁ

Каждое утро приезжал поезд. В среднем две тысячи недолюдей проходили на территорию Шлангенхёле. Обратно поезд отправлялся от перрона, наполненный жидовскими отходами. Каждый узник приносил доход после своей смерти. В один вагон помещалось около десяти килограммов золота — именно столько материала оставляли после себя жадные евреи. Как говорил Мартин, люди просто не понимают, куда именно едут, поэтому берут с собой всё. Волосы — сырьё для производства ткани, подкладок для формы СС. Ими набивали подушки и матрасы. Хорошую полосатую робу и обувь мы тоже отправляли в крупные города на поезде. Их можно перешить и использовать иначе. Мы отнимем у евреев всё до последнего. Пришла пора чистить печи крематориев. По приказу Параза за высоким забором выкопали ямы и залили их водой. — Лейтенант, построй заключённых передо мной. — Всех? — Детей и подростков. — Слушаюсь. Худые, слабые, грязные и вонючие детишки выстроились передо мной и опустили головы. Они не мылись и почти не ели. Евреи не должны производить потомство. — Доброе утро, детишки! — Доброе утро, герр комендант! — хором ответил строй маленьких крыс. — Как спалось вам? — Хорошо, герр комендант! По моему приказу Параз перестроил блоки для заключённых. Теперь бараки вмещали в себя двухъярусные койки, шириной в девяносто сантиметров и длиной в сто двадцать, расположенные в три ряда. Более пятидесяти заключённых жили в одном таком бараке. Для детей вполне нормально, но не для взрослых. — Сейчас вы все пойдёте удобрять поле. Вы же хотите есть хлеб? Вы же хотите, чтобы добрые немецкие фермеры разрешали вам пользоваться немецкими полями? — Так точно, герр комендант! — Вот и славно! Параз, печи выгрузили? — уже шёпотом спросил я стоящего рядом лейтенанта. — Так точно. Только ещё не засыпали ямы. — И не надо, — я повернулся к солдатам, которые выносили полные вёдра из крематориев. — Отставить! — приказал им. — Поставить вёдра на землю! Солдаты выполнили моё поручение. Я повесил трость на правое запястье и левой рукой взял тяжёлое ведро. Среди подростков и детей я заприметил девочку и подошёл к ней. — Как тебя зовут? — Клодетт, — у неё французский акцент. — Сколько тебе лет? — Четырнадцать. Несколько раз я видел её в лазарете у доктора Наделя. Девочка лысая, солдаты её никогда не брили. Кажется, у неё на всём теле нет волос. Когда она говорила, зубов во рту я не наблюдал. Её губы постоянно обветрены, даже когда жарко. — Ты здесь с родителями? — Да. — Что они делают? — Они мертвы. — Держи, — я передал ей ведро и заметил на поверхности мелкие частицы непрогоревших костей. — Теперь это твоё, — я отступил от Клодетт и крикнул солдатам: — поставить вёдра напротив детей! Рядовые и сержанты поднесли вёдра с прахом и поставили их напротив ребятишек. Я почувствовал запах пепла. — Берите вёдра с удобрениями. Солдаты отведут вас на поле. Каждое ведро должно вернуться в лагерь абсолютно пустым. Справитесь? — Так точно, герр комендант! — ответили мелкие крысы. Я кивнул Паразу, и тот раздал указания солдатам. Дети и подростки в сопровождении военных вышли за пределы лагеря. — Ямы с водой теперь не нужны, лейтенант. В этот раз поле удобряют дети, а в следующий раз, когда печи будут больше заполнены прахом, к детишкам присоединятся и женщины. Каждый в Шлангенхёле должен работать. — Так точно. Паразит проводил меня взглядом, в котором я прочитал ужас. Везде есть грань, и, кажется, только что я её перешёл, а лейтенант это понял. Я предпочитал брать евреев из Варшавского гетто. Для таких недолюдей приезд в Змеиное Логово означал неминуемую смерть. Обычно такие свиньи умирали сразу же по прибытию. Жиды из тюрем, других немецких и польских городов, а также перебежчики эксплуатировались по полной. Разумеется, со временем и от них оставались только отходы. Я продолжал не следить за списками прибывших и умерших. Вёл счёт. За полгода погибло 64000 узников. Уже прошло полгода. Уже начиналась зима. Не знаю, что на меня влияло, не думаю, что это моя работа, но головные боли усилились. Таблетки давно закончились. Закончилось то, что мне и так не помогало. Ещё эта дурацкая культя. Нужно срочно менять протез. С каждым днём самый лучший в мире протез стирался. Прости, Массимо, но я так и не научился бегать на деревянной ноге. Уже неделю меня тошнило. Я просыпался и первым делом бежал в туалет. Я засыпал, но сон прерывался, и я опять бежал в туалет. Всё это делалось на одной ноге. В такие моменты нет времени пристёгивать протез. Утром я выблёвывал желчь, а ночью — всё, что ел в течение дня. Я больше так не мог. До ужина ещё полчаса. Надель должен быть в лазарете. — Герр комендант, — удивилась медсестра, увидев меня в лазарете, — у доктора сейчас пациент. — Очень рад за него, — девчонка услышала грубый ответ. Я резко ворвался в смотровой кабинет Наделя. Пациентка доктора — та самая Клодетт. Он вкалывал ей что-то в голову. — Герр комендант? Вы меня напугали! — Ты, — указал я на девчонку, — выйди отсюда и иди погуляй! Клодетт выбежала из кабинета, и её поймала медсестра. Я закрыл дверь за пациенткой. — Герр комендант, что случилось? Вы плохо выглядите, — доктор убрал посторонние предметы из рук и смотрел на меня непонимающими острыми глазами. — У меня… болит… голова, — мозг настолько сильно пульсировал, что тяжело говорить. — Таблетку… дай мне… — Болит? А как болит? — Твою мать, Надель! Просто болит! Адски сильно болит! — тошнота подступила к горлу. Сейчас я сильно зол от непонимания окружающих. Никто не мог понять, как это тяжело: так жить, как я. — У меня чёртов осколок в башке звенит! — я схватил трость не за ручку, а за палку и прибил к стене доктора. — Дай мне таблетки… иначе забью тебя тростью до смерти! — в подтверждении своих слов я ударил доктора по плечу ручкой в виде змеи. И тут меня сильнее затошнило. Я почувствовал желчь во рту. На столе Наделя среди бумаг я нашёл какую-то трёхлитровую банку и наблевал в неё. Моя трость валялась на полу, как и бумага, которую скинул со стола. Перед глазом пелена, пот тёк с подбородка по шее. Доктор подставил стул и посадил меня. Рядом с банкой он поставил стакан с водой. Я взял его и вылил содержимое себе на голову. Воротник моей рубашки и форма стали мокрыми. Только вот мне не стало легче. — У Вас такое часто бывает? — Надель рылся в шкафу с таблетками. — Двадцать четыре года. — Вы сказали, что у Вас осколок в голове? Чем Вы лечитесь? — Ничем. Ничего не помогает. Надель повернулся ко мне с марлей и маленьким бутыльком. Моя фуражка валялась на столе, а я сидел к доктору правым боком, поэтому он видел у меня шрам над ухом. — Это он? — Надель аккуратно дотронулся до того места, внутри которого осколок. — У Вас воспаление. Шрам нужно обработать. Возможно, из-за этого у Вас головные боли. — Голова болит постоянно, Надель! Дело не в шраме, а в том, что внутри! Таблетки! Дай мне их! — Я могу предложить морфий, герр комендант, — он посмотрел на бутылёк в своей руке. — Боль, как рукой снимет. Морфий. И больше никаких проблем. — Нет… я не хочу становиться наркоманом… — Мне нечего Вам больше предложить, герр комендант. Под страхом люди способны действовать. — Если ты сейчас не дашь мне что-то от головной боли, кроме морфия, я убью тебя, Надель! — я встал со стула, но ноги не слушались. Меня повело назад — упал, ударившись затылком об пол. Показалось, что на секунду потерял сознание. — Боже мой, герр комендант! — завопил наклонявшийся ко мне доктор. Я нащупал трость поблизости и начал орать: — Таблетки! — замахнулся на Наделя, но не попал по нему. — Дай… мне… чёртовы таблетки! — упал на спину и застонал. Что-то происходило в смотровом кабинете, но я мало что понимал. Надель достал из шкафа шприц и ампулу. Я уже сидел на стуле. — Только… не морфий… — Не беспокойтесь, — короткие пальцы расстёгивали мундир, — мне нужно вколоть Вам препарат в вену. Я закатал рукав рубашки на правой руке, подумал, если уж и заболит место укола, то пусть страдает недвижимая рука. Ничего не почувствовал. Не даром Надель носит прозвище Иголка из-за своей фамилии. Единственный в мире доктор, который ставил такие уколы, что даже укус комара покажется адски больным. — Через пару минут препарат подействует. Это не наркотик, не переживайте. Боль рассосётся, и Вы почувствуете слабость во всём теле. — Чего ты мне раньше его не дал? — Я использую его, когда хочу заставить узников ничего не чувствовать. — То есть, голова не пройдёт? — я сидел на стуле. Правая рука безжизненно болталась. Надель заметил множество вросших в кожу осколков на внешней стороне конечности. — Боли такого характера не проходят, герр комендант. Их нужно притуплять. А помогают в таком случае либо наркотики, либо препараты, заставляющие ничего не чувствовать, и боль в том числе. Если Вы позволите, я обработаю Вам шрам над ухом? — Валяй. Я уже ничего не чувствую. Надель взял пинцет, спирт, зелёнку и пластыри: — Вероятно, грязь попала, или натёр противогаз. — Может, и то, и другое сразу. — Я дам Вам таблетки, герр комендант, от головной боли. Принимайте их, когда почувствуете себя плохо. А когда совсем уже будет… как сейчас, то спасёт укол. — Не знаю, что я бы без тебя делал, доктор, — моя речь стала заторможенной. — Вы весь бледный, и пот течёт градом. Я бы сказал, что у Вас жар, но Вы холодный. Вам бы обследоваться, герр Мориц, полежать в лазарете. — Нет, Надель, я и так уже много времени провёл в госпитале. Прости, но я не люблю докторов. На сбритые волосы врач наклеил пластырь. Когда я его сниму, будет адски неприятно. Сейчас мне действительно холодно. Я заметил вставшие дыбом волосы на своих руках. — Вот лекарства, — Надель положил пластинку с белыми кружочками в карман моего мундира, — достаточно одной таблетки. — У тебя есть что-то… можешь дать мне спирт с бинтами и какую-нибудь мазь от мозолей и натирания? — У Вас мозоли? — У меня культя, Надель. Доктор посмотрел на мою правую ногу и кивнул: — Всё плохо? — Протез натирает. — Я, конечно, не протезист, но, кажется, на складе были протезы. Я не буду носить поношенные еврейские протезы, только личное производство от синьора Массимо Ломбарди. — У меня специализированная нога, позволяющая удерживать мой вес. Так что обычный протез мне не подойдёт. Надель пошарил по полкам в шкафу и достал оттуда всё необходимое: — Если понадобятся перевязки — зовите. Бинты, спирт и мазь отправились туда же в карман к таблеткам. — Я здесь уже полгода, а не знаю, как тебя зовут. — Моё имя Клаус. Клаус Надель. Я родом из Лейпцига. — Мой батальон был в Лейпциге. Красивый город, — я опустил рукав рубашки и надел мундир. — Спасибо, Клаус. На ужин я не пошёл, остался в своей комнате. Головная боль снова вернулась, потому что вернулись чувства. В 7:31 постучали в дверь. — Я занят! — Штандартенфюрер, это Мартин. — Я сплю, Мартин! По моему озлобленному тону, помощник явно понял, что я не сплю. — Штандартенфюрер, Вам плохо? — спросил вошедший сержант. — Вы не были на ужине. Я сидел на кровати в одних трусах. Теперь меня прошибал жар. Гудящую голову поддерживал рукой, согнутой в локте, опираясь на здоровую ногу. — Я не хочу есть. Спасибо, что беспокоишься за меня. — Может, позвать доктора? — Мартин закрыл за собой дверь. — Я был у него час назад. — И он не смог ничем помочь? Парень действительно переживал за меня. Я годился ему в отцы, быть может, Мартина воспитали так, чтобы он помогал старшим. — Мартин, меня нельзя вылечить. Капля пота с носа упала на пол. К горлу снова подступила тошнота. Да сколько можно блевать?! Ещё немного и я выплюну собственные лёгкие! Я закрыл рот рукой, а второй показал на душевую: — Ведро… Мартин побежал в туалет, по совместительству душевую, и принёс оттуда ведро. Меня вывернуло наизнанку. Снова белая желчь и слизь. Сержант сел возле меня на пол. — Это обратная сторона моего геройства, Мартин. Я видел, куда смотрел парень — на протез. А потом его взгляд поднялся выше, и он увидел дыры на моём животе и железные осколки на правой руке. — Взрыв? — Миномётный обстрел. Парень отвернулся. Я помню, что при первой встрече он сказал, что его отец служил на войне миномётчиком. — Меня наградили Железным крестом, — я коснулся левой груди, где на этом месте, на мундире, ношу награду, — за то, что я выжил, а все остальные умерли. У меня было два лучших друга. Мы были вместе всё время, начиная с первого боя, — перевёл дыхание, снова подступала рвота. — Они оба умерли у меня на глазах. Я ношу, — дотронулся до жетона на цепочке, — их половинки жетонов у себя в нагрудном кармане. Они тоже здесь, в концлагере, вместе со мной. — Я действительно ничего не знаю о войне, — виновато произнёс сержант. — И хорошо. Я до сих пор несу на своём теле память о ней. Помощник смотрел на пластырь над правым ухом. — У меня осколок в голове, — ответил на непроизнесённый вопрос, — отсюда и головные боли, из-за которых меня рвёт. — Его нельзя вытащить? — Можно. Без него я стану овощем. Осколки в руке тоже можно вытащить, но тогда я полностью лишусь руки. — Получается, есть один выход — страдать? — Я уже смирился с внешними уродствами. И даже с тем, — я улыбнулся, — что у меня нет половины органов пищеварения. Однако голову свою не могу принять. Больной разум, Мартин, необходим концлагерю. Наверное, поэтому меня выбрали комендантом. — Ваш так называемый больной разум не сравнится с поехавшей башкой лейтенанта. Он завёл себе новую игрушку, причём в прямом смысле. — А что с предыдущей? — Доктор убил её с помощью укола. Не знаю, правда это или нет, но Параз оставил себе кусочек еврейской кожи, как напоминание. Думаю, что новая жертва не дастся ему так просто. — Почему? — Женщина очень сильная. Я даже не слышу криков и стонов по ночам. А Вы? — Я не прислушивался. — Он отыграется на ней. Больной ублюдок. Я поставил ведро возле кровати на случай, если снова затошнит, и начал снимать протез. Культя вся красная и в болячках. — Мартин, подай мне то, что лежит у меня на столе. Сержант поднялся и положил на кровать спирт с бинтами и мазь: — Натирает? — Да. Ему уже почти десять лет, — я обработал покраснения спиртом и протёр бинтами. — В последнее время я стал больше ходить, а нога, к сожалению, отвыкла от такого. — Выглядит он внушающе. Я не видел ничего подобного на складе. — Потому что это лучший протез, — поднял деревянную ногу и показал гравировку на ступне, — с самым дорогим именем. — «М.Л.», — прочитал Мартин. — Только он делает такие ноги. — Герр Бруно? — А? — я натёр холодной мазью горячую культю. — Вы есть-то будете? — Нет, но знаешь, что? Принеси мне чай. Мартин встал с пола и поправил на себе куртку: — Будет сделано. Ингрид приготовит самый вкусный чай в Вашей жизни. — Когда свадьба, Мартин? — Мы ещё не определились с датой. Я засмеялся, а сержант ушёл. Неужели, они, правда, поженятся? Ночью я не слышал женских криков, лишь шлепки и удары. Лейтенант бил жидовку.