ОАЗИС. АКТ II. СИМФОНИЯ ПЕЧАЛЬНЫХ ПЕСЕН

ЖЕЛАНИЕ

20-о апреля 1942-о года все в Шлангенхёле праздновали день рождения фюрера. Я сидел в комнате и пил шнапс. — Герр комендант? — постучал Мартин. — Входи. — Ингрид накрыла столы в столовой. Вся администрация собралась. Ждём только Вас. — Спасибо, но я не приду. Отмечайте без меня. — Вы предпочитаете пить в одиночестве? — сержант кивнул на бутылку водки. — Что-то вроде того. Мне нездоровится. — Снова голова? — Да, немного, — соврал я. С тех пор, как Коротышка меня вылечила, боли покинули мою голову. — Иди ко всем. Отмечайте, сегодня всё-таки праздник. — Может, Вам всё-таки быть с кем-то? Вдруг что-то случится, а рядом никого нет. — Ничего не случится. Иди. Всё в порядке. — Уверены? Я сделал глоток шнапса: — Уверен. Мартин ушёл. Мне не хотелось ни с кем праздновать чужой день рождения. Я и свой-то никогда не праздновал. В дверь снова постучались. — Мартин, я же сказал, чтобы ты ушёл! Тишина. Снова стук. Это не Мартин. Это Лаура. Я открыл дверь, она стояла на пороге. — Не спишь ещё? — Нет. — Можно к тебе? — Конечно, проходи, — я отступил, а Лаура вошла. — Я слышала, как пьяный Паразит поёт в столовой. — Он поёт? Я даже не знал об этом. У них пьянка в самом разгаре. — А почему тебя не пригласили? — Я не пошёл. Мне это неинтересно. — Они отмечают день рождения Гитлера? — Ага. Я поставил второй стул рядом со своим и сел. Заметил, что из кармана Лауры что-то выпирало. — Значит, административный блок пуст? — Ну, не совсем. Комендант-то на месте, — я постучал по соседнему стулу, и Лаура села. — Почему никто не празднует твой день рождения? — Я праздную, — кивнул на бутылку шнапса. — Выпьешь со мной? — Почему бы и нет? Я налил половину стакана и пододвинул его Лауре. — Никто не знает о твоём дне рождении, верно? — Верно. — Почему? — А зачем? Разве это такой праздник? — Для меня — да, — Коротышка достала небольшой кулёк из кармана и развернула его. Это оказалась свежеиспечённая булка, посыпанная сверху шоколадной крошкой. — Сама испекла. Пока Ингрид готовила еду для праздничного стола, я помогала ей. Она разрешила мне сделать кое-что особенное для себя. Ты не будешь её ругать? — Никогда не ругаю Ингрид. — Я всегда помнила о твоём дне рождении и всегда отмечала его. Это было неожиданностью. Удивительно, что мой день рождения отмечал кто-то посторонний. — И даже в детстве? — Даже когда ты ушёл на войну. Я заулыбался. Приятно слышать такое, ведь даже собственная мать никогда не поздравляла меня. — Я не нашла у Ингрид свечки. Ты не против, если зажжём спичку? — Да, можно. Рядом с сигаретами на столе лежал коробок спичек. Лаура вытащила одну и зажгла её о ребро коробки, которую я держал в руке. Так называемую свечку Коротышка воткнула в самый центр шоколадной верхушки и поднесла булку ближе ко мне. — Загадывай желание и задувай спичку. — Это так делается? — Да. — А что загадывать? — Что хочешь. Загадай то, чего у тебя нет, и оно обязательно у тебя будет. Только не говори вслух, иначе не исполнится. Чего я хочу? Чего у меня нет? «Хочу поцеловать Лауру». Я загадал желание и задул спичку. Лаура закричала и захлопала в ладоши: — С днём рождения, Бруно! — Спасибо! Спасибо! — А теперь попробуй булку и скажи, как тебе. — Хочешь на мне испытать свои кулинарные навыки? — А ты думаешь, зачем я это всё устроила? — Ладно-ладно, но разделим пополам. Праздник сегодня у меня, а ты — мой единственный гость. Лаура разломила булку, и каждый взял по большому куску. Я жевал, и крошки сыпались изо рта. — Ты вырос, — Коротышка улыбалась, — но старые привычки у тебя всё же остались. — Это не привычка. У меня нет половины зубов с правой стороны. — Ну как? — спросила Лаура, откусывая часть булки. — Достойная замена Ингрид? — До неё тебе, конечно, далеко, но, знаешь, весьма неплохо. Я привыкну к твоей еде, если разрешу Ингрид позволять тебе готовить на её кухне. На самом деле, подарок превосходный. — Обговори с ней этот вопрос, — Лаура взяла стакан и посмотрела на прозрачную жидкость. — Сколько тебе в итоге исполнилось? — Сорок девять. В следующем году юбилей. — С днём рождения, старик, — Коротышка сделала большой глоток и поморщилась. — А тебе в этом году сорок пять. — Надеюсь, что доживу до него. День рождения Лауры в начале лета. Я помню. Главное — не забыть в самый подходящий момент. Спустя полчаса мы допили бутылку, а булку съели уже давно. Из-за того, что мы практически не закусывали, даже мои спрятанные шоколадки не помогали, опьянение пришло к нам быстро. — Я слышала, — Лаура близко наклонилась ко мне, — что у Мартина в комнате спрятаны бутылка шнапса и куча еды. — Откуда? — От Ингрид. Они собираются провести романтический вечер. — И что ты предлагаешь? У меня нет ключа от комнаты Мартина. — Замок специфический, но вскрыть его можно. — У тебя руки чешутся, да? Давно приключений не находила на одно место? — Немного баловства не помешает в нашем возрасте. Тем более, в блоке никого нет. Когда ещё будет такая возможность? — она захмелела больше меня. — Зато день рождения запомнится надолго! — Ага, конечно! Открыть замок и зайти в комнату. У тебя всегда такие простые планы заканчивались тем, что нас практически ловили с поличным. — А чего ты боишься? Ты — комендант, можешь делать, что хочешь. Другое дело, могут увидеть меня, если кто-то вдруг зайдёт в коридор. Но думаю, что никто не придёт, все уже пьяные в столовой. Ага, а мы пьяные в комнате коменданта. — Как ты собираешься открыть замок? Карандашом? — Слишком маленький стержень. Нужно что-то тонкое и продолговатое, но не слишком большое. — Откуда такие познания? — Хорошо, признаю, я заходила к одному офицеру в комнату, когда его не было, — я удивлённо посмотрел на неё пьяным глазом. — Нет, Бруно, это был не ты! Я ничего там не делала, просто немного подшутила над офицером. И тебе неважно знать, кто он, — Лаура посмотрела на мой мундир, висящий на стуле. — Э-м… твои… — Что? — я снял мундир и положил его на колени. — Награды? Ты это имела в виду? Они подходят? — Железный крест может подойти, но не уверена. Все, кто носил ордена на своей груди, гордились ими, но не я. Я снял Железный крест и передал его Коротышке. Мы вышли в коридор. — Я открываю, захожу внутрь, быстро нахожу то, что нам нужно, и мы возвращаемся. — А я? Давай обговорим все детали, пожалуйста. — А ты стоишь и смотришь, чтобы нас не засекли. — А если кто-то войдёт в блок, что говорить-то? — Бруно, — Коротышка развернулась и посмотрела на меня, — кто из нас комендант: ты или я? Придумай что-нибудь! — Придумай что-нибудь. Легко сказать! — Хочешь сам зайти в комнату и рыться в вещах Мартина? — Нет-нет! Я вообще уже перехотел пить! — Началось! Вот так всегда! Ты отступаешь в самый нужный момент. Мы подошли к комнате Мартина. Я стоял спиной к коридору, чтобы никто из вошедших не видел впереди меня Коротышку. Лаура нагнулась и засунула в замок Железный крест. Что-то треснуло. — Ой… Я выпучил глаз: — Что значит «ой»? — Он тебе очень дорог? — Ну… это… это… моя награда… Снова какой-то щелчок, и дверь открылась. — Готово, — сказала Лаура и выпрямилась. — Держи, спасибо, — она протянула мне немного сколотый Железный крест. — Что… что…? — Он служил верой и правдой, прости. Хоть на что-то он годен, — Коротышка зашла в комнату, и я закрыл за ней дверь. — У тебя есть не больше пяти минут, — прошептал в щель. — Если кто-то появится на горизонте, я тебе сообщу, и ты будешь сидеть в комнате, пока я не скажу, что всё чисто. — Бруно, чего ты так нервничаешь? Я уже всё нашла. Лучше помоги мне. В административный блок зашёл Паразит. — Сиди там! — сквозь зубы прикрикнул я, чтобы шатающийся Параз меня не услышал. — Что? У меня полные руки еды! Ты можешь говорить громче? — Там сиди! — Герр комендант! — заорал на весь коридор лейтенант. — А Вы чего не с нами? — Чёрт, это что, Макс? — спросила Лаура из комнаты Мартина. — Не хочу, Параз! Спасибо! — ответил я и отошёл от двери, чтобы лейтенант ничего не заподозрил. — А Вы… чего делаете в коридоре? — в стельку пьяный Паразит, шатаясь, подошёл ко мне. — Я… — без мундира, без трости, галстук расслаблен, — разминаю ногу, Макс. Знаешь, всё-таки протез, и все дела. Хожу туда сюда по коридору. Может, всё же научусь на нём бегать. — Бегать? А на них можно бегать? — глаза офицера смотрели в разные стороны. От него сильно пахло алкоголем. — На ком? — На протезах. — Мне говорили, что да. — А-а-а! — лейтенант откинул голову назад. — Я понял! Вы это делаете, потому что в блоке никого нет! Вы нас стесняетесь, комендант? — Не хочу, чтобы на меня странно смотрели. Зачем я ему всё это объяснял? Наверное, потому что тоже пьяный. — Да бросьте Вы! Вы — мужик хороший, — Параз стукнул меня в грудь, — а комендант ещё хорошее. Мы с Вами убьём всю эту грязь и получим по Железному кресту лично из рук рейхсфюрера. — Да… Обязательно, Параз, — лейтенант отошёл от меня и стал покачиваться на ногах. — Ты, кажется, зачем-то пришёл? — Ах, да! У меня спрятано в комнате целых две, — он показал на пальцах, — бутылки шнапса. Я пришёл за ними. А то мы уже всё выпили. — Может, тебе хватит уже? — Нет! Я ещё совсем трезвый! Слушай, герр комендант, — Паразит снова ко мне приблизился и положил руку на плечо, — может… — в комнате Мартина что-то с грохотом упало, и мы с Паразом обратили на это внимание. — Это что такое ещё? — не понял лейтенант. Я посмотрел на него и сказал первое, что пришло в голову: — Крысы. Мартин столько еды носит в комнату, неудивительно, что у него завелись крысы. — Мартин… Не нравится мне твой сержантик, комендант, — заместитель опять положил руку мне на плечо. — Слушай, может, отменим завтра казни? Мы сегодня с ребятами так хорошо посидели. Понимаешь? — Понимаю, — я и сам сегодня отлично отметил день рождения. — А завтра голова будет болеть, да и не только, — продолжил лейтенант. — Так, что? — Макс, ты же хочешь получить Железный крест? А отменяя казни, мы отменяем смерть жидам. Как-то нелогично, согласись? — Верно, — он хлопнул меня по плечу. — Ты прав, комендант. Тогда, ну его, этот шнапс! Пойду я лучше спать. — Правильное решение, Параз. Выспись, чтобы завтра быть в форме. Уж кто бы говорил? Вторая бутылка шнапса ждёт меня в женских руках за дверью. Я и сам-то завтра не в состоянии буду проводить казни, пускай этим займётся мой заместитель. — Ладно, комендант, пошёл я спать, — Параз отдалился и, шатаясь, направился к своей комнате. — Спокойной ночи, лейтенант. — Ты… это… комендант, — он обернулся, — можешь шуметь, если что. Ну, в смысле, бегать. Я вырублюсь и ничего не буду слышать. — Хорошо, я понял. — И, кстати, я и подумать не мог, что ты знаешь моё имя. — Почему? — Всегда думал, что ты — козёл. Уж прости меня. Надеюсь, ты забудешь об этом разговоре завтра утром. Спокойной ночи, комендант, — Паразит ушёл в свою комнату. — Ты мне откроешь или нет? — послышался голос Лауры. Я открыл дверь, Коротышка стояла с бутылкой и тремя тарелками. — Макс ушёл? — Да. Спать пошёл, — я взял у неё одну тарелку и бутылку. — Сколько же жрёт сержант! Я его убью! Лаура закрыла дверь, но не на замок: — Мартин всё равно будет пьяным, подумает, что забыл запереть. Мы вернулись обратно в комнату коменданта и продолжили отмечать. — Откуда ты знаешь имя Параза? — спросил я, наполняя стакан Лауре. — Так все же знают. — Я, например, не знал. — Интересно, почему же? — Потому что мне было неинтересно. — В этом весь ты, Бруно. А что тебе вообще интересно? — Ты знаешь мои пристрастия. — Почему же не играет музыка? — Толку от проигрывателя? Музыку нужно не только слушать, но и создавать. А с такой рукой, — поднял правую кисть, — я не могу играть на пианино. — А ты попробовал? — Нет. Мне запрещено ею двигать вообще. А одной рукой я ничего стоящего не сыграю. — А если я тебе помогу? Ты будешь играть левой рукой, а я — правой. В четыре же руки нам удалось сыграть Бетховена, что мы в две не сыграем? — Ты ведь не умеешь. — Научи. В таком месте, как концентрационный лагерь, должна играть музыка, тем более, если комендант музыкант. — Я так им и не стал. Через полчаса осталась одна тарелка с едой и полбутылки шнапса. Лаура пила из стакана, а я — прямо из горла. 10 часов вечера. Никто не хотел спать. Коротышка должна быть в бараке, но я ей не позволю. Пускай спит на кровати, на чистых простынях, как человек. Я уступлю ей место, буду спать на полу. Начало одиннадцатого. Лаура сделала последний глоток шнапса и сказала: — Я так и не танцевала на выпускном. Моего кавалера не было рядом со мной. — Из меня не выйдет партнёр по танцам. Я еле хожу на протезе, а ты просишь меня потанцевать. — Я не прошу тебя, а заставляю, — взяла меня за левую руку и подняла со стула. — Я… я не умею. Могу упасть и раздавить тебя. Лаура положила мою левую кисть себе на талию, а в атрофированную руку — свою правую ладонь. — Не отворачивайся, Бруно. Смотри на меня. — Я смотрю на свои сапоги, чтобы не отдавить тебе ноги. Лаура встала на носочки и схватилась за мой затылок. Она всегда была маленького роста, такой же маленькой она и осталась. Музыку можно создавать из чего угодно. Так и Лаура напевала «К Элизе». Когда-то мы играли эту мелодию вместе, а теперь вместе танцуем. — Расслабься, — она провела рукой по затылку. — У тебя мышцы, как камень. — Я просто спортом занимаюсь. Знаешь, отжимаюсь, качаю пресс каждый день. — На одной руке отжимаешься? — Ладно, не занимаюсь я спортом. Мне это не нужно. — Посмотри вниз, — я опустил глаз и увидел, что её босые ноги стояли на моих сапогах. Она настолько лёгкая, что я не почувствовал её на себе. — Всё потому, что ты расслабился и смотрел мне в глаза. Мы вальсировали без музыки. Смотрели друг на друга и смеялись. — Только не говори, что это был твой первый танец? — спросил я. — Да, это так. И ты отличный партнёр. Самый лучший, — Лаура убрала руку из моей ладони, а я отпустил её талию. Подруга немного отошла от меня. — Подумай насчёт пианино, Бруно. Мне кажется, тебе это необходимо. Музыка — огромная часть твоей жизни. Музыка всегда напоминала мне о тебе. Лаура приблизилась. Положила ладонь на щёку и коснулась моих губ. Я не смог поцеловать женщину, которая мне нравилась, она сама меня поцеловала. — Прости, — она оторвалась от губ и отступила назад. — Прости, прости меня, пожалуйста, я не должна была этого делать. Ты… ты — комендант, а я — узница. Я сделал шаг к ней, схватил за талию и прижал к себе. Наклонив голову, поцеловал её. Как целовать, если не умеешь целоваться? Лаура сама показала языком, что нужно делать. Она обняла меня за шею, а я ещё ниже наклонился, и Коротышка поставила локти на плечи и завела кисти мне за затылок. Медленно, шаг за шагом Лаура спиной подходила к кровати. Я чувствовал её пальцы на голове, и по спине бежали мурашки. Нежные руки Лауры переместились на лицо. Она трогала и здоровую часть, и обезображенную. — Я люблю тебя и всегда любил. Она сняла с меня подтяжки. Она развязала на мне галстук и бросила его в сторону. Я положил её спиной на кровать, а сам лёг сверху. Долго в таком состоянии не простоять на одной руке. Всё-таки нужно было заниматься спортом и качать мышцы. Лаура принялась расстёгивать пуговицы на брюках. И тут я понял, что не могу зайти дальше. — Стой-стой, — я оторвался от её губ. — У меня деревянная нога. Нужно снять. Не хочу, чтобы мёртвая плоть прикасалась к тебе. — Хорошо, как скажешь. Я слез с Лауры и сел на край кровати. Коротышка стала помогать мне снимать брюки. Когда показался протез, я замер, а она продолжила медленно оголять мою ногу. — Ужасное зрелище, верно? — Я не считаю тебя ужасным или уродливым, — Лаура провела рукой по бедру. — Я принимаю тебя таким. Для меня ты — самый красивый мужчина. — Лаура, моё тело не может нравиться. Ты видишь кусок протеза, но то, что под рубашкой… сущий кошмар, — она ничего не ответила. Поцеловала меня. — Ты останешься со мной? Не хочу, чтобы ты уходила. Помнишь, как тогда, на остановке? Мы сидели и смотрели на звёзды. — Ты смотрел на меня. — А теперь ты смотришь на меня. Лаура сняла брюки. Я остался сидеть на краю кровати в рубашке и в трусах. С пуговицами мы справились вместе, а протез я отстегнул самостоятельно. Лаура присела у меня в ногах и положила ладонь на колено, из-под которого торчала культя. — Подожди, — накрыл её ладонь своей, — я… я не могу. Прости. Думал, что смогу, но не получается, — я занервничал, растерялся. Нет, всё же не мог. Не мог переступить через дружбу. — Лаура, я… не могу. Я не чувствую себя мужчиной. — Почему? Дело в шрамах? — У меня никогда не было женщины, — я признался в этом, в самой позорной правде, которую может скрывать мужчина, и признался женщине, что сидит у меня в ногах. — Я никогда не касался женского тела, никогда не спал с кем-то в постели, более того, ни с кем не целовался. Лаура, я не умею целоваться. — Ты всё умеешь, — она села возле меня на кровать и обняла за спину. — Ты хорошо целуешься. Мне нравится, — маленькие пальцы скользнули по обритой голове. — Это очень тяжело: быть таким, как я, бесполезным куском мяса. Без частей тела, с дырами в животе, — я отвернулся от Лауры. Мне стало стыдно за себя, за свою ничтожность. Отто Мориц проклял меня, сделал порочным и использованным. Сделал меня грязным. — Ляг на спину. — Нет, — прикрыл тело расстёгнутой рубашкой. — Я не дотронусь до тебя, Бруно. Я лёг на спину и оттолкнулся культёй от края кровати, подтянулся выше к середине матраса. Лаура села на меня сверху и оголила торс. Я словно голый. Словно я без кожи. Женские пальцы легли на грудь. Я закрыл глаз, чтобы не видеть реакцию Коротышки. Лаура провела ладонями до самого низа живота, не пропустив ни одну дыру, ни один вросший осколок. — Тебе неприятно? — Мне стыдно, что ты видишь такое. — Открой глаз. Тьма рассеялась, и появилась Лаура. Она сняла с себя полосатую куртку, и я увидел белую кожу в коричневых синяках и торчащие ключицы с рёбрами, которые создавали тени на плоти, из-за того, как сильно выпирали. У Лауры нет груди, вместо неё тонкие грудные кости. Сколько бы я её не кормил, потребуются года, чтобы на женском теле появились формы. — Ты говоришь, что твоё тело не может нравиться женщинам из-за шрамов. Скажи, может ли моё тело кому-нибудь нравится? Да. Оно нравится мне. Потому что передо мной Лаура. Я люблю её всю, каждый сантиметр её тела. Я сел с Коротышкой у себя на коленях и почувствовал пальцы на губах и подбородке. — Если хочешь, я могу научить тебя целоваться, но будь уверен, ты умеешь это делать. — Мне нужна практика. Как оказалось, больше проблем создавала не культя, а правая рука. Я боялся случайно пошевелить пальцами и залить все простыни кровью. Нас в постели было как будто трое: я, Лаура и моя правая рука. Я не знал, куда её деть, и Коротышка всё время смеялась, когда ладонь случайно падала то ей на лицо, то на голову. Лауре потребовалось несколько минут для того, чтобы научить меня целоваться. После этого она очень сильно пожалела, потому что таким образом создала монстра. — У тебя другие губы и мощная нижняя челюсть. Ты постоянно выпячиваешь её вперёд, а языком двигаешь так медленно, но в то же время импульсивно. Отсутствие зубов я вообще не замечаю. — И твой вердикт? — Друзья так не целуются. — Я влюбился в тебя, когда мне было… когда я взял тебя за руку в лесу, и мы вместе пошли домой. — Я была тогда совсем маленькой. Мы лежали на боку. Я обнимал Лауру. — Тебе было шесть лет, а мне — десять. Тогда мы оба не знали, что такое любовь, но ты заставила меня говорить. Я десять лет ни с кем не разговаривал. — Я полюбила тебя чуть позже. Когда увидела, как ты стоишь на пороге нашего дома с рисунком в руке. — И ты молчала? — И ты тоже. — Что было бы, если бы я тогда тебе признался в любви? — Я бы назвала тебя дураком. — Почему? — Вспомни, какой я была в детстве. Как такую, как я, ненормальную итальянскую девчонку можно полюбить? — Ты бы мне не поверила? — Этого никогда бы не произошло, Бруно, потому что мы были детьми и не знали, что такое любовь. Мы оба называли это дружбой и считали, что это нормально. — Сколько раз ты пробиралась в игровую комнату? — Уже и не помню. Я постоянно к тебе лазила. — А я так и не осмелился залезть через окно к тебе в комнату. Я был неуклюжим и боялся, что упаду с дерева и помну все цветы твоей матери, которые она высадила вдоль дома. — Моя мама тебя очень любила. Она всегда говорила, что именно такой муж мне и нужен, а я утверждала, что мы с тобой друзья. Мы лежали на спинах. Моя больная рука была под головой Лауры. — Почему ты меня поцеловала? — Потому что ты бы не поцеловал меня первым. Мне всегда нравилась твоя юношеская и по-детски милая застенчивость. Ты очень нежный человек с тонкой душой и невероятно чувственный. Привык всё скрывать и не подпускать к себе людей. Этим мы с тобой и отличаемся. Мы очень разные, Бруно, но оба понимаем, что не можем быть друг без друга. — Почему ты мне не писала? Я каждый раз ждал от тебя письмо на войне, но оно так и не пришло. — Я не знала, куда писать. После того, как ты уехал, я спрашивала у твоих родителей, куда тебя отправили. Они говорили, что ты на линии фронта, и солдату некогда отвлекаться на дурацкие письма. Однако сами же они тебе писали. Я просила их передать другу привет от меня. Удо не приезжал в Циттау. Спросить про тебя мне было не у кого. Морицы старшие говорили, что ты им пишешь и говоришь, что всё хорошо. Я каждый день молилась за соседа. Почему я сам не писал Лауре? Почему я, как дурак, всегда ждал, что она мне напишет? Нужно самому делать шаг первым. Теперь я это понял. — Морицы мне не писали. Ни один Мориц мне не писал. Я был один на войне. Они прислали только одно письмо, в котором сказали, что Удо стал героем. — Сейчас они знают, где ты? — Надеюсь, что нет. Этим мы с тобой и отличались. Твои родители любят свою дочь, мои же — отрекаются от меня. — Получается, несмотря на все годы и то, что произошло с нами, мы есть друг у друга? — Что бы ни случилось, я всегда тебя найду, и мы будем вместе, — я перевалился на неё и поцеловал в живот. Опустил штаны и увидел родинку в низу живота и белые множественные шрамы. — От чего они? — Не по моей воле мне их нанесли. Это самые ужасные шрамы, которые я на себе несу. Я поцеловал её в белые рубцы. Довольно. Мы оба настрадались за тридцать лет. Лаура права: мы есть друг у друга, и это главное. Если и быть с женщиной, то только с той, что сейчас смотрит на меня. Я лёг на неё сверху, и она ещё сильнее прижалась ко мне. Моя культя касалась её голени. Мои шрамы были на её теле, шрамы Лауры — на моём. Я целовал тонкие губы, она же — мою исполосованную шею. Не знаю, что чувствовал Отто, когда насиловал меня, и не хочу знать. Знаю лишь одно: любовь подобна музыке, и сейчас звучит самая восхитительная симфония. — Я приезжала к тебе в госпиталь, — сказала Лаура поздно ночью, лёжа у меня на груди, — не могла не приехать. — Ты приехала из самой Польши? — Да. — Как ты узнала? — Про тебя напечатали в газете. Сын Отто Морица чудом выжил на войне. Я поняла, что это про тебя, а не про Удо. — Почему? — Там было написано пару слов. Про Удо обычно писали целые статьи. Из газеты я и узнала, в каком именно госпитале ты находишься. — Тебя родители отпустили? — Они не знали. Я молча собрала вещи и поехала. Ты лежал неподвижно. Голова и правая сторона лица забинтованы, глаз закрыт, под одеялом одна нога была целой, а от второй осталась половина, перебинтованная правая рука лежала рядом. Тело тоже было всё в бинтах, — Лаура провела по животу, по дырам. — Я сразу тебя узнала. Посидела рядом с тобой несколько минут. Доктора просили не задерживаться. — Я долгое время был в коме. Не знал, кто и когда ко мне приезжал. — Я заплакала, когда тебя увидела. Не могла поверить, что с тобой такое произошло. — Я свыкся с этой мыслью через несколько лет, когда родители заперли меня дома. — Почему они так поступили? — Я никогда их не спрашивал об этом. Они — странные люди. Всегда поступали, как нелюди. — Где сейчас Удо? Ты знаешь? — В Аненербе. Занимается раскопками. Носит чёрную форму. — Почему ты туда не пошёл? — А кто меня звал? Какой из меня копатель? Я не люблю ковыряться в старых, никому ненужных вещах. — Считаешь, что старший брат занимается ерундой? — В какой-то степени да. Я не верю, что он откопает что-то стоящее, что-то, что поможет нам в войне. — Он продолжает не убивать. Даже на этой войне Удо нашёл своё призвание. — Он просто трус. Никто ему не говорит это в глаза. — Удо так и не женился? — Нет. А что, он тебе нравится? — Удо?! Нет, и никогда не нравился. Слишком гордый, слишком высокомерный, слишком умный, слишком интеллигентный и эгоистичный. Мечта глупых берлинских женщин. Мне не нравятся лысеющие блондины с усами и с большим носом. Он слишком приторный и слащавый. Удо, как мёд, а я люблю конфеты. — И тем не менее брат пользуется популярностью у женщин. — Ты считаешь, что это показатель? Тебе главное любовь всех женщин или одной? — Я не хочу быть таким, как Удо. Я не люблю, когда нас сравнивают. Мы разные — и точка. Пускай у него вся женская половина Берлина, зато у меня есть ты.