ОАЗИС. АКТ II. СИМФОНИЯ ПЕЧАЛЬНЫХ ПЕСЕН

МАЛЬЧИК — КОМЕНДАНТ

Она приходила ко мне каждый вечер. Каждую ночь мы проводили вместе. Я перестал себя стесняться. Она стала для меня идеальной женщиной. Больше не подруга, больше не девочка, что живёт в соседском доме. Она со мной, и мы делили не только одну тарелку на двоих, но и кровать. В 8 часов утра, когда мы с Лаурой спали, в комнату начали сильно бить. Коротышка испугалась и тут же вскочила. Дело в том, что, когда заходишь в мою комнату, первое, что попадает в поле зрения, как раз таки кровать. — Прячься в ванную, — я передал её одежду, и Лаура заперлась в ванной. — Герр комендант! Герр комендант! — голос Параза. — Простите за раннее беспокойство, — стук усилился, — но я должен Вас оповестить! Я накинул на себя рубашку и открыл дверь: — В чём дело, лейтенант? — Крематории сломаны. Я тут же проснулся: — Что?! — Все три крематория выведены из строя, — Паразит выглядел бешеным: глаза выпучены больше обычного, всегда зализанные волосы стояли торчком, на подбородке появился пот. — Это шутка, верно? Паразит, скажи, что это шутка! Через час приезжает поезд с пассажирами, а у нас сломаны крематории! — Никак нет, герр комендант, увы, но это не шутка. В 7 утра мы начали чистить печи, хотели успеть до приезда поезда, ведь сегодня планируется прибытие трёх тысяч заключённых… — Ну и?! — Чисткой крематориев занимались узники и Зондеркоманда. — Подпольщики. Ты вычислил их? — Шесть человек, герр комендант. Они входили в состав заключённых. Эти свиньи намеренно сломали печи. — А Зондеркоманда куда смотрела?! Помогала? — Стояла на шухере. — Сколько дней потребуется на восстановление печей? — Четыре дня, герр комендант. — Сколько у нас брёвен? — Много. Я отпустил Паразита и стал одеваться. — Он ушёл? — из ванной комнаты вышла Лаура. — Да. Одевайся, пожалуйста, мне нужно сейчас уже уходить. Иди куда-нибудь на кухню, помоги Ингрид с завтраком. Не хочу, чтобы ты видела то, что будет происходить на территории лагеря. — Ты придёшь на завтрак? — Не знаю. Мне нужно провести казнь. Я первым вышел из комнаты. Мы договорились, что Лаура выйдет оттуда через двадцать минут, чтобы никому не попасться на глаза. Подпольщики, они же сопротивление, есть везде. Обычно действуют скрытно, но на этот раз в открытую объявили бунт. Паразит ждал возле бараков с группой заключённых и Зондеркомандой. — Это те, кто чистил печи? — спросил я, подойдя к лейтенанту. — Так точно. Эти шестеро, — Параз показал на побитых узников, — непосредственно сломали крематории. Остальные прикрывали их. — Как вычислили? — Один солдат пришёл проверить их работу и получил лопатой по голове. Тут же умер. У него от удара мозг вытек. Уж извините, герр комендант, я не удержался и побил жидов. Я заметил кровавые костяшки Паразита. Когда он ко мне приходил в комнату, его руки были чистыми. — Параз, иди приведи себя быстро в порядок и займись брёвнами. Костёр разжечь здесь, — я показал на площадку между блоками заключённых, — возьми у Наделя банки с жиром. Пора их уже использовать. Поезд встретит доктор и проведёт селекцию. Сначала я разберусь с этими… скотами, а потом мы проведём казнь в банях. — Слушаюсь. Лейтенант ушёл исполнять мои приказы, а я остался с группой заключённых и охранниками, что нацеливали на бунтарей автоматы. — Опустите оружие! — приказал солдатам. — Ну что? — вопрос адресован еврейским свиньям. — Довольны? Хорошо поработали? Допустим, вы сломали крематории, и что дальше? — я ходил перед группой запуганных и побитых заключённых. Кажется, у одного даже торчал зуб в губе. — А? Помогли своим таким образом? Думаете, что сожжений не будет в ближайшее время? Хотите устроить полноценный бунт и сбить корону с моей головы? Идиоты… Вы же не только себе подписали смертный приговор. Сегодня весь лагерь окунётся в огненный кошмар. Вы все, — я кивнул и на заключённых, и на солдат, — за мной. Казнь — это хорошо, но пытки ещё лучше. Так называемая пыточная находилась над подвалом, где периодически несколько сотен жидов мылись циклоном Б. Комната четыре на четыре метра с железными кольцами в потолке. — Подвесить каждого заключённого за руки к потолку. Снять с них обувь. Они должны еле-еле касаться пальцами ног пола. Свиньи сняли обувь, и солдаты подвесили их за руки. — Жаль, что вы не увидите Великий Костёр, — я закурил и открыл форточку, — очень-очень жаль. Но вы можете его почувствовать. Запах будет превосходный. Нет ничего приятнее запаха горящей жидовской кожи, — я подошёл к одному подвешенному и выдохнул ему в глаза сигаретный дым. — Зондеркоманда, ну вы-то куда?! Вы и так шикуете по сравнению с простыми узниками! Стало скучно? Жизнь такая сладкая у вас? А? Такие вещи я не прощаю. Печи сломали шесть человек, но крематории чистили тринадцать, — передо мной висели тринадцать заключённых, они совсем немного касались пальцами ног пола. — Каждый час солдаты будут приходить и навещать вас. Не подохли ли вы?! Думаю, что суток вполне достаточно. Возможно, завтра, я ещё не решил, вас всех отсюда выпустят. Вы выйдете и пойдёте в крематории исправлять свою работу. Я вас не убью. Захотите, сами подохните. Не хотите жить, как свиньи, — подошёл к одному подвешенному и о его щёку затушил сигарету, — сдохните, как люди. Выйдя на улицу, я увидел, как солдаты приносят брёвна на костёр. — Герр комендант, — ко мне приближался доктор, — сколько банок с жиром нам понадобится? — Сколько нужно для двух тысяч заключённых? — Мы хотим их сжечь по-быстрому? — О, нет. Костёр будет гореть весь день. — Тогда я думаю, банок пять будет достаточно. Поезд привёз обещанные три тысячи заключённых. Более двух тысяч оказались в третьей группе. За полтора часа мы с Паразом удушили всех прибывших. Конечно, можно было бы воспользоваться подвалом, но мне хотелось покончить со всем сегодня, чтобы каждый вынес для себя урок. Я взял стул и сел неподалёку от облитых жиром брёвен: — Параз, выведи всех заключённых. Пускай посмотрят, куда может привести жидовское геройство. — Прям всех? — Прислугу не надо. Пускай занимаются своими делами. Выводи Канады, Зондер, старых и новых заключённых. Через две минуты узники выстроились вдоль проволоки. Зондеркоманда, не участвовавшая в бунте, на вагонетках привозила трупы к костру. Я закурил и дал приказ Паразиту: — Поджигай, — солдаты зажгли спички и бросили их на брёвна. Тела загорелись. — Параз, облей немного жиром сами трупы. Что-то они плохо горят. У нас есть фотограф? — Так точно. — Приведи. Фотографии для истории. Лейтенант привёл молодого фельдфебеля с аккуратной бородкой и фотоаппаратом на шее. — Фотографируй не меня, а костёр. — Слушаюсь, — солдат взял в руки фотоаппарат и подошёл ближе к горящим брёвнам. Думаю, фотографии получатся хорошими. Чёрный дым поднялся в небо. Голоса трупов я не слышал. Я слышал голоса живых — детский крик и плач возле проволоки. Мальчики. Девочки. В их возрасте я учился в школе и носил классическую форму. Дети смотрели не на костёр, а на меня. Они знали, я здесь главный. Они кричали: — Пожалуйста, прекрати, ты меня пугаешь! Я во власти этой ужасной энергии. Всё правильно, чёрт возьми, вы должны бояться меня. В чьих руках теперь власть? Вдоль проволоки я заметил Бассо старших. Орнелла смотрела на костёр, Калисто — на коменданта. Отец Лауры никогда меня не примет. — Параз! Лейтенант подбежал: — Слушаю Вас, герр комендант. — Отправь письмо в Берлин. Я хочу, чтобы в Шлангенхёле привезли пианино. — Пианино? — переспросил заместитель. — Я хочу заглушить крики жидовских отпрысков. Окна в столовой закрыты, чтобы не портить аппетит солдатам вонючим костром. — Завела себе протеже Ингрид? — я подошёл к прилавку и взял тарелку с бутербродами. — Помощницу, герр комендант. Я посмотрел на кухарку, стоящую напротив, и заметил Лауру, подглядывающую за мной в дверном проёме. — Она ела? — спросил у Ингрид. — Сказала, что не голодна. — Дай ей пару бутербродов. — Она не… — Мне плевать, затолкай ей их в глотку! — я перевёл взгляд с Ингрид на Лауру. Мы общались глазами и понимали друг друга. — Она хорошая, герр комендант. Она всегда старается ради Вас, — Ингрид давно уже догадалась, что я встречаюсь с Лаурой. Она не осуждала нас и не разносила сплетни. — Думаешь, я заслуживаю её? — Она любит Вас. Меня, как женщину, не проведёшь. Я за версту чую искренний взгляд и намерения. Будь кто-то другой на месте Лауры, я бы назвала эту девушку дурочкой или самоубийцей. Но про Лауру у меня язык не поворачивается такое сказать. Вы с ней связаны, герр комендант. Между Вами не любовь, а что-то большее. Даже у нас с Мартином такого нет. — Судьба. В организме обычного человека двадцать пять процентов жира, сорок процентов — у плотного. Данное топливо хорошо использовать при публичном сожжении. День подходил к концу, а Великий Костёр ещё до сих пор горел. После того, как починят печи, нужно будет сказать Наделю, чтобы он и дальше добывал жир у заключённых. Отличное топливо. Несомненно. Она пришла ко мне, когда прозвучал отбой. Не сказав ни слова, Лаура прильнула к моим губам и сняла с меня майку. Мне всегда казалось, да и не только казалось, потому что я слышал, как женщины обычно, как минимум, стонут от удовольствия под мужчиной в постели, но Лаура всегда молчала, только изредка тяжело дышала. Я объяснял себе такое поведение женщины боязнью, что её могут услышать в коридоре или в соседней комнате. Но сегодня я заметил, что она охладела ко мне. — Я напугал тебя своим поведением утром? Она отвернулась от меня и собралась спать: — Не поведением. Меня напугал костёр. Запах сожжённых тел до сих пор в носу. — Ты же понимаешь, почему я это сделал? — Да. — Ты считаешь меня монстром после этого? — Нет. — Ты боишься меня? — Ты хочешь полить меня жиром и поджечь между брёвен, или ты специально откармливаешь для костра? — в голосе страх, ненависть и злоба. — Лаура, я люблю тебя и хочу жениться на тебе. Она повернулась с широко открытыми глаза: — Ты сейчас это серьёзно? — Иди сюда, — я сел на кровати и посадил Лауру к себе на колени. — Когда война закончится, когда моя служба в Шлангенхёле закончится, я увезу тебя отсюда. Увезу далеко-далеко. Туда, где будем только мы вдвоём. За нами никто не будет следить, нас никто не будет осуждать. Никто не узнает, что мы — бывшие комендант и узница. Мы сожжём наши формы, я выкину все медали. Война закончится, и мы начнём новую жизнь. Мы заживём, как два нормальных здоровых человека. Если захочешь… если ты будешь не против, мы можем родить ребёнка. Я скептически отношусь к детям, более того, их не особо люблю, но ты станешь хорошей мамой, как и Орнелла. А ради этого я стану хорошим отцом. — Ты всегда называл себя дураком, а я всегда говорила тебе обратное. Так вот сейчас, Бруно, ты самый настоящий дурак. — Почему? Ты против? Я говорю чушь? Она сидела у меня на коленях и обвивала шею руками. Её ладонь переместилась на подбородок и на губы. Она всегда так делала, прежде чем поцеловать меня. — Я хочу, чтобы ты стала моей женой. Мы с тобой вместе. До самого конца. Лаура, я не вижу смысла в жизни без тебя. Мундир полковника всего лишь форма. Ты знаешь, что под ним моё тело, но ты знаешь мою душу. — Я не возьму твою фамилию. — Ты всегда будешь Коротышкой. Лаура убрала пальцы с края моих губ и поцеловала. Мы снова занимались любовью, и Лаура снова молчала. Помимо шрама на голове, я носил ещё одно клеймо — диагноз, который мне поставили в детстве. — Мартин, готовь машину. — Мы куда-то едем? — Нет, я просто тебе сказал, чтобы ты прогрел машину. — Так, не понял, — сержант потряс головой, — а когда я пойму? — Что за вопрос? Конечно, мы уезжаем! — А куда? — В Циттау, на мою Родину. Последний раз я был в Циттау в 1933-м году девять лет назад. — Хотите навестить родителей? — спросил Мартин, когда мы выехали за пределы Шлангенхёле. — Нет. Мы едем к доктору. — Вы заболели? Это какой-то специальный доктор, который находится за триста пятьдесят километров отсюда? — Да, специальный. Детский психиатр. Спустя пять часов мы прибыли в центр города. Я понимал, что дом Морицов всего в полчасах езды отсюда, но туда я не хотел, там меня не ждут. — Побудь в машине. Я вышел из кюбельвагена и направился в больницу, в которую однажды в возрасте четырёх лет привела меня мама. Сколько сейчас лет Рихтеру? Должно быть около восьмидесяти. Работает ли он до сих пор? — Штандартенфюрер! — поприветствовала меня медсестра на первом этаже в коридоре. — Уважаемая фройлен, подскажите, доктор Рихтер работает в этой больнице? — Да, штандартенфюрер. На втором этаже кабинет номер… — Благодарю, я помню, какой кабинет. Лестницы. Опять чёртовы ступеньки! Ненавижу! Коридор возле кабинета психиатра пуст, скорее всего, доктор не занят. Я постучался в дверь. — Войдите, — прозвучал постаревший, но знакомый голос. Я зашёл в кабинет, и за столом сидел абсолютно седой старик в очках и заполнял какие-то бумаги трясущейся рукой. — Штандартенфюрер, — доктор встал из-за стола. — Чем могу быть любезен? Он не узнал меня. Конечно, никто не знал, как я сейчас выгляжу. Последний раз моё фото печаталось больше двадцати лет назад. Циттау забыл, что существует Бруно Мориц. — Сядь, Рихтер, и не любезничай. Я не для этого сюда приехал и, уж тем более, не за твоей медицинской помощью. Доктор замер, не понимая, что происходит. Он догадывался, что я знаком с ним, но, кто я, психиатр не мог вспомнить. — Не узнаёшь, нет? — Память стала подводить, штандартенфюрер. Я работаю с детьми. Вы — мой пациент? Ко мне практически не приходят выросшие пациенты. Напротив стола располагался стул для посетителей. Я сел на него, как когда-то, когда мне было четыре года. Слева от меня кушетка — там когда-то сидела моя мама. — И всё же ты не узнаёшь меня? — я смотрел на него единственным глазом. — Нет, простите, штандартенфюрер. Как Ваше имя? Может быть, тогда я Вас вспомню. — Назови сам моё имя. Я тебе кое-что напомню. Мне было четыре года, когда мама привела меня к тебе. Ты задавал дурацкие вопросы, просил нарисовать дурацкие рисунки. Я ничего этого не делал. Я сидел и молчал. Ты говорил с моей мамой, назвал диагноз и что ждёт меня впереди. Ты думал, я ничего не понимал, о чём вы говорили, но я многое понял, а что не понял, то запомнил. Вспоминаешь, Рихтер? Доктор не ответил и тяжело проглотил слюну. Он уже вспомнил. Он знал, кто я. — Ты сказал, что я могу быть нормальным человеком, если родители научатся жить со мной. Но они не научились. Они сошли с ума от меня. Я дал им то, о чём ты их предупреждал. Я дал им сына-идиота и свёл с ума. Рихтер, назови моё имя. — Бруно Мориц. — Превосходно. А теперь скажи мне, — наклонился ближе к столу, — я похож на идиота? — Никак нет, штандартенфюрер. Он уважал меня из-за погон. Он боялся меня из-за погон. Ведь достаточно одного моего слова, и его отправят на смерть. Нет, с Рихтером нужно иначе. Страх не в погонах, а во мне. — Я приехал к тебе из концентрационного лагеря, чтобы задать главный вопрос своей жизни. Объясни мне, штандартенфюреру СС Бруно Морицу, почему ты поставил ошибочный диагноз четырёхлетнему мальчику? — Я был уверен в диагнозе. Ваше поведение говорило, что Вы больны. — Молчание? Незаинтересованность в тебе? Эти факторы сподвигли тебя назвать меня идиотом? — я разговаривал с ним спокойным и тихим тоном. Чтобы напугать, необязательно орать. Очень часто люди боятся спокойствия, а не агрессии. — Да, штандартенфюрер. — А ты не думал, что я просто не хочу с тобой говорить? А ты не думал, что ты мне неинтересен? А ты не думал, что я не хочу тебе ничего рисовать? — Я давно отогнал от себя такие мысли. Ещё в молодости, когда только стал психиатром. Бывало поначалу я часто путал замкнутость и смущение ребёнка со страшной патологией развития. — В тот раз ты тоже запутался, Рихтер. Стеснительного мальчика клеймил идиотом, и я живу с этим всю жизнь. А как тебе живётся, Рихтер? Ты даже не задумывался, что элитный психиатр, такой, как ты, может снова допустить ошибку. — Я признаю свою вину, штандартенфюрер, — у доктора задрожали губы. — Диагноз поставлен неверный. — Мне не нужно твоё признание. — Извините меня за… — Мне не нужно твоё извинение, — Рихтер снял очки. Он считал, что я его сейчас заберу в лагерь. — Мне нужно моё дело, и ты его лично найдёшь. Через сорок минут Рихтер нашёл мои документы в архиве. Когда он вернулся в кабинет, я подумал, что психиатр рухнет замертво. Тонкая папка. На первой странице моя детская фотография. Помню, как доктор меня сфотографировал. Подойдя к раковине, я оторвал фото и опустил папку на керамику. — Доказательство нашего существования — фотографии. Лишь по фото можно сказать, что человек когда-то жил на свете, — я достал коробок спичек и поджёг папку, лежащую в раковине. — Бруно Мориц никогда не был твоим пациентом. Ты запомнил это, Рихтер? — Так точно, штандартенфюрер. — Ты никогда не ставил идиотию четырёхлетнему стеснительному мальчику, — я отошёл от раковины и приблизился к столу, за которым сидел Рихтер. — Если я спрошу тебя, кто был самым лучшим художником в Циттау, какой будет твой ответ? — Зеэв Бледер. Его искусство мало, кто понимал. Знаете, все видят то, что нарисовано, а Зеэв не просто рисовал, он передавал суть картины. За обыкновенными красками художник прятал смысл. Он не портреты писал на холстах, он показывал души своих шедевров. — Где Зеэв? — Уехал. Очень давно. Он так и не смирился с тем, что Циттау окрестил его тупицей. — Куда уехал? — Хемниц. Художник уехал туда в 1892-м году. Сейчас ему должно быть около семидесяти лет. Не знаю, жив ли Зеэв или нет, он ведь еврей. — Видишь его? — я показал свою детскую фотографию, что оторвал от первой страницы тонкой папки. — Он никогда не был в этом кабинете. Ты никогда его не видел. Этого мальчика больше не существует. Существую я — комендант концентрационного лагеря. Я засунул фотографию в рот и начал жевать. Бумага толстая. Зубами разорвать её сложно. Стакан воды не помешал бы. Я сунул несколько пальцев в рот и протолкнул снимок дальше в глотку. С большим трудом и мыслями о рвоте всё-таки проглотил себя. Отныне не существует четырёхлетнего Бруно Морица, которому поставили диагноз идиотия. Возле автомобиля курил Мартин: — Миленький городишко этот Циттау. Будто бы живёт своей жизнью. Где-то в этих краях жил мой дед. Жаль, не свиделись с ним. — Поехали домой. По дороге в Шлангенхёле я задал водителю лишь один вопрос: — Что подарить женщине на день рождения? Мартин посмотрел на меня в зеркало заднего вида: — Что любят женщины больше всего? Золото, украшения, что-то яркое и дорогое. Они хотят выглядеть красиво, но их красоту может подчеркнуть то, что под стать им самим. Я бы подарил Ингрид браслет, но так как она постоянно на кухне, и готовить с украшением неудобно, предпочёл бы серьги, какие-нибудь небольшие и аккуратные. По крайней мере, они не отстегнутся и не упадут в кастрюлю с супом. У Коротышки не проколоты уши. Да и странно будет выглядеть узница с серьгами. — А Вы что, не знаете, что нравится Вашей женщине? Улыбка на лице Мартина исчезла. Он понял, о ком я говорил. Сержант осуждал меня за то, что комендант связался с узницей. — В том-то и дело, что знаю её, как свои пять пальцев. Я хотел её удивить, но ей это не нужно. Она совсем другая, не такая, как все. — Ну да… ну да, — с осуждением сказал Мартин. Лауре нужна свобода. Она не может долго находиться в каменных руинах без свежего воздуха. Вечером мы сидели с Коротышкой в моей комнате. Она стригла мне ногти на левой руке. Проблема в том, что из-за несгибаемой правой кисти, я не мог держать ножницы. Если на больной руке ещё в состоянии сам подстричь ногти, то на левой — совсем никак, поэтому обгрызал их. — Я сегодня ездил в Циттау. — Его ещё не разрушили? — Кажется, даже не собираются. — Зачем ездил? — К Рихтеру. — Он ещё живой? — удивилась Лаура и оторвалась от своего занятия. — К сожалению, да, — после паузы я продолжил: — всё было ошибкой. Я не идиот. Рихтер признал свою вину. — Его признание так было важным для тебя? Моих слов недостаточно? — Я хотел, чтобы он увидел меня и понял, что неправ. В дверь сильно постучали. Лаура резко подскочила со стула и отошла к шкафу. От следующих ударов дверь сама открылась, и на пороге появился Мартин. — Я не рассчитал, герр комендант. — Мартин, что тебе нужно? Сержант посмотрел на Лауру и скривил рот. Всем своим видом он показывал, что присутствие женщины ему противно. — Поговорить с Вами. Как мужик с мужиком, — у Мартина заплетался язык, а в руках он держал бутылку шнапса. О чём с ним говорить в таком состоянии? Я посмотрел на Лауру: — Оставишь нас? Она кивнула и направилась на выход, но Мартин преградил ей путь рукой. — Пропусти её. Это приказ. Сержант неохотно убрал руку, и Лаура ушла. Мартин закрыл дверь: — Что Вы творите?! Как Вы можете так поступать?! — Успокойся и сядь. — Нет! — Мартин метался по комнате с бутылкой в руке. — Как же меня это достало уже! Вы обещали, что не коснётесь жидовской девки! Вы говорили, что ненавидите их! И что получается? Вы не держите своих слов? — Мартин, не ори и сядь… — Да пошёл ты! Твои слова ничего не значат! Ты же нацист! Днём убиваешь свиней в печах, а по ночам имеешь эту лысую тварь во все щели?! — Я не позволяю себе подобных высказываний в адрес Ингрид, так что держи себя в руках. Ты всё-таки перед полковником, сержант, — мне не хотелось на него орать. Какой толк в этом? Он же в стельку пьяный. — Я выполняю все твои приказы! Я вычистил чёртовы печи и раздал чёртов прах детям! Я сделал это, потому что уважаю тебя! Я уважаю тебя, полковник! У многих солдат кумир — фюрер, но у меня кумир — ты. Я хотел быть похожим на тебя… — Мартин открыл бутылку и глотнул водку. — Хотел так же держать себя в руках, как и ты. Твоё спокойствие, твоя серьёзность, твоя сдержанность. У меня никогда этого не будет! Ты упал в моих глазах, когда связался с этой жидовкой… И знаешь что? Я сам в этом виноват. Ты был прав. Это я лично подложил её под тебя. Нужно было застрелить эту суку тогда, когда ты приказал мне. — Дай бутылку. — Можешь застрелить меня прямо сейчас, но знай, я высказал всё, что думаю о тебе и о твоей шлюхе! — он передал мне бутылку водки. — Сядь, — пододвинул ему стул. — Я не собираюсь тебя убивать. Понимаю твои чувства, но также хочу, чтобы и ты меня понял. — Я не пойму. Слишком прямолинейный и чопорный, в отличие от тебя. Я слишком молодой и глупый. Если ты меня не собираешься убивать, завтра я уезжаю. Больше не могу видеть эту клоунаду. Обещаю, что никому не скажу про тебя и жидовку, — Мартин отвернулся от меня, сдерживая слёзы. Я сделал глоток шнапса и поморщился: — Лаура не еврейка. Она — итальянка. — Они все так говорят, даже пометки у номеров соответствующие носят. Однако кровь у них у всех поганая. — Я не могу её убить, Мартин. Я знаю Лауру всю жизнь. Сержант перестал бродить по комнате и остановился, подошёл к столу и взял из моей руки бутылку: — А вот с этого момента поподробнее, — помощник сел на пол и прислонился к дверце шкафа, как когда-то в самом начале нашей службы в Шлангенхёле. — Мы вместе росли, жили в соседних домах. Наши родители когда-то общались. — Прóклятый Циттау, — Мартин сделал глоток. — Нас разлучила война на целых двадцать восемь лет. Другая война нас соединила. Мы были молодыми, когда расставались, и мы постарели, когда снова встретились. — Расскажите о Лауре. — Она залезала к нам в дом, чтобы посмотреть, как я играю на пианино. Мы прогуливали уроки, чтобы проводить время вместе вдалеке от посторонних глаз. Она учила меня итальянскому, а я играл ей классические произведения на музыкальном инструменте. Мы воровали подсолнухи из сада старика Шнайдера и смотрели на звёздное небо, сидя на автобусной остановке. — Шнайдера? Вы сказали Шнайдера? Мой дед носил фамилию Шнайдер и славился самыми вкусными подсолнухами. Я не застал его. Он умер в 1920-м году. Мир невероятно тесен. Мог ли я знать тогда, когда мы с Лаурой ночью убегали от Шнайдера, что когда-нибудь, повзрослев, встречу его внука? — Он так храпел, что его храп заглушал наши шёпоты, — я улыбнулся от воспоминаний. — Было темно, и твой дед не увидел наши с Лаурой лица. Мы частенько воровали у него подсолнухи, но помогали ему с хозяйством. Он думал, что мы добрые и хорошие ребятишки, но каждый раз, когда мы его обворовывали, он называл нас дурачками. Шнайдер не знал, что мы — те самые воришки. Наша помощь была платой за проделки по ночам. — У Вас было счастливое детство? — Только тогда, когда Лаура была вместе со мной. Я ценил каждый миг, проведённый с ней. — Простите меня. Я — болван. Такое наговорил на Вас и на Лауру. Я готов заплатить. — Перестань. Ты не знаешь, что я наговорил Лауре, когда не узнал её. — Я извинюсь перед ней. Всё-таки был не прав, — Мартин снова отпил из бутылки. — И я, кажется, вам помешал двоим, — сержант поднялся с пола. — Теперь ты всё знаешь. — И понимаю. Для меня останется тайной, каково это: встретить свою давнюю любовь в таком месте, как концлагерь, когда влюблённые по обе стороны. — Не знаю, что делать… как пережить всё это… — Я могу запихнуть Лауру в кюбельваген и увезти отсюда. — Куда? Было бы неплохо, но куда её увезти? У неё же на лице написано, что она — еврейка, хоть таковой и не является. Её поймают в первом же населённом пункте и отправят в Аушвиц. — Уезжайте с ней. — Гиммлер знает, что я здесь. Геббельс знает, что я здесь. Скорее всего, и фюрер знает, что я здесь. Поверь, Мартин, я ношу громкое имя, которое не произносят, но если убегу, меня сразу же найдут, потому что Им это нужно. Нет, побег — не вариант. Пускай Лаура будет здесь под моим присмотром. С ней ничего не случится, если она будет находиться у меня перед глазами. — Когда у неё день рождения? — Через две недели. — Ей не нужны украшения. Она не такая женщина. Лаура будет рада простому мужскому вниманию. — Я уже решил, что подарю. Надеюсь, ей понравится. — Помните наш разговор в столовой об идеальной женщине? И подумать не мог, что именно так будет выглядеть Ваша идеальная женщина. Я представлял её совсем иначе. — И как же? — Не знаю даже, но теперь могу сказать одно наверняка: я никого не представляю на месте Лауры. Может, так бывает, что люди созданы друг для друга? — Не говори никому, ладно, Мартин? Лаура — моя прислуга и не более. — Даже Ингрид нельзя? Она добрая, она поймёт. — Ингрид знает. — Как?! Раньше меня? — Она не знает, кто такая Лаура на самом деле. Твоя невеста думает, что мы просто с Коротышкой развлекаемся. — Коротышка? Почему Коротышка? — Потому что она маленькая и юркая. — Нужно будет Ингрид придумать какое-нибудь прозвище, — Мартин собрался выходить из комнаты, как вдруг остановился. — Это вы вдвоём стащили у меня из комнаты еду и бутылку шнапса на день рождения фюрера? — Это была её затея. Она даже сломала мой Железный крест! — Вот это женщина! Я начинаю в неё влюбляться, герр Бруно. Будьте начеку. Мы оба засмеялись. Оба понимали, что это шутка, ведь Мартину нужна Ингрид, а Лауре — я. — Иди и позови обратно Коротышку.