ЗМЕЙ В ЗМЕИНОМ ЛОГОВЕ
— Хайль Гитлер! — поздоровался на посту часовой. — Хайль. — Ваши документы, штандартенфюрер. Я передал сержанту документы. Тот долго вчитывался в мою фамилию, вероятно, здесь не догадываются, кто я. — Ваша фамилия Мориц? Вы родственник коменданта? — Это что-то меняет? Ты не пропустишь меня? Часовой сосредоточился на монокле и чёрной форме: — Никак нет, штандартенфюрер. Проезжайте. Добро пожаловать в Шлангенхёле. Ограждение убрали, и я поехал на кюбельвагене дальше на территорию лагеря. Брат не знал о моём приезде. Я сам относительно недавно, всего пару месяцев назад, узнал, что младший Мориц вот уже почти два года носил звание коменданта концентрационного лагеря. Да ещё какого! Змеиное Логово своего рода Аушвиц только на немецкой земле. Я подъехал к административному зданию и вышел из машины. Запах. Первое, что бросилось в голову. Ужасная вонь гнили и гари. За годы службы в Аненербе я видел и чуял многое, но уже забыл, что от живых людей может исходить такой запах. От ещё живых людей… Из административного здания вышел молодой солдат и подошёл ко мне. Это оказался светловолосый сержант. Он вроде молодой, но морщины уже появились под глазами, и думаю, это не от старости. — Хайль Гитлер. — Хайль. — Сержант Ланге, личный помощник коменданта. — Заместитель? — Никак нет, штандартенфюрер. Эту должность занимает другой человек. Могу я полюбопытствовать, с какой целью Вы приехали к нам? Шлангенхёле никого не ждёт. В лагере даже обычные солдаты по-другому разговаривают. Будь мы в другом месте, я бы сделал ему замечание, но сейчас не буду, я здесь посторонний человек, прибывший извне. Это абсолютно не мой мир. — Личная встреча, скажем так, с комендантом. Можно к нему? — У Вас есть разрешение на приезд? — Моих погон тебе недостаточно, сержант, чтобы пропустить к полковнику? — я подошёл вплотную к солдату, а тот даже не шелохнулся. Да, люди здесь совершенно другие. — Как Вас представить штандартенфюреру? — Скажи коменданту, что к нему приехал его старший брат. Через две минуты на крыльце администрации появился сержант Ланге и позвал меня. Перед кабинетом — секретарь, он странно посмотрел на вошедшего полковника, даже не поздоровался. Сержант открыл передо мной дверь и впустил внутрь большой комнаты. За столом сидел мой брат вполоборота. — Герр комендант? — спросил солдат. — Спасибо, Мартин, можешь идти. — Слушаюсь. Дверь за моей спиной закрылась, а брат мне даже не предложил присесть. — Твой личный головорез? — поинтересовался, снимая фуражку. — Водитель. — У тебя есть водитель? — Я не умею водить машину. Без разрешения я занял стул напротив брата. Он не повернулся ко мне. — Как у тебя дела? — Ты сюда приехал, чтобы это спросить? — Да. А почему нет? Мне интересно, как дела у моего брата. — Всё хорошо. — Ты — штандартенфюрер. Здорово. Тебе идёт быть полковником. Я заметил сколотый Железный крест на груди брата. В добавок было ещё два ордена таких же, как у меня. — Откуда ты узнал, что я здесь? — Не от тебя уж точно. Ты не потрудился мне сообщить об этом. — Я спросил, кто тебе сказал, что я здесь? — Подслушал в Берлине разговор двух офицеров. Они говорили о каком-то капитане, которого переводят из одного концлагеря в другой. Дословно: «Ему не повезло. Его отправляют к Змею в Змеиное Логово». Тогда-то я и понял, где ты. — То есть, всё это время тебе было плевать, где я, и что со мной. — Я знал, что ты живёшь в Дрездене. Мама с папой сказали. Я не думал, что ты пойдёшь на войну. — А доктор решил иначе. — О чём ты? — Ты не знаешь? — брат наконец-то повернул лицо в анфас. Правая сторона всё также оставалась повреждённой. — Меня Геббельс призвал на войну. Твой любимый Йозеф лично написал мне письмо. Между фюрером и доктором я всегда выбирал Геббельса. Меня поражало его умение говорить перед толпой. Меня завораживало то, как он говорил ложь, в которую верили все. — Да, пожалуй, я и сам не отказался бы от такого призыва на войну. Ты здесь уже два года. И как тебе тут? — Ты понимаешь, где находишься? — Конечно, в концентрационном лагере. — Хорошо. А ты понимаешь, что здесь делают? — Уничтожают евреев. — Замечательно. Какими методами, знаешь? — Слышал. Брат разговаривает со мной, как с глупым маленьким ребёнком, а я всё-таки старше его на восемь лет. — Я тоже кое-что слышал перед тем, как приехать сюда. Но слухи — это одно, а то, что предстало у меня пред глазами, это совсем другое. — Да, понимаю, не каждый может стать комендантом лагеря, это ответственная должность. — Дело не в ответственности, Удо. Не каждый офицер способен проводить казни каждый день. — Ты… сам проводишь казни? Зачем? Для этого же есть солдаты и офицеры. — Зачем они мне нужны, когда я сам в состоянии высыпать циклон Б на головы мерзких свиней? Он самолично их убивал. Всех. До единого. И это не выстрел в голову. Брат видел, как заключённые мучаются. И так происходило каждый день. — Ты… ведёшь какой-то список? Скольких людей ты уже уничтожил? — Людей? — левая бровь брата поднялась. — Люди не носят полосатую робу. Это скот. Унтерменши. Не знал, что нося чёрную форму на теле, ты жалеешь евреев. — Я их не жалею, однако и не убиваю. Моя работа заключается в другом. — Я тоже здесь никого не убиваю, — брат показал левую кисть. — В моей руке нет оружия. Мне кажется, он спятил. Я не видел, как он сходил с ума в Змеином Логове. Я вижу сейчас его, и он — сумасшедший. — 830862. — Ты всех их убил? — Они сами себя убили. — Сами зашли в газовую камеру? — За руку их никто не вёл. Я закрыл рот единственной рукой. Мне никогда не понять то, что происходит в лагерях. Более того, я не мог принять тот факт, что мой младший брат стал палачом. Скольких людей он расстрелял из пулемёта? Это ничто, по сравнению с тем, что он творил здесь. Его руки уже не в крови, они в человеческом прахе. — Ты помнишь Массимо Ломбарди? — Протезист? Тот, который тебе ногу сделал? — Я срезал кожу с его спины и отправил в Майданек Ильзе Кох. Она прислала мне в ответ фотографию чудесного кресла, обшитого прекрасным татуированным куском кожи со спины еврея. Она оценила мой подарок. — Ч… чт… что ты сделал? — у меня затряслись голосовые связки на шее. — Это же Массимо… Ты ходишь на его ноге… — Деревянной ноге, что сделал еврей. — Какая разница, Бруно?! Это же Массимо! — И что? Он еврей. Ломбарди попал в Шлангенхёле. Он получил то, что заслужил. Я закрыл лицо правой рукой. Массимо не заслужил такую участь. Синьор Ломбарди. Меня зовут Удо Мориц. Мы с Вами незнакомы, но у нас есть одно общее: мой младший брат Бруно. Массимо, я прошу Вас не как офицер, а как старший брат, умоляю, помогите Бруно. Родители держат его дома взаперти. Он не ходит на протезе уже много лет. Он сходит с ума. Я не могу помочь ему, брат не примет мою помощь. Только Вы можете вытащить его из Циттау. Вместе с этим письмом я посылаю деньги. Потратьте их на Бруно. Он любит Вас и дорожит Вашей дружбой. Пообещайте мне две вещи. Бруно никогда не узнает об этом письме. Массимо, пожалуйста, спасите моего брата.Оберст Удо Мориц
Мюнхен, Германия
1927 год.
Герр Мориц. С превеликим сожалением сообщаю Вам, что Ваше письмо я получил неделю назад. Обстоятельства сложились таким образом, что много лет я жил в Италии, в Неаполе, и только неделю назад приехал в Германию. Прочитав Вашу просьбу, я тут же отправился в Циттау. Вы не солгали, Удо. Бруно в ужаснейшем состоянии. Я сделал всё, что было в моих силах. С прискорбием пишу Вам эти слова, но считаю, что герр Отто и фрау Беата — самые худшие родители на свете. Простите, что так высказываюсь о Ваших матери и отце. Ни одна мать и ни один отец не допустит, чтобы их ребёнок обезумел. На данный момент Бруно проживает в Дрездене. Надеюсь, эта информация станет полезной и не разойдётся по всей стране. Присланные Вами деньги я положил себе в карман в уплату за новый протез для Вашего брата. Молю Бога, чтобы его новая нога прослужила долгую и надёжную службу. Герр Удо, я выполнил Вашу просьбу. Бруно никогда не узнает о письме, что Вы отправили мне. Ваш брат считает меня спасителем, однако мы с Вами знаем, что это не так. Я считаю, что Вы поступили правильно. Ради дорогого тебе человека, стоит идти на такие поступки. Надеюсь, Ваша душа теперь спокойна.Синьор М. Ломбарди
Лейпциг, Германия
1933 год.
— Почему тебе не стыдно? — наконец произнёс я. — Я здесь главный. Передо мной сидел самый жестокий человек на свете — и это мой брат. Я спас его из Циттау и явил миру монстра. — Что ты хотел услышать, Удо? — брат повернулся туловищем и ровно сел за столом. — Ты же так любишь слушать то, что говорят другие. Что ты видишь перед собой? Я покачал головой. Не хотел отвечать на вопрос. Я отвлёкся на серебряный браслет на правой руке. Не хотел смотреть брату в лицо. — Монстра? Чудовище? Удо, кто-то должен делать то, что делаю я. — Есть грань во всём. — Нет. На войне нет грани. — Это не война, это лагерь. У заключённых нет оружия, они безоружны. Это всё равно, что убивать животных. — Верно. Они — животные, звери, насекомые. Когда крыса жрёт у тебя из тарелки, ты убиваешь её. Когда комар пьёт из тебя кровь, ты прихлопываешь его. Здесь такой же смысл. В отличие от тебя, Удо, я не копаюсь в человеческих костях. Я сжигаю тела до пепла, чтобы не оставалось следов. — Ты болен, Бруно. Мне тебя не понять. — А мне не понять человека, который назвал собаку Паучихой. Гиммлер знает, что его подопечный такой сентиментальный? Будь рейхсфюрер здесь, он бы одним движением оторвал твои погоны. Чёрная форма тебя не красит, Удо. Только сильный человек заслуживает её, и это далеко не ты. — На себя намекаешь? — Слухи, — брат откинулся на спинку стула, — ненавижу их. Предпочитаю видеть глазами, — он поднялся, опираясь на трость. — Пойдём. Я хочу кое-что тебе показать. — Что? — Тебе понравится. Я не сомневаюсь. Мы вышли из кабинета и прошли дальше на территорию лагеря, где за колючей проволокой находились бараки заключённых. Передо мной предстали газовые камеры в виде бань, с выходящими из крыш трубами. А чуть дальше я увидел крематории, из которых шёл густой чёрный дым, отчего кровь забурлила в моих венах. — Шёрке, — позвал комендант капитана, — приведи четырёх узников. Любых, на твой вкус. Они никогда не мылись. — Слушаюсь, — офицер в очках-авиаторах направился к блокам за колючей проволокой. — Что ты задумал? — спросил я у брата. — Я же сказал, хочу кое-что тебе показать. Пошли, — он указал на баню, — нам на чердак. Поднимаясь по лестнице, я видел, как капитан вёл к бане четырёх узников в полосатых робах. Оказавшись на чердаке под самой крышей, брат нажал на выключатель, поставил трость возле стены и подошёл к небольшому столику. — Видел когда-нибудь циклон Б? — Да. Бруно надел на голову противогаз: — Извини, он у меня один. На твоём месте я бы задержал дыхание. Откроешь банку? — Я не притронусь к яду. — Да уж, ты без перчаток. Одно попадание на кожу, и ты труп. — Я не буду на это смотреть… — Нет, ты останешься! И будешь смотреть! Для этого, Удо, ты сюда и приехал! Чтобы увидеть меня! Помимо громкого голоса брата, я слышал топот на первом этаже. Люди переходили из одной комнаты в другую. Бруно надел перчатки и взял банку с гранулами. Он считал своё лицо уродливым, но противогаз сделал его безликим. Я отошёл подальше, но брат показал пальцем на место, которое я должен занять — возле огромной крышки трубы, ведущей на первый этаж. Он открыл люк и заставил меня посмотреть вниз. Темнота и четыре голых человека: трое мужчин и одна женщина подняли на меня объятые страхом глаза. В руках они держали мыло. Я закрыл рот рукой и задержал дыхание, когда Бруно опрокинул на заключённых банку с ядом. — Смотреть здесь не надо, — он закрыл люк, — теперь нужно слушать. Десять минут. Это были самые ужасные десять минут в моей жизни. Я опустил голову и закрыл уши. Бруно снял противогаз с перчатками и смотрел на небо через окно. Я и представить не мог, что человек может так кричать… а потом настала тишина. Это кошмар. Мне нечего сказать. На улице нас ждали ещё четыре человека в полосатых робах. — Отнесите трупы в крематорий, — скомандовал комендант. — Я не пойду в крематорий, — наотрез заявил я, когда спустился вниз. — А что такое, Удо?! Страшно?! — Бруно повернулся ко мне, и я увидел его обезумевший единственный глаз. — Не привык работать с живыми, так и с мёртвыми не можешь?! Не ты их убил, и не я! Будь мужчиной и проведи их в последний путь с достоинством. В крематории стояло несколько солдат, а трупов на полу лежало в три раза больше. — У-у-у, такими темпами мы и к вечеру всех не сожжём. Убирайтесь отсюда! Солдаты ушли, не сняв с рук перчаток. Дверь в крематорий открылась, и заключённые внесли новые трупы. — А вот и новенькие! Я отвернулся. Меня затошнило от запаха. Меня затошнило от одного вида застывшего в конвульсиях трупа. — Имей совесть и не смей здесь блевать! — брат нагнулся над одним телом. — Может, всё-таки поможешь мне? Я подошёл к нему, не зная, что делать. — Для начала — открой муфель. Надо же куда-то его запихнуть. Я открыл муфель печи и увидел несожжённые кости. В нос ударил запах сгоревших плоти и волос. — Бери его под левую руку, я возьму под правую. Моя горячая плоть коснулась холодного трупа. — Надо же! Кто бы мог подумать?! Два одноруких полковника затаскивают в печь еврея! Ха! — Можно без комментариев? — Ты же любишь поболтать. Я поддел труп культёй, и мы положили его в муфель. — Так, он худой. Надо ещё подложить дровишек. — Что? — Видишь, сколько места он занимает? Туда ещё поместятся несколько человек. На полу лежал труп ребёнка — мальчик лет пяти. Бруно схватил его за шею, голова мальчишки неестественно задвигалась, брат кинул его в муфель рядом с первым трупом. От ужаса я зажмурил глаза, что аж монокль чуть не выпал. — А теперь жир, — комендант подошёл к пухлой женщине, лежащей на досках пола. — Мы специально откармливаем некоторых ради жира. Как показала практика, с ним отлично горят трупы, — я представил, что это может быть мать. Она ведь тоже у нас нехуденькая. — Удо? Очнись! Я подошёл к голой женщине и взял её под руку: — Нам не поднять её. — Ты уж постарайся! Не разглядывай её, это неприлично! Большая грудь, складки на животе, три подбородка, толстые ляжки. Жир. Очень много жира. А жир хорошо горит… и воняет. Согнутыми в локтях руками мы оба помогали трупу подняться. Бруно крепче меня, а значит сильнее, он с грохотом кинул толстое тело поверх худого мужчины и маленького ребёнка. — Отлично, — брат отряхнул мундир. — Может, ещё кого-нибудь? — он оглядывал оставшиеся трупы. — Думаю, достаточно. В муфеле нет места. — Х-м-м… да, ты прав, — комендант всем телом лёг на ручку и отправил муфель обратно в печь. — Кнопку нажмёшь? Я нажал на кнопку, и печь зажглась. — Несложно, правда? К этому быстро привыкаешь. Показательное шоу закончилось. Мы вышли из крематория на улицу. Я хватал воздух ртом, но мне было мало. На языке остался привкус пепла. Мой чёрный мундир вонял гарью и трупами. Рвотный позыв скрутил меня пополам, и я закашлял. Бруно зажёг спичку и закурил: — Захочешь блевать, найди себе ведро, но не смей блевать на мою землю и траву. Я видел солдат, проходящих мимо меня. Я видел солдат, выходящих из здания, похожего на столовую. Молодые девушки медсёстры курили возле лазарета. Им всем было всё равно. Они жили в кошмаре, который не замечали. Они привыкли к нему. Это их жизнь, и это сущий кошмар. — Нравится? — спросил брат. — Что именно? — Шлангенхёле. — Ты бредишь? — я пытался заглушить рвотный позыв, тяжело сглатывая слюну. — Нужно быть ненормальным, чтобы здесь работать! Я почувствовал тяжёлую руку у себя сзади шеи. Бруно резко поднял меня и развернул к себе, сигарету он сжимал несгибающимися пальцами правой руки. — Я ненормальный? Ответь мне! Если ты трус и слабак, это не значит, что я ненормальный, раз могу такое делать. Каждый выполняет свой долг перед Родиной, Удо. И я его выполняю так. Ты когда-нибудь получал удовольствие от того, что делаешь, от своей работы? Ах, да, ты же копаешься в земле в надежде найти что-то стоящее, как такое может не нравиться? Так вот, мне очень нравится то, что я делаю, потому что, в отличие от тебя, я вижу результат своей работы, и я очень доволен им. Рейхсфюрер намеренно поставил двух Морицов в свои организации. Двух разных Морицов в свои две разные организации, — рука брата сильно сжимала мне горло. Ещё немного и мой монокль лопнет от напряжения. — Кем он будет доволен, как думаешь? У кого из нас на мундире появится второй Железный крест? Думаю, в этот раз я обгоню тебя по наградам. Нет смысла говорить ложь. В этой войне между нами двумя победил я. — Родители тебя не похвалят за это. — Плевал я на их похвалу! Они даже не знают, где я и что делаю! Была б моя воля, они бы тоже оказались здесь. Я бы с удовольствием посмотрел, как ты кладешь их старые и сморщенные тела в муфель. — Ты болен! — я со всей силы оттолкнул его от себя. — Ты больной, Бруно! Что ты творишь! Господи, что ты творишь?! — на мой крик обращали внимание не только солдаты, но и узники. — Господи?! Господи?! Это не место Господа! Бога здесь давно нет! Его грубый голос звучал словно из преисподней. Связки так сильно натянулись на коже, что вот-вот разорвут её. Я почувствовал себя мальчиком, которого ругают за проступок. Мне вдруг стало так больно и страшно. Бруно достаточно сделать один шаг, чтобы замахнуться на меня и выбить монокль вместе с глазом. Брат подошёл и тихо сказал: — Убирайся прочь отсюда, Удо. И чтобы ты больше никогда не появлялся в моём Змеином Логове. Комендант обошёл меня, и за спиной я услышал, как его трость стучала по земле. Сама смерть обошла меня стороной. Мне хотелось кричать от несправедливости. Нет, мне не стыдно за то, что брат обошёлся так со мной перед всем лагерем. Мне стыдно за время, в которое мы жили. Бруно стал жестоким из-за него. Всё-таки как важно время и место, в котором ты родился. Пару минут я приводил себя в чувства, а чёрный дым всё выходил из трубы крематория. Я не знал, куда ушёл комендант, возможно, обратно в свой кабинет. Заключённых за проволокой становилась всё больше и больше. Они разбирали дерево и камень. Я заметил, как мужчина небольшого роста выхватывает огромные камни из рук высокой женщины и что-то кричит на неё. Речь не на немецком, похож на итальянский. Почему они кажутся мне знакомыми? Я подошёл к проволоке и пригляделся к старику напротив меня: — Калисто…? Мужчина встал, как вкопанный, с камнем в руках. С корточек поднялась женщина и посмотрела на меня. — Орнелла…? Бассо. Наши соседи. Я схватился пальцами за проволоку. — Лаура тоже здесь?! В подтверждение моих слов из группы заключённых вышла женщина небольшого роста с обритой, как у всех, головой. — Здравствуй, Удо. С годами её голос погрубел, но черты лица остались неизменными. Калисто и Орнелла отошли подальше от нас. Земля ушла у меня из-под ног: — Бруно знает, что ты здесь?! — Нет. Мы прячемся от него. — Сколько уже? — Два года. Девочка, что жила с ним по соседству, его подружка, теперь находится с ним в одном концентрационном лагере, и всё также их разделяет ограждение. — Почему? Почему так получилось? — я не знал, что сказать, не знал, что спросить. — Удо, я сдержу обещание, данное тебе. Бруно никогда не узнает, что в 1917-м году ты приехал в Польшу и увёз меня к нему в госпиталь. Когда брат был в коме, первым делом я нашёл Бассо. Я приехал в пригород Польши и сообщил Лауре, что Бруно сильно пострадал на войне. Тогда я считал, что её поддержка необходима ему. Лаура тут же собралась, и я отвёз её в госпиталь, не предупредив Бассо старших. Мы придумали легенду о газете на случай, если когда-нибудь им всё же предстоит увидеться и поговорить. — Лаура, мне жаль… Мне так жаль… — впервые за всё время пребывания в Шлангенхёле я не сдержал слёзы. — Жалостью ты никогда никому не поможешь, Удо. В жизни так случается: лучшие друзья оказываются по разные стороны. Я помню, как она держала руку моего брата в госпитале. Я помню, как она поцеловала его в губы на прощание. Кто её поцелует, когда она окажется в газовой камере? Мы отошли от проволоки, не попрощавшись друг с другом. Я понимал, что больше Лауру не увижу. Стоя на перроне, я до конца не осознавал, на что способен комендант. Он снял кожу с протезиста, который его спас. Что сделает Бруно с девочкой, что жила с ним по соседству?