ОАЗИС. АКТ II. СИМФОНИЯ ПЕЧАЛЬНЫХ ПЕСЕН

ФАБРИКА СМЕРТИ

В начале одиннадцатого вечера мы прибыли в Шлангенхёле. Я не заметил, как пролетело время. Кажется, кюбельваген ещё долго не сможет ездить. — Бруно, что мне сделать? — спросил Мартин. — На тебе лица нет. Тебе нужно ко врачу. — Я очень хочу спать. — Я отведу тебя в комнату. — Нет. Спать я не буду. У меня осталось ещё одно дело. — Мне кажется, на сегодня достаточно. — Иди в десятый блок во второй барак. Приведи ко мне Орнеллу и Калисто. Я буду ждать их за сараем, вдали от административного блока и смотровых вышек. Мартин знал, что это родители Лауры. — Бруно, нет… — Когда приведёшь их, будь рядом со мной, но чтобы тебя не видели. — Я не сделаю этого. Тебе нужно к Наделю, ты же сейчас рухнешь с ног. — Хорошо. Через десять минут я буду ждать их у сарая, а пока приведу себя в порядок. Я забыл свою трость в машине. Может, Мартин вспомнит о ней и позже принесёт. Хотя, какая разница? Что с тростью, что без неё мне тяжело идти. Я очень устал. За десять часов постарел на много десятков лет. Надо умыться для начала, смыть с рук землю и вычистить ногти. Перед родителями Лауры я не должен выглядеть как труп. В своей комнате, смотря в зеркало, я не узнал себя. Это другой человек. Сейчас я выглядел намного хуже чем тогда, в госпитале, когда впервые увидел своё новое лицо без бинтов. Как сказать родителям, что их дочь умерла? Я не знал. Правда, не знал. Сарай за административным блоком не просматривался вышками. Тут мы будем в безопасности. Никто нас не увидит. На месте Калисто, я бы себя убил. Да, я хотел, чтобы Калисто Бассо убил меня. В своей комнате я более менее привёл себя в порядок. Поменял рубашку, чтобы родители Лауры не заметили следы земли, в которой зарыта их дочь. Я видел, как Мартин вёл ко мне двух стариков. Снова появилась нервозность. Нет, невозможно это сделать. Невозможно сказать им правду, но я останусь последним подлецом на свете, если солгу им. — Герр комендант, — сказал Мартин, стоя рядом со мной. Я кивнул ему. Сержант ушёл за сарай и поджёг сигарету. Я весь день не курил, но вместо сигареты сейчас бы засунул себе в рот пылающую спичку. Я смотрел на Орнеллу. Я смотрел на Калисто. Высокая статная женщина и низкого роста коренастый мужчина. Я обманул их. В глазах Бассо появилась тревога. Думаю, они догадались, что с Лаурой что-то случилось, ведь родители не видели дочь весь день. Нужно произнести эти слова. Я закрыл глаз и набрал в лёгкие воздух. Считал про себя. Один. Два. Три. Я открыл глаз и дрожащим голосом произнёс: — Синьор и синьора Бассо, должен сообщить Вам ужаснейшую новость. Они не готовы услышать эти слова. Калисто держал себя в руках, а вот Орнелла поменялась в лице. Нет, они этого не перенесут. — Я не смог сдержать обещание, данное Вам. Я не уберёг Лауру. — Что с ней?! — крикнул Калисто. — Где Лаура?! — Я её похоронил. — Нет… — Орнелла не выдержала и отошла в сторону, прижалась всем телом к сараю. — Что… ты… сделал? — переспросил итальянец. Калисто едва доходил ростом мне до груди, но я понимал, что сейчас у этого маленького человека в руках моя жизнь. — Я похоронил вашу дочь! — это не злость, это отчаяние. У Калисто заблестели глаза. Он ненавидел меня, но мысли о дочери завладели им. Орнелла же забилась в истерике возле сарая. — Ты обещал… Ты бил себя в грудь и обещал мне, обещал Орнелле, глядя в глаза, что Лаура выживет. — Я не смог! Я недоглядел! — слёзы вновь полились ручьём из единственного глаза. Я за всю жизнь не выплакал столько, сколько сделал это за сегодня. — Но ты обещал, Бруно… Я видел, как Калисто хотел меня ударить. На его месте я бы врезал себе. — Умоляю, — я опустился на колени перед итальянцем, — Калисто, Орнелла, — перевёл взгляд на маму Лауры, но она не обращала на меня внимания, — умоляю вас, простите меня! Я не успел на поезд... Лаура уже была мертва... — Замолчи, Бруно! Перестань называть имя нашей дочери! Ты не имеешь права называть её имя! — Умоляю, простите… — Заткнись… Ты вечно только говоришь, а не делаешь! — Калисто схватил меня за подбородок. — Почему ты постоянно так делаешь? Почему ты постоянно приносишь боль моей семье? Я убью тебя… — Калисто, нет! — закричала Орнелла. — Не трогай его! Лауру уже не вернуть. Я помню, как они кричали на меня, когда я принёс Лауру домой после падения с качелей. Тот скандал не сравним с этим. Тогда я плакал от страха, сейчас же мне невыносимо стыдно. За оплошность Отто Мориц заставил своего старшего сына убить собаку. Что со мной сделает Калисто за то, что я убил его дочь? Маленькие пальцы итальянца оставляли глубокие следы на моём лице. Он готов выковырнуть мне глаз и оторвать голову, а я продолжал биться в истерике и рвать под собой траву. Отец Лауры желал меня убить, но не мог. — Я убил её, Калисто! Я не помог ей! Она умерла по моей вине! Я не должен жить после этого! Убей меня! Убей меня! Я так сильно любил твою дочь, что она умерла из-за меня! Внутри Бассо старшего ужас. Он, словно топор, который держат над моей шеей. Его грудь вздымалась, как у льва в агонии. Глаза стеклянные, пустые, как моё тело без души. — Калисто, он — комендант, — сквозь слёзы сказала Орнелла. — Убьёшь коменданта, нас обоих растерзают солдаты. Увидев его труп, тебе не станет легче. Ты не отомстишь таким образом за Лауру. Калисто ещё сильнее схватил за лицо и второй рукой замахнулся. Я закрыл глаз и ждал удар. — Посмотри на меня! — приказал портной. Я открыл трясущийся глаз, кажется, в нём лопнули сосуды от напряжения, и посмотрел на Калисто. — Тебе нет прощения. Я с самого начала говорил, что ты погубишь Лауру, а ты мне не верил. Тогда почему ты сейчас рыдаешь передо мной? Ты — нацист, Бруно, а хороших нацистов не бывает. Калисто отпустил моё лицо и со всей силой ударил ногой меня в грудь. Я повалился на землю со стуком сердца в горле. Кажется, снова началось. Удар Калисто, словно укол в самое сердце — ядовитый. Бассо разговаривали у сарая. Речь быстрая, на итальянском. Из-за громкого стука сердца, я не мог разобрать, о чём они говорили. Калисто обнимал жену и вытирал с её лица слёзы. Даже в самый трудный момент жизни они продолжали быть одной семьёй. Вот этого я хотел. Я хотел любить Лауру так же, как Калисто любит Орнеллу. — Sei sicuro? — слышится итальянская речь Орнеллы. — Non vedo altra opzione, amore mio, — зарычал хриплыми голосом Калисто. — Se non vuoi, ti capirò. — No-no. Hai ragione, questa è l'unica soluzione corretta. Penso che Laura avrebbe fatto lo stesso. Муж с женой подошли ко мне: — Бруно, встань, — попросила Бассо старшая. Я поднялся с земли, мой протез заскрипел сильнее обычного. — Комендант должен олицетворять концентрационный лагерь. Шлангенхёле — холодная и угнетающая фабрика смерти, а её комендант выглядит жалким и слабым. Я послушался Орнеллу: поправил мундир с рубашкой и вытер лицо. — Жизнь без дочери — не жизнь. Мы с Орнеллой пришли к концу. Застрели нас. Это единственное, что ты можешь сделать. Я смотрел на людей, которые просили меня лишить их жизни. Физически они здесь, но мыслями уже с Лаурой. — Я боюсь газовой камеры, Бруно, — призналась Орнелла, — но я очень хочу к дочери. — Хорошо. Я сделаю так, как вы хотите, — достал из кобуры Люгер и проверил наличие патрон: полный запас. — Я буду первой. — Целься в голову, комендант. Так будет быстрее и проще, — он предлагал мне сшить дорогой итальянский костюм, когда я постучался к ним в дверь, а теперь говорит, как застрелить собственную жену. Я поднял руку с пистолетом и прицелился в голову Орнеллы. Ей не нравился Удо, ей всегда нравился я. Она считала меня идеальным мужем для Лауры, а теперь моя рука тряслась у её лба. — Я не боюсь, — Орнелла улыбалась, и глаза блестели. — Сейчас всё закончится. Калисто взял жену за руку и поцеловал, затем отпустил длинные тонкие пальцы и устремил взгляд вперёд, а не на супругу. Он не будет видеть, как пуля насквозь вылетает из головы его Орнеллы. Нужно просто нажать на курок. — У Вас очень красивые глаза, Орнелла, карие. Мне они всегда нравились. Я выстрелил. Тело женщины рухнуло на землю. От шума Калисто дёрнулся, но на жену так и не взглянул. Он запомнил её живой. Я перевёл Люгер на итальянца. Мы остались вдвоём. Теперь он мог сказать мне всё, что считал нужным, ведь Орнелла уже его не слышала. — Я никогда тебя не прощу, ты это понимаешь, Бруно. Всю жизнь я считал тебя хорошим парнем до тех пор, пока не увидел коменданта возле перрона. Ты попадёшь в ад. Такие вещи, которые ты делал, не прощаются. Лаура любила тебя. Я знаю. Она приняла тебя таким, какой ты есть. Моя рука вспотела. Пистолет выскальзывал из ладони. Я понимал Калисто, но быть на его месте не хотел. Я бы не смог смотреть в глаза убийцы собственной дочки. — Каждой ночью я засыпал со страхом, зная, что моя дочь ночует у тебя, а когда на утро её видел, был счастлив. Я считал, что каждая ночь может стать последней, и сегодня наутро я не увидел свою бамбино. Это твой крест, Бруно. Ты должен жить, зная, что Лаура умерла. Я уверен, ты умрёшь когда-нибудь. Все умирают, люди не должны жить вечно. Но твоя вина останется даже после смерти. С этого момента начинаются твои страдания. Пожалуйста, будь мужчиной и с достоинством неси их на своих плечах. Вы не встретитесь с Лаурой на том свете. Бог не допустит этой встречи. Я тяжело сглотнул слюну. Слова Калисто — проклятие, и оно произнесено вслух. — Я — неверующий человек, но до конца своих дней буду умолять Бога о прощении за смерть Лауры. Мне безразличен миллион душ, которых я загубил. Я всегда буду виновен в первую очередь перед Лаурой. Я хотел быть хорошим мужем и отцом. Я хотел, чтобы ты с Орнеллой были спокойны за дочь. — Но ты всё равно её убил. — И буду страдать. Клянусь. Я нажал на курок, и маленький человечек замертво упал на землю. Половина одиннадцатого вечера. Лето 1943-о года. За один день я уничтожил семью Бассо. — Бруно? — из-за сарая появился Мартин. — Возьми в сарае лопату. Их тоже нужно похоронить. — Я всё сделаю сам. Я остался возле сарая, сержант на вагонетке оттащил два трупа к лесу. Я приказал ему закопать Бассо. Самостоятельно сделать это не могу. Нет, я не обижен на итальянцев. Они оба правы. Я уже принял на себя проклятие Калисто. Солнце начало садиться. Неужели, этот день подходит к концу? В начале двенадцатого вечера я пошёл в лес проведать Мартина. Он приминал могилу. Бассо лежали вместе. — Готово. Я всё сделал. Тут растёт высокая берёза, — сержант коснулся ствола дерева, — а рядом с ней — маленькая берёзка. Их двое, я подумал, что это символично. — Спасибо, Мартин, — я вытащил пистолет и нацелил на парня. — Бруно? — его лицо сковал белый страх. — Ты служил мне верной службой. Не знаю, что бы я без тебя делал. Ты не просто был моим помощником в течение двух лет. Ты стал мне другом, Мартин. — Тогда зачем ты это делаешь? Я ни разу тебя не подвёл. — Ты нашёл для меня Лауру. — Ты был счастлив с ней. Ты благодарил меня за неё. Мартин стоял возле могилы Бассо. Он неподвижен. Помощник не убежит, слишком подло по отношению ко мне. Его фуражка висела на ветке берёзы. Волосы на голове парня мокрые от пота. В лесу тепло, но сержанту холодно от страха. — И вот, к чему это привело, Мартин. — Я не скажу никому. Думаешь, все узнают о том, что было между тобой и Лаурой? О вашей истории никто не узнает. Обещаю, я буду молчать. — Ты слишком много видел. — Бруно, пожалуйста… Что ты скажешь Ингрид? — Ты был хорошим другом, малыш. Я выпустил три пули в тело Мартина. На сегодня убийств достаточно. — Герр комендант, — меня остановил Шёрке в административном блоке, — не видел Вас практически с самого утра. Куда-то ездили ещё? Я замер возле своей комнаты и посмотрел на заместителя: — Ты не виноват. Я не буду тебя убивать. Это я отдал приказ, а ты его выполнил. Ульрих, ты будешь хорошим комендантом. — Но… комендант у нас Вы. На лице Шёрке ещё остались царапины от ногтей Лауры. Через пару недель от них не останется и следа. Через пару недель Шлангенхёле сотрёт последний запах Лауры. — Я не вечно буду комендантом, Ульрих. Все когда-нибудь уходят. Не переживай, моё место займёшь ты. Шлангенхёле не останется без коменданта. — Вы так говорите, словно уходите или, не дай Бог, умираете. — О, нет. Увы, я не умру. Сегодня я переступил через порог смерти. Больше я ничего не сказал Шёрке. Зашёл в комнату, понимая, что Лаура уже никогда здесь не появится. Из стола достал лист бумаги, карандаш и бутылку шнапса. Чем раньше напишу рейхсфюреру, тем быстрее моя служба в Змеином Логове закончится. Змей покинет территорию. С меня достаточно смертей. Я устал. Мундир висел на спинке стула, но из-за сквозняка награды на нём колыхались. Звук металлических крестов действовал на нервы. Половина бутылки шнапса уже во мне, а я так и не написал ни одной строчки. Перед глазами снова поезд. Ненавижу поезда. Завтра я не смогу встретить пассажиров на перроне. Воспоминания слишком глубоко проникли в сознание, создав новые страхи и фобии. Я снова оказался в окрестностях Аушвица. Я снова шёл к поезду, чтобы найти Лауру. Я потряс головой. Нет. Нужно перестать думать о произошедшем. Кому: рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру От кого: штандартенфюрера СС Бруно Морица Рейхсфюрер, я благодарен за награду. Я принял её с почётом. Я всегда служил и буду служить Рейху. Когда я приехал в Шлангенхёле, первое, что меня удивило, это уход коменданта. Тогда я подумал: как можно отказаться от такой элитной службы? Тогда я не понимал штандартенфюрера СС фон Майера. Я уничтожил миллион за два года. Могу ли я убить ещё миллион? Разумеется! И с превеликим удовольствием! Так я думал до сегодняшнего дня. Я поставил точку в конце предложения, и моё сердце подпрыгнуло, а уши заложило. Опять эта боль в груди. Мои мышцы сковали судороги, заставляя отодвинуться от стола. Нет, в таком состоянии невозможно писать. Нужно успокоиться. Почему сердце так странно билось? «Я всё равно тебя любила» — услышал я голос Лауры. Как я мог её отпустить? Зачем мне нужен этот чёртов Железный крест?! Меня прошиб холодный пот. Рубашка намокла и прилипла к телу. Я снял галстук и расстегнул верхние пуговицы. Почему я не мог сфокусироваться на чём-то другом? Я думал о Лауре, и мои внутренние органы разрывались. Я уже не в своей комнате, а у поезда с горами трупов. Через отверстия в крышах солдаты засыпали вагоны ядом, а затем закрывали газовые камеры. Так и умерла Коротышка. Задохнулась. А теперь задыхался я. От недостатка воздуха сердце работало неправильно. Оно не должно так быстро биться. Когда-нибудь мотор остановится. Остановится, как поезд, который уехал недалеко от Аушвица. Вопрос только, когда? Я вернулся в комнату коменданта. Лампочка на столе мигала. Какие-то перебои с электричеством. Она так ярко мигала, что ослепляла меня. Я пытался сфокусироваться на лампочке, но боль в сердце только усиливалась. Что случилось шесть часов назад? Как я смог обмануть собственное сердце? Я умер у поезда. Уже был мёртв, когда увидел Лауру. Но сейчас я её не вижу, а значит не умру. Но, Господи, как я хотел умереть. Меня предупреждали этого не делать, и я это не делал. Может, мне не суждено написать письмо рейхсфюреру? Может, всё-таки смерть — это выход? Я подошел к стенке, держась за сердце, и сжал больную руку в кулак. Осколок разорвал кожу. Я чувствовал, как что-то капало с кисти на пол. А после я истошно закричал и забил кулаком по стене. Сейчас два варианта: либо моё сердце успокоится, и мозг переключится на судорогу в кулаке, либо сердце остановится навсегда. Я взял больной рукой бутылку шнапса и разбил её о стену. В коридоре слышны шаги. Кого-то я всё-таки побеспокоил. — Герр комендант? — голос Шёрке. — Герр комендант, с Вами всё в порядке? Стуки в дверь не заглушали биение моего сердца. Неужели, это инфаркт? Я и не знал, что он так проходит. Нужно будет спросить у Наделя, если выживу. — Герр комендант, откройте! Если Вы не откроете, мне придётся зайти в комнату. Последний удар сердца. — Ты будешь хорошим комендантом Шлангенхёле. Я упал на пол и закрыл глаз. Слышал, как дверь в мою комнату открылась, и шаги приблизились. Всё-таки судьба выбрала второй вариант. Моё сердце остановилось за сегодня во второй раз. Чем дольше ты проводишь времени во тьме, тем быстрее глаза привыкают к темноте. Я ощупал себя: рубашка, подтяжки, брюки, ботинки. Одежда обычного человека, а не полковника. На голове ёжик, правого глаза нет. Я чувствовал дерево ниже колена. Рая нет. Ада нет. Я умер, но не понял, куда попал. Вокруг меня четыре стены, старые доски хорошо прощупались. Свет в комнату не поступал. Нежарко, нехолодно. Пусто. Я ничего не чувствовал. Не ощущал никакого запаха. Я где-то находился, но не знал, где. Здесь нет времени. Может, я только что сюда попал, а может, уже целую вечность находился в этом месте. Появилась странная тяжесть в теле. Чувство обременения. Одиночество, тишина и тьма. Это мой кошмар? Я обходил комнату снова и снова, но дверь не находил. Отсюда не выйти. С каждой минутой появлялись злоба и ненависть. Сколько можно находиться здесь?! Когда меня выпустят отсюда?! Что это за пытка?! Пытка? Проклятие Калисто. Итальянец добился своего: я страдал. Жизнь сделала меня чудовищем, и теперь мир отгородился от этого монстра. Я заперт в клетке. Навсегда. Надеюсь, Лаура в раю. Она не заслужила такую же пытку, как у меня. Она ни в чём не виновата. Разве что… была со мной. Связалась с чудовищем, закрывала глаза на все мои действия. Нет, это бред. Я вытер слёзы. Лаура в раю. Она никого не убила, никому ничего плохого не сделала. Её смерть была мучительной, а за мучения при жизни души после смерти отправляются в рай. Откуда я это знал? Читал дурацкие книжки, стоящие на полке в игровой комнате. Лучше бы занимался музыкой. Дурак. Дурак! Я снова вытер слёзы. Воспоминания о Лауре будут теперь только такими: солёными. Тьма рассеялась, и я медленно открыл глаз. Передо мной Надель: — Герр комендант, — острые скулы Клауса. Мой собственный «Доктор Смерть». — Где я? — В лазарете. Свет холодный, приглушённый. Слева от меня капельница, на груди — бинты, правая кисть недвижима. — Клаус, что произошло? — Что Вы помните последнее? Мой левый глаз слишком мокрый. Я вспомнил комнату и тьму. Это был сон. — Ничего, — ложь. Я помнил, что было в моей комнате. — У меня нет сил допрашивать тебя, Надель, поэтому расскажи всё сам. Огромный камень лежал на теле. Под бинтами не могли быть кирпичи. Нет. Это глупо. Тогда почему мне так тяжело? — У Вас случился инфаркт. Поздно вечером капитан Шёрке обнаружил Вас лежащим на полу в комнате. Он буквально на руках принёс Вас в лазарет. Ваше сердце уже не билось. Вопрос о прибытии доктора из Бранденбурга сразу отклонили, ведь Вам требовалась срочная операция, а времени не было. Извините, я не кардиолог. Я старался изо всех сил завести Ваше сердце и завёл при помощи того, что было. Я посмотрел на хирургический стол и шкаф позади Наделя. Мой доктор — настоящий монстр. Он способен как убить человека, так его и воскресить. — И что в итоге? — Я полностью разрезал грудную клетку. Ваше сердце отныне представляет собой, извините за такое сравнение, кусок мяса с гвоздями и скобами. Однако оно работает. — И долго оно проработает? — Гарантий, к сожалению, я не могу дать. Пока Ваше новое сердце стабильно работает три месяца. — Как три месяца? — я закашлял. — Вы были в коме три месяца. Впали в неё сразу же после операции и сегодня очнулись. Я был в комнате с деревянными стенами три месяца. Это время мне показалось вечностью. Я вытер слезу с левого глаза. — Несколько раз медсестра звала меня посмотреть на Вас. Из Вашего глаза текли слёзы. Что Вы видели? Где Вы были, герр комендант? — Как работало Шлангенхёле всё это время? — я нарочно перевёл тему. — Мы не стали объявлять о случившемся в столицу. Ваш заместитель достойно справлялся с обязанностями коменданта. — А моя рука? — я посмотрел на перебинтованную кисть. — Я еле-еле сумел остановить кровь в порвавшихся артериях. Вам категорически нельзя ею двигать. Так, как Вы очнулись, бинты можно снять. Я подумал, что во сне Вы ненарочно будете двигать рукой, поэтому и зафиксировал бинтами, как мог. Во сне. Это был самый длинный сон. После миномётного обстрела я спал в госпитале полгода, но даже тот сон не казался мне таким вечным, как этот, потому что в этом сне не было времени. — Сколько я проживу, Клаус? — Я… я не знаю, герр комендант. Я сделал всё, что было в моих силах. Если случится ещё один инфаркт, я уже не спасу Вас. Три остановки сердца — это слишком много. — Как это, три? — Ваше сердце дважды останавливалось. Когда я Вас оперировал, то заметил трещины на органе. Совсем свежие. — То есть, — я пытался привстать на кушетке, — когда я к тебе поступил, моё сердце переносило второй инфаркт? — Да. Видимо, первый произошёл недавно и не так ударил по здоровью, а вот второй удар совсем сломал Вас. Две остановки сердца. Два инфаркта. Всё верно. Первый раз сердце остановилось, когда я шёл к поезду. — Это могло произойти в один день? — Думаю, да. Поэтому я настоятельно рекомендую Вам пересмотреть образ жизни. Алкоголь и табак лучше вообще вычеркнуть из привычек. Будем поддерживать здоровье витаминами и лекарствами. У меня полно разных таблеток. Мой долг помогать Вам. — Комендант не может быть таким уязвимым. — Боюсь говорить Вам такие вещи, но говорю, как врач, работа должна поменяться. Здесь слишком много стрессов и нервов. Если хотите жить, герр Мориц, уезжайте из Шлангенхёле, иначе Вы обретёте третий удар в Логове. Меня выписали из лазарета через пару дней. Напоследок Надель решил снять бинты с правой руки. — Как тебе Шёрке? — спросил я, сидя перед доктором, разматывающим мне руку. — Сказать по правде? Ему не хватает характера. Он неплохой, но капитан — не Вы. — Что ты имеешь в виду? — Вы — сломленный человек. Вы знаете, что такое жестокость, насилие и боль, поэтому и не испытываете ни капли сочувствия к заключённым, а в частности без какой-либо задней мысли опрокидываете банку с ядом на головы узников. — Я видел, как Шёрке проводит казнь. Мне показалось, весьма недурно. — Капитан не вселяет страх, герр комендант. В газовой камере заключённые боятся смерти, исхода, но когда казнь проводите Вы, они понимают, что их страх непреодолим. — Это из-за моей внешности? — К ней можно привыкнуть. Дело в Вашей подаче: мимике, жестикуляции, голосе. Я помню Вашу первую речь у перрона. Такое не забудешь. Приснится комендант в страшном кошмаре — очнёшься с криком и в поту. Шёрке никогда не будет таким, как Вы. Бинты были сняты, и я наконец увидел тыльную сторону ладони с осколком. Почти ничего не изменилось, за исключением новых глубоких швов. Видимо, Надель давно снял нитки, или они всосались в кожу. — Что у тебя с Клодетт? — Продолжаю её изучать. — Она больна? Она странно выглядит. — Девушка говорит, что она такая с рождения. Генетика, герр комендант. Порой генетика работает так, как мы даже не можем представить себе. Странная девушка. Очень-очень странная. — Сколько она проживёт? — Если свыкнется со своей участью, то ещё много лет. — Её болезнь излечима? — Думаю, что нет. — Твои опыты как-то влияют на неё? — Я многое сделал с ней, герр комендант. Боюсь, что сломал ей психику, как минимум. — А как максимум? — Она стала другой. Её сознание от психотропов расслоилось. В ней теперь живут два человека. — Не убивай Клодетт. — Почему, если не секрет? — Мне кажется, она должна жить. — Ваше слово — закон. — Будь откровенен со мной, Клаус. Я изменился? — Вы пережили тяжёлый период, герр комендант. Инфаркт, клиническая смерть, кома, реабилитация. Такие вещи откладываются на внешности и на душе. Вы постарели, штандартенфюрер. Это всё, что я могу сказать. — А мой характер? — Вы кажитесь уставшим. У Вас характер старого человека, — Надель говорил и параллельно складывал бинты. — Так выглядел мой отец, когда умерла моя мама. Он хотел к ней на тот свет. Он очень сильно замкнулся в себе, перестал вовсе со мной говорить. Отец считал, что я его не пойму. — И чем всё закончилось? — Папа умер. Прошло семь месяцев после смерти мамы. В начале года я потерял мать, а в конце года — отца. — Как ты думаешь, можно ли умереть от тоски? — Я думаю, это самая ужасная смерть, потому что тебя никто не понимает, и в то же время никто не может тебе помочь. — Помнишь, ты у меня спрашивал, что я видел, когда был в коме? — Клаус поднял взгляд и кивнул. — Тебе интересно? — Да. Я поставил правую руку на локоть и повернул тыльную сторону ладони к Наделю. — Мне кажется, не все души попадают в рай или ад. Есть и третье измерение. Оно не относится ни к одному, ни к другому. То есть, там ни хорошо, но и ни плохо. Там пустота. Там ничего нет, кроме одиночества и темноты. Я был там три месяца, но время длится слишком медленно, и кажется, будто находишься в этой тьме целую вечность. Это поистине страшное место, — я начал медленно сжимать пальцы в кулак. Осколок рвал кожу, сочилась кровь. Ранее зажившие швы вновь расползались. Я не чувствовал боль, лишь тёплую жидкость, которая затекала мне в рукав мундира. Доктор ужаснулся и отстранился от меня. — Это место реально. Туда не все попадают. Наверное, только те, кто разочаровывается в себе или в жизни. Тот, кто не понимает, что совершил, пока был жив, или наоборот, не может смириться с тем, что сделал. В аду тебя мучают адскими пытками, а здесь оставляют одного. Но для чего? Пока непонятно. Знаю наверняка, я не хочу обратно. Живые люди продолжают тебя помнить, ты осознаёшь это, но заявить о себе не можешь. Это ловушка. Всего четыре стены, крыша, пол и тьма. Я выбрался оттуда, но теперь ничего не чувствую. Я пуст, — посмотрел на Наделя. В его глазах отражался оживший кошмар. — Ты перестаёшь существовать. Остаёшься один на один со своими мыслями в замкнутом пространстве. Жизнь продолжает кипеть вокруг тебя, но без тебя. Думаю, моя душа покинула меня, когда я увидел труп. Тогда-то я и умер. Мысли о ней затащили меня в чёрную комнату. Думает ли она обо мне? Скорее всего, да. Она не может меня простить за содеянное. Но, доктор, в какой она комнате? Какую дверь мне нужно открыть, чтобы освободить её? Со временем о тебе позабудут навсегда, но вещи хранят память. Через десятилетие её кости растворятся в земле, а я буду о ней помнить. Даже когда умру, буду помнить о ней. Вопрос лишь в том: суждено ли нам встретиться? Тело — оболочка, главное — душа. Твоё сердце может остановиться, твоё тело похоронят, но куда попадёт твоя душа? Ты полностью умираешь только тогда, когда умирает душа. Я умер, осталась оболочка, — перед глазами предстала Коротышка. — Я буду искать тебя в тысяче миров. И в десяти тысячах. — Это… ужасное место, — еле выдавил из себя Надель. — Это небытие. Кровь до сих пор текла у меня из руки с осколком. В моей комнате навели порядок. Уже ничто не говорило о погроме, который я устроил три месяца назад. В углу стола лежала бумага. Письмо, которое я начал, но так и не закончил. До сегодняшнего дня. Я продолжаю писать это письмо спустя три месяца. Рейхсфюрер, жизнь человека — ничто, по сравнению с тем, что происходит дальше. Я видел конец своей жизни. Вы, как никто другой, должны меня понимать. Каюсь, я не верил в Ваши исследования в отделах Аненербе до сегодняшнего дня, ибо оказался в том месте, о котором никто не говорит, потому что оттуда не возвращаются. Я видел, как тело сгорает в печи. Я видел, как в небо из печной трубы поднимается душа. Но, кто знает, куда она попадает после? Я видел одно место, я побывал там. Наш мир огромен и не изучен. Только в наших руках есть возможность открыть дверь тайнам. Я должен искать в этом или ином мире. Я должен найти. Если бы Вы сейчас меня видели, то поняли. Я уже не человек. Служба в Шлангенхёле была радостью. Я провёл в лагере два самых счастливых года в своей жизни. Но Змей вынужден покинуть Змеиное Логово, чтобы найти то, что ищет. Я прошу Вас перевести меня в исследовательский отдел Аненербе. Настанет время, и мы исчезнем, но память о нас останется навеки. Через четыре дня рейхсфюрер прислал ответ. За это время я ни словом не обмолвился с Ингрид. Свадьба не состоялась. Жених не пришёл. Труп Мартина до сих пор лежит возле могилы Орнеллы и Калисто Бассо. Я не провёл ни одной казни. Мой счёт так и остался: 1000015 убитых. Я не выходил из своей комнаты. Я не притронулся к пианино. Все обходили меня стороной: как заключённые, так и солдаты. Никто не смотрел мне в глаза. Каждый раз, глядя в зеркало, я видел мёртвого человека. Я осматривал Шлангенхёле: теперь он казался мне чужим. Осень, а я не чувствовал холода. Мимо меня прошёл фельдфебель с фотоаппаратом на шее и поздоровался. — Постой, — остановил его я. — Слушаюсь. Высокий худощавый парень. Глаза маленькие, как пуговицы на моей рубашке. Аккуратная бородка обрамляла его челюсти. Этот парень видел многое через призму объектива фотоаппарата. — Ты умеешь водить машину? — Так точно, герр комендант. — Я больше не комендант Шлангенхёле. Сколько ты уже здесь служишь? — Четыре года, штандартенфюрер. — Сними свой фотоаппарат и оставь его здесь. С этого момента ты — мой личный водитель. Фельдфебель снял с шеи фотоаппарат и положил его рядом с собой на землю: — Штандартенфюрер, мне поставить в известность капитана Шёрке? — Ты служишь мне. — Слушаюсь. — Иди на стоянку и подготовь кюбельваген. Мы поедем в Вевельсбург. — Аненербе? — воодушевился бывший фотограф. — Он самый. Собирай чемодан, отправляемся через полчаса. — Так точно! — фельдфебель вытянулся по струнке. — Как тебя зовут? — Йоэль, штандартенфюрер. — Приятно познакомиться. Обращайся ко мне только по званию. — Слушаюсь. Мне нужен водитель, а не друг. Я пережил тот момент, когда сближался с человеком. Теперь мне никто не нужен. Отныне я один. Я пошёл в свою комнату за чемоданом и папиной картиной. Я так и не раскрыл её, когда приехал из Хемница. Никто не знал, кроме меня, что на ней изображено. Я надел шинель и, опираясь на трость, вышел с вещами на улицу. Из труб крематориев шёл чёрный дым. Шлангенхёле продолжало носить гордое звание фабрики смерти. Змей покидает Змеиное Логово. Жизнь — это коридор. Жизнь начинается на том свете.