Your Hell Will Be My Heaven

« …и что будет дальше — проблемы завтрашнего дня». Собственные слова, что ими Джонни себя убеждал и оправдывал, целуя такие парадоксально манящие тонкие обветренные губы, сладкие от виски и терпкие от табака, теперь над ним же и издевались, гуляя звенящим эхом в сознании. Едва теплая вода совсем не успокаивала напряженное до предела тело, стекая тяжелыми потоками по волосам и ниже, по спине, обдавая ступни приятным холодком, будто их омывали морские волны. Он прикрывал глаза, запрокидывая голову и оглаживая шею, скользил дальше, по груди, по животу, прижимая влажную кожу на боках живыми пальцами до боли, впиваясь в ужасные толстые шрамы ногтями, стараясь поставить синяки чужими, в своих фантазиях, руками, что оказались в реальности невероятно сильными, но нежными, что так и не оставили таких желанных на самом деле следов. Заводился как подросток, ощущая призрак чужого дыхания над ухом. Страх, злость и отвращение заставили оторвать от себя руки, пока не стало слишком поздно. Джонни стиснул до боли зубы, со звоном ударяя левым кулаком по стене. Он уже чувствует, как разрушает что себя, что Ви, накладывая на парня кальку своих видений, своего болезненного бреда, галлюцинаций, что казались абсолютно безосновательными. Яростно сек себя в попытке искупить свою вину за то, что не сдержался, повелся, купился, дал слабину. Джонни запутался. Он не знал, что чувствует и к кому. Ви ли его заставляет сходить с ума, или же все дело в его личных иллюзиях и непроработанных травмах, отголоски которых он нашел в несчастном мальчике? Джонни ложится в пустую холодную кровать, складывая зажатые в нервной судороге ладони на груди, и упирается взглядом в потолок, изрезанный вспышками буяющего жизнью мегаполиса. В тишине полного одиночества он чувствует нереальное дуновение горячего воздуха и далекий шорох лопастей. Ощущает, как утопает в простынях, проваливаясь в горячее и темное ничто. Джонни совершил чудовищную ошибку. Что-то колючее свернулось в груди, добивая холодом потерянное на раздорожье эмоций тело. Он предатель. Он не сдержал обещание, данное самому себе, но обращенное к обоим. Посвященное тому, кто никогда бы уже не смог его услышать. Измученный бесконечным черным трауром, Джонни прикрывает глаза, и до тошноты и мерзкой дрожи боится увидеть это снова. Боится увидеть в его безжизненном взгляде разочарование.

*

Оправдания больше не работали. Они встречались все чаще, превращая каждый вечер в жаркое сражение двух кардинально разных, но все же таких похожих на самом деле душ. Джонни сгорал, выжираемый ядовитой ненавистью к самому себе, но не мог остановиться, не мог порвать этот порочный круг. Стоило Ви замолчать и дернуть краешком рта, легко и как-то беззаботно, и Джонни знал, что когда он поднимет голову и заглянет в его глаза, в них он увидит… Что-то совсем чужое, но не менее привлекательное и желанное. И каждый раз он тянулся к парню снова и снова, в надежде выловить еще одну крупицу своих воспоминаний. И в очень редкие моменты затишья, когда вдоволь поплевались оскорблениями, шутливо, или может и не очень, попинали друг друга, выпустили пар и обессиленно лежали в постели, совсем рядом, если заглянуть Джонни в глаза, на саму долю секунды можно было увидеть там что-то глубокое, пугающее своей чернотой, болезненное и горькое. Но стоило мягким красивым губам расползтись в привычной вызывающей и насмешливой манере, и этого потустороннего блеска больше не выхватить. И он заглушает недомолвки развратными касаниями и голодными поцелуями, игнорирует свое внутреннее бремя, утопая в очередном порыве желания, забывает о душевных тяготах, невозможно убедительно делая вид, что все заебись и он вовсе не человек, он не имеет слабостей. Его сердце из стали, но Ви чувствует, как паскудно оно кровоточит. Джонни был всегда одинаковым, напыщенным и показательно пренебрежительным, колким, полным сияющего превосходства. Далекий и холодный, опасный с виду, но такой притягательный и на самом деле горячий, жаркий, пылкий, хоть и часто горел он именно что злобой. Иначе, кроме как грубить и жалить, он не умел. Не мог переступить свою природу, не мог ничего с этим поделать. Он попросту так привык, и долгие-долгие годы подобное положение дел его полностью устраивало. Сильверхенд все пытался отталкивать от себя пацана, который просто светился от переполняющих его чувств. Он банально Ви пользовался как знакомым с бонусами, и даже задумываться о том, что на самом деле он сам себе нагло врет, притворяясь слепым и игнорируя очевидное — было невероятно тошно. Убеждал себя, что он не знает, как любить. Не может, не понимает, как это. Никогда более в жизни не хотел даже вспоминать о том, что когда-то давно все же поддавался чувствам, погружался глубоко в эти опьяняющие нежные воды. Решил забыть намеренно, чтобы снова не было больно. Чтобы никого больше не терять. Да и никто его, мудака, полюбить не может, Джонни просто ебаный кусок дерьма, и он долгие годы старался, вышлифовывая из себя последнего подонка, просто чтобы оградить себя от людей, отталкивать от себя посторонних, но Ви… Глупый, маленький Ви попался на крючок, повелся на красивую приманку, как и все остальные — ни разу он не отличается от них, простой смертный человек, жалкий и потерянный. Сам себя одурачил, выдумал себе подходящий образ, искажая реальность своим незнанием. Но Джонни старался его понять, старался вспомнить то, от чего он себя давно отучил, превозмогая боль полного душевного опустошения — ты обязан быть частью стаи. Человек приходит и уходит один, а все свое отведенное время, от первого вздоха и до последнего, он выглядит отвратительно жалко, отчаянно пытаясь найти свое место, найти другое такое же потерянное одиночество для того, чтобы использовать друг друга, высосать досуха и, блять, не подавиться. Изучали один другого однобоко, лишь со стороны искрящей страсти. Знали тела друг друга лучше, чем свои собственные, но по сути оставались абсолютно чужими. И если Ви рвался познать Джонни больше, глубже, то Сильверхенд лишь ощетинивался, бодался и гнулся дугой. Не пускал ближе, чем того хотелось Ви, держал дистанцию, не делился ничем кроме того, что мог бы узнать любой посторонний человек. Они проводили какое-то время вместе и разбегались, как чужаки, чтобы снова сойтись, когда кончики пальцев начнет покалывать от жажды и желания. И иногда Джонни вваливался в бар, разыгрывая незнакомца, и, развалившись за углом стойки, строил Ви глазки, в пол уха слушая грохот инструментов со сцены. Не говорил ни слова, а парень тут же подносил ему текилу, так, как он любит. Они могли сидеть друг напротив друга и курить, изучая будто заново. И Сильверехенд просто у него на глазах начинал ненавязчиво флиртовать с девушками, чем доводил Ви до надутой злобой груди и вздувшихся вен на руках — такой горячий, когда ревнует. Рокер дожидался самого конца смены, и стоило парню выйти на перекур перед тем, как шуровать домой, нарочито медленно вышагивая на выход, Джонни нагонял его со спины, притягивал к себе за петельки ремня и впивался губами долго, крепко и мокро в его колючую шею, прямо под челюстью, а потом крал сигарету, и как ни в чем не бывало шел к машине, раскачивая вызывающе бедрами. И Ви мигом его догонял, прыгал на пассажирское и утягивал рокербоя в горячий поцелуй, кусаясь и вылизывая жадно рот — соревновались, кто одержит сегодня победу, что определяло бы, как вечер пойдет дальше. Нарушая все мыслимые правила, они летели почти пустыми магистралями к десятой башне. На парковке Джонни воровал у парня мягкую и теплую кофту с капюшоном, натягивал его по самые глаза и пихал левую руку поглубже в карман. И пока они ехали в лифте, поедая взглядом и горячечно лапая друг друга, рокер тайно упивался ароматом одежды Ви, впитывал каждую нотку, отчего становилось еще жарче — его хотелось прямо здесь, полностью. А стоило переступить за порог тесной квартирки, и их шмотье разлеталось во все стороны, а бывало, что они даже не парились дойти до кровати: Джонни толкал Ви на стол, потом уже его перегибали через диван или прижимали к окну, а иногда Ви тянул его сразу в ванну, к новому целому зеркалу, превращая просто хороший секс в неприлично и невозможно горячее действо. И Джонни каждый раз сдавался и плавился от возбуждения, от каждого его слова, касания, взгляда, его сбитого дыхания над ухом, властных рук на бедрах и острых зубов на шее. Сильверхенд не понимал, почему разрешает ему называть себя такими словами, обращаться с собой настолько непозволительно, почему разрешает ему сильно больше, чем кому-либо. Грубость и рукоприкладство, его сила и напор — Джонни нравилось быть в его подчинении, нравилось доводить парня до грани. Этого хотелось до помутнения, а мириться с собой каждый раз было сложно — не в его это природе. Но подобные проблемы всегда вытеснял на задний план головокружительный и сбивающий с ног, будто массивная лавина, оргазм, и глубокая рефлексия снова ставала головной болью следующего дня. Он снизу не потому, что слабый, пассивный или ведомый, вовсе нет. Он просто так хочет. Ему так нравится. Ведет он, помыкает и дергает за ниточки, наслаждаясь отдачей парня и удовлетворяя свое желание, и Ви часто казалось, что это именно он в подчинении. Не стонет как шлюха, а рычит. Не ноет, а хрипло, низко стонет, приказывая Ви что и как делать. Но в тайне Джонни так нравилось на мгновение отступать от руля и отдавать полный контроль парню, утопать в бархатистом голосе, что бурлил в его груди и окутывал со всех сторон тугим, тяжелым покрывалом, делал жарче. И он сдавался, позволял себе отключить голову, перестать бодаться и брыкаться, выплескивая наружу свою бесконечную борьбу против мира и самого себя, и просто наслаждаться. И часто эта свобода, что ее он себе изредка дарил рядом с Ви, ошеломляла и распаляла еще больше, чем жесткие поцелуи и грубые ласки. Эта свобода позволяла вдохнуть, наконец, полной грудью. Джонни даже не помнил, когда в последний раз дышал, не ощущая сосущую между ребер пропасть, когда его не душили рамки и границы, которые он собственноручно возвел, запихнув себя в тесный кожаный костюм эталонного мудилы и кислотной язвы. Джонни не помнил, когда искренне и по-настоящему наслаждался собой. Джонни не помнил, когда наслаждался собой в чьих-то руках. Джонни не помнил, чтобы когда-либо наслаждался кем-то просто потому, что этот кто-то рядом с ним и совсем обезумел от чувств, что их выражает так очевидно, по-детски открыто и наивно. Краснеет от долгих вызывающих взглядов. Оставляет укусы так, чтобы другим их точно было видно. Роняет сорванные стоны и кончает с его именем на устах. Впитывает кожей каждое мгновение, что они проводят вместе. Разглядывает сияющими от восторга глазами. Засыпать с кем-то в одной кровати оказалось так непривычно, но особенно, даже трепетно. Когда под боком тепло, не пусто, кто-то сопит в шею и держит крепко. Пинается и толкается. Когда за ночь непременно съешь комок чужих волос, а под утро окажешься погребенным заживо под крупной сильной тушей, без подушки, насквозь потный и липкий. Но каждое утро после изматывающей горячей ночи начиналось не с теплых поцелуев, а с пинков по ребрам с раздраженным «Ви, свали», когда Джонни тщетно пытался вылезти из-под пацана, который любил не только ноги и руки свои во сне забрасывать, а и полностью иногда наваливаться на бедолагу, которому не повезло делить с ним постель, как на мягкую подушку, пока Джонни в протесте не закряхтит или не заскрипит. Душ вдвоем, жопами друг к другу, дерьмовый, быстро стынущий кофе из автомата, и вот уже все такое блеклое и картонное, безвкусное и ненастоящее. Только разделенный поцелуй через истлевшую почти до фильтра сигарету на двоих разносил в груди еле ощутимое тепло, и призраком витал между ними прошедший вечер, рассеиваясь с дымом, но оставаясь следами нездоровой страсти на их телах. Джонни молча одевается, спиздив пару шмоток Ви, и исчезает, часто не обронив ни слова. Как блудный кошак: придет без предупреждения и только тогда, когда жрать будет охота, и, если настроение будет, даже разрешит погладить пузо и почесать бородку. А потом снова зашипит и оцарапает, больно укусит, но Ви все ни по чем: стоит парню снова завидеть Джонни, и тот как песик носится от радости, с ног сбивая и вылизывая преданно, заминая шерстку недовольного. Рядом с Джонни парня начинало колотить до припадка. Но если совсем недавно любое вторжение в личное пространство выводило Ви из себя, и настойчивые разводы на поебаться, что выглядели как злая насмешка, лишь бесили до пены изо рта, хоть и парадоксально сильно хотелось именно этого, до дрожи, то сейчас, стоило Джонни мазнуть дыханием по щеке или зацепить случайно его руку — он теряет голову. И Ви давно сам себе признался, что впервые в жизни заполучил такую сильную и пагубную зависимость. Она опустошала и одновременно придавала сил, заставляла дышать, двигаться. Окрашивала его неприветливо темные и тяжелые будни в тона едва ли слегка теплые. Ничего не ждал от Джонни взамен, с долей грусти прекрасно осознавая, что эта странная, но такая приятная пора в его жизни временная и скоротечная. И пока они продлевают этот момент, напиваясь друг другом, Ви просто бескорыстно отдает всего себя, лишь от этого наполняя грудь чем-то невесомым, но оседающим после тяжело и холодно у солнечного сплетения. Эта зависимость медленно убивала обоих.