Your Hell Will Be My Heaven

Стоило Ви погрузиться в противный поверхностный сон, прикрыть глаза и просто хотя бы не думать, как Джонни дернул рукой, что обвивала его крепко вокруг талии, несвязно что-то мыча. — М? — парень насупился в замешательстве и мотнул головой, слегка запрокидывая ее назад. Но Сильверхенд не отреагировал — снова дернулся, вжимаясь сильнее в его спину. Внезапно громко, но надломлено выпалил: — На одиннадцать. Ложись. Соло резко проснулся, как по щелчку пришел в себя — тут же перевернулся, стараясь заглянуть Джонни в лицо. Рокербой приоткрыл рот и сбито дышал, его ресницы дрожали. Он бегал глазами из стороны в сторону, жмурился и морщился в страхе, тревоге. Живая ладонь впилась в подушку до проступивших на руке жил. Ви взволнованно наблюдал за метаниями Джонни, не понимая как ему поступить дабы не навредить, не сделать хуже. Вырвать из кошмара сейчас и напороться на злобный пинок под дых? Не прикасаться и пустить все на самотек, дожидаясь, пока пугающие, нереальные картинки сотрутся в абстрактную тревожную кашу, отступив и оставив на утро только липкое ощущение тошноты за грудиной? Сильверхенд тихо застонал, обняв себя руками и съежившись в комок на мокрых от лихорадочного пота простынях, пока Ви нервно бегал взглядом по его трясущейся, такой сейчас хрупкой фигуре. И еще один болезненный стон, в этот раз раздавшийся громче, пролезший прямиком под кожу, заставляя ее рефлекторно крыться дробью, вмиг заставил откинуть все колебания. Соло осторожно перевернул Джонни на спину, обеспокоенно поглаживая его лицо, отклеивая прилипшие ко лбу взмокшие пряди. Никак не мог его тряхнуть, боялся. Не находил сил, чтобы выдавить из себя хоть слово. Плотно сжав искусанные губы, Ви крепко схватился за его живое предплечье, останавливая на полпути, не позволяя ему снова закрыться руками, провалиться глубже в кошмар. Дыхание перехватило. Судорожно вдыхая, Джонни рывком сел в кровати. Сердце неистово колотилось, выталкивая воздух из легких в горло, по спине стекал холодный липкий пот. Распахнул глаза, будто и не спал совсем, только веки противно чесались. Силой заставил себя глубоко вдохнуть и медленно выдохнуть, и его сразу же нагнали далекая боль и ужас. Воспоминания. Филигранно отсеченный момент агонии. Закапсулированный, перекопированный с пугающей подлинностью. В груди свело и ухнуло комом тошноты в желудок, сдавило глотку и противно защипало в носу. Джонни сел у изголовья, подобрал к груди колени. Ему было дурно до рвоты, до мелкой дрожи в мышцах. Он спрятал лицо в ладонях, втягивал судорожно прохладу, которой старался заполнить все пространство спальни бесшумный кондиционер. Хотел встать, добраться до бара и опрокинуть пару стопок, чтобы выгнать воспоминания из головы, выгнать себя из собственной же головы хоть на пару часов. Забыть хотя бы на эту ночь о всех кошмарах, что происходили когда-то наяву. Влажная холодная ладонь коснулась ноги, и Сильверхенд дернулся от неожиданности, готовый ударить в любую секунду. Странно, но никак не мог привыкнуть, что теперь ему приходится делить с кем-то свою постель. Джонни открыл рот, будто хотел что-то сказать, и растерянно рассматривал поверженного в не меньший ступор парня, но вдруг брови его по-злому сошлись на переносице, губы перекосило в гримасе ярости и раздражения. — И хули ты снова не спишь? — Сильверхенд отпихнул руку Ви и сорвался с постели. Он сел на краю кровати, уперевшись локтями в колени, и пытался стереть с себя кошмар, содрать вместе с кожей и мясом. Ногти бездумно впились в шрамы на плече, в совсем свежие швы. Ногти скрипели о испещренный глубокими царапинами хром. Ногти влажно царапали живую плоть вокруг швов. Ви лежал и молча разглядывал потолок, сложив руки на голой груди, но не мог притвориться глухим или слепым, был не в силах игнорировать то, что происходило с Джонни. То, что происходило чаще, чем заслуживает человек, чаще, чем он мог бы себе представить, но свидетелем чего парень становился регулярно. Иногда Ви даже благодарен, что разучился видеть сны. Джонни все еще тяжело и часто дышал, резко и судорожно выдыхая через рот. Соло больше не мог бездействовать и спокойно наблюдать за его машинальным, бессознательным и оттого пугающим самоистязанием. Он подвинулся ближе и подобрал под себя ноги, путаясь в сбитом покрывале, схватил Джонни за левое плечо, осторожно, но уверенно, моментально пригвоздив его к месту. Пальцы с окровавленными ногтями сжались угрожающе в кулак. Ви с места не сдвинулся, только еще сильнее вцепился в его плечо, и когда мышцы на спине стали понемногу расслабляться, а Джонни задышал ровнее, хоть и все еще поверхностно, парень ослабил хватку, прошелся прохладной ладонью по ране, вдоль лопатки, по выпирающим позвонкам, погладил липкую от пота шею. Ви боялся говорить. До дрожи боялся выпалить на автомате избитое и пошлое, идиотское, пустое, бесполезное «все в норме», потому что очевидно, что все это нихуя не в норме. И как бы Джонни ни старался удержать марку, несокрушимый фасад, свою крепость, Ви чувствовал, как его колотило, ощущал, какая холодная его кожа, слышал, как тяжело он сглатывает, как язык липнет к пересохшему небу. — Расскажешь? — вырвалось быстрее, чем Ви успел подумать. Соло склонился чуть ниже, в надежде заглянуть Джонни в глаза, но вокруг его лица нависли пряди, ограждая Сильверхенда, замыкая наедине с собой и не выветрившимся кошмаром. Он смотрел сквозь полосы холодных огней города, отбивающиеся от стекол и рассыпающиеся по полу, рассекающие голые ступни. Взгляд темный и опустевший, страшный. Потерянный и совсем неживой, далекий, как у мертвеца, если бы не плескавшийся на дне животный, первобытный ужас и шок. Полный ступор. Джонни раскрыл рот, но все так же молчал — передумал. Облизал пересохшие губы, сглотнул, и снова попробовал начать. Дернулся, только сейчас почувствовав, как тонкие, совсем жабьи пальцы осторожно поглаживали загривок, зачесывали растрепанные волосы — вернулся обратно в собственное тело. — Посмотри на меня… Пожалуйста, — Ви аккуратно схватился за его большой палец и легко дернул на себя, стараясь развернуть Джонни к себе лицом, но рокер так и застыл, сгорбившийся и тяжело сопящий. Сильверхенд судорожно вздохнул и искоса глянул на встревоженного Ви, что пристально всматривался в его пустое, бледное лицо, внимательно, пытаясь выловить тень хоть каких-либо эмоций. Провел костяшками по его колючей щеке, нежно поддевая подбородок, и встретился с черным, раненным взглядом. Джонни прикрыл веки и нахмурился, чувствуя, как боль плавит его ребра. Нет сил бороться, но он до того опустошен, что не может говорить. — В норме, Ви, — Сильверхенд дернулся, упрямо стараясь отпрянуть. Джонни снова замкнулся — нахмурился, злобно заклацал механическими пальцами. Не мог позволить себе слабость, страх. Помедлив секунду, Сильверхенд встал на ноги и выскочил прочь из спальни, оставляя не менее удрученного и потерянного Ви одного. Жетоны обжигали горячую мокрую грудь, но он все еще дрожал от невозможного холода. Холода пустоши, в которой он остался сам на сам с собственной смертью, разорванный на куски, погребенный под телами своих сослуживцев, и его наказание в персональном аду — целую вечность смотреть, как выгнивает лицо его… Сигарета сломалась пополам. Джонни блекло матернулся, выуживая из пачки новую. И он чувствует затылком, как еще один живой мертвец пристально на него смотрит, все не осмеливаясь подойти ближе. Ви молча сел рядом, защелкал зажигалкой и выпустил дым под ноги, свесив голову. Терпеливо ждал, не приближаясь ни на миллиметр, даже рта не пытаясь раскрыть. Они снова могут посидеть так некоторое время, в темноте и тишине, ощущая присутствие друг друга и просто зная, что есть кто-то еще, с кем можно немо разделить всю свою боль и горечь; а после вернуться наверх и лежать до рассвета, пялясь в потолок и слушая чужое дыхание. — Я преступник, Ви, — вдруг Джонни начал неуверенно. Снова умолк, затянувшись. — Я совершал ужасные вещи. И я расплатился за всю свою глупость и наивность. Но до сих пор не могу смириться с этим, просто… Невозможно. Джонни смотрел на мерцание города, что отбивалось нездоровым сине-белым калейдоскопом на его коже. Смотрел отрешенно, далеко в прошлое. — Промытый пропагандой ребенок не поймет, что гражданские защищаются, а именно они, те, кто в форме, истинное зло. Ты надеваешь эту форму и предпочитаешь игнорировать, что означает она одно — скоро ты станешь холодным вонючим трупом, а пропитанную кровью огрубевшую ткань будут с тошнотворным треском отдирать от обуглившегося мяса. Пальцы сжались в кулаки, а на лице проступили морщины, и казался Джонни сейчас взрослее, чем был на самом деле. Было видно все неидеальности, неровности, залегшие под глазами тени, неаккуратно торчащую кое-где щетину. Но даже таким разбитым он казался Ви божеством, озаренным неупокоенным неоном. Шаткий выдох. В глазах — смесь дикой ярости и отблеск личной трагедии, горя и страха. Ви так хотелось притянуть его ближе, успокоить, показать, что он в безопасности. Но почему-то боялся и лишний раз вздохнуть, дабы не отпугнуть, не помешать. Джонни нужно выговориться, пока он впервые нашел в себе на это силы. — «Почему мы должны сидеть и ждать, пока в нас начнут стрелять, если мы можем начать стрелять первыми?». И на этом моменте все идет под откос, переворачивается с ног на голову. Прописать в ебало цивильным и сказать «это для вашей же безопасности». Воспоминания накатывали ужасным замыленным слайд-шоу, заставляя сердце бешено биться о ребра в приступе медленно проглатывающей его паники, и концентрироваться на словах становилось все сложнее. Он зря начал. Но почему-то посчитал, что Ви имеет право знать. — Мы перли на своих танках на цивильных. И они оборонялись еще более свирепо, чем военные и карманные армии наркобаронов. Подло и жестоко. Без принципов. Без жалости. Одна только партизанщина размотала нас за считанные недели. И когда всех трехсотых по новой сшивали по лоскутам, а очередной холодильник ехал домой, нас снова кидали в бой, снарядив конскими дозами наркоты. Корпоративные армии и обдолбанные в щи вояки-добровольцы, чувствуя полную власть и безнаказанность, или же просто теряясь от страха, творили ужасные вещи. Твари стреляли даже в детей, Ви, на моих глазах, а я ничего не мог поделать. А потом я с этими животными жрал из одной миски, а по ночам думал придушить их или нагнать пулей на поле боя. Ви будто дежавю ловил. Сколько раз он слушал слезливые оповеди с кушетки Тони, сколько таких героев-победителей захаживало в их дом, оскверняя его покой и чистоту вонью пороха и гнили, которой сочились эти животные; как они ужирались дешевым бурбоном у костра и вслед за минутой в память о погибших сослуживцах ностальгировали о том, как же весело было давить гусеницами чужие судьбы, ни в чем неповинные жизни. И они не жалели, ни о чем. Они сделали бы это снова. Сильверхенд ничем не лучше — один из них. Окурок полетел в пепельницу. Голос Джонни был слабым и тихим, но то и дело интонации его становились все более стальными, кислыми, злыми. — Навороченные пушки, новенькие машины, толстая броня — нихуя ее не берет. И всем этим нас щедро обеспечили корпораты, сука, японцы и сюда свой нос всунули. И все хорошо ровно до того момента, пока в панцер не прилетает ПТРК. От состава не остается ничего — печь на гусеницах, все живое выгорает нахуй. Моментально. Угли, просто угли, Ви. И торчат кое-где из мяса кости. О наемниках и корпоративных солдатах никто не заботился: погиб, пострадал, пропал без вести, попал в плен — всем похуй, легче забыть и нанять нового. И руки чисты. Ебанутых желторотых пиздюков, у которых штаны от вида модных пушек мокнут, всегда хватит, тем более если им пообещать нехилую плату. Да я и сам был ребенком, пиздец… Шестнадцать. Мой папаша, сука, контуженный легавый, отправил меня в армию в шестнадцать. Ви не думал, что Джонни молчал так долго потому, что боялся осуждения или порицания, но как бы соло его ни любил, он не сможет после всего этого смотреть на Сильверхенда как прежде. Хоть и сам он ничем не лучше. Насилие навсегда тебя ломает и отравляет. Сильверхенд замолчал, будто чтобы перевести дыхание. Джонни нахмурился и спрятал лицо в живой ладони, крепко сжимая переносицу. Наконец пошевелился — поднял голову, выжигая дыру в стене напротив, но и взглядом с парнем не пересекся. Его руки едва заметно подрагивали. — Нас наебали. Втянули в кровавую захватническую войну, пиздели о светлых намерениях, раздавая бесчеловечные приказы. А в один момент просто бросили, в самом аду, один на один с противником. Джонни снова прикурил, глубоко затягиваясь. В полной тишине затрещал тлеющий табак. — Мы успели вылезти из душегубки за секунду до. Меня зацепило осколками, а он… — от его тона сквозило непередаваемым трауром и болью. — Его посекло. Я настолько… Было настолько страшно от одной мысли, что он умрет, что я не сразу заметил руку. Ее не было. Вот она есть, а спустя секунду — перебитое месиво на обломке кости. А он погиб сразу, на месте. До сих пор вижу его мертвый взгляд по ночам. Осуждающий. Презрительный. Жалостливый. Изувеченное тело. Если б тогда… Он спас меня, — Джонни провел подрагивающей рукой по волосам, осторожно убирая прядь за ухо. — Я ненавидел его за это. Ненавидел себя, и до сих пор… Когда голос вновь надломился и зазвенел влагой, Сильверхенд оборвал себя на полуслове. Вдохнуть. — Несправедливо. Очнулся я уже в госпитале, с новенькой, сука, рукой. Когда-то это было вершиной технологического прогресса, надежный и верный агрегат. Сука, постарались, арасачьи выблядки. Он нехотя вытянул хромированный протез перед собой, разглядывая его будто впервые. Ви было неуютно. Рука казалась неотъемлемой частью Джонни, отражением его пылкой натуры, бескомпромиссности и взрывоопасности, будто он родился прямо с ней. Совсем не как кусок холодного металла, заменивший ему потерянную конечность. — А он остался там, гнить в чужой земле, — Джонни прикрыл лицо ладонью, устало растирая механическими пальцами лоб, стряхивая пепел на пол. — Бессмысленная и беспощадная война оторвала мне не только руку. Вырвала из меня гораздо большее. Но смог ли Ви подарить хоть крупицу того, что Джонни когда-то утратил?.. Дальше Сильверхенд молчал. Молчал о том, как сильно Ви на него похож, что просто немыслимо. Во всем: манерой говорить; своей сдержанностью, но светлой искренностью; такой редкой, очаровательной улыбкой; искрой во взгляде, настоящей страстью; храбростью и настойчивостью; хоть и суровой, но незаменимой заботой, такой ненавязчивой, но важной для него. Молчал о том, как сильно, чисто его любил, когда был покинутым, брошенным на растерзание судьбе пацаном, как сильно любит его сейчас, даже после того, как клял его годами за то, что он вообще в его жизни появился и за то, что спас, пожертвовав собой. И все еще упрямо молчал о том, как же любит Ви. И как ненавидит его. За то, что он появился, сука, в его жизни, заставил проживать заново все свои кошмары, бередить почти затянувшиеся невозможно высокой ценой раны. Ненавидит за то, что Ви заставляет смотреть, как он гаснет день за днем. Каждый день заставляет смотреть в его умирающее, сереющее лицо. Наблюдать, как он безвозвратно теряет себя. Не имеет права сломаться. Не смеет сдаться. Ни за что. Джонни останется сильным, он выстоит, не смотря ни на что. Ради того, чтобы не дать сломаться Ви. Отдаст всего себя, а если понадобится — и собственную жизнь, ради того, чтобы спасти жизнь Ви. Невзирая на невыносимую боль и разверзающуюся неумолимо быстро пустоту в груди. Верил бы Сильверхенд во всякую духовную ересь, давно решил бы, что это все — какое-то извращенное испытание свыше; что пацан — его совесть, впитавшая в себя все его страхи, всю его вину, нашедшая воплощение в ожившем призраке того, перед кем он так и не сдержал свое обещание — отдать свою жизнь взамен его. И пришло ли время платить по счетам?.. — И знаешь что? Мне даже некуда прийти, к нему. Это может звучать глупо, как если бы без стенаний на могиле скорбь не засчитывалась, но… — Джонни не может. Глотку стянуло тугим спазмом. — Я знаю. Вопросительный взгляд, блеснувший хотя бы намеком на жизнь: тенью сочувствия, какого-то понимания. И впервые Ви видел его таким, совсем будто бы раздетым, без несчетных слоев брони и линий обороны. Выжженный до углей, глубоко раненый, сквозящий черной болью, поломанный, навсегда шестнадцатилетний мальчик, пышущий ненавистью, первобытной злостью на всю ебаную несправедливость жизни и жестокость судьбы — таким Джонни был на самом деле. Ви словно смотрел в собственное отражение. — Две скромные ячейки в спокойном уголке Колумбария. Но в гости я давно уже не заходил. Не могу. В ушах звенело от внезапно воцарившейся тишины, даже гул редко проносящихся за окном авто утих — душила недосказанностями, повисшим в густом, пропахшем табачным дымом воздухе напряжением. Но оба чувствовали необъяснимое облегчение: сквозь страх и горечь, они наконец приоткрылись друг другу, сделали первый шаг, спустя месяцы. Осмелились довериться лишь когда терпеть и молчать уже были не в силах. Джонни вдруг придвинулся ближе и уронил голову на плечо Ви, впиваясь механическими пальцами в его руку до синяков, но Ви бы и не подумал жаловаться. Жив, рядом, теплый, из мяса. Липкая кожа пышет жаром. Сильверхенд рвано вдохнул, утыкаясь носом в его шею. Обвившие его крепкие руки заземляли, возвращали в реальность. Ладонь скользнула на бок, осторожно поглаживая толстые и длинные, бугристые шрамы, косые и уродливые. Ви говорил, уже долго, что-то шептал на ухо. Его тягучий, бархатистый голос, ровное глубокое дыхание и ласковые прикосновения умиротворяли, убаюкивали. Джонни даже не стал противиться быстро скосившему его сну.

*

Иногда Ви казалось, что ночь не кончалась. Что солнце уперто все никак не поднималось над горизонтом. Вечер слипался с вечером, и не имеет значения, что происходило сегодня — день стирался в мутную, серую кашу. В конце концов Ви снова находит себя в ванной, у зеркала, дрожащего и измотанного, согнутого втрое над удаляющейся в слив шипящей струей ледяной воды, со свинцово-тяжелой башкой, гудящей и абсолютно вопреки тяжести опустошенной. С тошнотворной дрожью в костях. С блеклым, тихим, продирающим дыры в кишках первобытным ужасом, ненавистью. Совершенно разбитый и сломленный. Коснувшийся илистого дна кончиками пальцев ног. Ви судорожно перебирал подрагивающими руками пустые бутыльки, что падали и раскатывались с дребезгом по шкафчику, по раковине, цепляя в полете разнообразную утварь, валившуюся на пол. На глазах наворачивались слезы бессилия, нечеловеческой усталости. Идиотской жалости к самому себе. Ви уже хоронил себя. Ви оплакивал собственную неотвратимую смерть, которую своими же стараниями и приближал. Потому что не осталось в этом всем никакого, блять, смысла. Ебаный идиот, в порыве отчаяния смыл в канализацию все свои колеса. Смотрел, как зачарованный, как они, пачка за пачкой, исчезали в водовороте: белые, синие, розовые, желтые, прозрачные. Будто вместе с ними Ви мог смыть с себя быстро поглощающее его сумасшествие. И которые сутки теперь мучится от невыносимой боли, разрывающей каждую клетку тела, заставляющей их выгнивать и лопаться; от накрывающих рассудок колючими волнами бреда и ярости на собственную неосторожность, на свою слабость и тупость; от страха, что заставляет забиться в угол и заткнуть уши, растирать глаза, дышать сбито и поверхностно в ожидании очередного приступа, но наивно прятаться за исцарапанными ладонями от нависающих теней и доводящих до скулежа голосов. Ви отключался. И на каких-то десять минут после ему становилось лучше. Будто это все происходило не с ним. Просто дурной сон. Ви хватает винтовку, быстро снаряжается, пока Джонни спит крепко и сладко, пока солнце только думает прорываться сквозь смог и туман, и возвращается в аккурат, когда Сильверхенд просыпается. Он делает вид, что ничего не замечает. И сейчас Джонни стоит в дверях ванной и наблюдает за сгорбленным, лохматым Ви, посеревшим и вымотанным, что так и завис над раковиной с пачкой викодина в ладони, от вида которой у Сильверхенда невольно дрожь вдоль хребта пронеслась. — Пацан, одну. А то превратишься в самого пиздатого рокера на свете. Не помогло. А следующим вечером, что настал для Ви всего спустя пару часов, Джонни вырвал из его подрагивающих лап на треть опустошенную бутылку водки. Парень будто и не заметил ничего — так и сидел на диване, заклякший в одной позе, отсутствующе разглядывая давно потухший монитор компьютера. Он доберется до них. Доберется до каждого и развесит их туши по всему Ранчо на фонарных столбах. И подведет финальную, жирную линию, наконец осмелившись нажать на спуск. Голова кругом, и не поймешь где у этой реальности низ, а где вверх. Пересохшая глотка и подкатившее под самое горло тепло, момент — и тебя вот-вот вывернет. Ноги слабые, руки не слушаются — сознание плывет. Бред наслаивается на бессонницу, и соло уже серьезно тянет сблевать. Без сна ты превращаешься в бестелесный дух. И вокруг одна ложь, все вокруг — подделка. Хочется свалиться с ног и никогда больше не вставать. Закрыть глаза и умереть. Не понимает, что творит. Кожа пылает под чужими прикосновениями, ни разу не нежными, но Ви упрямо убеждает себя в обратном. Даже когда получает мощный толчок в бок и падает жопой обратно на насиженное место, когда на голову сыпятся ядовитые слова, когда в ушах уже пищит от злобного крика, высоко и монотонно. Ви нащупал затертую обивку дивана и наконец опустил на сидушку гудящую, как заклинивший движок, башку. Со звонким щелчком все заткнулось. Картинку затянуло тьмой. Джонни смотрел, как блевотно смердящая водка неравномерными толчками вырывалась из горлышка бутылки, заливая едкой спиртягой раковину. И даже когда с края толстого стекла срывались лишь одинокие капли, с места он не сдвинулся — уперся локтями в столешницу, роняя лицо в механическую ладонь. Все вдруг покатилось по наклонной так резко, лавинообразно, что оба, кажется, упустили этот слом. Оба прекрасно знали, в чем дело, но почему-то решили об этом забыть. Ви даже не подозревает, сколько боли приносит просто тем, что рядом. Холодный и опасный, сдержанный от природы, он с каждым днем замыкается и отстраняется все больше. И психоз вываривает его невообразимо быстро, в липкий блевотный кисель, медленно, но верно пускает свои корни в самое его нутро — пацан тает на глазах, что физически, что духом. Так гасли калеки в госпитале — умирали просто от того, что теряли малейшую надежду в то, что будет какая-либо жизнь после. Тотальный регресс, и все Виково лечение просто до пизды — от колес эффекта ноль, сколько бы док их пацану не выписывал. Это невозможно пугало, но Сильверхенд все старался держать себя в руках, даже не замечая, как сам грубеет и отстраняется от Ви. От Ви, которому как никогда нужно внимание и исцеляющие, отрезвляющие пиздюли, нежные и от чистого сердца, с самыми благими намерениями. Он сгорел за считанные дни — осунулся, стал катастрофически быстро терять человеческий облик. Нарочно себя гробит, снова хватаясь за бутылку и заливаясь отвратнейшей финской водярой, со всех сил стараясь сбежать от жестокой реальности и приглушить боль, которая не отступает ни на миг, разрушая его изнутри — Джонни эта картина была до ужаса знакомой. Ополовиненная пачка викодина, измазанная тонкими кровавыми потеками раковина и частокол пустых баночек балоперидола — чудесный, блять, натюрморт. И тяжело сопящий в пьяной отключке Ви, свернувшийся на диване в угловатый, костлявый комок. Джонни долго смотрел на небольшие рыжие тубы, озадаченно сдвинув брови, но никак не мог вспомнить когда последний раз вообще видел, как Ви что-то принимает, когда слышал характерный пластиковый перезвон перед сном. Сильверхенда осенило слишком поздно, но сил злиться и орать просто не было — до Ви сейчас стучаться бестолку. Они молчали, почему-то не могли осмелиться разбить эту угнетающую, траурную атмосферу, тяжелую и удушающую. Общались как слепой с глухонемым. Ви живет как запрограммированный болванчик и отказывается говорить о чем-либо вообще — пацан просто уверен, что Джонни слышать его не хочет. Даже видеть. Он целыми днями пропадает в студии, оправдывая все дымящимся полноразмерником, но соло убежден, что Сильверхенд просто на него зол. За то, что вынужден таскаться с ним, калекой, за то, что парень тратит его время, портит настроение своей полумертвой бледной рожей. Что Джонни утратил к нему малейшее уважение, из-за его слабости, растерял хоть какие-то чувства, кроме жалости и отвращения. И совсем будто не чувствует, как сильно от Сильверхенда сквозит болью и страхом, ненавистью к собственной беспомощности, вовсе не к Ви. Он сидит. Лежит. Бухает. И снова лежит. Потом курит. И опять бухает. День за днем. Запущенная борода, нечесаные волосы. Покрытые мелкими царапинами руки, пропахшие оружейным маслом и запекшимся железом. Теперь в доме всегда стоит монотонный железный лязг, разрывающий доводящую до помешательства тишину. Ви может часами разбирать и заново собирать свои пушки, не прерываясь даже на перекур. Испачканный маслом стол, обсыпанный пеплом и окурками, заваленный запчастями и инструментами, несчетными болтами и сумбурными записями на обрывках альбомных листов. Жутко неразборчивый почерк и схемы, имена и какие-то цифры. Спрашивать об этом не было смысла — Ви хмурился и отрицательно мотал головой, исчезая на втором этаже. Однажды Джонни застал его в процессе: когда бесконечное щелканье на мгновение утихло, Сильверхенд оторвался от гитары, наблюдая за нереально враз ожившим пацаном — он прямо светился, горел каким-то невиданным сумасшествием и суетливо черкал ручкой на бумаге. А когда лист кончился, то по-хозяйски, совсем не обращая внимания на любопытный взгляд, раскрыл первый попавшийся под руку ящик, в поисках старого блокнота с черновиками рокербоя. Но прокопавшись дольше обычного, Ви моментально погас. Соло вынул сложенный вчетверо, небольшой лист бумаги. Потрепанный и выгоревший, с оборванным уголком. Джонни нахмурился, сразу же возвращаясь к гитаре — судорожно схватился за гриф и потупился, не в силах смотреть, как парня вновь проглатывает горечь и траур, как они уродуют его едва приобретшее живой оттенок лицо. — Где ты это нашел?.. Ви сцепил зубы, разглядывая фотографию. Глаза темнели от бешенства, одновременно наполняясь ледяной тоской. Он и вправду почти забыл, как она выглядит. Совсем молодая и невозможно красивая. И все еще счастливая. Мать, чья утрата для него стала невыносимым ударом. Отец, которого похоронил сам. И какой-то смутно знакомый мальчик, в котором он никогда бы в жизни не признал себя. — Еще на Ранчо. — Зачем… — Ви совсем истерично каркнул, даже не отрывая глаз от фото. — На автомате, не думал. Оставив гитару покоится на диване, Сильверхенд неторопливо, хоть и слегка нервно, прошелся на кухню, дабы избежать злого и холодного, недоверчивого взгляда Ви. Он так ранен где-то глубоко, но держится стойко, до сих пор, несмотря ни на что. Несмотря на то, что слабнет духом, впадая в крайний фатализм, несмотря на все пережитые им ужасы. Хоть Джонни не слеп и ясно видит, что вся его боль находит выход через насилие, временами просто неконтролируемое. Прекрасно понимает, как эта боль его пилит, выедает нутро, как иногда хочется рвать волосы от несправедливости и собственного бессилия. Будто бы психоза Ви было недостаточно. Жизнь — та еще бесчувственная и жестокая сука. — Мне жаль, — раздалось глухое. Ви обернулся: Джонни все так же стоял к нему спиной, замер на месте, просто врос в землю, зажимая в руке пустой стакан и будто бы увлеченно его рассматривая. И ночью, когда каждый из них пытался притвориться спящим, Ви обронил тихо и неуверенно: — Она убила себя. Застрелилась. Из-за них. А я так и не рассчитался с уебками, молча это проглотил. Ви — раб своего прошлого. Для него не существует «сегодня» или «сейчас», а все его «завтра» состоит из списка имен на уничтожение, что полнится новыми с каждым днем. Но вот только как раньше не будет, ни при каком раскладе. Ничего это не поменяет, не изменит. Не вернет никого и ничего. Соло разрывало на ошметки, что-то драло изнутри так противно, давило на плечи долгом, душило неоконченными делами. Но почему-то Ви решил сдаваться, на месте — он не успеет, он не сможет, просто не дотянет, не вынесет. И смыла продолжать борьбу нет. Кому мстить? Есть ли уже в этом толк? Ненависть разлагала его изнутри. Но жалко сконать в постели — это настоящий стыд. Противоречит всем его устоям, предает философию, которую ему прививали с ранних лет. Нельзя сдаваться, а если и уходить — то с честью. Чем больше миссий, чем они опаснее — тем лучше. Ви хотел одного — случайно просчитаться, допустить глупую ошибку и однажды просто не вернуться домой. Чтоб не видеть строгого, осуждающего взгляда, всегда горящего необъяснимо притягательным жаром, а сейчас излучающего лишь холод и жалость. Чтобы забыть о всех своих ошибках, навсегда. Чтобы его больше не преследовали ужасающие видения того, что может случиться, если он все же утратит над собой контроль окончательно. Если вдруг снова увидит на долю секунды вместо Джонни кого-то другого. Если вдруг попробует прислушаться к голосу. Везде, куда бы Ви не пошел, он преследует его. Сиплое, тяжелое дыхание, предсмертные стоны. Слабый и обреченный, безумный смех на грани истерических всхлипов, на мгновение умолкал. И после голос вновь шептал что-то ужасное и кровожадное, тихо, из самого нутра, что кипятило мозги, вызывало мерзкий зуд под черепом, доводило до желания просто разбить себе голову, лишь бы только унять этот хаос, прекратить все это. Битый помехами крик, страшный, нечеловеческий, становился громче и громче, пока Ви не хватался за волосы и не орал сам, катаясь по полу, умоляя всех ему известных богов, чтоб это просто кончилось. Он не может. Это невыносимо. Иногда не понимаешь, откуда он доносится, кто к тебе обращается, чего от тебя хочет, зачем говорит такие вещи. Внезапно все стало до смешного просто. Тупик, конечная — впереди его не ждет ничего, кроме забвения. Потерять последнюю надежду — это полная свобода. Смирение. Ви ходил по самому краю лезвия, ощущая ледяное дыхание смерти в затылок. Чувствуя, как мгла сгущается, обволакивает его непроглядной, сырой теменью. Пацан паскудно мало ест и совсем, кажется, не спит, работает запойно — безжалостно и без тени каких-либо эмоций. По ночам часами вчитывается в одну и ту же сводку от Бестии, абсолютно пустым взглядом, наверняка заучив уже каждую строчку, и только черту известно, что там творится в его голове. Ви — бомба замедленного действия, оглушающе громко ведущая обратный отсчет. И Джонни находится в ближайшем радиусе поражения. Но несмотря ни на что, чувствует себя рядом с Ви комфортно. Свободно, в безопасности. Естественно. Полно. Его пацан. Его маленький психопат. И что бы ни происходило дальше — он останется с ним. Как бы невыносимо тяжело ни было самому.

*

Ты так близок. Уже нечего терять. Ви свернулся жалко в позу эмбриона, обхватив голову руками, как мог закрывался от света и шума, в темной спальне, в звенящей тишине. Писк в ушах и тупая, давящая боль, сосредоточенная прямо меж бровей, сводили с ума. Башка трещит до подкатывающей тошноты. Рык. Стон. Пронзающий кожу крохотными иглами хрип. Пролезает между нервов, до самого нутра, оставляя после себя тлеющий след. Просачивается все глубже, пропитывает гнилью, спаивает нейроны, что спутанными мотками плавают в черепной коробке, изъеденной паразитами, дырявой, как сито, из которого выпадают склизкие, рваные и искусанные сгустки — воспоминания, его сознание, ошметки самого Ви, все то, чем он является, все то, что он любил, с мерзким влажным хлюпаньем падая под ноги. Думаешь, хоть что-то осталось от тебя? Кто ты есть на самом деле? Не дает Ви покоя. Пытает его. Безустанный, неумолкающий бой пульса в висках. Звонкий, как ритуальный барабан. Существовал ли ты вовсе? Умер ли ты еще тогда, впервые зачуяв сладковато-железный запах смерти? Или сжав в своих детских руках холодную рукоять оружия? Осталось ли после от тебя что-либо человеческое? Нет. Долгие, долгие годы ступал все дальше в тьму, отдаваясь все больше безумию, впитывая его в себя, позволяя ему отщипывать от себя такую хрупкую и уязвимую людскую обертку. Ви сильнее сдавил голову руками, обнажив стиснутые до скрипа зубы. Сжимал в руках ржавый, тупой нож. Тяжелый, ледяной. Рукоять оставляла ожоги на пальцах, мертвых и черных. Медленно вспарывал собственное брюхо, роняя потроха на промерзлую землю. Всхлип. Плечо обожгло осторожным прикосновением. Ви с немым стоном приоткрыл веки, вздрагивая. — Выпей, — с тихим стуком Джонни поставил на тумбу стакан воды, зажимая в ладони две таблетки обезбола. Ви не реагировал. Даже глаз не раскрыл. Сильверхенд устало вздохнул, поправляя раздраженно волосы, присел на край постели и будто бы нехотя следил за Ви через плечо. Наемник измученно перекатился на спину и скривился, почувствовав, как две капсулы протискиваются между сомкнутых в плотный кулак пальцев. — Это что? — Ви просипел, прочищая горло. Закашлялся. — Колеса от Вика. Таблетки с еле слышным треском раскатились по полу. — Да блять, Ви! — Они не помогают, — пацан выпалил мрачно и сорвано, — толку с них? Я не могу их жрать постоянно. — Давно не блевал, острых ощущений захотелось? — Джонни невыносимо страшно злился. От бессилия. Потому что абсолютно не мог Ви помочь, не понимал как. Но Сильверхенд уже устал просыпаться от его стонов и сиплого кашля, что эхом доносился из ванной, устал находить его, истощенного, на полу, мокрого и бледного. «Кости как через дробилку пропустили» — Ви съедала заживо невыносимая боль. Как если бы его тело отторгало само себя. — Оставь меня в покое, блять, — прозвучало уверенно и сильно, зло. Ви даже себе ответить не мог, зачем его отталкивает. Какая-то идиотская херь, какой-то мелкий червь заставляет ослепнуть и вовсе игнорировать суровую временами заботу и немое переживание. Соло попытался перевернуться обратно на бок, снова уткнуться горячим лбом в матрац и слушать свое тяжелое и хриплое дыхание, чувствуя, как колотится ядовитая пустота в желудке, как его всего обволакивает блаженной слабостью, но Сильверхенд вцепился в его запястье, сильнее нужного дергая на себя. — Утер свои сопли, проглотил дурь и как послушный мальчик спустился пожрать, страдалец, рисовые сопли твои там уже инеем кроются. Перегнул — оскалившись, Ви неожиданно резко вырвал руку из на миг ослабевшей хватки. Ярость и отчаяние действовали за Джонни, заставляли его плеваться грубыми словами, что все больше их растаскивали, ранили Ви и загоняли его еще глубже вовнутрь своего кокона, а он совершенно ничего не мог с этим поделать. Спустя минуту тяжелого молчания, Сильверхенд перевел дух и вновь начал — тише и спокойнее, в надежде разрядить окутавшее их отвратительное напряжение: — Давай, нам еще железки твоей ясной головушке искать. Вик отрыл контакт одного своего коллеги, в прошлом связанным с RMC… Рокербой глянул искоса на парня, в надежде получить от него хоть какую-то реакцию. Вдруг его грудь начала кратко и рвано вздыматься, как в припадке, и Джонни мгновенно захлестнула паника. — Ви?.. — он тут же подобрался, машинально прижимая ладонь к его сердцу и припадая к прикроватной тумбе, где теперь всегда в полной готовности покоился инжектор. Но на судороги это плохо походило… Сучонок ржал. Тихо заливался горьким, ироничным смехом. Рокер натужно выдохнул, отчего вмиг опали его плечи. Сука, Сильверхенд так поседеет. — Искать что, Джонни? Железо, которого в природе не существует, блять? Давай еще единорогов поищем, белых таких, с лоснящейся шерсткой. — Давай на опережение действовать. Сколько там в тебе веса, кило с девяносто? Урна на литра три пойдет? — Забавно. Теперь отъебись, прошу. — Клянусь, я эти колеса тебе через зад вставлю, — куда-то в ноги полетела ополовиненная пачка злейшей дури, утопая в сбитом покрывале. — И дальше что? Наступит волшебное исцеление? Перерубленную грузовиком напополам дворнягу ты бы тоже таблеточками пичкал? — соло многозначительно вздохнул и улегся поудобнее, прикрыв глаза изгибом локтя и жмурясь от распиливающей череп пополам мигрени. — Какая же мне пиздливая дворняга попалась. Скрипнув зубами, Ви вскинул покоящуюся на груди руку и ткнул Джонни средний палец, мало не заехав кулаком ему по ребрам. — Сдулся? — рокер фыркнул как-то грустно, и капли иронии не смог из себя выдавить. — Все, завязывай, не трать мне нервы, прошу, блять… Ви тут же подорвался с постели, стараясь сфокусировать мутный взгляд на сгорбившемся, запоздало прикусившем язык Джонни: — Тебе нервы?! Прошу, блять, прощения! — Да какого хуя тебя перемкнуло?! — А мучиться мне дальше для того, чтоб тебя развлекать и регулярно поебывать?! Я больше не вижу смысла продолжать это все! Его слова долбанули Джонни прямо под дых, заставив легкие вмиг болезненно сжаться. Наружу рвалась неконтролируемая злость, ядовитая и кислая, из самых темных закутков сознания. Неправильная и разрушительная, направленная на Ви. Который этого, блять, не заслуживает. Но Сильверхенд ничего не может с собой поделать. Он вскочил на ноги, промаршировал к окну, и будто завидев за стеклом самую богомерзкую дрянь на свете, рывком развернулся, вырыкивая: — Ты, блять, хоронить себя раньше времени вздумал?! Где твоя хваленая стойкость, воин?! Ты жалкий трус, Ви, просто ссыкло! В момент у соло потемнело в глазах. Он подобрался, как хищник, на лице — животная, первобытная ярость, неподдельная, а взгляд оледенел страшной злобой, повергающей в оцепенение. Так смотрят на свою жертву дикие псы, прежде чем перекусить ей глотку — кривят морды в оскале, истекают слюной и утробно рычат, пригиная головы все ниже к земле, готовятся к финальному рывку. Но вот только парень не проронил ни слова, и от этой немой сцены бешенства волосы ставали дыбом. Как заевшая пластинка, Ви без конца повторял одно и то же, выплескивая на Джонни абсолютно упадническую депрессивно-суицидальную хуйню о том, как же он безнадежен, и что от него стоит всем вмиг отказаться и зарыть его заживо в сырой, червивой земле. И просто срать Ви хотел на то, какими пируэтами художественными Сильверхенд здесь изъебывается, строя из себя сестру милосердия, няньку и сиделку изо дня в день, срать он хотел на то, насколько это изматывает и убивает. Тут же несчастный помирает, не смейте его, блять, беспокоить. Джонни проще было башкой пробить каменную стену, чем привести Ви в чувство и вбить хоть что-то разумное обратно в его черепушку. Пылая от досады, полной безысходности и опустошающей изнеможденности, Сильверхенд метнулся обратно к кровати, заставляя заведенного и опасного, как граната с вырванной чекой, Ви сорваться с места. Джонни толкнул соло в плечо, с чувством, и быстрее, чем успел бы подумать, выплюнул желчно: — Так просто сразу сунь ствол в рот, давай, закончишь как твоя мамашка! Ты с- На полуслове его оборвал крепкий прямой в ебало. С диким ревом, Ви завалил оглушенного Джонни на пол, сжав в подрагивающих от невозможной злости и горечи руках его глотку. Свирепый оскал, блестящие первобытной лютью глаза, в которых проносилось столько эмоций одновременно: от ярости до боли, от разочарования до обиды и ненависти, темной тоски, шока. Его стальная хватка не ослабевала, в лицо ударил жар. Легкие горели, но Сильверхенда было не остановить — не прекращая барахтаться на спине и пинаться, он прохрипел, пытаясь оторвать от себя сомкнувшиеся тисками руки: — У вас на роду написано сдаваться, да? Ви что-то кричал, гортанно и страшно, но мир от Джонни предательски быстро ускользал, туманился. Ви намертво вцепился в шею Сильверхенда, и с каждой его безрезультатной попыткой вырваться, сжимал пальцы только еще крепче. Джонни заскреб ногтями по его запястьям, чувствуя, как под них забивается липкая кровь. Обесцвеченные глаза выжигали душу насквозь. В них плескалась ненависть и гнев, а на самом дне — страх, скорбь и разочарование в том, кому доверился. Последнее Джонни видел во взгляде окружающих чаще, чем ему того хотелось. Ви чувствовал, как неистово колотится под пальцами пульс, отмеряя чужую жизнь, такую на самом деле хрупкую, как бурлит застрявший в глотке воздух, слышал, как вырываются наружу сдавленные стоны, ни разу не испуганные — полные злобы. Жизнь Джонни полностью в его власти. Хоть над чем-то Ви впервые за долгое время заимел контроль. Смотрел в слезящиеся, закатывающиеся глаза, глядя в которые совсем недавно обещал, что будет оберегать Джонни не смотря ни на что, пожертвует чем угодно ради него, будет любить его, что бы ни случилось, всегда быть рядом, сколько только сможет. И сейчас так легко крошил в пыль все свои клятвы, отдавшись разрушительной волне бешенства, и не мог перебороть поглощающую его черноту. Потому что шестнадцатилетнему мальчику внутри него было очень, очень больно. И в парализующем ужасе от собственных действий, Ви оторвал от Сильверхенда руки, отшатнулся, ошарашенно пялясь на надсадно кашляющего Джонни, который пытался вдохнуть полной грудью, но давился кровью, хлеставшей из разбитого носа, качаясь по полу. Последнее, что Джонни увидел — изуродованное невообразимой болью лицо Ви, его потемневшие глаза, наполненные разочарованием. Лязг и шорох, тяжелые, торопливые шаги. Грохот. Визг насильно захлопнувшейся двери. Голова тошнотворно вращалась, нутро перевернулось вверх дном, а сердце ударило о грудь казалось что громче, чем громыхнули двери. Внутри что-то с дребезгом оборвалось, ранило осколками и умерло. Осталась только пустота. Железная горечь проеба на корню языка и тоска. И рваный, глубокий шрам, который никакими словами и стараниями никогда больше залечишь. Он ухватился за край кровати, стараясь стать на ноги, но реальность вновь пошатнулась. Лицо обжигала медленно стекающая до подбородка кровь, что склеивала прикушенные до мяса губы. Мгновенно Джонни проглотил невозможный стыд, кожа горела и тут же крылась льдом от ядовитого сожаления, стягивающего острым спазмом потроха, но нестись следом и извиняться было бесполезно. Не догонит. Сделает только хуже. Еще в сотню раз хуже. И оставалось только слушать, как колотится в груди ярость и ненависть. Хрипеть и выть отчаянно сквозь стиснутые зубы, разбивая о стены кулаки.