***
— Ты хорошо затушила камин? — Да. Дым больше не валит, я проверила. — Молодец, Руби. Кэйа вздрогнул ото сна и медленно пришел в себя. Аделинда выглядывала из-за шторы, высматривая что-то за окном в кромешной тьме, и ее силуэт освещал лишь прозрачный лунный свет. На прикроватном столике стоял подсвечник с погашенной свечой. — Ночью придется померзнуть. Я достала все теплые вещи и одеяла, которые были, — тихо продолжала Аделинда, все еще не отходя от окна. Руби во мраке казалась совсем тоненькой и испуганной, как тростинка, но держалась она как обычно — ровная спина, аккуратная головка и непроницаемое выражение лица. Разве что слишком ярко блестели большие глаза, выдавая напряжение и страх своей хозяйки. — Надеюсь, лошади не будут шуметь… Как только встанет солнце, я проверю их и покормлю, — шепот Руби был едва различим. — Хорошо. А теперь иди отдохни. Не раздевайся, а то околеешь, — напоследок произнесла Аделинда. Руби послушно склонила голову и согнулась в поклоне, прежде чем уйти. Аделинда проводила ее взглядом, а затем обернулась к проснувшемуся Кэйе. Она словно чувствовала, что он больше не спал. — Я не помню, как оказался в постели, — сипло сказал Кэйа, хмурясь и пытаясь вспомнить хоть что-то, что с ним произошло после побега из поместья. — И не помню, как наступила ночь. — Не думай об этом. Ты переутомился и к тому же ранен, — Аделинда закрыла дверь, оставленную Руби нараспашку, и тихий щелчок явно что-то означал. Будто начало какого-то важного и тайного разговора. — Точно, — хмыкнул Кэйа. — Переутомился и ранен. Впрочем… как всегда, — губы дернулись в подобие улыбки. Аделинда юмора не оценила. Она придвинула к кровати стул и осторожно присела, сцепив пальцы между собой. — Я не знаю, почему ты спас господина Дилюка, — резко начала Аделинда, как будто больше не могла держать мысли у себя в голове. — Я не знаю, почему ты рисковал собой, и не знаю, что тобой движет. Но без твоей помощи… — Аделинда крупно вздрогнула — или дернулась, — и отвернулась, явно прокручивая в разуме то, что могло случиться с ней, с Руби и с господином Рагнвиндром при другом раскладе. — Без твоей помощи мне было бы тяжелее справиться со сложившейся ситуацией. Кэйа еще раз иронично хмыкнул. Да уж. Аделинда, очевидно, старалась не сильно тешить эго Кэйи. А еще она попросту не могла сказать человеческое «спасибо», хотя Кэйа всем нутром ощущал, что она пыталась. — Не за что, Аделинда, — спустя какие-то мгновения тишины, произнес Кэйа, и его уставший голос звучал как никогда честно и искренне. — Я буду откровенен с тобой. Я тоже не знаю, почему всё сложилось именно так. Не знаю и… Честно, пока что знать не хочу. Аделинда еще немного помолчала, взвешивая собственные мысли. Она смотрела в лицо Кэйи проницательным, но задумчивым взглядом, рассматривала, думала и переживала. Затем она с тихим, каким-то чересчур женским вздохом вымолвила: — Тогда и я буду откровенна с тобой, — и начала свой рассказ.***
Аделинда была слишком мала, когда отец Крепуса Рагнвиндра приютил ее под крышей своего дома. «Приютил», конечно, звучало слишком просто, ведь Аделинда родилась в имении, которое в свое время захватили Рагнвиндры, но она ничуть не жалела, что оказалась во власти именно этого рода. Она росла среди прислуги и не знала другой жизни: помогала как могла, резвилась в саду как самый обычный ребенок и даже завела друга. Крепуса Рагнвиндра. Он был ненамного старше нее, потому и не сторонился этой детской дружбы. Он учил ее читать и писать, давал книжки из домашней библиотеки и порой даже дарил дорогие безделушки, которые сам не мог оценить по достоинству. Это была совершенно искренняя и беззаботная дружба, которая тянулась всё детство. Но они взрослели: Крепус постепенно осознавал свое положение, как, собственно, и Аделинда. Между ними медленно возрастала каменная стена разных статусов, и Крепус отдалялся. Теперь он был не простодушным ребенком, а настоящим аристократом: его учителя давали ему более глубокие знания, которые Аделинда никогда бы не почерпнула из каких-то книг, путешествовал, посещал балы и светские вечера… А Аделинда все так же была обычной прислугой, которая лишь изредка во время уборки могла встретить своего хозяина — по совместительству друга детства, — в господском доме. Отец Крепуса видел привязанность своего сына к прислужьей девчушке и однажды выслушал его просьбу дать Аделинде волю. Когда та достаточно повзрослела, отец Крепуса исполнил просьбу сына и предложил ей свободу. Она отказалась. Аделинда не могла уйти — она боялась. К тому же счастлива она могла быть лишь здесь, ведь это место дало ей счастливое детство, кров и, что самое главное, Крепуса. Да, она любила его, но никогда не сказала и даже не намекнула бы на свои чувства. Отказавшись от жизни в городе, она осталась слугой в доме аристократов, ссылаясь на верность и привязанность к каждому человеку, кто носил славное имя Рагнвиндров. Эти слова оценил не только господин, но и сам Крепус. И постепенно тонкая нить дружбы вновь связала их судьбы. Крепус часто проводил вечера в компании Аделинды, угощая ее сладостями и деликатесами, вспоминая детство и делясь историями из своих путешествий. А Аделинда влюблялась в него все сильнее и мечтала, лишь бы эти мгновения никогда не заканчивались. Но время не стояло на месте. Крепус женился на красивой, но очень болезненной аристократке из богатого рода, и его сердце воспылало трепетной и нежной любовью к бледнолицей и изящной девушке. Он носил ее на руках, целуя ее дрожащие веки и тонкие запястья, осыпал драгоценностями и самыми прекрасными цветами, обещал ей все моря и горы этого мира. Аделинда была… печальна. Но она не могла плакать и убиваться, пока глаза Крепуса сияли ярче солнца и звезд, пока его щеки горели любовным румянцем, а голос звенел и дрожал всякий раз при упоминании его любимой жены. Она долго не могла родить ему наследника, но спустя некоторое время, наконец, крохотная жизнь расцвела под ее сердцем. Аделинда никогда не забудет радостные возгласы и горячие поцелуи, которыми одарил Крепус свою жену, когда та тихим голосом сообщила ему благую весть. Пока молодая госпожа Рагнвиндр носила ребенка, Крепус не отходил от нее ни на шаг: не устраивал шумных праздников, не путешествовал и, увы, не уделял должного внимания работе. Тогда большая часть обязанностей вновь легла на плечи старика-отца. Он умер незадолго до рождения своего внука. И незадолго до смерти любимой жены своего сына. Аделинда помнила: стоял пасмурный апрельский день, когда госпожа отошла ото сна бледнее обычного. За завтраком Крепус заметил нездоровый вид жены и сам поймал ее, едва дышащую, в свои объятья. Она страдала долго и болезненно — почти не кричала, потому что была обессилена, и лишь сильнее сжимала пальцы мужа своими. Аделинда заботливо промокала ее рыдающее лицо влажным полотенцем, хотя больше всего в этот момент ей хотелось утешить именно Крепуса. Держа любимую женщину за руку, он понимал: увы, вот так удержать в живых ее не получится. Когда среди ночи дом пронзил бойкий крик младенца, душа молодой госпожи покинула ее тело. Рука ослабла и выпала из дрожащих пальцев Крепуса. Мальчик, рожденный Рагнвиндрами, разумеется, оказался прекрасным ребенком. Изящный и бледный, как мать, он перенял лучшие качества и от отца: стойкость, силу и острый ум. Крепус, больше всех доверяя лишь Аделинде, назначил ее главной опекуншей ребенка и не прогадал — Аделинда заменила Дилюку мать, хотя могла сойти ему и за старшую сестру. Крепус приходил в себя после потери жены, углубляясь в работу, и вскоре, когда Дилюк подрос, имя Рагнвиндров вновь было у всех на устах. Праздники, вино, балы, светские встречи, аристократы, мишура, музыка… Аделинда не обращала ни на что внимания, занимаясь лишь Дилюком, но однажды сам Крепус настоял на том, чтобы она наконец-то устроила и свою собственную жизнь. Он подобрал лучшую пару для своей дорогой подруги и даже преподнес будущим супругам щедрый подарок: семейное гнездышко за территорией поместья Рагнвиндров. У Аделинды не было выбора — она согласилась выйти замуж, но не ожидала, что судьба пошлёт ей очередной сюрприз: неожиданную беременность. Крепус искренне, от всего сердца, поздравил ее и своего главного помощника, Эльзера, со скорым пополнением. И тогда молодой супружеской паре — конечно, по настоянию Крепуса, — пришлось переехать в новый дом. Но им такая резкая и, очевидно, не очень желанная смена обстановки была совершенно ни к чему. Они не любили друг друга, но зато уважали — за труды, верность господам и покорность судьбе, потому и жили не споря, но и не милуясь. Аделинда называла отношения с Эльзером сугубо формальными, хотя сама себе напоминала безвольную куколку в игрушечном доме, хозяином которого был Крепус. Он определял ее судьбу, поступая так, как считал нужным и правильным, совсем не подозревая, что не делает Аделинду и Эльзера счастливыми. Родилась Руби. Аделинда пыталась увидеть в ней малыша Дилюка, а точнее — хотя бы частичку от Крепуса. Но видела лишь взгляд Эльзера, робость и кроткость, сероватые волосы и свою собственную тусклую улыбку на детском лице. Жизнь за пределами имения Рагнвиндров была мучительна. Эльзер не выдержал первым — и ушел, ссылаясь на то, что господину нужна его помощь. Хотя Аделинда точно знала: он просто сбежал, не в силах жить по сценарию семейной жизни. По выходным Эльзер все-таки навещал жену и дочь, и Аделинда с жадностью вслушивалась в его рассказы о происходящем в поместье, а особенно цеплялась слухом за имя господина. Одно лишь упоминание Крепуса грело сердце и слезоточивой соринкой застревало в глазах. Так прошло еще несколько лет. Аделинда жила воспоминаниями о прошлой жизни, воспитывала дочь и с нетерпением ждала возвращения Эльзера — не потому, что скучала, а потому, что желала услышать хотя бы пару фраз о Крепусе и Дилюке. И так изо дня в день, от воскресенья до воскресенья. Но однажды Эльзер появился на пороге своего дома, спрятанного глубоко в лесу, посреди ночи, — совсем не тогда, когда Аделинда ожидала его увидеть. Да и выглядел он не как обычно: взмокший, словно обезумевший, окровавленный. Раненный стрелой конь, оставленный за домом, громко пыхтел на последнем издыхании. За спиной Эльзера, тряссясь, словно осиновый лист, остекленевший и потерянный, стоял ребенок. Его огромные, потрясенные глаза — глаза Крепуса, — были широко распахнуты, и, если присмотреться, в их глубине можно было увидеть весь ужас, свидетелями которого они стали. Разбуженная Руби заплакала, но Аделинда кинулась к другому ребенку, который не мог вымолвить и слова. — Господин Крепус мертв, — сбивчиво, боясь произнести эти слова, выдохнул Эльзер, когда Аделинда уложила Дилюка в постель. — Он мёртв. Руки Аделинды дрожали, словно в лихорадке. Она держалась за голову, роняя молчаливые и яростные слезы на поверхность стола. — Он был безоружен, — Эльзер продолжал добивать ее своими словами. — Читал сыну перед сном. — Что? — задохнулась Аделинда, судорожно закрывая рот ладонями. — Но… как ребенок смог сбежать? Эльзер нервно передернул плечами, сжимаясь и запуская руки в поседевшие от ужаса волосы. — Не знаю. Я не знаю. Дилюк умный мальчик… Он спрятался под кроватью, а когда увидел меня — выбежал в коридор. Я схватил его и тут же бросился прочь из дома. Была погоня… Я уже перестал верить, что удастся вырваться. Но… Они потеряли наш след, потому что началась метель. Нам чудом удалось сбежать, Адель… Аделинду сразил сильный приступ рыданий. Она сморщилась, больше не сдерживаясь. — Господин Дилюк видел, как убили его отца… — как в бреду повторял Эльзер. — И единственное, что он спросил у меня, Адель… — Что? — «Это значит, что мы с Кэйей больше не друзья?» — Это тот мальчишка, друг господина Дилюка, о которым ты рассказывал… сын аристократа, кажется? — пытаясь прийти в себя и спрятаться от пожирающего чувства горя, уточнила Аделинда, размазывая горячие слезы по щекам. — Да, — прохрипел Эльзер, его пальцы нервно вцепились в край стола. — Сын аристократа. Того, кто убил господина Крепуса. Ненависть и гнев, которые испытывала Аделинда, настолько крепко поселились в ее сердце, что стали почти ощутимой его частью. Стальной, неубиваемой, жестокой. Именно эти чувства и побудили ее стать жестче, крепче, сильнее, убили в ней почти все, что могло бы приносить радость. Она хранила и оберегала господина Дилюка ревностно, с отчаянием, забывая обо всём, кроме него, и таким образом тушила невозможное чувство скорби, пылающее как угли в огне. Забота о собственном ребенке, Руби, померкла на фоне беспокойства о молодом господине. Аделинда отдавала всю себя, стараясь сохранить в Дилюке все то, что успел дать ему отец, но ее главной задачей было собрать Дилюка по кусочкам, восстановить его, как разбитую вазу. Но как ни старалась Аделинда, залечить его насквозь пронзенное сердце было ей не по силам. Сколько бессонных ночей она пережила, успокаивая рыдающего мальчика в своих объятьях, хотя сама ходила по тонкой линии между самообладанием и охватывающим ее безумием… Сколько часов она провела, пытаясь заставить молодого господина вновь заговорить, хотя бы вымолвить словечко, в ответ получая лишь потухшие, как треснутые стёкла, взгляды детских глаз. Глаз Крепуса. Сколько раз она вздрагивала, когда по дому проносился лесной шум или хлопала дверь, боясь, что в комнату молодого господина войдут враги с обнаженными клинками… Аделинда была готова закрыть его собой, потому что вряд ли бы пережила еще одной смерти важного для нее человека. Но со временем тревога утихла. Дилюк возмужал, встал на ноги, захотел вернуть то, что по праву все еще принадлежало ему. И вернул почти всё, кроме живого, не искореженного болью сердца.***
Аделинда не ждала сочувствия или восхищения, она давно свыклась со своей судьбой. Единственное, что ее до сих пор волновало, это жизнь ее господина: его чувства, переживания и мысли. Он не был для нее сыном — он был для нее смыслом бороться дальше: во имя него, во имя погибшего Крепуса, во имя клана Рагнвиндров. И Кэйа видел это, чувствовал, быть может, даже понимал. Аделинда выжидающе глядела на него, проницательно считывая эмоции и мысли, и ее глаза осознавали больше, чем сам Кэйа. Между ними повисло молчание, которое Кэйа не мог себе позволить нарушить — он, определенно, сказал бы какую-то чушь или что-то совершенно неуместное, если бы открыл рот. Ему надо было подумать. Остаться наедине с устрашающим монстром, родившимся из его собственных мыслей и переживаний. Аделинда уловила и это — она не дождалась ответа. Проверила, плотно ли закрыты шторы, тихонько шурша тканью юбки, а потом исчезла из спальни, как погасший лунный свет. Кэйа проснулся в той же темноте, мелко дрожа от боли в плече и в боку. А еще ему было холодно, но это ощущение казалось мелочью в сравнении со всеми остальными. Из-за приоткрытой двери слышались шаги: кто-то ходил из комнаты в комнату, торопливо и словно бы взволнованно. Мелькал быстрый силуэт. Кэйа скинул с себя одеяло и встал с кровати — с трудом, но зато мужественно. Его голый торс был забинтован, и марля уже впитала в себя кровь. Тяжело передвигая ногами, Кэйа вышел в коридор и едва не столкнулся с Руби, несущей сосуд с горячей, негусто дымящейся водой. При виде Кэйи она вздрогнула и опустила глаза. — Как ты? — спросила она негромко, все еще не глядя на собеседника. — Давно не чувствовал себя таким бодрым, — Кэйа шикнул, неудачно двинувшись и потревожив очередную свежую рану. — Что такое? — по-доброму улыбнулся он, когда Руби вдруг вскинула настороженный взгляд, чтобы оценить его скверный вид. — Было бы страннее, если бы за ночь все раны затянулись, правда? Давай я лучше помогу. Кэйа потянулся за горячим кувшином, но Руби не дала его взять. Обойдя Кэйю, она направилась в соседнюю комнату. Кэйа незамедлительно последовал за ней. — Как… Дилюк? — имя сухим пеплом осело на кончике языка, заставив Кэйю слегка сбиться с мысли. Руби не видела выражения его лица, иначе заметила бы мрачную тень, на секунду замершую в морщинке между сведенными бровями. Кэйа одернул себя, всеми силами стараясь принять беспечный вид, но его нетерпение чувствовалось через чересчур резкие движения рук, трепещущий уголок губ и мечущийся взгляд. — Господин отдыхает, — Руби дала короткий, словно бы издевательский ответ. Кэйа едва не взвыл от разочарования, ведь ожидал что-то более подробное. — Мне нужно… омыть его, — несмотря на привычный холод в голосе, нотка смущения, свойственная юной девушке, не осталась незамеченной. Кэйа ухмыльнулся сам себе. — Почему этим не займется твоя мать? — Кэйа хотел было как прежде назвать Аделинду, но желание увидеть реакцию Руби оказалось сильнее. И Кэйа остался вполне довольным: Руби на мгновенье замерла, навострилась, как будто Кэйа обнажил меч. — Она… устала и задремала, — объяснила Руби, напущено игнорируя коварные слова Кэйи. — Всю ночь не смыкала глаз. Руби подошла к постели Дилюка. Он лежал, точь-в-точь недвижимая фарфоровая кукла, среди одеял и подушек, и его кожа почти сливалась с белоснежным цветом ткани. Словно мертвый… Но он дышал — медленно, размеренно, — спал глубоким сном, который мог продлиться даже более суток. Кэйа втянул в себя побольше холодного воздуха, только что осознав, что озяб, но не придав этому никакого значения. Яркие волосы Дилюка пламенными всполохами рассыпались по подушкам, игриво вьющиеся, как у ребенка. Кэйа аккуратно дотронулся до рыжей прядки кончиками пальцев и пригладил шелковый локон, как пригладил бы щеку хрупкого младенца. Руби осторожно поставила сосуд на тумбочку и смочила мягкое полотенце в воде. Ее лицо действительно выглядело смущенно, и Кэйа тихо, но уверенно произнес, будто решение уже было принято: — Я сам омою его, — он протянул руку за полотенцем. — Иди, Руби. Думаю, Дилюк был бы не очень рад узнать, что ты видела его в неглиже. Щеки Руби моментально вспыхнули. Она хотело было возразить, но помялась и вдруг глубоко поклонилась Кэйе, прижимая руки к груди. — Спасибо! — сказала она громче, чем требовалось. — За всё! — и молнией выбежала из спальни, как будто боялась услышать ответные слова Кэйи. Тот немного помолчал, провожая незримый шлейф присутствия Руби, сжал губы и еще раз вдохнул. Его пальцы вновь нашли рыжую прядку, подцепили ее — нежно, неощутимо, — и задержались. Кэйа боялся шевельнуться, потревожить покой, опорочить эту беззащитность Дилюка, которая вдруг открылась ему. Рассказ Аделинды в красках пронесся в голове, превращаясь в какие-то образы, пусть и надуманные, но зато яркие. Сердце пронзила игла вины — тонкая, но ядовитая. От ее укола все внутри запульсировало, забилось в одном бешеном ритме, кровь забурлила, как кипяток. «Прости», — крутилось на языке, все еще несформированное, но приобретающее черты, собирающееся по буковкам, болезненное, вымученное их общей болью. Кэйа сглотнул это слово, проглотил как горькое лекарство, и оно семечкой упало в середину его сердца. Медленно убирая все одеяла, лишая Дилюка тепла, Кэйа с упоением рассматривал фарфоровые грани крепкого, но изящного тела: остроту плеч, глубокое адамово яблоко в центре тонких ключиц, бледные веснушки на груди. Такие… детские и наивные. Кэйа смятенно улыбнулся. Незамеченная ранее родинка под изгибом скулы. Справа. Маленькая точечка, как будто чернильная капелька на белом полотне. Это родинка его отца, Крепуса? Или родинка матери, ласки которой Дилюк так и не ощутил? Кэйа коснулся и ее — так же нежно, так же неощутимо, и все так же задержался. Дилюк был ангельски красив и совсем не походил на дьявола. Его живот, чуть ниже ребер, был заботливо обмотан, но глубокая рана все равно зияла. Кровь и болезненный пот застыли на плоском животе с тонкой темной полоской коротких волосков, уходящей к паху. Кэйа повторно смочил полотенце в теплой воде и стёр кровь с участка кожи. Медитативно омыл и плечи, и ключицы, и грудь с бледными веснушками… Его руки двигались с незнакомой ему бережностью. Сколько времени прошло? Кэйа не знал. Вода в кувшине остыла. И вдруг рыжеватые ресницы задрожали, веки — тоже, и Дилюк открыл помутненные сном и болью глаза. Кэйа замер на выдохе, не зная, куда ему деться, но непослушное, раненое тело в любом случае не сдвинулось бы с места. Безмятежное, бледное лицо господина Рагнвиндра начинало легко розоветь, как и полагается лицу вполне живого человека. — Что ты делаешь? — первое, что спросил Дилюк, осознав, что перед ним находится не Аделинда и даже не Руби. Недоверие завладело глазами цвета спелой вишни. — Не знаю, — честно ответил Кэйа, отступая назад. Проигрывая. — Я пойду. Позову Аделинду. Дилюк нахмурился, взлохмаченный и совсем-совсем не походивший на строгого, с виду жестокого аристократа, которым помнил его Кэйа. — Постой, — тихо сказал он. Кэйа был уверен в том, что на щеках Дилюка никогда не было ямочек. Но вот же она — маленькая, недалеко от уголка губ, тонкая, как будто морщинка. — Не уходи. Кэйа невольно, но с подозрением повиновался этой просьбе. Что-то странное было в словах Дилюка. Что-то горькое, непримиримое, вопящее разрывало душу Кэйи на маленькие кусочки. Говорило ему: «Не слушай, не чувствуй, не смотри». Дилюк просил его остаться, хотя однажды с его губ сорвалось убийственное «уходи», все еще сковывающее льдом и ненавистью. Кэйа нервно усмехнулся, рассматривая ожившее лицо господина Рагнвиндра. Он подтянул на себя одеяло совершенно человеческим, естественным движением, в котором не было ни доли напускной аристократической грации. Какая вообще грация могла быть в желании наконец-то согреться?