чтобы не чувствовать ничего я притворюсь статуей гипсовой.
×××
Максиму немного за тридцать. У него постоянная, хоть и не очень хорошо оплачиваемая работа, съёмная однушка в одном из спальных районов Москвы и небольшие проблемы с агрессией. А ещё парень — красивый, харизматичный актёр небольшого театра в Басманном районе. Парень, с которым Загайский познакомился на одном из своих стендапов — тот сам подошёл к Зайцу после выступления: выразить восхищение по поводу монолога и, как выяснилось позже, отблагодарить за весёлый вечер не только словесно, но и физически — чашкой кофе и парой часов неплохого секса. Для любого нормального человека всё это не только не повод знакомство продолжать, но даже наоборот — причина, по которой прервать его стоит как можно быстрее. Но Макс себя нормальным не считает, а по тому Тёму — хотя, судя по внешнему виду, скорее Артёма Андреевича — подпускает ближе. Рот Гауса оказывается действительно рабочим — во всех необходимых Загайскому смыслах. Так что жаловаться на подобную удачу — преступление. Поэтому Максим и не жалуется: пишет новые шутки, бесплатно ходит на спектакли и время от времени трахается в гримёрках театра и подсобках баров. А ещё встречается — не просто вечером на улице или во время обеденного перерыва в кафе, а действительно находится в отношениях: желает спокойной ночи, планирует совместные праздники и даже не изменяет. Почти. Пару раз в месяц, после тяжёлого рабочего дня или очередного сорванного выступления, он проёбывается. Для кого-то — не по-настоящему, но для самого Максима — отвратительно сильно: заходит в какой-нибудь стрёмный, дешёвый бар или клуб, заказывает пару бокалов тёмного и, проклиная всех — от слишком высокомерных зрителей до тупых уличных котов — напивается. Напивается почти до беспамятства, каждые полчаса заказывая ещё и ещё. Напивается так сильно, что потом не то что до дома — до туалета дойти не может физически. Он расплывается у стойки, плачется какому-нибудь симпатичному бармену, который на пятом бокале перестаёт брать с бедняги оплату, а после — вызывает такси. Глупо хихикает над самим собой, стараясь достать из кошелька помятые купюры. Всегда — или почти всегда — даёт на чай гораздо больше положенного, отказывается от помощи и, под смешки остальных посетителей, выползает — часто в прямом смысле этого слова — из заведения. На задних сидениях машин Загайский сопливо, неразборчиво бурчит, стараясь пальцами попасть по необходимым кнопкам — пытается, хоть и не очень хочет, Тёму о своем состоянии предупредить. Пытается быть хорошим, любящим парнем, которому на заботу со стороны партнëра не насрать. Не получается. Никогда не получается, потому что Макс прекрасно знает — насрать. Ему и на Артёма, и на его грёбаную заботу, и на смски эти глупые — насрать совершенно. Он не просто сообщение не отправляет, он звонки парня каждый раз игнорирует — даже не сбрасывает, просто не отвечает. Упорно делает вид, что мелодии не слышит, а после — вовсе ставит на беззвучный. Запихивает мобильник в карман и вылезает из машины, пьяно покачиваясь и салютуя очередному таксисту. Встаёт у подъезда и молча, стараясь не замечать трясущихся рук, поджигает сигарету. Курит. Курит, в расстёгнутой куртке, съехавшей шапке, слушая собственное тяжёлое дыхание. Курит, глядя в тёмное, почти всегда безоблачное небо. Курит, перекатывая дым в горле, пропуская его в лёгкие и невольно кашляя. Курит, думая о том, как же сильно, как же чертовски сильно он проёбывается. Опять. Максим Артёму в прямом смысле этого слова не изменяет. Он самому себе изменяет, убивая и без того убитую мораль. Душит совесть, как душат предателей — быстро, тихо, для остальных — даже для самого себя, мотающего не первый срок на этой грёбаной зоне отчуждения — незаметно. Заяц просто не может. Так больше не может. И дело не в самом Артёме — Гаус хорош практически во всём, включая полуночный бубнёж о каком-нибудь стрёмном, артхаусном фильме. Дело, как говорят в сопливых мелодрамах, не в нём — дело в Максиме. Мама с детства рассказывала ему о соулмейтах. Милые, романтические басни о том, что каждому предназначен свой человек. Предупреждала, что искать его не нужно — судьба найдет тебя сама. Мама укутывала Макса одеялом, легко целовала в макушку и тихо, чтобы не услышал отец, пересказывала сыну собственную историю. — Мне было шестнадцать, когда я поняла, что это она, — в такие моменты на лице женщины застывала печальная улыбка. — Мы познакомились в летнем лагере. Она обняла меня перед отбоем, и нас обеих точно молнией прошибло. Так легко, весело и хорошо мне не было никогда и ни с кем. — А почему тогда она не моя мама? — Загайский всегда задавал вопрос шёпотом, даже в пять лет понимая — эта тема в их доме под запретом. — Ну, в смысле, вторая мама… Максим знал, что женщина не ответит. Она никогда не отвечала — грустно улыбалась, качала головой и шептала тихое «проделки судьбы». Любому другому на месте Макса было бы обидно — чертовски обидно с детского возраста знать, что родители друг другу не предназначены. Любому другому, но не Зайцу. Он видел уважение, с которым те относились друг к другу, чувствовал их любовь и заботу. Всегда — в детстве, в школьные и студенческие годы — понимал, что человек, которого ты любишь, не всегда предназначен тебе судьбой. Понимал, что выбор есть. И, наверное, в какой-то из сотен возможных вероятностей именно он — единственно верный. Загайский знал — мама с отцом друг друга любили. А ещё знал, что несмотря на всю эту любовь, забыть соулмейтов так и не смогли. Тянуло, обоих слишком часто тянуло прочь из семьи: отца — к заброшенной могиле где-то в маленькой деревушке под Рязанью, а маму — в Сочи, туда, где милая рыжая девушка каждое утро стояла на ресепшене одного из многочисленных отелей. И Макс это всё чувствовал тоже. Ему всегда хватало ласки, любви и внимания, и сам он был уверен, что в будущем будет руководствоваться холодным расчётом, а не горящим от чужих касаний сердцем. Вот только боль, которую прятали родители, стараясь справиться с влиянием дурацкой связи, на его душе кровавыми пятнами расплывалась. Проникала глубоко, липкой кашей впитывалась в сердце, медленно оседая на жизненно-важных органах. И Зайцу от всей этой лжи мерзко было. От обмана, который и он, и его семья себе в головы вбили. От мнимых законов, которые они игнорировали, не замечая, что играют по стандартному сценарию: пытаются выбирать там, где выбора ни у кого нет. Они любили, они все друг друга любили. Но сука-судьба даже здесь мухлевала, подмешивая в колоду чёрного джокера. Они любили, но понимали — мало, чертовски мало козырей в рукаве, чтобы в этой партии идиотской выиграть. Даже теперь, через несколько десятков лет после последнего пересказа маминой истории, Максим всё ещё играет и притворяется. Самого себя обманывает, думая, что в этом мире, в их идиотском мире соулмейтов, он сам хозяин своей судьбы. Он, а не грёбаная случайность, ещё до появления Зайца соединившая его душу с какой-то глупой, наверняка уже замужней девчонкой. Вот только Загайский, в отличии от родителей, не сопротивляется. Загайский просто избегает. Избегает знакомств, избегает повторения секса с одним и тем же человеком, избегает здороваться за руки и дотрагиваться до людей в общественном транспорте. Он избегает привязанностей и избегает моногамии. Избегает всего и всех, кроме Артёма. Гаус просто слишком — слишком настойчивый, слишком красивый, слишком стабильный. С ним — легко и понятно. С ним — просто и спокойно. С ним так, потому что от Артёмовых прикосновений Макс не пьянеет. Он мыслит трезво, чувствует мало и, самое главное, зависит только от самого себя и собственных потребностей. Сто двадцать из ста по шкале человека, изо всех сил избегающего встречи с соулмейтом. И, видимо, минус сто из десяти по шкале того, кто этой встречи с самого детства подсознательно ждёт. В целом — результат неплохой, выше ожидаемого для Максима, с горем пополам окончившего универ. Хоть где-то отличился. И Загайский понимает, что это неправильно. Прятаться, с каждым днём все глубже уходить в броню, живя по принципу «ни себе, ни людям». Неправильно Гауса, верного, искреннего, по уши в него влюблённого Гауса рядом привязанным держать. Неправильно его из-за собственных загонов цепями приковывать, в раковину Максового комфорта загоняя. Заяц знает, что «правильно», а что «неправильно». Заяц разницу между «плохо» и «хорошо» понимает прекрасно. Он действительно знает — знает достаточно для человека, который по теории Лужина давно уже не просто живёт — тупо существует. Максим всё понимает прекрасно. Вот только из раковины, в которую он так глубоко залез, слышно плохо. И в этой комфортной темноте стыд и страх отступают, вместо себя эгоизм и тупую упёртость оставляя. Отступают, оставляя Загайского с его загонами, нерешёнными проблемами и жмущимся, крепко-накрепко привязанным к нему Артёмом один на один. И Макс выбираться не планирует. Не хочет. Не может. Боится. Ему страшно, чисто по-человечески страшно сделать шаг в темноту, в неизвестность. И всё это — один большой провал в его собственной статистике жизни. Сто двадцать один из десяти по шкале человека, избегающего встречи с собственным соулмейтом. И минус — просто минус, точно такой же, в который ушла его, Максима, жизнь — по шкале того, кто этой встречи с самого детства подсознательно ждёт. Заяц действительно отличился. Вот только далеко не в лучшую сторону.×××
— Не спишь? — кровать скрипит и прогибается под весом чужого тела. — Слышу, что не спишь. Максим картинно, в какой-то степени даже слишком наигранно, вздыхает, медленно поворачиваясь к партнёру. Гаус сидит на краю кровати, внимательно глядя на взъерошенного, немного помятого Зайца. В его взгляде столько тепла, столько нерастраченной нежности, что Максу, несмотря на тяжёлое, пуховое одеяло, внезапно холодно становится. — Что такое, Тёмкинс? — Поговорить нужно. Заяц, как и любой нормальный человек, сочетание этих двух слов ненавидит. Терпеть не может. Максу от таких приколов не просто холодно — его конкретно потряхивает. — Может, завтра? — Заяц закусывает губу, глядя на Артёма снизу вверх. — Я так жутко устал, голова вообще не варит. — С утра ты скажешь, что ещё не проснулся, днём уйдешь на работу, а вечером снова вернёшься вымотанный, — Гаус запускает руку в чужие кудряшки. — Я все твои отмазки знаю, зай, от меня так просто не отделаешься. Загайский лишь фыркает на ненавистное «зай». Он действительно слишком устал и, очевидно, слишком боится предстоящего диалога, чтобы в очередной раз напоминать Артёму, что, если они на звериные категории перешли, он вообще-то заяц, а не зая. Удивительно, что человек, принимающий Максов член как минимум дважды в неделю, забывает такой очевидный факт. — Ладно, говори — Загайский бурчит это из-под одеяла, понимая, что выбора нет — чем быстрее начнут, тем быстрее закончат. — Только давай сразу, как пластырь сорвать. Раз — и всё, гуляй! Гаус молчит подозрительно долго для человека, который сам же поговорить и предлагает. Он медленно, словно по инерции, ерошит кудряшки Макса, лишь больше растрепывая и без того запутанные, торчащие во все стороны лохмы. Загайскому эти спокойные, почти нежные прикосновения нравятся очень. Ему нравится лежать под одеялом, нравится чувствовать себя нужным и важным, нравится понимать, что хозяин положения всё еще он. Не нравится только дурацкое ожидание взрыва, который Артёмов длинный язык и слишком умный мозг вполне могут организовать. А ещё — мерзкое, липкое чувство собственной неполноценности, не нравится, не нравится жутко. Хочется, чтобы касания, лёгкие и привычные — в какой-то из вселенных даже родные — не просто удовольствие доставляли. Максу чёртову эйфорию чувствовать хочется — хочется затуманенного разума, жутчайшего сумасшествия и свободы. Максу пьянеть от прикосновений соулмейта хочется. Вот только парадокс — искать соулмейта Максу всё ещё не хочется совсем. Кольцевая композиция, замкнутый круг, открытый финал — и другие возможные литературные приёмы и фикбуковские метки, запросто описывающие его жизнь. «Максим Загайский и мозгоёбство» — сериал многосерийный, российский, пиздострадательный, с клишированным и до жути тупым главным героем. Типичный тнтшный ситком, забавно перетекающий в серую, такую же типичную, стереотипную и тупую Максову реальность. — Мась, — Артём наконец-то подаёт голос, видимо, окончательно собравшись с мыслями. — А у нас с тобой серьёзно? Загайскому кажется, что у него скоро начнёт дёргаться глаз — не столько из-за чужих вопросов, сколько из-за собственных идиотских мыслей по поводу родственных душ. Они — и мысли, и, если честно, вопросы — в последнее время слишком часто не там: ни к месту, ни ко времени, ни к человеку. Отвечать нет никакого желания. Просто, потому что Максим знает — Артёму ответ не понравится ещё сильнее, чем самому Зайцу идиотский вопрос. Макс мягко, стараясь не задеть красную кнопку ядерного взрыва Тёминых чувств, обхватывает чужое запястье, отводя руку от собственной макушки. Откидывает одеяло и садится — так, что теперь их с Гаусом глаза оказываются на одном уровне: горящие голубые с наивным, пробирающим до самых костей взглядом и прикрытые, с трепещущими, длинными ресницами, немного покрасневшие карие. Артём смотрит, смотрит внимательно — так, словно наглядеться не может. Макс же не смотрит вообще — не хочет. Он вообще больше ничего не хочет — ни соулмейтов, ни прикосновений, ни разговоров. Он уйти, закрыться в раковине, в молчании и комфорте — хочет. Больше — ничего. — Тёмк, я… — осекается, потому что понимает — любой неверный шаг и всё, всё, к чему привык, рухнет, обратится в пыль и развеется по ветру. — Серьёзно. — Что ты? — Да не я, — Заяц знает, что поступает жестоко — низко, мерзко и эгоистично. Знает, но все равно продолжает. — Мы. У нас серьёзно. Конечно, у нас с тобой всё серьёзно. Макс смотрит куда угодно — на облупленные жёлтые стены, на осколки разбитой недавно вазы, на раскиданные по полу носки — куда угодно, только не Артёму в глаза. Он изо всех сил взгляд отводит, понимая прекрасно — в глаза Гаусу он взглянуть точно не сможет. Возможно, больше никогда. — Честно? — Артём улыбается — и снова слишком. Слишком наивно и доверчиво. — Ты мне не веришь? — Заяц и сам себе не верит, что уж говорить о человеке, который окончил театральный вуз — Станиславский, будь он жив, от подобной актёрской игры умер бы во второй раз. — Честно? — улыбается шире. — А сам как думаешь? — Это какой-то прикол? — Максим на флирт не настроен совершенно: он хочет курить, спать, дрочить и плакать — именно в таком порядке и именно в эту, конкретную секунду. Желание, конечно, слабенькое, на мечту всей жизни не тянет, но сейчас, в моменте, кажется самым логичным, правильным и очевидным. Гаус молчит и тянется к Максу за поцелуем. Мажет губами по щеке, проводит кончиками пальцев по обнажённой шее и немного зависает, разглядывая чужой кадык. Загайский молчит тоже — не отстраняется, не тянется вперёд. Просто молчит, кожей ощущая тяжёлое, горячее дыхание Тёмы и желая, чтобы это напряжённое мгновение закончилось скорее. — Ты тоже это чувствуешь? Макс чувствует: злость, страх, усталость. А ещё стыд, липкий, сковывающий лёгкие, мешающий нормально вздохнуть. Заяц чувствует слишком много, но точно знает — это абсолютно не то, что ощущает сейчас Артём. И совершенно не то, что сам он хочет испытывать. — Да. Лгать неприятно, но почему-то удивительно легко. Если бы шутки слетали с языка так же, как эта очевидная, ничем не подкреплённая ложь, Максим уже жил бы в Европе, каждые выходные мотаясь в Дубай. Но Заяц в юмористической импровизации не силён. А вот в жизненной, очевидно, неплох. И всё это так мерзко, так на Макса, настоящего Макса, не похоже, что хочется кричать. Рвать на себе волосы, вопить, что эта идиллия, их идиллия, хрупкая, как карточный домик. Напускная, лживая, как театральные декорации, выстроенные неумелыми работниками сцены пригородного, не особо популярного театра. Вот только Заяц не актёр и даже не режиссёр. Он грёбаный уборщик без права голоса и возможности уволиться. Каторжник, отрабатывающий смену за сменой, не в силах вырваться, уехать из проклятой Сибири. — Да. Чувствую. В этот раз Максим целует Тёму сам. Целует, как и всегда, когда разговор заходит в неудобное русло — быстро, мокро и слишком развратно. Высвобождает руки из-под одеяла, тянется к чужой футболке, хватаясь за материал чуть пониже груди. Притягивает к себе, слышит Артёмов стон, и сам медленно расслабляется, понимая, как сильно действует на человека напротив. Заяц верит, что придёт желанная пора. Верит, что любовь и дружество дойдут до его каторжной норы обязательно. Верит, что когда-нибудь, когда-нибудь обязательно сможет ответить Артёму честно и уверенно. Играть с тем, кто тебя любит — ужасно. Ещё ужаснее, полностью собственную отвратительность осознавая, бессмысленную партию продолжать. Хвататься за призрачную надежду, зная, прекрасно зная, что скоро она развеется. Макс в их с Гаусом будущее не верит. Не верит, что у них будет, как у его родителей — против судьбы, навсегда. Макс вообще уже ни во что не верит, поэтому целует Артёма отчаянно, так, будто он правда что-то светлое, тёплое чувствует. Так, будто Артём правда особенный. — Ты же устал, — Гаус стягивает с себя футболку, откидывает её в сторону и замирает, игриво глядя на раскрасневшегося, раскинувшегося на одеяле Загайского. — А для таких вещей мозги обычно не нужны, — шутливо, почти соблазнительно. Артёму ведь совсем необязательно знать, что, вообще-то, это единственная причина, почему Заяц снова хочет секса. Просто, потому что, пока он кого-то трахает — или этот кто-то трахает его — думать действительно ни о чем не нужно. — Дурак, — на ухо, нежным, едва слышным шёпотом. — Такой прекрасный, но всё равно — дурак. И Максим согласен. Ставит галочку и расписывается под каждой буквой этого чудесного слова. Он набитый, пустоголовый дурак, который не то, что других — сам себя понять не в силах. Целует — раз, второй, третий. Спускается ниже, хватает зубами чужой сосок, прикусывает и слегка оттягивает. Артёмовы стоны удовольствия эхом в ушах раздаются, поражая собственной искренностью. Заяц стягивает чужие спортивки, почему-то снова думая. Думая о том, как сильно он Гаусу, который от идеи с соулмейтами действительно отказался, завидует. Завидует, что Артём смог полюбить, смог понять, какого это, когда каждое случайное касание, каждое прикосновение пьянит, обжигает, доводит до экстаза — так, что никакая грёбаная лживая связь не нужна. У Зайца такая эйфория только из-за алкоголя. А сейчас он трезв, жутко напряжен и задумчив. И почему-то снова, в который раз за день, думает — думает не о том, о чём думать вообще-то нужно. — Хочешь? — Гаус выпутывается из стянутых Максом штанов, переворачивается и подползает ближе. — Я сделаю хорошо… Он цепляет резинку Максовых боксеров, преданно заглядывая в глаза. Заяц знает, что не должен, что запрещено. Знает, но всё равно кивает. И Артём тут же, словно кто-то нажал на курок и дал отмашку — приспускает чужие трусы, ухмыляется, глядя на не до конца вставший член, и облизывает головку. Лижет, проводит по всему основанию, заглатывает. Повторяет снова и снова, пока та не начинает сочится смазкой. Макс закрывает глаза, предпочитая мысленно из комнаты ретироваться. Ему действительно хорошо — по крайней мере, достаточно хорошо для человека, который не знает, что такое «отлично» и «великолепно». Именно поэтому Загайский улыбается, расслабляясь и опуская руку на Тёмину макушку — легко направляет, корректирует скорость. — Да… Да! Думает — снова, пусть и мельком, быстро сверкнувшей молнией, думает — что хоть где-то его согласие выходит искренним.×××
Когда Артём впервые появляется на пороге Максовой квартиры, то сразу заявляет, что чувствует пыль. Это потом уже Заяц выясняет, что у парня на неё аллергия, а в тот момент обижается жутко — чуть ли не до посылания нахуй и выставления обратно за дверь. Гаус, однако, оказывается не промах — извиняется неплохим горловым, объясняет причину возмущения, а позже — Максим, если честно, сам не понимает, как это происходит — вытирает эту сраную пыль, пылесосит ковёр на кухне и даже моет полы. Не то чтобы Загайский против — скорее наоборот: между платной клининговой компанией и бесплатной уборкой любой идиот выберет второе. А если эта уборка сделана симпатичным парнем с расчётом на очевидное продолжение, то, отказавшись, можно на всю оставшуюся жизнь стать и для общества, и для себя самого полным кретином. Максим не отказывается — ни от уборки, ни от продолжения, ни от Артёма в квартире. Он, в принципе, легко соглашается — на слишком быстрый переезд Гауса, и на смену кровати, и на покупку новых жалюзи. Заяц сам себя ненавидит за то, что из всех возможных людей в качестве якоря именно Тёму выбирает. Ненавидит, презирает, но всё равно пускает парня в свою жизнь и комнату. Не пускает только туда, куда Гаус, очевидно, попасть хочет больше всего — в сердце. Артём, правда, если и претендует, то не выёбывается. Спокойно заставляет всяким хламом — декором! — 30 кв м однушки, скупает шмотки, еду и, в принципе, ведёт себя как полноправный хозяин квартиры. Как муж, сват, брат — как кто угодно, но только не как человек, страдающий от нехватки тепла и нежности. По крайней мере, так думает Макс, не очень-то на отношениях зациклившийся — есть у него под боком кто-то или нет, если честно, не ебёт совершенно. И если о родственных душах Заяц думает слишком много, то о душах, находящихся рядом, очевидно, не думает совсем — потому что объяснить внезапные вопросы Тёмы как-то по-другому он не в состоянии. Он, в принципе, в последнее время не в состоянии. Поэтому утром, с трудом разлепляя глаза, старается о прошлом вечере не думать — ну, было и было, главное, что прошло. — Доброе утро, зай, — Артём заходит в комнату с двумя кружками ароматного, дымящегося кофе. — Как спалось? — Лучше всех, — бурчит Максим, левой рукой стараясь нащупать сигареты на тумбочке, а правой — забрать у Гауса чашку. — Я старался, — Заяц на секунду напрягается, но, замечая многозначительный взгляд, брошенный на его собственный член, тут же расслабляется, натянуто улыбаясь. — Молодцы у нас сосут концы, так что звание оправдываешь. Под неодобрительное фыркание Макс всё-таки находит пачку с вложенной внутрь зажигалкой. Достаёт сигарету и, отхлебнув пару глотков кофе, сбегает на балкон. — Свитер хотя бы накинь! — Загайский только отмахивается, прикрывая дверь. Минусовая температура тут же бьёт по рёбрам, а холодный ветер заставляет поёжиться. Но Макс все равно не повернёт назад, силясь доказать — и Тёме, и самому себе — что боксеры тоже неплохая демисезонная одежда. Он закуривает, делает пару быстрых затяжек и заходится кашлем. Из-за ветра дым летит прямо в глаза, но Заяц не сдаётся — опускает веки, вдыхает морозный осенний воздух и продолжает курить. Выпускает облачка пара, наблюдая за ними из-под опущенных, дрожащих ресниц. Город вокруг только просыпается, и Загайский почему-то чувствует себя школьником. Эдаким провинившимся девятиклассником, который боится получить ремня за очередную двойку. Максу давно уже не пятнадцать, а родители и не били его никогда, но чувство тревожности никуда не уходит. Может, дело в морозе, а может — во вчерашнем инциденте, но в квартиру замёрзшему до костей Зайцу возвращаться совсем не хочется. Хочется стоять, курить и представлять, что он не трус, сбежавший из постели собственного парня после ночного секса, а бунтарь-старшеклассник, скрывающийся от строгих, консервативных родителей. Гаус стучит по стеклу с противоположной стороны, и Макс жестами просит у него ещё пару минут. Сигарета тлеет почти у фильтра, а Заяц дрожит, как липка, но всё равно героически достаивает пять долгих минут — смотрит на точки машин внизу, на бегущих куда-то людей и грязный, ещё никем не убранный первый снег у подъезда. Смотрит, и впервые за пару недель думает о том, что это — красиво. Что жизнь это, в принципе, красиво. Даже в семь утра в среду после абсолютно конченного вечера вторника. — Ты как? — Гаус подозрительно смотрит на синие губы парня, но тактично молчит, отходя в сторону. — Живее всех живых, — Макс делает ещё глоток кофе и морщится, понимая, что тот уже остыл. Артём только хмыкает, не возражая — он снова в стрёмном, старом фартуке, который надевает во время каждой готовки. Будь то бутерброды, мясо по-французски или магазинные пельмени — фартук в любом случае лучший Тёмин друг. И вот теперь — шкварчащая на сковороде яичница, нарезанные помидоры, растворимый кофе и, конечно, рваный розовый фартук с ублюдскими рюшами. — Мило, — в очередной раз едко замечает Заяц, проходя мимо парня в ванную. — Оставь мне самый неподгорелый кусок яичницы. Через секунду о закрытую дверь ударяется брошенное Гаусом полотенце. — Я нормально готовлю! — Конечно, — Заяц ухмыляется собственному отражению. — Я тоже своего рода кулинар. Сперма ведь очень питательное блюдо. Возмущенный ответ Гауса заглушает звук льющейся из крана воды. Они завтракают в тишине. И если обычно их молчание не кажется напряжённым, то сегодня воздух можно резать ножом. Макс изо всех сил старается не обращать внимания на гнетущую обстановку, но получается плохо — или он слишком остро воспринял вчерашний разговор, или Артем правда диалог ещё не закончил. Недопонимание висит между ними тонкой, нервущейся ниточкой. И Заяц, если честно, не уверен, что хочет её резать. Он так сильно привык жить в клубке лжи и недосказанности, что лишняя верёвка уже не кажется такой уж лишней — просто очередной виток, ещё больше отдаляющий и без того далёких друг от друга людей. — Вкусно? — Гаус забирает тарелки, ставя их в раковину. — Угу. — Чем заниматься сегодня планируешь? Артём поворачивается к Максу спиной, не видя удивлённого, насмешливого взгляда. Загайский смотрит на Гауса, на собственные бледные пальцы и снова на Тёму — и то, и другое заметно подрагивает от скопившегося внутри напряжения. — Работать, — Максим сжимает руки в кулаки, пряча их под стол. — Как и все адекватные люди в будни. — Бессмысленно пялиться в ноут, а после отправиться на стендап? — Артём выключает воду в раковине, ставя тарелки в сушку. — Если ты называешь это работой, то люди, которые батрачат на заводах, просто каторжники. — Кто бы говорил, — бурчит Загайский, которого эта колкость почему-то задевает. — Может, тогда ты на завод, блять, пойдёшь? — У меня для подобного слишком нежные руки, — Гаус демонстрирует Максиму мокрые, бледные пальчики, а потом трясёт ими, разбрызгивая вокруг капли тёплой воды. — Принцессы на заводах не работают. — Рад, что ты это понимаешь, — Заяц недовольно вытирает со щеки попавшую туда влагу. — Какое чудесное платье наденешь сегодня? Тёма лишь закатывает глаза. Он делает шаг вперёд, будто желая дотронуться до Макса, но тут же, словно одëргивая самого себя, отшатывается, натянуто улыбаясь. Загайский в чужие разборки — особенно, если это разборки со своим «я» — влезать не привык, поэтому потягивается, делая вид, что чужой внутренней борьбы не замечает. — Пойду я, — Максим неловко кивает, глядя, как Артём топчется у двери. — Сегодня мастер пораньше попросил подойти — генеральный прогон, все дела. — Всё-таки будешь мерить чудесное платье? Надеюсь, что оно будет оранжевым. — Вещь не может быть хорошей, если она оранжевая, — Гаус, кажется, недоволен очередной неуместной шуткой парня, но всё равно поддакивает, разряжая неловкость момента. — Твоя шапка, например, полный отстой. — Она не оранжевая, а облепиховая. Это другое. На этом и заканчивают. Макс свою манеру любую неудобную ситуацию в шутку переводить ненавидит жутко. Возможно, это профессиональные издержки, а, может, простая защитная реакция, но иногда привычка эта к ещё более тупым, противно-липким, таким, как сегодняшняя, ситуациям приводит. Все равно понимает — Заяц не совсем тупой и бесчувственный — им поговорить надо обязательно: расставить точки над и, е и l. Но это так сложно, такая отвратительно-тяжёлая ответственность, что Максим любимой стратегии придерживается — сорвать пластырь на половину, а оставшуюся ткань тянуть до последнего: вместе с кожей, срывая засохшую корочку и бередя едва зажившую рану. И ладно, Загайский — он, как сам про себя давно выяснил, мазохист — но Артём, у которого эта рана не затягивалась даже под пластырем, таких наклонностей не имеет. Он вообще никаких наклонностей, кроме ангельских и над всеми поверхностями в Максовой квартире не имеет — слишком хороший и гибкий, во всех значениях и позах. Поэтому Заяц решает — дорвут, зелёнкой замажут и переклеивать никакие пластыри не будут. Дорвут и поговорят. Сегодня же. Правда, вечером — после стендапа и Тёминого театра. Нечего им на монологи Чацкого с Фамусовым до выхода на сцену размениваться — отыграют главные жизненные роли потом. — Зай, я ушёл. Входная дверь хлопает, и Максим только через несколько минут понимает — Гаус его на прощание не поцеловал. Артём его, в принципе, за сегодняшнее утро не коснулся. Возможно, ждал поддержки перед спектаклем, первого шага от Загайского, а может, просто был действительно обижен — Максу эта логика мужская ещё хуже пресловутой женской даётся. Он, правда, не то, чтобы сильно горюет — ему, что с прикосновениями, что без: одинаково пусто и холодно, но скользкое осознание того, что поговорить нужно было всё-таки до работы, в закрытую дверцу выдохшегося разума стучится. С хитрой, мерзкой улыбочкой, стучится не кулаком, а так, как стучатся предатели и крысы — двумя пальцами, едва касаясь поверхности двери, но так, что стук этот по всему сознанию разносится. Вот только предатели здесь не мысли, не осознания и не идеи. Предатель здесь сам Макс, который в очередной раз самого себя подставил. Растрепал и растерзал всё, до чего смог дотянуться, с места даже не двигаясь. Талант к самоуничтожению, очевидно, действительно не пропьёшь. И ни чем другим тоже не вытравишь.×××
— У меня недавно был секс втроём. Нужная пауза, нервные смешки и пара хлопков. Заяц криво улыбается, в очередной раз, будто импровизируя, шутит про московских ебак, и продолжает выученный до скрежета в зубах монолог про собаку. Единственное правдивое в этой истории — несчастный медведь, которого Джимми в былые годы действительно трахал в гостиной родительской квартиры до потери пульса — и собственного, и медвьежего, и Максового. Вот только собака эта всё ещё родительская, а девушки никакой нет и никогда не было. Зайцу бы с такой бурной фантазией в писатели податься, но он слишком ленив для подобной работы — этот выстраданный монолог, второй год используемый на любом мероприятии, писался не один месяц, так что о книгах нечего и говорить. — Были как-то с друзьями в Турции и полезли кататься на горках. Этой истории лет больше, чем несчастному Джимми из предыдущего рассказа — Загайский придумал эту шутку ещё в школе, на английском, когда учительница — специально или случайно — рассказала, что за границей белорусов встречают с удивлением. Классу было обидно, а Максу — смешно: сказывался опыт в КВН-команде и часы, проведённые за придумыванием тупых шуток для разминки. Конечно, ни в какой Турции Заяц не был. Он в Анапу-то последний раз выбирался в 99 году, с мамой, когда той выделили путёвку на работе. И абсолютно точно никаких водных горок там не было — только надувные, пляжные да железные, на детских площадках. И ото всех жопы потом огнем горели и у Раши, и у Белораши, и у Молдавии — катаются все дети всё равно одинаково. Однако опыт, как и способность к самоуничтожению, пропить проблематично. Да и белоруса можно вывезти из страны, но страну из него — никак. Поэтому шутка запомнилась, записалась в блокнот, а после перекочевала вместе с Загайским и всеми — или почти всеми — вещами из Минска в Москву: город он тоже выбирал, основываясь на нежелании перемен, по первой букве. — Всем спасибо! До скорых встреч! Аплодисменты, неловкий поклон и вот, ноги сами несут Максима прочь: от сцены, от надоевших монологов. Он эти вещи ненавидит так же сильно, как собственную неспособность полюбить. Ненавидит, но жить без них не может — так же, как не может без сигарет, бубнёжки Гауса и ежедневной саморефлексии. Единственное настоящее, что есть в жизни у Зайца — зависимости: от внимания, от курения, от похвалы. И Гаус почти бинго пробивает, души в Максе не чая и разрешая ему курить везде, где курится. И вот эта зависимость для Загайского самая страшная: не потому что Артём все его проёбы разом закрывает, а потому что Максим понимает — она единственная ненастоящая. Искусственная, выточенная из камня, выженная на бересте. Заяц знает — щёлкни он пальцами, и вместо Гауса появится какой-нибудь Аркадий, Андрей или Арсен. Все на одну букву алфавита, все, как на подбор, идеальные и всех Максим не пустит дальше собственной внешней оболочки. Он внутрь, в самое сердце, работу пускает, нитями через себя проводя эту любовь-ненависть к стендапу. Он сигаретный дым пускает в лёгкие, разрешает обволакивать сердце — так плотно, чтобы ни для Артёма, ни для кого-то ещё — на А, на О или на С — места там не остаётся, в принципе. Всё это — курение, разговоры, зрители — настоящее. Гаус — нет. Подделка, попытка убежать от мыслей о родственных душах, идея-фикс о том, чтобы доказать миру, — и самому себе — что жить без соулмейта можно спокойно. Идея жалкая и провальная. — Зажигалочка есть? Арсений — хозяин заведения, его непосредственный начальник и, в принципе, неплохой парень — легко улыбается, зажимая в зубах неподпаленную сигарету. Максим протягивает ему зажигалку, изо всех сил прикусывая язык — идиотская шутка про какую-нибудь незамужнюю девушку на танцполе рвётся наружу. Заяц думает, что сам себя похвалить может: защитная юмористическая броня работает на ура, ограждая его и окружающих от бредовых мыслей. — Как сам? — Попов затягивается, не переставая улыбаться. — Потихоньку. Макс смотрит на расслабленного начальника и не понимает, как в таком на первый взгляд серьёзном человеке может прятаться такое количество дурости. Арс — в неформальной обстановке он просит называть его только так: никаких Сень, Арсентиев и, упаси господи, Семёнов — владеет сетью стендап-кафе, точки которой расположены в разных городах страны, ведёт деловые переговоры с крупнейшими юмористическими организациями, хранит на счетах сотни тысяч долларов, а каждую пятницу всё равно ходит с их небольшой компанией в какой-нибудь дешёвый бар «на пиво и чипсы». Он шутит и хохочет, точно подросток, расстёгивая верхние пуговицы дорогой белой рубашки и ослабляя какой-нибудь фирменный галстук. Он рассказывает идиотские истории со времён студенчества и травит байки о семейной жизни. Он сумасшедший, весёлый, открытый за дверьми стендапа и собранный, сдержанный, подчёркнуто вежливый внутри. Он не существует, а живёт, сверкая голубыми глазами и превращаясь в послушного кота каждый, каждый грёбаный раз, когда муж приезжает забрать его с пятничных посиделок. Загайский давно понял, что завидует каждому человеку, сумевшему найти соулмейта и — просто, безо всяких загонов, лишних мыслей и сомнений — остаться рядом. Максим завидует тем, кто сумел полюбить кого-то, кроме бутылки и пачки чапмана. Он завидует не только Артёму, который с лёгкостью отпустил саму идею родственных душ ради кого-то, кто стал для него особенным, он завидует Попову, которому даже отпускать ничего не пришлось — судьба сама подкинула ему Антона в туалете какого-то пафосного бутика. Каждый, кто хоть раз выступал со стендапом в кафе у Арсения, слышал эту дурацкую — на самом деле, довольно милую — историю о русском парне, которому жутко приспичило в туалет прямо посреди центральной улицы Милана, и о мужчине, который в этот же самый момент мыл руки в единственной кабинке туалета в магазине, где работники проявили хоть какое-то сочувствие к человеку, мучавшемуся от естественной нужды. Случайное касание, разряд (ка) и дальше по сценарию счастливой любовной комедии — свадьба чуть ли не через неделю, улаживание проблем на Родине и — двое счастливых, довольно богатых влюблённых строят не только идеальную семейную жизнь, но и удачную карьеру в совокупности с бизнесом. Макс курит, смотрит и не понимает — почему кому-то в этой жизни достаётся всё: любовь, деньги, умение грамотно мыслить и красиво одеваться; а кому-то: вечное самокопание, попытки побега от реальности и зарплата комика-неудачника, которой едва хватает на оплату счетов и базовые покупки. — Заяц, — Попов аккуратно тушит бычок о край урны. — Разговор есть. — Блять. Максим осекается под строгим взглядом начальника, и, извиняясь, поднимает руки вверх. Арс снова — в очередной, за последние несколько минут, раз — мягко улыбается, давая понять, что не сердится: они всё-таки в курилке, а не в кабинете. Загайскому, если честно, на оценку его личности от Попова насрать. Единственное, о чём он думает, так это о количестве тяжёлых диалогов за последние сутки. Решимость насчёт вечерних объяснений с Гаусом тает буквально на глазах, потому что Макс — трусливо, но с облегчением — осознаёт, что ещё одной нервотрёпки его сердце не выдержит. Он снова — в сто первый или в сто двадцать первый раз — аккуратно приклеивает облезший, заношенный пластырь на прежнее место, прося самого себя и, конечно же, эмпатичного, обиженного Артёма потерпеть до завтра. Один день после полугода ожидания — ничто. Наверное. — Так, ты свободен сейчас? — Арсений ловит растерянный взгляд Зайца, и поясняет. — Ну, на разговор. Это быстро. — А есть выбор? — Нет, — Попов хихикает, как нашкодивший школьник. — Тогда свободен. Максим откидывает бычок — не тушит, как Арс, просто потому что не видит в этом смысла: подтаявший снег сделает всё за него — и плетётся за начальником. В небольшом кабинете за сценой темно: жалюзи на окнах опущены так низко, что даже днём солнечные лучи не могут проникнуть в помещение. Попов щёлкает выключателем, и Макс морщится от света ламп, резко ударившего по глазам. — Как у тебя с шутками? — Арсений поправляет очки, — и когда только успел их нацепить? — серьёзно глядя на Загайского. — Шутятся? — Максим не знает, как правильно ответить на этот вопрос. И, судя по лицу Попова, выбирает неправильную тактику. Арс садится в чёрное кожаное кресло, откидывается на спинку и, запуская пальцы в отросшую чёлку, толкается ногами, слегка отъезжая назад, подальше от стола. Заяц неожиданно для самого себя на начальника залипает — тот действительно красивый с его тёмными волосами, голубыми глазами и строгим костюмом. Максим надеется, что в свои сорок сможет выглядеть так же хорошо — если, конечно, до этого возраста доживёт. — Я серьёзно, Макс, — Загайский на это лишь хмыкает: как будто сам не понимает, что если Попов лично позвал его в кабинет — дело дрянь. — С одним и тем же материалом второй год выступаешь. И, ладно, если бы ты хоть что-то новое докидывал, но скоро зрители лучше тебя твои же монологи рассказывать будут. Неприятная правда всегда бьёт больнее и гораздо точнее, чем сладкая, горькая или солёная ложь. Заяц неловко топчется на месте, разглядывая собственные кроссовки. Они оставляют грязные следы на идеально белом ковре начальника, и Максиму бы извиниться, но он парится над услышанным так сильно, что подобные мелочи отходят на второй, третий, десятый планы. Загайский прекрасно знает, что писать надо — вставлять хоть какие-то тупые или мерзкие разгоны в давно приевшийся ему самому монолог. Знает, но просто не может, физически, морально, эмоционально не может себя пересилить. Он истощён — не внешне, конечно, внутренне. Не может, хотя и пытается, действительно пытается сесть за ноутбук, открыть чёртов ворд и начать печатать хоть что-то. Максиму кажется, что весь его запал остался в далёком 2016, когда шутки после позднего студенчества лились рекой, а желание жить пробивало все возможные потолки. Заяц помнит, как активно писал в 2018 и как мечтал о развитии карьеры в 2020. Но сейчас это всё кажется таким далёким и бессмысленным, что самому страшно — как за несколько лет из живого, счастливого, уверенного в завтрашнем дне парня он превратился в амёбу, тупо существующую от получки до получки. Желание жить, правда, всё еще пробивает — двойное, а то и тройное дно, стремительно опускаясь всё ниже в турнирной таблице Максовых приоритетов. — В молчанку играть будем? Арсений улыбается, но эта улыбка больше похожа на кривую усмешку — или Попов правда злится, или Максиму всё-таки стоит направить собственное воображение в другое, более полезное русло. Заяц с горечью и какой-то детской обидой думает, что Арсу улыбаться — скалиться, ухмыляться, злиться и смеяться — легко. У него бизнес, приносящий миллионы годового дохода, любящий муж и никаких проблем с загонами. Попову не надо мотаться по барам, надеясь ухватить свой личный кусочек эйфории и тепла, ему не надо топтаться у дверей собственной квартиры, куря сигарету за сигаретой без возможности просто зайти внутрь, не испытывая страха провала. Арсений не прячется под одеялом от осуждающих взглядов Гауса, не кутается в безразмерные свитера и футболки, силясь не дрожать от стыда, сковывающего внутренности. Он не считает последние копейки и не боится, что в какой-то момент всё, что строилось так долго — рухнет. Рухнет по вине самого Арсения. Попову это всё не грозит, потому что он жизнь свою выстроить сумел. Попову это всё неизвестно — зато Максу известно очень хорошо. Знакомо до боли, до слёз, до судорог где-то глубоко внутри. Заяц сам свою жизнь проёбывает, ничего для спасения заблудшей души не делая. Рубит сук, на котором сидит, совершенно не заботясь о последствиях. — Ты же сам замечаешь, что тебя выступать всё меньше и меньше зовут. Если раньше были забиты почти все вечера, то теперь я сам тебя организаторам предлагаю — по старой дружбе. Арс смотрит на Загайского с жалостью, и Максиму тошно становится. Он ненавидит это ощущение беспомощности, ненавидит наблюдать, как шанс улетучивается прямо из-под носа. Заяц и без того себя слабым, почти ничтожным ощущает, а сочувствие во взгляде Попова — Попова, который никогда не унывал, всегда тормошил и поддерживал — добивает, припечатывая к полу. — Макс, ты же не тупой, — голос у Арсения обманчиво спокойный, но глаза смотрят холодно и строго. Загайский горько думает, что ошибся — Попов не злится. Он почти в ярости. — Тебе тридцатка всего. Ты зачем так рано всё похерить решил? — Тридцать один. — Ты серьезно из всей информации только на это внимание обратил? Попов глотает так и просящееся «долбоёб», за что Заяц ему благодарен безумно. Он и без этого знает, что портит всё, к чему касается — хорошие выступления молодых комиков, куриные крылышки, которые у Гауса из-за Максовой инициативы сгорели недавно, Артёмовы нервы и чувства. Он ломает не только собственную карьеру, но и жизнь — свою и чужие — и абсолютно не знает, как потом чинить это всё будет. — Короче, дело к ночи, — Арс хлопает по подлокотникам кресла, привлекая внимание. — Недели через две-три, максимум — месяц, у меня тут проверка материала. Будут Пустовалов, Козополянский, Тымчик — в общем, все наши. И ты там будешь — в списках, по крайней мере, уже есть точно. Будешь с новым материалом. Любым — сырым, странным, ебанутым, но главное с новым. Понял? Максим смущённо кивает, думая о двух строчках какого-то глупого анекдота про Штирлица, третий месяц висящих в файлике «Шутки» на компьютере. Это действительно шутка, но немного не та, которую ждёт от него Попов. — Считай, что я твоя фея крёстная, а это последний шанс заполучить принца, — Арсению этого молчаливого согласия, кажется, достаточно, чтобы снова расслабиться. — Если провалишься, не придёшь или снова зачитаешь свой классический монолог — карета превратится в тыкву и снесёт тебя нахуй. — Бить будешь? — Заяц наконец отрывает взгляд от собственных кроссовок. — Бить не буду, — серьёзно отвечает Попов. — Но выгнать могу. Будешь тогда куковать на улице и перебиваться раз в месяц благотворительными вечерами. Усвоил? — Угу. Схавал, переживал, проглотил и переварил. Сделаю в лучшем виде. Арс как-то странно на него смотрит, но молчит, поправляя пиджак. Загайский сумбурно прощается, так и не извинившись за испорченный ковер, и медленно разворачивается, надеясь свалить из этого дурацкого помещения как можно скорее. — Макс, — голос Попова настигает Зайца уже в коридоре, и он нехотя возвращается, просовывая лохматую макушку в приоткрытый дверной проём. — Я рядом всегда, что бы не случилось. Если поговорить захочешь — пиши. Помогу, чем смогу. Максим говорить не хочет совершенно. Ни с Арсением, ни с кем-либо ещё — ему бы с Гаусом разобраться для начала, а потом уже светские беседы вести и последние сплетни с друзьями-приятелями обсуждать. Но он все равно соглашается, благодарит и снова соглашается — в общем, делает всё, чтобы Арс от него наконец-то отъебался. Медленно бредя по коридору, Заяц думает, что склеить эту разбитую вазу уже не получится. Он знает, что не напишет ни строчки — ни сегодня, ни завтра, ни когда-либо ещё. Его душит квартира, душат эти идиотские временные рамки и душит собственная беспомощность. В кармане вибрирует телефон, и Макс, достав его, морщится, глядя на сообщения от Тёмы.21:33 Месье Гаус макс, прости меня, пожалуйста 21:33 Месье Гаус давай поговорим, я уже дома 21:34 Месье Гаус жду 21:34 Месье Гаус целую
Блокирует, снова, не только не ответив, но и не прочитав. Ему сейчас абсолютно точно не до разговоров об их отношениях. Ебаться хочется, но не хочется, чтобы ебали мозг. Заяц знает, что подобная позиция насквозь пропитана лицемерием, потому что для Гауса этот диалог правда важен. И Макс, как хороший бойфренд, должен хоть раз в жизни пойти на уступки, выслушать и, как он решил утром, сорвать этот больнючий пластырь с гигантской раны. Вот только Загайский внезапно понимает — там не просто рана. Там гребаный открытый перелом, на который положили лист подорожника, подули, а сверху для надежности залепили пластырем. И одним разговором кость срастись не заставишь — нужны месяцы, а в их случае, наверное, годы. И Макс абсолютно точно к этому не готов. И, если говорить честно, никогда готов не будет. — Без ста грамм не разберешься, — бормочет себе под нос, тихо, почти не слышно. А после, наплевав на планы, рамки приличия и вечер понедельника, выходит из стендапа и, нацепив на голову дурацкую, раскритикованную утром Артёмом оранжевую — облепиховую! — шапку, начинает бодро двигаться в знакомом направлении. Он снова проёбывается. Однако теперь — в сотню, в тысячу раз сильнее, чем обычно. И, дёргая на себя входную дверь любимого клуба, думает, что это ещё одна ебанутая, убивающая зависимость. Забавно только, что даже она, в отличии от всего, что связано с Гаусом, настоящая.×××
Максим не алкоголик. Он убеждает в этом самого себя, но самому себе в этом споре с разгромным счётом проигрывает. Максим не алкоголик. Он потерянный, несчастный, почти потерявший работу парень. Пацан, который почему-то делает всё, чтобы это «почти» превратилось в «окончательно». Максим не алкоголик. Он просто хочет любви, хочет почувствовать, какого это, когда соулмейт в любой момент, любым касанием доводит до такого состояния, до какого не доводит даже злоебучая водка. Максим не алкоголик. Действительно не алкоголик. Просто так — проще. Легче пережить всю невыносимую хуйню, добивающую его избитую, израненную душу ежедневно. Он пьёт, не потому что хочет. Он пьёт не часто, — ну, или не очень часто — пьёт, потому что нужно, пьёт, потому что иначе не вывезет. Максим не алкоголик. Он просто еблан. И этот диагноз, если честно, намного, намного страшнее. — Вы уверены, что вам нужно ещё? — симпатичный, молоденький бармен с сомнением косится на расплывшегося по стойке Загайского. — Может, хватит? — Я тебе плачу? Плачу, — речь у Макса не совсем уверенная. — Так что наливай! — Платить-то платите, — с усмешкой отвечает парень, ища пустую, чистую кружку. — Главное в конце плакать не начните. Каламбур до Зайца доходит долго. А когда доходит — бармен уже ставит перед ним наполненный пивом стакан, кивает и отходит к другому клиенту. Максим поздно понимает, что нужно было хоть как-то пошутить в ответ, чтобы оправдать карьеру комика. Но, видимо, юморист из него никудышный, потому что в голову, кроме элементарного «ой, нахуй иди», ничего не лезет. — Как настроение? — весёлый бармен, смешав пару коктейлей не менее весёлым девушкам, возвращается к стулу Макса. Зайцу очень хочется послать его далеко и надолго, в какое-нибудь пешее эротическое, но тогда об очередном стакане можно будет, в принципе, забыть. Только если после подобного Максим, осмелев окончательно, не начнет отбирать выпивку у других, менее пьяных и более адекватных посетителей — он-то в собственных способностях не сомневается, однако проводить ночь в ментовке все равно очень не хочется. — А какое оно должно быть? — Загайский выбирает меньшее из двух зол и пытается сфокусировать взгляд на лице собеседника. На лице — не получается, зато отлично получается на воротнике желтой, слишком яркой и слишком клетчатой рубашки. — Лучше всех! — Человек, который из всего алкогольного меню в лучшем стриптиз-клубе города выбирает дерьмовое разливное пиво, не выглядит слишком довольным жизнью. — А вы точно психолог? — бубнит Заяц в свой полупустой стакан, всем видом показывая, что разговор окончен. Однако бармен, очевидно, или слишком болтливый, или слишком не хочет возвращаться к девушкам-клиенткам. Те улыбаются и машут руками, подзывая парня к себе, но тот — не слишком профессионально, но довольно аккуратно для работника подобного заведения — делает вид, что ничего не замечает. — Горох, — бармен улыбается и протягивает Загайскому сухую ладонь. — Ну, точно, овощ, — бурчит, но на рукопожатие почему-то отвечает — или фамилия вызывает доверие, или внешний вид парня сам по себе кричит о том, что он точно Загайскому не соулмейт. — Я Макс. — Если я овощ, то ты животное, — Горох снова широко улыбается на непонимающий взгляд собеседника. — На афишах на углу часто висишь. Заяц. Комик. Это же ты? — Я. — Головка от хуя! На этом и сходятся. Загайский даже немного завидует Жене из фильма Рязанова: это ж до какой степени нужно не уметь пить, чтобы случайно в другом городе оказаться. Или Макс действительно алкоголик, а его организм переваривает почти пять литров пива, как один, или у него неожиданно открылась суперспособность — трезво мыслить будучи в говно пьяным. Заяц, конечно, надеется на последнее, но и не отрицает возможности первого. В любом случае — лететь Максиму никуда не нужно, домой он не торопится, а в баню — нахер, нахуй, в пизду, к чертям собачим — пойдет когда-нибудь потом, после стендапа. Именно поэтому разговор со слишком живым и веселым барменом завязывается быстро. Тот ловко орудует шейкером, успевая не только улыбаться подходящим посетителям, но и поддерживать какой-никакой диалог с Загайским. У Максима в голове пусто, а на языке густо — он мелит всё подряд, слишком часто встречаясь с насмешливым взглядом нового приятеля. Заяц поделать с этим ничего не может — он и трезвый говорит всё, что придёт в кудрявую голову, а уж будучи немного — или много, но Макс предпочитает верить в собственные суперспособности — в кондиции, поток слов совсем перестает контролировать. — Ну, а я нихуя не хочу, понимаешь, — он крутит в руке пустой стакан, совершенно забыв о возможности попросить добавку. — Не хочу ни говорить с ним, ни видеть его, ни на вопросы его дурацкие отвечать. Нихуя. Пусто. Горох кивает, ухмыляется и смотрит как-то слишком понимающе. Будь Загайский хоть немного трезвее, давно бы встал, расплатился и съебался в закат. Вот только выговориться хочется сильнее, чем думать о том, что раскрывать секреты уже-не-совсем-но-все-еще-незнакомцу из клуба — идея не из лучших. — Потрахаться тебе надо, — глубокомысленно изрекает бармен, помахав тряпкой кому-то за спиной Макса. — А вот и кандидатуры подъехали. Спросить, что тот имеет ввиду, Заяц не успевает. Биты, до этого долбившие по ушам несколько часов подряд, сменяются смутно знакомой, модной теперь песней. Горох за стойкой пахабно ухмыляется, пихая Максима в плечо и кивая в сторону танцпола. Уже наполовину развернувшись туда, куда так активно подталкивает его Горох, Макс вспоминает, что видел при входе какую-то тупую, слишком яркую, склеенную, видимо, на коленке, афишу. Шоу — не шоу, стриптиз — не стриптиз, но парни в золотых шортах, поднимающиеся к шестам на сцене, всем своим видом явно намекают на неплохое продолжение вечера. — Ты так смотришь, как будто не знал, что это — гей-клуб. Знать-то Заяц знал — вот только забывать об этом ему никто не запрещал. Этот клуб — единственное более-менее приличное заведение, где к Максу не лез никто и никогда. Он понимает, что дело действительно не в том, что все вокруг слишком приличные, а он слишком уродливый — просто девушки вокруг намного больше интересуются другими девушками, а парни — ребятами у шестов. Загайский даже фыркает, осознав, что не один лоханулся — девчонки у стойки, ещё полчаса назад пытавшиеся активно склеить Гороха, теперь пускают слюни на золотые шортики где-то в первых рядах у сцены. И такие, как они — скорее исключение, нежели правило. Макс никогда раньше не был на настоящей лгбт-тусовке. Он ходил с друзьями из стендапа на стриптиз, когда-то давно даже заказывал вип — правда, комната была с девушкой, с которой вместо умопомрачительного — не факт, что в хорошем смысле — секса у них произошла занимательная беседа о российском кинематографе. Заяц был на тусовках. На лгбт-тусовках — нет. Максим не чувствовал себя здесь своим, ровно как и не ощущал чужим. Он просто был, как и везде — лёгкой, почти невидимой пьяной тенью. Знал, что лучше, наверное, уйти — домой, туда, куда так не хочется возвращаться, туда, где ждёт Артём. Верный, добрый, переживающий. Ждёт и надеется, что его замечательный, весёлый парень обязательно скоро позвонит в дверной звонок, обнимет его прямо у порога и отгонит все страхи. Артём ждёт, а Макс не двигается с места. Заяц просто посмотрит — как на экспонаты в музее или на странную постановку в современном театре. Посмотрит, расслабится, а после снова вернётся к Гаусу — так, будто никаких ссор не было вовсе. Вернётся, потому что там — если не комфорт, то хотя бы стабильность. Вернётся, потому что Артём обязательно простит. Вернётся, потому что он — та ещё мразь, которая просто так от своего не отказывается. Ну, или в крайнем случае, вернётся, потому что квартира всё еще ему принадлежит. Хотя бы, официально. — Серьёзно? — Максим понимает, почему эта попсовая песня кажется ему такой знакомой. — Малиновая лада? Такое теперь считается сексуальным? Горох на доёб не отвечает — прикусывает губу и снова кивает в сторону шестов: мол, сначала посмотри, а потом выёбывайся. Заяц тоже мысль не развивает — покачивается под заводной, разлетевшийся по тиктоку припев, и откидывается спиной назад, на стойку, решив последовать совету бармена и насладиться зрелищем. Парни, как на подбор, с идеальными кубиками пресса, аккуратно нанесённым автозагаром и сексуально — в отличии от Максового «я упал с самосвала, тормозил головой» — растрёпанными волосами. Они двигаются в такт, покачивая бёдрами в золотых шортиках, и, кажется, кайфуют не столько от внимания публики, сколько от самих себя. За подобную самовлюбленность не осуждают. Загайский разглядывает русого, немного более худощавого, чем все остальные, паренька, и думает, что тоже бы сам от себя кайфовал, умей так двигаться. Изгибаться, — пусть натянуто и дежурно, но всё равно чертовски привлекательно — улыбаться, стрелять глазами и не забывать оттопыривать задницу, когда какой-нибудь особо впечатлительный клиент решит поблагодарить за поднятое «настроение». Жизнь, как говорится, не хуй — не только танцуй, но ещё и кайфуй. — Сейчас будет полный разъёб, — Горох, словно прочитав мысли клиента, шепчет это Максиму на ухо, перегнувшись через стойку. — Ты только дрочить прямо здесь не начинай. А то были у меня случаи… Зайцу очень хочется съязвить, что с подобной оценкой этих парней тот перебарщивает — красота красотой, но до каменного стояка в Максовых брюках ребята явно не дотягивают. Вот только слова застревают где-то в горле, стоит весёлой музыке смениться на более медленную, а высокому, ранее не крутившему своей задницей у шестов, парню начать медленно подниматься на сцену. У Максима, кажется, перехватывает дух от вида идеальных, обтянутых золотой тканью бёдер. Он честно пытается, но так и не может вспомнить хоть одного человека, у которого были бы такие же идеальные ноги. Заяц жадно облизывается и подается вперёд, думая, что задница, из которой растут такие ноги, должна оказаться просто нереальной. Она и оказывается. Когда парень медленно разворачивается, прокрутив бедрами восьмёрку, Макс еле сдерживается, чтобы не присвистнуть — вид сзади у этого танцора ещё лучше, чем спереди. Загайский буквально заставляет себя сделать вдох, а после — выдох: он хочет — хотя, и не очень — отвернуться, старается — тоже, если честно, не особо — привести себя в чувства мыслями об Артёме. Вот только Гаус, нереально харизматичный, действительно сексуальный, красивый Гаус, и в половину не так хорош, как этот некто со сцены. Может, дело в Артёмовой доступности — не как у шлюх, а просто, в возможности всегда находиться рядом, в отсутствии хоть какой-то загадки, — а может, Зайца просто тянет к неприятностям и подозрительным личностям — сумма, в любом случае, от перемены мест слагаемых не меняется: Загайский, к кому бы его там не тянуло, как был всегда мудаком, так им и остается. Макс сам себя не понимает, когда невольно прикусывает губу, глядя на вращение чужих бёдер. Он клятвенно — пусть, без «честного пионерского» — обещает перед Артёмом извиниться: хотя бы с помощью члена или неугомонного рта. Обещает, но сам понимает — обещания его, не то, что другим — самому себе, давно уже ничего не стоят. — Ну, как тебе? — в голосе Гороха явно слышится усмешка. — Мне кажется, очень даже… Ебабельно. Заяц кивает, даже не оборачиваясь. Он максимально медленно, стараясь — видимо, для собственного спокойствия — не показаться слишком заинтересованным, изучает глазами чужое тело: кроме красивых ног и неплохой — на самом деле, намного больше, чем просто неплохой — задницы, у танцора оказываются красивые, небрежно зачесанные назад, тёмные волосы, подкачанные руки и — Максу кажется, что температура в помещении достигает рекордного максимума — идеальный торс, который обхватывают ремни чёрной, кожаной портупеи. Макс честно старается, но просто не может не представлять, как цепляется за эту блядскую портупею, тянет паренька на себя и, одним рывком разрывая сраные золотые шортики, разворачивает и нагибает танцора. Загайский знает, что это уже все возможные границы переходит, но останавливаться не планирует — думает, что после такого количества вечеров, проведённых в ублюдских клубах и барах под какой-то вонючий русский шансон, несколько часов грязных фантазий ничего не изменят. У них с Артемом — с фантазиями или без — будущее всё равно туманно. Во рту сухо, как в пустыне Сахара, поэтому Заяц, не отвлекаясь от грязных танцев, тянется за собственным бокалом. Подносит к губам, забывая, что тот давно пуст, и чертыхается, осознавая это. — Держи, — бармен подмигивает Максиму, предлагая наполненную пинту взамен пустой. — За счёт заведения. Считай, оформил тебе мальчишник. — Упаси господи от этих предсвадебных приколов, — хмыкает Загайский, благодарно принимая кружку. — Я лучше заплачу. — Плачь и смотри. Со стороны. Плакать не хочется. Ровно как и платить. А вот смотреть хочется, даже очень. Поэтому Макс смотрит — снова и снова. Жадно пожирает взглядом аккуратные изгибы парня, глотает, вместе с пивом, вместо воздуха, его плавные движения и почти стонет, когда замечает, что портупея немного съехала в сторону, обнажив один из сосков. Понимает прекрасно — он не один такой лох, выбравший мишенью очевидного фронтмена этой золотошортиковой стриптизёрской бригады. Изголодавшиеся по красивым телам парни, сорокалетние, очевидно, скрывающие свою ориентацию, мужчины, уже знакомые девушки, пытавшиеся склеить Гороха — все они, как ебаные зомби, толпятся вокруг возвышения с шестом, у которого отплясывает парнишка. Цирк ебучий. В какой-то момент тот, видимо, решает разнообразить обстановку и оживить публику. Соблазнительно улыбается, — Заяц только теперь замечает ямочки у того на щеках, и внезапно думает, что это, несмотря на вызывающий облик, выглядит очень мило — берётся одной рукой за шест и, сделав несколько шагов, подпрыгивает, оторвавшись от сцены. Парень обхватывает пилон правой ногой, откидывает голову назад, демонстрируя идеальную шею с выпирающим кадыком и напряжёнными венами, и начинает вращаться. Он крутится, ухмыляясь и, кажется, в полной мере осознавая собственную привлекательность — золотые шортики сверкают в свете прожекторов, а портупея еще чуть-чуть сползает, обтягивая ремнями мышцы на идеальных руках. Максиму кажется, что он в ебаном Аду — так жарко и отвратительно душно вокруг. Он думает, что хуже быть просто не может — возбудиться, глядя на какого-то незнакомого танцора, будучи пьяным настолько, что на собственного парня не встал бы никогда. На Артёма и не встанет — а на этого мудака у пилона почему-то встает. Заяц на финишной прямой — осталось спустить в штаны и марафон долбоебизма будет завершен. Загайский действительно думает, что хуже быть не может. Но когда какой-то мужик, уловив момент, шлёпает его — вообще-то не его, но кого это волнует — танцора по заднице, Макс понимает, что ебучий стояк в джинсах — меньшее из зол. Он слышит звук стекла и ещё несколько секунд втыкает в пространство, пытаясь понять, кто, где и что разбил. — На счастье! — Горох прерывает его ступор, появляясь в поле зрения с совком и веником. — Ну-ка, подними ноги! До пьяного мозга слишком долго доходит, что звенел подаренный барменом стакан пива, который Максим, не контролируя не только собственный хуй, но и, видимо, пальцы, случайно выронил. Заяц поднимает не только ноги, но и глаза, и чувствует, что ему по затылку будто ебашат раскалённой сковородкой — так больно, так обжигающе сильно жалят карие глаза напротив. Загайский не понимает, как и почему этот парень среди грохота колонок, голосов посетителей и собственной эйфории услышал этот ебаный звон. Не понимает, но отвести взгляд не может, чувствуя, что под взглядом стриптизера плавится и кипит. Он уже не просто в Аду — он в ебучем котле с раскалённой магмой. — Макс? — голос Гороха доносится будто из-под толщи воды. — Макс? Ты в порядке? — Да, — Заяц не в порядке. Он в прострации, в ахуе, в нетрезвом состоянии — но он абсолютно точно не в порядке. — Всё нормально. Я просто… Я пойду. — Уверен? — бармен смотрит, как Максим спрыгивает со стула и, шатаясь, хватается за стойку. — Может, такси вызвать? — Не надо, — перед глазами всё крутится, как на цепочной карусели, но Загайский всё равно энергично, даже слишком для своего состояния, мотает головой. — Я сам. Не надо. Спасибо. Он с трудом достает из заднего кармана телефон, пьяно матерится, глядя на почти сорок пропущенных от Гауса, и оплачивает нехуёвый счет за выпивку — Горох действительно не посчитал один бокал, но сумма и без этого вышла внушительной. Максим машет новому знакомому, изо всех сил старается больше не смотреть на сцену — сердце всё ещё колотится, как бешеное, а щеки горят огнём — и, неуверенно хватаясь руками за стену, пытается выбраться из толпы, а после — из клуба. Почти получается. Заяц стойко выдерживает первые десять метров, не оборачиваясь, и уже почти празднует победу, видя впереди двери клуба, когда кто-то в — ебаный ты боже — золотых шортах загораживает ему проход. — Молодой человек, — Загайский пялится на идеальные мужские ноги и ненавидит природу за то, что наградила этого человека бархатистым голосом: было бы гораздо проще унять пьяное возбуждение, если бы тот пищал. — Молодой человек, вам не нужна помощь? Максиму хочется выть от сюрреализма ситуации. Он людей избегает, он от людей бежит — вот только те, как назло, вечно бегут за ним вслед. Падают, разбивают коленки, но всё равно бегут — так, будто Заяц их билет в лучшую жизнь. Вот только Загайский, если и билет, то в ебучий плацкарт, на места у засорившегося туалета рядом с храпящими, пьяными дембелями и мамочкой с тремя трёхлетними детишками. Он запутался в себе совершенно, он от самого себя бежит быстрее, чем от окружающих — вот только те, почему-то, его догоняют, а сам Макс себя догнать не может. Не может уже очень, очень давно. — Не нужна, — хрипит, поднимая измученный, подёрнутый пьяной поволокой взгляд на лицо танцора. — Уйди. Тот смотрит в ответ внимательно, так же пристально и обжигающе, как несколько минут назад со сцены. Максим глаза отводит, выцепляет в темноте ремни портупеи и внезапно думает, что терять нечего — неосознанно, как маленький ребёнок к новой игрушке, тянется вперед, легко, почти невесомо касаясь чёрной кожи ремня аккурат над мужской грудью. — Нравится? — снова этот низкий, обволакивающий голос. — Не стесняйся. Вижу, что нравится. А мне нравишься ты. Красивый. — Уйди, блять, — сквозь зубы, не отрывая взгляда от чужой ключицы. — Просто съебись. — Сидел у бара, такой одинокий, грустный, — не уходит. Только ближе двигается, чёлку правой рукой назад откидывая. — И такой красивый. Хочу. И ты хочешь. Я же вижу — ты готов. Парень тянется к Максовой ширинке, стремясь ощутить размер чужого желания, но Заяц дергается, перехватывая тонкие, длинные пальцы. Разряд. Стриптизера, кажется, пробирает до мурашек. Он отшатывается, испуганно глядя на собственную ладонь. Максим почему-то тупо лыбится — в нём слишком, слишком много алкоголя, чтобы париться из-за ебучего статического электричества. Он парится — парится, потому что действительно парня хочет. Хочет так, что звенят яйца. Впервые за тридцать лет он чувствует, что не просто хочет — может, действительно может даже после нескольких литров пива. Вот только может не он — может член, который, как грёбаная собачка, реагирует на каждое движение «мистера-золотые-шортики-и-ебучая-портупея». Он не может. У него Гаус. И хоть какие-то остатки совести. — Что это, блять, было? — стриптизер трясёт головой и прищуривается, глядя на Макса. — Ты… Ты почувствовал? — Угу, — Макс понимает, что, если не съебётся, нагнёт этого идиота прямо у ебучей стены. — Почувствовал, что пора ссать. И спать. Адъос, амиго. Заяц не спрашивает имени и не оглядывается. Он отталкивается от стенки и, шатаясь, идёт вперёд — задевает паренька плечом, чувствует, как алкоголь снова ударяет в мозг и, хмыкая, плетëтся к выходу. Спиной ощущает чужой, обжигающий взгляд, и, будучи не в силах отказать себе в удовольствии, оборачивается. Губы стриптизера плотно сжаты, а сам он всё ещё стоит на месте. В следующую секунду — хлоп — почему-то Максу подмигивает. Подмигивает и улыбается. Так, словно сорвал в казино куш. Так, словно это Загайский, а не он несколько часов тряс жопой у пилона. Красивый. Чертовский красивый. И странный. Странный и недоступный. Чужой, далëкий, пугающий. И, наверное, именно это Макса в нëм так сильно цепляет. Телефон в правой руке вибрирует, и Загайский по инерции принимает вызов, на секунду отворачиваясь к дверям. — Алло… Когда Максим снова смотрит на проклятое место у стены — там уже пусто. Вот только Зайцу почему-то до сих пор жарко. И там, где парень в портупее касался его, кожа горит огнём. Адским, сука, обжигающим пламенем. А сердце — проклятое сердце, столько грёбаных лет молчавшее — раненой птицей бьётся где-то в груди. Колотится так, что Макс, никогда проблем с его биением не имевший, всерьёз за своё здоровье беспокоиться начинает. Ублюдство. Сраное ублюдство. Бред. — Не ори, Тём, еду уже. Едет. И даже не один — вместе с крышей.×××
трагикомедия — выход на бис. занавес медленно падает вниз.