взять и успокоиться, золото — молчание. радио «бессонница», станция «прощание».
×××
Голова трещит нещадно, и Макс отрешённо думает, что с алкоголем стоит завязывать. Ночью Загайский завалился домой почти в невменяемом состоянии. Он помнит, что решил не включать свет, чтобы не будить Тёму, — который, очевидно, не спал, потому что звонил Максиму не раз и не два — и, стараясь быть тише, чуть не сломал себе нос, запнувшись о тумбочку в коридоре. В кромешной темноте, таща за собой не до конца снятую куртку, Макс, цепляясь за стены, добрался до ванной и — вот этот фрагмент его память заботливо размывает — решительно блеванул прямо в раковину, не дойдя до туалета каких-то пару метров. Дальше в памяти у Зайца отсутствует целый кусок с охающим Артёмом и вычищением раковины. Он стыдливо морщится, вспоминая, как очнулся уже в кровати, заботливо укутанный в одеяло и переодетый в длинные клетчатые пижамные штаны, как хватался за холодные, дрожащие руки Гауса, умоляя того не уходить, и как шептал пьяный, бессвязный бред, совершенно не осознавая, что Тёма не просто слушает — слышит. — Я такая сука. И ты тоже — сука. Мне с тобой тошно, Тём, я видеть тебя не могу. А всё равно тут. Потому что без тебя… Без тебя, блять, тоже не могу… Я такая сука. Я тебя видеть не могу и себя видеть не могу. А всё равно обоих вижу. Постоянно. И так хуёво. Понимаешь? — Понимаю. — И оно так болит. Внутри где-то. Иногда так сильно, что кажется — всё, пиздец. Ты приходишь, обнимаешь… А оно всё равно болит. Ещё сильнее. Так ведь не должно быть, да? — Не должно. — А оно болит, Тём. А ты… Ты, блять, такой хороший… Это тоже бесит. Чего ты такой… такой… идеальный-то, ёпта? Пластырь в эту ночь оказывается сорванным, а вот рана под ним — не до конца затянувшейся. И Загайский собственноручно, безжалостно и абсолютно спокойно за место, где рана эта кровоточит, хватается, сжимает и ломает — раз, другой, третий — так, что трещат и высовываются наружу все кости. Кости трещат, а Артём — молчит. Терпит, потому что Зайца не хочет терять. Терпит, потому что Зайца, жестокого Зайца, Зайца, который его самолично убивает — любит. — Идеальных людей не бывает, Мась. — Бывают! Ты вот. Или тот, из клуба… Вы такие разные, но такие идеальные… А я… Я такой долбаёб, Тём! — Из какого клуба? Кто? — Да там… Тоже… Сука… Видеть его не хочу больше… Он где касается, там пиздец… И в бошке так… Так тяжело… Максим стонет, откидываясь на подушки. Ему за свой длинный язык давно так стыдно не было. Он грешным делом думает, что лучше бы не помнил ничего, в принципе — меньше знаешь, крепче спишь. Спал-то он крепко, в отличии, наверное, от Гауса, который и без новых знаний часто мучился от бессонницы. Загайскому стыдно вдвойне, потому что извиняться он не собирается. Хочет, но не будет, потому что мама за правду его извиняться не учила. И если Максу в тридцать с лишним лет, чтобы высказаться, нужно половину аванса на алкоголь потратить — пусть так и будет. Загайскому мерзко от самого себя, но он почему-то уверен, что Артём всю эту пьяную чухню схавает. Прожует, проглотит и даже не подавится. Заяц Гауса идеальным считает, потому что прекрасно про его главный и, возможно, единственный недостаток знает — Тёма Загайского до какой-то ненормальной, часто переходящей в болезненную зависимости любит. Любит, а потому простит. Простит, потому что, когда дело касается Макса, Гаус вечно оказывается тем ещё ублюдошным терпилой. И Максим этим пользуется. Каждый, каждый грёбаный раз. — Тёмкинс? —Заяц садится на кровати, откидывая пуховое одеяло в сторону. — Ты дома? Тишина служит довольно исчерпывающим ответом. Макс зовёт ещё несколько раз, но наконец сдаётся — понимает, что в квартире находится совершенно один. Он сползает с кровати и шлёпает босыми ногами на кухню. Чувствует, как при каждом шаге в голову стреляет отвратительно-сильной болью, и тянется к одному из шкафчиков в гарнитуре. Достаёт старую обувную коробку и роется в ней, силясь найти хоть какое-то обезболивающее. В коробке обезбола не оказывается, зато оказывается прямо у кувшина с питьевой водой. Макс мысленно добавляет очередной плюсик к карме Артёма, который терпит Зайцевы запои, раскидывая блистеры аспирина и ложки с энтеросгелем по всем свободным поверхностям квартиры. Загайский привычным жестом закидывает пару таблеток в рот и запивает водой прямо из кувшина, ленясь найти стакан. Вода приятно холодит горло, и Максим улыбается, ощущая, как сухость во рту отступает. Он открывает один из кранов и, абсолютно не заботясь о том, что разбрызгивает капли вокруг, ополаскивает лицо и проходится влажной рукой по волосам. Снова становится легче. Уже не очень тёплое, но всё ещё приятное осеннее солнце светит в окно, пробиваясь сквозь опущенные жалюзи. Макс находит в тумбочке какую-то старую, не докуренную, очевидно, ещё в прошлом декабре пачку Винстона и, утягивая со спинки стула одну из безразмерных Тёминых толстовок, выходит на балкон. Сегодня выёбываться не перед кем, поэтому Заяц кутается в чёрную вещицу с забавными надписями на спине, радуясь, что хоть так совсем не по-осеннему холодный ветер не пробирает до самых, прости господи, яиц. Подкуривает сигарету, морщится из-за непривычного привкуса табака — кофейный чапман разбаловал его слишком сильно — и, наконец, разблокировывает телефон. Уведомления из ста тысяч рабочих чатов вываливаются на него одним огромным комом, но Макс старательно их игнорирует. Понимает, что ничего важного там не найдет: в последний раз, когда он случайно открыл какую-то из бесед, наткнулся на длиннющее сообщение от Саши Ваша о том, почему прыщи на заднице — это нормально, и что лечить их нужно только тетрациклиновой мазью. С тех пор желание читать что-то в подобных группах и в принципе открывать их у Зайца как отрезало. Он переключается на папку с важными чатами и с удивлением понимает, что последнее сообщение от Гауса пришло в половину третьего ночи: Артём интересовался, когда Макс вернётся домой. Внутри что-то неприятно тянет, потому что такое молчание в сети слишком для Гауса не типично. Он обычно закидывает Максима идиотскими, абсолютно несмешными мемами уже к десяти утра. Даром, что Загайский их не читает — маленькая синяя циферка в диалоге служит напоминанием, что Макс хоть кому-то в этом мире действительно нужëн. 12:43 Мак$ З@яц доброго полудня ты где?12:45 Месье Гаус На работе.
12:45 Мак$ З@яц обиделся? Загайский смотрит на горящую надпись «Набирает сообщение…» и, если честно, не совсем понимает, что чувствует. С одной стороны — ему, наверное, даже немного стыдно, что Тёме вчерашний поток сознания выслушивать пришлось. Он пусть и почти идеальный, но всё-таки тоже живой человек со своими эмоциями и переживаниями. И кредит доверия, который он Максу каждый раз, когда тот снова нетрезвым, нервным и расстроенным домой заваливается, выдаëт, тоже не бесконечный. А с другой — Зайцу хочется мерзко хихикать, потому что он впервые за всё время отношений видит, что Гаус действительно злится. Максу бы ужасаться, что собственным поведением сумел даже непробиваемого, всепрощающего Артёма до ручки довести. Вот только ужасаться Максиму не хочется — ему смешно от сюрреализма ситуации жутко. Не может же терпила-Гаус действительно обижаться? Не может?12:50 Месье Гаус Я занят.
Или всё-таки может. Загайский моргает, пытаясь понять, не мерещится ли ему. Но нет — Артём действительно пишет только это и тут же выходит из сети. На самом деле, он имеет полное право злиться, обижаться и бойкотировать смски Макса сколько угодно. И когда Заяц это осознаёт — ему внезапно не смешно, а очень, очень страшно становится. Понимает, что остатки его хрупкого мира в бездну валятся. Кубарем катятся на дно, вслед за работой, счастливым детством и жизнью без зависимостей. Исчезают, унося с собой последнюю надежду на лучшее будущее. Максим изо всех сил старается убедить самого себя, что ему и теперь на всё это насрать. Вот только он — эгоист страшный. Ему действительно насрать: на Гауса, его обиды и заботы, на Арсения с его поддержкой и волнениями, на странного чувака в ебучих золотых шортиках и кожаной портупее. Максу на всех на них насрать только потому, что не насрать на самого себя. Он ради того, чтобы в раковине своей порядок и стабильность сохранить, готов жопу рвать и по головам — членам, жопам, животам — ходить. Заяц докуривает сигарету, тушит её о деревянную оконную раму и кидает с балкона вниз. Несколько секунд наблюдает за полётом окурка, надеясь, что тот не загорится в воздухе, а после — громко выдыхает, возвращаясь к телефону. Он хочет набрать номер Артёма, чтобы выяснить, хули тот мнётся: Загайский знает, что давить на партнёра — абьюз и сраная манипуляция. А ещё знает, что на Гаусе этот приём почти всегда работает великолепно. Макс хочет свой шаткий мир комфорта спасти. Хочет, но не успевает нажать на номер абонента, когда на весь экран высвечивается фотка пьяного, улыбающегося во все тридцать два (винира) Попова. — Что-то срочное, Арс? — Максим принимает вызов сразу, понимая, что проигнорировать всё-ещё-начальника без уважительной причины не может. — И тебе привет, — Арсений на том конце провода, кажется, ухмыляется. — Как настроение? — Терпимо. Я не особо говорить могу. Что такое? — Члены мешаю пинать? — Попов тихо смеëтся. — Если серьёзно, то контроль на линии. Как там с шутками? Макс прикусывает щеку изнутри, сжимая зубы изо всех сил. Он про этот аспект — между прочим, довольно важный, потому что есть что-то надо и освещать квартиру чем-то, кроме церковных свечей и керосиновых ламп, тоже — своей жизни забыл, в принципе. Знает, что делать нужно что-то обязательно: если, как планировалось раньше, забить на всё огромный, жирнющий хуй, то скоро денег даже на церковные свечи не останется. — Как раз сажусь писать, — рука сама тянется к пачке за очередной сигаретой. — Вдохновение, знаешь, привалило! — О, Муза, возгордись заслугой справедливой, — пафосно цитирует классика Арсений. — Если серьёзно, то рад за тебя. Понимаешь, надеюсь, что это не мне, а тебе самому нужно. Загайский прекрасно всё понимает. А ещё понимает, что его бледная, в крови, кнутом исчерченная Муза не поможет. Она не просто дремлет — она давно мертва. — А ты теперь каждый день будешь звонить? — спрашивает осторожно, стараясь прощупать почву. — Да, — Арс на обречённый вздох Зайца снова смеётся. — Как только точную дату проверки материала назначу и тебе сообщу, отсчитывать часы вместе будем. Я тип приставучий, ты же знаешь. — О, я знаю… Я прекрасно знаю… Несмотря на предупреждение Макса о невозможности говорить, они болтают ни о чëм ещё пару минут. Заяц думает, как аккуратно слиться с неинтересного, душащего диалога, когда в трубке кто-то протяжно зовёт Арсения. И если Попов после этого крика не давится воздухом, то Загайский — платиновый блондин. — А-а-а-рс, — низко и удивительно мелодично. — Ты там долго ещё, солнце? — Мама? — насмешливо интересуется Максим, прекрасно понимая, что там не то, что не мама — там даже не папа. Скорее, папочка. — Не язви, — непонятно к кому обращается Арсений. — А то язвикалка отвалится, и новые шутки рассказывать не сможешь, — вот теперь понятно. — Мне терять нечего. — Подумай лучше. Антон на другом конце трубки, очевидно, устаёт ждать, пока его непутёвый муж дочитает кому-то из подопечных очередную лекцию, и делает что-то очень непристойное. Заяц, конечно, свечку не держит да и видеть — не видит, но сорвавшийся на стон голос Попова является неплохим подтверждением Максовых догадок. — Подумаю в другой раз, — у Загайского от абсурда ситуации скоро точно что-то отвалится, и если это будет не язвикалка, то, видимо, жопа. — А то у тебя там борщ мамин стынет. Ароматы аж до моей квартиры долетают. Умопомрачительно. Арсений бросает трубку не попрощавшись, и Макс смеётся, ещё несколько секунд вслушиваясь в красноречивые гудки. Желание звонить Артёму отпадает само собой. Он не сахарный, без Зайцевых прозвонов не растает — перебесится и наберёт сам. Наверное. Следующие сорок минут Максим честно пытается взять себя в руки и, хотя бы немного, хотя бы самую-самую малость поработать. Почти получается — настолько, насколько это, в принципе, возможно в его случае. Макс чистит зубы, заваривает себе кофе, переносит ноутбук на диван и даже включает его — ноутбук, не диван. А вот после, видимо, решает, что этого достаточно — поэтому вместо файла с несчастным анекдотом открывает браузер. Он борется сам с собой долгих пятнадцать секунд прежде, чем набрать в строке поиска «Клуб «Экшн» Москва» и зависнуть на нужном сайте. Загайский мастер лжи — особенно лжи самому себе — поэтому профессионально прикрывается чисто деловым интересом, увлечённо разглядывая фотографии с клубных мероприятий. Максим честно старается акцентировать внимание на интерьере, а не на танцорах, но сдаётся уже на четвёртой фотографии. Она сделана буквально на прошлой неделе, и ноги парня, изгибающегося в кадре, Заяц теперь не спутает ни с чьими. Он мог не вспомнить номер собственной квартиры, мог заблевать сиденье такси или собственную кровать. Он мог быть пьян в полное, в абсолютное ничто, но эту фигуру забыть он не смог бы. Эту фигуру, эту портупею, эти руки и этот блядушный взгляд. Не смог и — Макс впервые за долгое время честен с самим собой — даже не пытался. — Ну и мразь же ты, Загайский. Разговаривать с пустой квартирой — странно. Ещё страннее — чувствовать горький, обжигающий стыд за то, что сделать очень хочется. Ощущать тяжёлую, взявшуюся, конечно, не с потолка вину за острое желание подрочить. Подрочить на фотки. На фотки не своего парня. Телефон пищит от полученного сообщения как раз, когда рука Максима замирает под резинкой трусов где-то на уровне паха. Он чувствует, как горят щëки, и бросает на экран ноута последний, зацепившийся за очередной изгиб тела его стриптизëра взгляд. Думает, — в глубине души знает — что это всё абсолютно, совершенно точно неправильно. Понимает, что ведёт себя как тупой подросток в период пубертата, мечтая залезть в штаны каждому встречному красавчику — особенно, когда под боком есть свой. Всё это — неправильно, дико и самому Максу действительно чуждо — незнакомо, ново, страшно. Он всё ещё избегает. Продолжает на идее соулмейтов зацикливаться, живёт от попойки до попойки, воротится от каждого ласкового слова собственного парня, но всё равно избегает. И уже не потому что так лучше или правильнее, а потому что — привык. И этот мнимый комфорт его, наверное, самая страшная, самая старая и самая масштабная зависимость. Хотя бы потому, что даже сам Макс не понимает — действительно ли она настоящая. Телефон пищит снова, и Заяц, матеря про себя так невовремя решившего извиниться — хотя, кому тут всё-таки извиняться нужно — Тëму, берёт смартфон в руки. На экране висят два уведомления о сообщениях и единственное, в чем уверен Максим — оба они не от Гауса.13:48 Неизвестный номер хей! как ты там? 13:50 Неизвестный номер видимо не очень))
Загайский не верит в карму, в астрологию и в судьбу. Он не верит ни в какого Бога, включая макаронного монстра, но сейчас действительно находится на грани прочтения так не кстати всплывшего в голове «Отче наш». 13:51 М@к$ З@яц ты кто? Осознание, что обращаться к незнакомцу — ангелу, демону или просто аферисту — на «ты», наверное, не вежливо, приходит к Максу всего на несколько секунд раньше, чем ответ.13:52 Неизвестный номер горох который овощ который бармен из клуба
Максим выдыхает слишком громко и облегчённо для человека, убеждённого в отсутствии божьей кары. Он прекрасно помнит бармена, а бесплатный, разбитый из-за нелепой, глупой слабости стакан пива помнит ещё лучше. Заяц, конечно, не меркантильный, но Гороха в список контактов всё-таки заносит. Знает, что вряд ли свяжется с ним ещё хоть раз, потому что не привык привязываться и заводить знакомства, но пальцы почему-то сами вбивают новый номер. Видимо, действует энергетика приятной улыбки и жёлтой клетчатой рубашки. Или Заяц вправду бессознательно привязывается к каждому, кто уделяет ему хоть каплю внимания. Хотя, возможно, он просто еблан — что всё-таки очевиднее всего. 13:53 М@к$ З@яц откуда у тебя мой номер?13:53 Горох Лох ты сам дал 13:54 Горох Лох когда жаловался что тебе не с кем поговорить и что твой парень тебя не понимает
Макс всё-таки еблан. Разговорчивый еблан. Долбоёб, который обманывает самого себя, прекрасно всё понимает, но продолжает гнуть одну линию. Потому что так — не страшно. 13:54 М@к$ З@яц я норм, спасибо! вчера хуже было13:54 Горох Лох ну слава богу 13:54 Горох Лох а то мы с серым пздц волновались (
Что-то в горле сжимается, корябая вмиг пересохшую гортань. У Максима предчувствие странное, никак адекватно не объяснимое. Он знает, что делать этого не должен. А ещё знает, что в последнее время сделал столько неправильных, иррациональных для него самого вещей, что подобное уже не кажется странным — скорее просто нестандартным. 13:55 М@к$ З@яц а кто такой серый? Загайский смотрит на значок «Печатает…» и думает, что ответ на вопрос знает. И слышать подтверждение собственных догадок не то чтобы хочет.13:55 Горох Лох залетай к нам щас познакомлю)) 13:55 Горох Лох напиши как подъедешь к клубу я выйду встречу
Подтверждение — не слышит. И не видит. Зато видит заманчивое предложение, от которого Максим, прошлый Максим отказался бы, не задумываясь. А вот Максим новый — задумывается. Ненадолго, но даже это — показательно. 13:57 М@к$ З@яц не, прости, поработать надо13:57 Горох Лох как хошь мое дело предложить
Телефон наконец-то замолкает. Заяц пялится в экран, как последний идиот, ещё несколько долгих минут, переваривая произошедшее. Он ждёт чего-то, сам не знает чего: знака, намёка, сообщения от Гауса, в конце концов. Ждёт, хотя сам прекрасно понимает — не дождётся. Макс осознаёт — облажался по полной. Так, что чинить сломанную игрушку, кажется, дороже, чем купить — или, на худой конец, спиздить в песочнице — новую. Он ждёт. Впервые, наверное, искренне хочет, чтобы Артём всё-таки написал. Даже не позвонил — просто чиркнул сообщение, что поговорить готов. Вот только Тëма — не пишет. Поэтому Заяц лажает снова, натягивая на ноги чёрные, с дырками на коленках джинсы и заказывая Uber. Он лажает, думая, что осознание проëба ещё никогда не было настолько волнительно-приятным. Ещё никогда саморазрушение не казалось Максу настолько правильным.×××
Артëм звонит ровно в тот момент, когда Заяц хлопает дверью машины, остановившейся напротив дверей «Экшена». Не сказать, что Макс этим поворотом удивлён — ещё полчаса назад он отдал бы всё за подобный подарок судьбы. Но это — полчаса назад, а сейчас, как и всегда в таких ситуациях, Максим тупо пялится в экран, отсчитывая секунды до окончания вызова. Он не переключает «Уходи» Anacondaz, включившуюся сразу после Тëминого звонка, и поджигает сигарету, давая себе единственный — и, наверное, последний на сегодня — шанс передумать. Заяц даже не курит — затягивается пару раз, тупо глядя на тлеющий кончик будущего бычка, и вскольз думает, что нужно всё-таки переходить на электронки: вонючего дыма и вреда будет явно меньше. — Макс? Ты? — кто-то хлопает Загайского по плечу, заставляя вздрогнуть и обернуться. — А говорил, что не приедешь. — А ты говорил, что нужно написать, чтобы встретили, — улыбается, пожимая руку смущающемуся Гороху и внезапно осознавая, что не против подобной тактильности. — У меня просто чуйка на классных людей. Выбора — так, будто он у Макса, в принципе, был — не остаётся, поэтому парни молча заворачивают за угол, пробираясь к чёрному входу мимо мусорных баков. Заяц не спрашивает, зачем Серëжа вышел на бульвар, а Горох — зачем Максим приехал. И это подкупает — не отсутствие интереса или банальное стеснение, а, скорее, осознание существования личных границ и отстутствие попыток влезть туда, где тебе не рады. Загайский смотрит на розовую футболку Серëжи, на его смешные носки с Наруто и думает, что они, наверное, смогли бы подружиться — где-то в одной из параллельных вселенных. От Гороха Макса торкает — не так, как от вчерашнего стриптизëра, но абсолютно точно сильнее, чем от завсегдашнего Гауса. Так, как торкать должно, когда ты знакомишься с кем-то потенциально неопасным, тебе по духу близким — так, как торкает при встрече с приятелем. И это снова — слишком. Слишком для Зайца, закрытого ото всех, боящегося лишнего прикосновения чужого тела. Это ощущается слишком остро и — именно подобное Максима пугает до жути — правильно, потому что Загайский, оказывается, та ещё тактильная сучка, привязывающаяся к любому, кто не посылает сигнальные ракеты с надписями «хочу секса» или «чел, мы, возможно, соулы». И это действительно страшно. Максу себя самого узнавать и раскрывать не хочется. Он и без того облажался, — перед Артёмом, перед самим собой — а подобное всё только усугубит. Заяц это понимает прекрасно, но всё равно мило улыбается, проходя в темноту клубного помещения. В темноту, которая, вопреки предрассудкам, кажется, клешнями тащит его прямо на свет — туда, где чувства, где правда, где настоящая жизнь слепят так ярко, что становится больно. Не так, как обычно — раздирающе, жгуче, противно, а так, как на пляже, когда забываешь солнечные очки — немножко с покалываниями и желанием — не навсегда, на время — зажмуриться. — Зацени, какие тëлки, — Максима от подобного описания девушек дёргает, но он заводится так же быстро, как успокаивается, заметив, что действительно — тëлки: на стене висит огромный постер с коровами, которых пытаются выкрасть инопланетяне. Современненько. — Мощно, — Загайский улыбается, проскальзывая вслед за Горохом за приоткрытую шторку. Они оказываются в основном клубном помещении, которое днём вполне может сойти за обычный артхаусный паб. Шесты не выглядят вызывающе, а отсутствие толпы и громкой музыки прибавляет этому месту ещё пару плюсиков к репутации — по экспертному Максовому мнению. — А вы всех алкашей, которые ночью номерами разбрасываются и на жизнь ноются, на следующий день к себе зовёте? — Заяц оглядывается, замечая пару незнакомых пацанов у противоположной двери, ведущей к туалетам. — Или только избранных? — Лично я никого и никуда не звал, — Горох ухмыляется, ныряя между диванами в направлении барной стойки. — Это всё Серый. — Серый? А это… — Это я. Макс оборачивается, уже чувствуя, как падает бешено стучащее сердце. Натыкается на знакомый взгляд карих глаз и понимает — крышка. Капут, конец, пиши пропало. Ещё одну встречу с этим человеком ни Заяц, ни его жизненные установки не переживут. — Я Серëжа. Серëжа Шевелев, — вчерашний стриптизëр сверкает усмешкой, протягивая Максиму широкую ладонь. — Мы вчера, кажется, встретились не при лучших обстоятельствах. — Определённо не при лучших, — Загайский сглатывает и, неосознанно руша очередной кусок возводимой долгие годы стены, отвечает на рукопожатие, думая только о том, что рука у парня — сухая и сильная. — Я Макс. Макс Заяц. Коротит снова — так же неожиданно, как вчера, но теперь гораздо более реально и ощутимо. Нет того интимного полумрака, а Заяц — абсолютно трезв и ни капли не возбуждён, но ебашит так, будто всё это, вместе с травой, давно гуляет по венам. Они не отшатываются друг от друга, молча глядя на сцепленные ладони. По пальцам растекается приятное покалывание, а голова с каждой секундой становится всё легче. Максим поднимает замыленный взгляд на собеседника, видя плотно сжатые губы, нахмуренные брови и — что странно — ни капли удивления на лице. Бьёт снова — в этот раз осознанием, прямо в комок мыслей: он знал. Понял вчера, сопоставил факты и просто хотел проверить. А Макса наебали, как наивного, маленького мальчишку — каким он, собственно, и является. — Забавно, — тянет Серëжа, медленно разжимая рукопожатие. — Странная хрень, правда? — Иди нахуй, — сквозь зубы, пока пьяный дурман медленно отступает. — Просто… Идите нахуй. Оба. — Эй, стой, не кипятись — Горох машет белой тряпкой, как флагом, признавая поражение. — Ты реально классный чел. Давайте просто поговорим. Загайский удивлённо изгибает бровь, глядя на парня напротив. Шевелев, кажется, сложившейся ситуацией не взволнован вовсе — стоит, всё также ухмыляясь, пристально Максима разглядывая. Заяц чувствовать не хочет, не может, боится, но снова признаёт — Серёжа действительно красивый. Не так, как показалось вчера — идеально, и не так, как Гаус — восхитительно. Серёжа по-особенному нежно, мягко красивый: с ямочками на щеках и растрëпанными волосами, не в портупее и золотых шортах, а в обычной белой футболке и спортивках. И Макс рушит очередной оплот, позорно признавая — даже если бы он знал исход заранее, всё равно бы Шевелева коснулся. Не потому что интересно или прикольно, а потому что хочется. Заяц сдаётся. Проходит к стойке, задевая виновника всех его проблем плечом и чувствуя очередное покалывание. Садится на стул, кивая незнакомым парням, которые тоже переместились к бару. — Это Игорь, — представляет их Горох. — А это Фукс. Ну, вообще, он Саня, но лучше — Фукс. Они пожимают руки, и Максим внезапно понимает, что больше бояться нечего — он реально может касаться, имеет на это полное право. Самое страшное, самое отвратительное и одновременно желанное уже произошло. Макс теперь может ебаться — ну, это вряд ли, потому что Заяц всё ещё не изменщик, а зпп боится больше, чем собственных мыслей — в туалетах, может обниматься с коллегами и целовать Артёма, не страшась, что в какой-то момент всё пойдет не так — просто потому что оно уже пошло. И остановить это Макс не в силах. Пацаны перекидываются с Горохом парой слов и, утащив из-под стойки несколько каких-то тряпок, отходят. Заяц наблюдает, как они лезут за шторку, достают вёдра и швабры, собираясь, видимо, протирать пол. Он смотрит на Шевелева, который забирается на стул слева, и отрешённо думает, что стриптизëрам, наверное, платят очень мало — раз после ночной смены они моют полы в том же клубе, где танцуют. — Мы работаем посменно, — отвечает на немой вопрос Загайского Серёжа. — Сутки через двое. В эти двадцать четыре часа входят и танец, и подготовка помещения к следующему заходу. Кризис, хули поделаешь. Максим мычит в знак солидарности и лëгким кивком головы соглашается на предложенный Горохом чай. Он всё ещё наблюдает за Игорем и Фуксом, которые переговариваются слишком активно, а светят — слишком ярко для людей, которым предстоит отдраить всё помещение. — А у вас все… Ну… — Заяц запинается, думая, как аккуратнее подобрать слова. — Геи? — приходит на помощь Горох, протягивающий парням чашки с зелëным чаем. — Именно. — Я, например, нет, — бармен улыбается, демонстрируя обручальное кольцо. — Фукс с Игорем тоже. — Ага, они би, — хмыкает Шевелев сбоку. — Как и я, собственно. Макс кривит усмешку, чувствуя, как Серёжа — специально или случайно — касается его коленки своей. Чай перестаёт быть освежающим, и Заяц отрешённо думает, что этот дурман — кто бы что ни говорил — на алкогольный всё-таки не похож. Возможно, дело в царящем напряжении, а может тот, кто выдумывал эти дурацкие описания соулмейтов, сам никогда не чувствовал ничего подобного — в любом случае, Загайский не против. В нём спустя тридцать лет подавления, притворства и лжи, кажется, просыпается что-то настоящее. Что-то, что именно про него, про Загайского-глупого-мальчишку, а не про Зайца-не-очень-крутого-комика. Что-то, что он не особо понимает и контролировать не может. Хочется кричать и бегать, хочется орать песни Меладзе и танцевать босиком на мокрой после дождя траве. Максиму — это трудно объяснить, ещё труднее проанализировать — после сорванных тормозов наивно хочется жизнь собственную изменить, добавить в неё хоть немного красок. А ещё, несмотря на то, что на Шевелева он всё еще злится, Загайскому до дрожи, до бешеного биения сердца хочется ещё хоть раз его коснуться. Не случайно, коленкой под столом или пальцами, пока передаëшь кружку, а нормально — задержав руку и дыхание, услышав гул в голове и приятное покалывание в теле. И это всё тоже никаким законам логики не поддаётся — Максу и хочется, и колется. — Ты хотел поговорить, — вместо исполнения желаемого, Заяц пялится в чашку. — Правила про питьё и молчание, вроде, нет. — Пойду, помогу пацанам, — Горох не очень тактично, но достаточно быстро ретируется, оставляя двух идиотов наедине. — А то они скоро эти швабры в задницы друг другу засовывать начнут. — А они могут, — добавляет Серëжа, тоже пристально разглядывая собственный чай. Макс невесело хмыкает. Он хочет быть здесь, хочет во всём разобраться, но одновременно с этим ненавидит факт своего присутствия в клубе. Зайца бесит беспомощность перед самим собой, бесит, что он вот так легко рушит каменные стены из принципов, возводимые вокруг сердца годами. И ради чего? Ради незнакомого парня в золотых шортиках? Ладно, ради очень красивого парня в золотых шортиках, одно прикосновение которого может, кажется, довести Загайского до экстаза. Действительно ли это всё того стоит? Стоит стабильных, пусть неискренних, но надёжных отношений с Артёмом? Стоит его привычной, скучной, но распланированной жизни? — Знаю, о чём ты думаешь, — Макс вздрагивает, поднимая затравленный взгляд на Шевелева. — Я мысли читать не умею, не бойся. Просто у тебя на лице всё написано. Ещё один проёб. Заяц, так умело контролирующий собственные эмоции, сидит на красном барном стуле перед пацаном, который читает его, как открытую книгу — хоть кому расскажи, не поверят. Макс и сам не верит. Или, как обычно, верить в возможность собственной уязвимости, верить в шанс, что перед кем-то, кроме привычного Гауса, он может быть настоящим, просто не хочет. — Слушай, я сам в ахуе, — Серëжа наконец смотрит в ответ. — Для меня это такая же неожиданность, как и для тебя. Да, если честно, я до вчерашнего дня во всю эту хуйню с родственными душами и не верил вовсе. — Я тоже, — наверное. — И что нам делать? — А я ебу? — Загайский нервно хихикает, глядя на забавную мимику собеседника. — Я не предлагаю тебе прыгать в койку или бежать в первый попавшийся ЗАГС. Хотя бы потому, что сам этого не хочу. — К тому же, я в отношениях. Серёжа, кажется, действительно удивляется. И Заяц будет не Заяц, если не заметит, как у того на секунду опускаются плечи и темнеют без того тёмные карие глаза. Но, может, Максу это только кажется — а когда кажется, нужно креститься. — Тогда это тем более будет нелогично, — Шевелев справляется с секундной слабостью так быстро, что Максим правда начинает думать, будто ему просто показалось. — Бросать своего… Партнёра… Я тебя не прошу тоже. — А что тогда просишь? — звучит как-то слишком по-детски наивно: так, будто они не про судьбу, а про форму колобашек в песочнице разговаривают. — Может, попробуем стать хотя бы… — Серёжа мешкается на пару мгновений. — Друзьями? Приятелями? Коллегами по несчастью? Зайца пробивает на нервный, неконтролируемый смех, грозящий перейти в нехилую истерику. Он трясётся, покачиваясь на стуле, совершенно не понимая, как из каменной статуи за пару дней превратился в человека, которому на полном серьёзе кто-то типа Шевелева предлагает дружбу. — Ну, давай, — Макс хихикает только сильнее, глядя на изумлённое лицо собеседника. — По… Попробуем… — В чай что-то подлили? — Серёжа берёт чужую чашку и настороженно нюхает содержимое. — Или я сказал нечто настолько забавное? Загайский только отмахивается. Он всё ещё не может привыкнуть, что кому-то — кроме, разумеется, до боли надоевшего Гауса — действительно интересны его мысли. Думает, что, возможно, если не быть таким невыносимым, закрытым придурком, то люди, как мухи на липкой ленте — сами смогут задерживаться в его жизни. Не быть — не может, но может хотя бы попытаться. — Окей, можно называть тебя Серый? — Макс быстро успокаивается, заметив подозрительные взгляды парней, которые, видимо, закончили протирать пол. — Да хоть Белый, хоть Голубой, — Шевелеву заметно легчает от осознания того, что его не послали нахуй. — Если это, конечно, не расизм. — Окей, тогда будешь Оранжевый, — улыбается, допивая остывший чай. — Расскажи мне о… О себе? — Я не очень умею в диалоги, — Серëжа застенчиво улыбается, и Макс неловко улыбается в ответ, думая, что это уже — прогресс. — В диалоги тет-а-тет? — До утра за жили были? — Шевелев поправляет прядку, выпавшую из чёлки, и Заяц с трудом подавляет желание остановить его: как бы трогательно — во всех смыслах — не выглядел этот одинокий волосок, они явно ещё не на той стадии отношений, когда можно запросто лезть в чужие волосы грязными руками. — Но можно хотя бы попытаться. За примерку денег не берут! Они пытаются. — Ну, я вообще-то стриптизёром не на постоянке работаю. Это просто подработка, пока в вузе учусь. На заочке. — Ты учишься? — Макс ощущает себя грëбаным дедом, оценивающе глядя на Шевелева: тот не выглядит на восемнадцать, не выглядит даже на девятнадцать, но чëрт этих подростков сейчас разберëт. — Мне двадцать шесть, не бойся, — Заяц и не боялся, но от осознания, что его — и судьбу — не тянет на малолеток, заметно легчает. — После колледжа взял год, чтобы подумать, а потом просто не поступил с первой попытки — на сценаристов, оказывается, ещё и папка творческая нужна. — Ты, блять, сценарист? — Ну, ещё не совсем… Диалог действительно получается. Сначала — неловко и неуверенно, с молчаливыми паузами и улыбающимся Горохом, заполняющим их. Потом — более бодро и шумно. И, если честно, Загайский не то чтобы удивляется, когда через несколько часов находит себя на какой-то лавке у небезызвестных Патриарших, жарко доказывающим Серёже что-то, о чём сам, на самом деле, не имеет ни малейшего понятия. Максим чувствует себя в какой-то дешёвой романтической комедии, над которыми обычно плачут четырнадцатилетние девочки, когда их в очередной раз динамит красавчик из одиннадцатого. С Шевелевым разговаривать удивительно легко — и не потому что рот у него не затыкается, а истории льются рекой. Просто он действительно кажется в доску своим — не альфа-самцом, которого строил из себя вчера вечером, а обычным парнем с большой буквы, приехавшим из родной глуши покорять столицу. У Серёжи в запасе такой огромный арсенал историй, дурацких — смешных и не очень — ситуаций, что в какой-то момент Заяц даже начинает завидовать: его-то жизнь не такая насыщенно-яркая. А потом — просто решает запоминать. Он впитывает чужой голос, смотрит на сверкающие на щеках парня ямочки и думает, что даже если из этой их попытки не выйдет ничего дельного — в конечном итоге получится по-настоящему интересный стендап. Загайский знает, что это, наверное, не очень круто — присваивать себе чужие приключения, но клятвенно, даже как-то слишком искренне для типичного Макса обещает самому себе Серого на проверку материала позвать — хотя бы для того, чтобы ещё раз увидеть морщинки вокруг карих глаз, появляющиеся у того во время улыбки. — Мы, кстати, сейчас на той же скамейке, где сидели Воланд с Берлиозом и Бездомным, — Шевелев ради этого рандомного факта перебивает сам себя — в десятый, а может быть, в сотый раз. — Прикол, да? — Прикол… — Макс не помнит, когда улыбался так много, но вот — улыбается снова, глядя в загоревшиеся от неподдельного восторга глаза собеседника. — А ещё у нас все жопы в краске сейчас будут, поэтому я не встаю, — эту информацию Серёжа тоже выдаёт спокойно: так, будто каждый день портит штаны неотстирывающейся краской. — Прикол, да? — Прикол… Скамейка — пусть и литературная — действительно оказывается окрашеной, а новые штаны Макса — безнадёжно испорченными. Диалог приходится свернуть, хотя — в этом Загайский сейчас уверен больше, чем в собственной адекватности — никому этого не хочется. — Вали давай, а то тебя скоро удар хватит от такого количества жëлтого, — Шевелев хихикает, глядя на крутящегося на месте Зайца: тот выглядит как собака, пытающаяся поймать собственный хвост. — Могу даже заплатить. Правда, у меня все деньги на киви. — Не нужны мне твои деньги, — бурчит Максим, понимая, что любимые рваные джинсы потеряны безвозвратно. — Можешь перевести мне ананас. — Что? — Ну, ананас. Через киви. Макс всё-таки вызывает такси и благодарит господа, в которого всё ещё не верит, что не надел сегодня любимый пуховик — дышать от осознания того, что чёрная куртка за несколько десятков косарей висит в шкафу живая намного легче. Через пару десятков минут, кажущихся вонюче-красочной вечностью, Загайский уезжает в машине комфорт класса, внимательно глядя на Серёжу, который машет вслед с тротуара. Он думает, что предложить парню проехаться до квартиры и переодеться было бы вежливо, но совершенно не в духе Макса. Поэтому не предлагает: просто прощается, почему-то избегая рукопожатия — так, будто не он с довольным лицом пиздел обо всём и ни о чëм с малознакомым парнем последние несколько часов — и уезжает, наблюдая, как Шевелев, своё отмахавший, разворачивается и, пританцовывая от музыки, видимо, играющей у того в голове, движется в противоположную сторону — куда-то к переулкам, которые ведут к Тверской. Жопа у того — такая же, как у Максима, жёлтая от краски, а улыбка — не такая же, но по-особенному живая, яркая. И Зайцу кажется, что у него с сердца какие-то оковы падают: срать становится и на Артёма, и на проблемы с работой, и на то, что вся эта история крупным провалом может обернуться. Ему просто хочется притвориться, дать своему заëбанному мозгу хоть на пару минут поверить, что никаких стен и загонов нет — что он обычный, почти жизнерадостный паренëк, гуляющий по улицам с новым знакомым. Макс едет в такси по центру, смотрит в окно на вечереющий город и думает, что может позволить себе хоть один счастливый день. День, в который действительно понимаешь, что бывает всё на свете хорошо. Вот только счастливый день заканчивается через час — ровно в тот момент, когда Загайский переступает порог собственной квартиры. Этим вечером Максим впервые за всю историю их отношений серьёзно ссорится с Артёмом, а Гаус впервые так громко кричит. Злится и ревнует, случайно — или специально — бьёт пару тарелок, обвиняя Зайца в неверности. Этим вечером Макс впервые — вообще впервые за всю свою жизнь — извиняется первый: стоит на коленях перед Гаусом, стянувшим домашние шорты вместе с трусами, и действительно извиняется. Он сжимает мошонку, проходясь языком по чужому члену, и отрешённо думает, что извиняется не за дело. Макс действительно верный — конечно, не как пёс. Единственный его проёб — это невозможность сказать Гаусу, что между ними окончательно всë. И за это Заяц, как раз таки, не извиняется. Позже, сидя на кухонном подоконнике с ноутбуком и куря в открытое окно, Максим впервые за долгое время — в этом дне вообще слишком много впервые — печатает шутки для будущего монолога. Он помнит каждую историю, рассказанную Шевелевым, помнит его горящие карие глаза и ямочки на щеках, помнит взъерошенные волосы и смех. Помнит так, будто это было не пару часов назад, а когда-то давно, в одной из прошлых, абсолютно нормальных людских жизней. Гораздо чëтче он помнит, что отсутствие стендапа грозит ему резким, совершенно несвоевременным завершением карьеры. — Спать идëшь, зай? — Артем в одной гигантской футболке, достающей ему почти до колен, тихо подходит сзади. — А мы помирились? — А ты мне не изменяешь? Макс всё еще изменяет только самому себе. И снова — в этот раз далеко не впервые — выбирает не себя. Он выбирает карьеру, выбирает стабильность. — Нет. Гаус кладёт подбородок на макушку Загайского, а тот передаёт ему сигарету. Тëма затягивается, легко выдыхая дым в темноту московской ночи. Каждый из них думает о своём. Они всё еще самые близкие друг другу люди. Но Макс не может и, наверное, уже никогда не сможет избавиться от липкого ощущения, что дальше, чем сейчас, они не были друг от друга никогда. Каждое прикосновение ощущается чужим, а каждое, даже самое правдивое и искреннее слово — лживым. А ещё улыбаться, так, как он улыбался весь прошедший день, больше не хочется. И Максу бы задуматься, что его комфорт — давно уже не комфорт. Вот только страшно: объебаться, пойти туда, где ты никому, абсолютно никому окажешься не нужен. — Тогда помирились.×××
Максим в соулмейтов не верит: слишком много чести для суки-судьбы, которая лишает выбора и без того обделённых счастьем людей. Заяц действительно не верит — ну, разве что, немного, самую малость. И, наверное, именно поэтому снова, уже в третий грёбаный раз за неделю, толкает тяжёлую дверь клуба «Экшн», прекрасно зная, кто только что заступил на смену. — Привет героям-любовникам, — Горох машет Максу стаканом со своего законного места за барной стойкой. — Снова проблемы с принцессой? У них с Артёмом — стабильно: стабильно никак. Они действительно помирились в ту ночь, вернувшись к тому, с чего начинали изначально — к утренним приветствиям, поцелуям в щеку и напряжённому молчанию за завтраком. Гаус зашивается в театре — у них скоро премьера какого-то, очевидно, гениального спектакля, а Макс — пишет стендап. А ещё — Серëже. Они обменялись номерами буквально через пару дней после их первой прогулки — Заяц не выдержал, завалившись в клуб и случайно, — или не очень — угадав Шевелевскую смену. Он действительно убедил самого себя, — и, заодно, Серёжу — что больше, чем друзьями они быть не могут. Не столько из-за Максовых отношений, сколько из-за разницы характеров, взглядов, профессий. Оба это понимали прекрасно, а потому согласились играть роль «просто друзей» — даже без привилегий. А ещё — оба понимали, что это всё раздутый, высосанный из пальца пиздёж. Хотя бы потому, что оба ревновали: Серëжа, почти не скрываясь — к Артёму, а Макс, скрываясь — к вип-клиентам. Они не были разными, потому что это тоже пиздёж — они сходились почти во всём: в любимой футбольной команде, книгах и фильмах. Они вставали в одно и то же время, ненавидели драники с яйцами и стебали Гороха за смешные носки. Макс пиздел про непохожесть характеров, про разницу во взглядах на жизнь, обещал, — как и месяц назад, стоя на коленях перед Гаусом — что закончит это, закончит ебланить. Не заканчивал, каждый, каждый грёбаный раз возвращаясь к точке невозврата. — Не, он на даче, дома штиль, — Загайский, конечно, оправдывается: даже со ждущим дома, как жена моряка, Артёмом, он все равно пришёл бы сюда. Не ради танцев, выпивки или атмосферы кутежа — ради Шевелева. — А где Серый? — У него приват. Обещал, как закончит, заскочить к бару. И вот опять — это мерзкое, липкое чувство ревности, на которое Загайский не имеет абсолютно никакого права. Он вообще на Серëжу прав не имеет — кроме тактильных и дружеских, о которых они сами договорились несколько дней назад. Не имеет, но всё равно отвратительно сильно злится, — на Шевеля, на самого себя — представляя, как его стриптизёр крутит яйцами перед лицом какого-нибудь пристарелого богатого виагроида. Серёжа за пару недель окончательно превратил Максима в жуткую тактильную липучку. Они прекрасно понимали, что обоих тянет, и, несмотря на все обсуждения границ, сдались, разрешив друг другу и самим себе касаться. Оголённой кожи, тканей футболки, покрытых джинсой колен. Зайцу нравилось переплетать собственные пальцы с чужими — ненадолго, на пару десятков секунд. Нравилось гладить тыльную сторону ладони большим пальцем, нравилось смеяться, падая на знакомое, покрытое только ремнями портупеи плечо. Он всё ещё не изменял Гаусу в том самом смысле, продолжая, будто играясь, поджигать изнутри самого себя. Максим вертелся на карусели из сотни различных ощущений, пьянел от Серëжиных касаний, прекрасно понимая, что это уже не просто привычка — ебаный наркотик. Загайский всё ещё не был влюблён — он это чувство отрицал, в принципе. Он был вдохновлён, написал 80 процентов необходимого для будущего мероприятия материала, а ещё жутко, до зудящих яиц хотел Шевелева. Не просто похоть — желание, которое каждый грёбаный раз затуманивало разум. Желание, которое было сильнее его, но не сильнее принципов. — Ку-ку, Заяц, — кто-то легко обнимает Максима со спины, аккуратно, почти невесомо касаясь губами плеча, покрытого тканью рубашки. — Ты как? — Ломовейше, Фукс, — он высвобождается из чужих рук, будучи всё ещё не в силах смириться с излишней тактильностью других людей: подобную вольность Загайский подсознательно готов позволять только одному человеку, который, к счастью или к сожалению, границ никогда не переступает. — Сегодня же не твоя смена, вроде? — Игорëшу жду, — Саша улыбается, глядя куда-то в сторону. Макс непроизвольно следит за его взглядом и натыкается на извивающегося у пилона Бобкова. В этой атмосфере тот выглядит гораздо изящнее, чем со шваброй. — А вам нормально? — Заяц не удерживается от идиотского вопроса. — Ну, в смысле… Блять, прости, я очень невежливый. — Нам отлично, — Фукс проводит рукой по ëжику волос, покрашенному в серый цвет. — Просто нужно разделять работу и личную жизнь. А ещё понимать, что действительно имеет значение. Максим думает, что последнее предложение относится не только к Игорю с Сашей. А ещё — что последний в свои двадцать с хвостиком гораздо мудрее, чем сам Загайский в тридцать один. Фуксу хотя бы хватает сил не врать самому себе и быть вместе с человеком, от которого внутри всё переворачивается. — Ма-а-акс, — кто-то снова хватает Зайца за плечо, и это прикосновение тот узнает из тысячи — в голову ударяет так, будто выпил пару стопок текилы залпом. — Давай свалим отсюда? Максим оборачивается, встречаясь со взглядом затуманенных карих глаз. Ловит волосок, выбившийся из зачесанной назад челки, скользит взглядом по торсу, обтянутому портупеей, сглатывает натыкаясь на препятствие в виде чёрных кожаных штанов. Если он действительно думал, что страх, Гаус и грёбаные золотые шорты — его единственные камни преткновения, то, видимо, недооценил возможности мрази-вселенной. — Ты прям так пойдешь? — выдавливает из себя Загайский, с трудом отрываясь от созерцания накачанных мужских ног, обтянутых чёрной кожей. — Ты, конечно, секси, но, боюсь, нас примут менты. — О-о-о, ты считаешь меня секси, — кривится явно выпивший Серëжа и машет перед лицом собеседника курткой. — Сюр-р-рприз! Макс не спрашивает, почему Шевелев решает свалить за несколько часов до окончания смены, не спрашивает, почему тот не меняет рабочую одежду и натягивает куртку прямо на портупею. Он просто кивает, прощается с Горохом и Фуксом, которые дарят ему пару «если-ты-не-облажаешься-то-сегодня-у-тебя-будет-лучший-секс-в-твоей-жизни» взглядов, и спешит за Серëжей к выходу. Макс знает, что в любом случае облажается: обязательно перед самим собой, и, возможно, перед кем-то из брюнетов — Гаус в этом списке стоит в самом начале. Он слишком заебался, чтобы сдерживаться, но всё ещё очень осторожен, чтобы сделать первый — для его стабильной жизни и отношений с Артёмом последний — шаг. — Влюбляться надо весной, — глубокомысленно изрекает Серëжа, пока они идут по Садовой. — А сейчас — осень. — Поэтому мы не влюбляемся. — Не влюбляемся… — вторит Шевелев. Он задирает голову, глядя в ночное небо, и смеётся, словно ребёнок, показывая Максу на единственную видимую в центре звезду. — Вот она горит, — поворачивает голову к Зайцу, не переставая улыбаться. — И ты должен гореть. Максим неловко кривится в ответ, засовывая руки в карманы. Серëжа ответа не ждёт — хихикает только громче и, хватая Зайца за руку чуть повыше запястья, тащит к качелям. Те, кажется, правда свободны только в три утра. — Отпусти, больно, — Макс вырывает руку из цепкой хватки не потому что неприятно, а наоборот — потому что слишком кайфово. — Неженка, — касания, видимо, тоже бьют в бедную Шевелевскую голову. — Покатаемся? Они запрыгивают на идеально белые качели, и, кажется, оба слишком поздно вспоминают о возможно не высохшей краске. Считают до трёх, отталкиваются, начинают раскачиваться. Над головами — тёмное, безоблачное небо, под ногами — московская плитка. Садовая полна машин даже в такой час, и Загайский думает, какая же всё-таки шумная и быстрая эта столица. Качели взлетают всё выше, разрезая прохладный осенний воздух. Макса пьянит ощущение свободы, пьянит каждое лëгкое касание Серëжи. В такие моменты он как никогда остро понимает, что стоит на самом краю: впереди — неизвестность, сверкающая ямочками на щеках и тëмными карими глазами, позади — хмурая стабильность, держащая за край футболки и зовущая на премьеру нового спектакля. И это всё так чертовски сложно, так жутко страшно, что Заяц решать не хочет — он хочет лежать на мокрой после дождя траве, хочет носиться по московским улицам, хочет встречать рассветы. Он хочет понять, что значит — жить. И Шевелев хочет жить тоже. Именно поэтому, не останавливая качели, перекидывает одну ногу через дощечку, двигаясь ближе к Максиму. Загайский чувствует, как тот дёргает молнию на его куртке и лезет руками под ткань, отодвигая ворот рубашки и обжигая подушечками пальцев холодную кожу мужской груди. Голова кружится не столько от быстрой качки, сколько от вторжения в собственное личное пространство. Каждый кусок тела, к которому прикасается Серëжа, горит огнём, и Заяц неосознанно подаётся в сторону, стараясь быть ближе к необходимому. Он пьян чужими касаниями, он готов на любую глупость, только бы это не заканчивалось. — Ты придëшь на мой стендап? — слова вырываются случайно. — Зачем? — Серëжа немного двигается, обдавая горячим дыханием чужую шею. — Позови своего Тëму. — А я хочу тебя, — во всех, если честно, смыслах. — Если бы не ты, этого стендапа не было. Так придёшь? Шевелев хмыкает, не переставая выводить неровные линии дрожащими пальцами по чужим ключицам. Он дышит на чувствительное место у Макса за ухом и тихо, едва слышно интересуется датой. — В следующее воскресенье у меня смена, — оба, кажется, разочарованы ответом. — Сегодняшний клиент снова придëт. А он оставляет нехуëвые чаевые. — Клиент, от которого ты сбежал, как от огня? — звучит слишком ревниво. — Клиент, который договорился с боссом, чтобы меня отпустили после его випа. Он и ему отсыпал. Загайскому хочется повести себя, как ревнивая сучка: вскочить, послать нахуй и убежать. Вот только он знает, что прав злиться никаких не имеет — хотя очень, очень хочет. — Отсыпал чего? — Денег, Сюша, денег, — Шевелев закатывает глаза, всё ещё поглаживая Максову кожу. — Я не проститутка, за отгулы не трахаюсь. Просто бывают личности, которые не хотят, чтобы после их випа я шёл к кому-то ещё. Такие и платят втридорога, и возвращаются обычно — так все в плюсе. У Загайского мысли путаются, но он всё равно вылавливает чëткое «не трахаюсь», хоть немного успокаиваясь. Он не ревнует, — разве что самую каплю — просто немного нервничает. — Выйдешь на смену чуть позже. Мероприятие заканчивается в одиннадцать. Внезапно — всё заканчивается. Серëжа отдаляется, бережно застёгивает Максову куртку, едва не прищемив тому подбородок, и внимательно смотрит пьяными глазами прямо тому в лицо. — Придёшь? — Заяц всё ещё немного нетрезв от такого обильного контакта, поэтому остановить себя не может. — А ты Артëма бросишь? — внезапно, выстрелом промеж рëбер. Молчание. Тягостное, долгое, прерываемое только гудками машин. Шевелев глядит с надеждой, улыбается наивно. А Макс понимает: ответ на оба вопроса — один. Смешно, что Загайский позволяет себе ревновать и предъявлять хоть какие-то претензии человеку, который абсолютно точно не с ним, будучи в стабильных — пусть дерьмовых и тянущих, но по-прежнему существующих, как явление — отношениях. — Молчание в этом случае — не знак согласия, да? Серëжа, кажется, всё понимает тоже. Понимает, какого труса, какого жалкого эгоиста подкинула ему судьба. Он тормозит резко, скользя лакированными ботинками по старой плитке. Максим снова задерживает взгляд на кожаных штанах, непроизвольно думая, как хорошо эти ноги смотрелись бы на его плечах. — Решай, Заяц, что тебе важнее. А здесь мы, кажется, всё уже решили. И внезапно — как в дешëвых драматических фильмах про долбоёбов-подростков — уходит. Снова — не оборачиваясь. Плетëтся, кутаясь в лëгкую куртку и шаркая ногами. Вот только в фильмах актёры играют обычно школьников, а парень — часто это именно конченный оуе-парень — бросается вслед за потенциальной девушкой уже через пару секунд — или музыкальных тактов. Вот только Максу — не шестнадцать, вокруг не играет грустный саунд его жизни, а ещё — Серëжу он почему-то не останавливает. Ебанутый червяк сомнения, поселенный Шевелевым ещё при знакомстве, грызёт упорно, через мозг пробираясь глубже, прямо в занавешенную гардинами душу. Грызёт, бормоча что-то про шанс, про возможность, про настоящего, доверчивого парня-рубаху Макса. Заяц мог бы проигнорировать. Мог бы сказать, что всё давно решил. Снова убедить в этом самого себя, спрятаться в раковине и выступать с новым, благо, уже написанным материалом следующие полтора года. До другой роковой встречи. Вот только понимает — таких встреч в его жизни больше не будет. Никогда. А ещë понимает, что будущее — шаткое, но вполне реальное — рушится. Рушится прямо у Загайского на глазах. И толкнул эту неустойчивую конструкцию сам Макс. И чинить — тоже Максу. Только если не побоится купить нужные инструменты. Не побоится совершить один прыжок в пропасть вместо нескольких шагов назад тихо на пальцах.×××
кажется, окажется, проще не знакомиться. кто из нас откажется: взять и успокоиться?