и я не понимаю иногда где первое мгновенье, где последнее.
×××
Когда Шевелев впервые видит Макса, то думает, что тот симпатичный. Теперь Серëжа видит его каждый день и свято верит, что прекраснее человека нет на всём белом свете. Загайский, конечно, далеко не идеален. Он разбрасывает всюду носки, слишком часто залипает в тиктоке, забывает про грязную посуду и очень, очень любит ныть по поводу и без. Но он всё ещё улыбается успехам Серёжи, нежно целует его в лоб вечерами и, хоть и матерится отвратительно громко, всё равно готовит вкусный куриный бульон, когда Шевелев болеет. Максим вовсе не идеальный по меркам общества, но он действительно идеален для Серëжи, — как соулмейт, как лучший друг, как член семьи — и этого вполне достаточно, чтобы любить и быть любимым. Когда происходит их роковая встреча, Максим оказывается до чëртиков пьян. Серëжа замечает его сразу после выхода на сцену — не заметить человека, сидящего прямо у бара под светом красного прожектора, если честно, практически невозможно. Шевелев, говоря совсем откровенно, всегда кидает взгляд на это место у стойки — уж слишком идеально оно ложится в направлении взора. И именно в этот чертов раз цепляется — за широкие плечи, за кудри, за пальцы, обхватывающие пустой бокал. Взгляд цепляется, но не замирает, потому что Серëжа, даже не будучи слишком уверенным в себе, прекрасно знает — этот парень всё равно посмотрит. Шевелеву иногда кажется, что его фигуру и гибкость хвалят чрезмерно. Он всегда считал и будет считать себя посредственным, поэтому восторженные крики толпы и восхищенные взгляды коллег делит на два — но не признать, что популярностью его тело действительно пользуется, не может. Его любят, — не как человека, а как танцора, как красивую картинку, умеющую привлечь внимание. И впервые это оказывается нужным — парень у бара, благодаря великолепной рекламе Гороха, действительно смотрит. Серëжа соврëт самому себе, если скажет, что в тот вечер он танцует для народа. Тогда, — и почти каждую смену после — он танцует ради одного единственного восхищенного взгляда каре-зеленых глаз. Двигается, изгибается, выпендривается — только чтобы быть уверенным, что парень этот взора не отводит. Слишком громкий звон стекла выбивает из колеи. Шевелев давно не обращает внимания на шаловливые, вездесущие руки клиентов — но парень у стойки, видимо, подкован не так сильно. Серёжа встречается с ним взглядом и даже с такого расстояния понимает: если сейчас этого растрëпыша упустит, будет всю оставшуюся жизнь — ладно, минимум месяц — жалеть. Замирает, наблюдая, как спешно собирается его незнакомец, и — впоследствии даже сам не может объяснить себе: зачем? — включает Шевелева-альфу. — Вижу, что нравится, — парень напротив осторожно тянется вперëд, касаясь ремней Серëжиной портупеи. — А мне нравишься ты. Красивый. Шевелев никогда себя так не ведёт: ни с девушками, ни с парнями, ни с мерзкими бабулечками в очередях Пятëрочек. Он просто поддаётся: атмосфере, собственному желанию, какому-то иррациональному страху, что если упустит этого паренька — обязательно потеряет что-то очень важное. — Ты такой красивый. Хочу. И ты хочешь. Я же вижу — готов. Незнакомец, может быть, и готов, вот только не готов оказывается сам Серëжа, когда случайно, по собственной глупости касается чужой оголённой кожи. Он, в отличие от этого кудрявого парня, трезв, а потому пьяное возбуждение, резко ударившее в голову, коротит не хуже, чем за минуту скуренный косяк — Шевелев, конечно, не проверял, но ему рассказывали. Серëжа дрожит, но смотрит — на собственную руку, на пьяного паренька, а после снова — на руку. Ему от абсурда ситуации смешно жутко, поэтому единственное, о чëм Шевелев адекватно может думать — о том, что этот незнакомец хотя бы красивый. Бред да и только, но именно так — на рабочем месте, с риском никогда больше не увидеться, Серëжа впервые встречает, а после — упускает своего соулмейта. — У меня есть его номер, — в шесть утра того же дня Горох, наблюдая за последней парочкой, никак не желающей покидать клуб, выдаёт другу страшную тайну. — Хочешь, чуток позже напишу, справлюсь о здоровье. — Ещё спрашиваешь, — Серëжа закусывает губу в предвкушении. — А ты никак не можешь его развести на приезд сюда? Денег, например, он тебе не должен? — Слава богу, нет. Порядочный тебе попался, всё оплатил, — Горох смеëтся, протирая один из стаканов полотенцем. — Но позвать попробую. Жена говорила, что я в манипуляциях неплох. Это, правда, не комплимент, но в таких ситуациях явно пригодится. Действительно пригождается, потому что уже в половину третьего дня перед ним стоит виновник его бессонной — для описания трагичности ситуации прилагательное подходит как нельзя лучше, если не учитывать, что бессонная она из-за очередной смены — ночи. — Я Серëжа. Серëжа Шевелев. — Я Макс. Макс Заяц. Торкает — в этот раз ещё хуже, чем в предыдущий, хотя бы из-за того, что его потенциальная родственная душа трезва, адекватна и абсолютно точно очень рассержена. Шевелев думает, что когда-нибудь накопит хуеву тучу денег только для того, чтобы поставить памятник Гороху — его сообразительности, умению сглаживать острые углы и, конечно, неимоверному запасу терпения. Они знакомятся ближе, и Серëжа ненавидит собственное волнение, потому что именно из-за него выбалтывает Максу — имя у этого парня под стать внешности, красивущее — всё, что малознакомым людям слышать надо и не надо. Думает, что проëбывается, задалбывая излишней разговорчивостью, но в очередной раз поражается, как точно судьба умеет определять подходящих людей — Заяц слушает, едва не раскрыв рот, жарко спорит и, в принципе, не выказывает никаких признаков неудовольствия. — А ещё у нас все жопы в краске сейчас будут, поэтому я не встаю, — эту информацию Серёжа тоже выдаёт спокойно: так, будто каждый день портит штаны неотстирывающейся краской. — Прикол, да? — Прикол… Шевелев думает, что влюбляется. Он, которого всю жизнь считали странным из-за излишней доверчивости и открытости; он, в последнее время находящийся на грани слома, но всё равно держащийся за какие-то хрупкие обломки былого оптимизма; он, взрослый, почти двадцатисемилетний лоб влюбляется едва ли не с первого взгляда, слова, жеста. Серёжа знает, что слишком наивен, но поделать ничего с этим не может: кудрявые волосы, пьянящие прикосновения, интересные диалоги — всё это подкупает, заставляет сердце сладко сжиматься, трепетать в ожидании следующей встречи. Они обменялись номерами буквально через пару дней после их первой прогулки. Шевелев не пишет без повода, старается не слишком активно сталкерить чужие социальные сети, но всё равно визжит, как маленькая девчонка, получившая в подарок от Деда Мороза именно ту куклу, которую заказывала, когда видит в уведомлениях входящее сообщение от Макса. Он действительно ловит, как говорят современные подростки, какой-то дикий краш — летит в пизду с бешеной скоростью, ещё не до конца осознавая, что, возможно, нахуй в этой пизде никому не нужëн. Серëжу следующие пару дней так вертит на эмоциональной карусели, что под конец этой бешеной гонки он думает, что не такой уж его соулмейт великолепный. Оба всë понимали прекрасно, а потому согласились играть роль «просто друзей» — даже без привилегий. А ещё — оба понимали, что это всё раздутый, высосанный из пальца пиздёж. — Вы такие еблодеи, я не могу, — Горох прерывает очередной словесный понос Шевелева лëгким кивком головы. — Что он мечется, как придурок, между точкой «А» и точкой «С», что ты через своё розовое окошко ничего не видишь. — Нет больше окошка, — Серëжа вздыхает, вспоминая, как вечером Макс умчался в театр к Гаусу слишком быстро для человека, которому на эти отношения срать. — Разбилось вдребезги. — Врешь мне, но не ври хотя бы себе, — бармен закатывает глаза. — Он же по тебе уссывается чуть ли не больше, чем ты по нему. Поэтому и сбежал вчера — понял, что пахнет жареным, и снова дал заднюю. Шевелев зашивается: берёт какое-то нереальное количество ненавистных випов, а после — две обычных смены подряд. Он несколько раз даже соглашается выпить с клиентами, хотя правилами это строго запрещено — просто больно, что излишняя доверчивость в очередной раз боком — задницей? — выходит. Бить тревогу — поздно, поэтому остаётся только пить, — не боржоми, пиво — сохнуть по своему-не своему идиоту и урабатываться чуть ли не до синяков на коленках — он никому не сосёт, просто из-за невнимательности слишком часто стукается всеми выпирающими и невыпирающими частями тела о пилон. Шевелев сдаётся ровно через неделю. Вечером, когда Эд снова заказывает его в вип-комнату, чтобы поныться на своего непутëвого мужика, Серëжа решает, что сегодня в его компетенции только ответное нытье и опустошение шотов, заказанных Выграновским специально по такому случаю. Эд не спрашивает — вываливает собственные проблемы, а после, посасывая кусочек лайма, внимательно слушает истерику друга. Видимо, ситуация действительно патовая, потому что Выграновский только тяжело вздыхает, опустошая карманы и вкладывая Серëжиному начальнику за пазуху пару косарей, чтобы тот аккуратно закрыл глаза на слишком пьяный вид собственного сотрудника да ещё на его самовольный уход. — Ты лучший, Эдя, — Серëжа чешет коленку, запревшую в кожаных штанах. — Почему все мужики не такие, как ты? — Я то ещё хуйло, Серый, — парень улыбается, наблюдая за стриптизëром, которого очевидно ломает, хотя выбор между «подойти-не подойти» к бару выглядит не таким уж сложным. — Вообще в этом мире каждый немножко хуйло. Так что ноги в руки — и катись колбаской по Малой Спасской прямиком к этому кудрявому. Со спины, вроде, ниче такой. — Внешность обманчива. Эд, несколько лет встречающийся с фитнес-моделью, на это лишь хмыкает. — Ма-а-акс! Давай свалим отсюда? Шевелев, в отличии от своего соулмейта, в себе романтика не душит. Мама, пережившая смерть родителей, пьянство отца и самовольный уход его старшей сестры из дому, воспитала Серëжу со всей любовью, на которую была способна. Именно она вселила в парня ту веру в лучшее, — в мире, в людях, в самых дерьмовых ситуациях — которая теперь парня и спасает, и топит ежедневно. Серëжа маму любит, Серëжа маме безоговорочно верит, поэтому симпатии своей не скрывает — показывает Зайцу звëзды, намекает на собственное желание услышать хоть что-то о его выборе поскорее. Он сдерживаться не хочет, — тем более, что ему разрешили — а оправдание в качестве алкоголя всё ещё работает на ура, поэтому касается беспорядочно, тянется везде, где может достать. Кожа у Загайского под одеждой тëплая, и Шевелев действительно кайфует от дополнительного притока эйфории, безбожно залипая на красивый, во всех смыслах трогательный профиль напротив. Улыбается ещё, искренне широко, зная, что Макс на его ямочки на щеках тоже залипает. Он по-детски радуется, слыша в словах парня ревность — потому что это значит, что Зайцу, закрытому, в самом себе неуверенному, на самом деле не всё равно. — А ты Артëма бросишь? — внезапно, выстрелом промеж рëбер. Выстрел попадает точно в цель, отзываясь болью во всей грудной клетке. Шевелеву ни улыбаться, ни смеяться, ни касаться больше не хочется. Обрубает как-то внезапно, смывает весь настрой гигантской волной мерзкого, непроизнесëнного вслух, но почти осязаемого «нет». И Серёжа думает, что лучше бы Макс сказал это вслух — возможно, тогда было бы не так убийственно больно. Он не дуется, не закатывает истерик, не плачет — просто уходит, даже не оборачиваясь. Серёжа правда оказывается «нахуй не нужëн», но понимает, что в любой из возможных вероятностей неприятно и горько было бы одинаково сильно — потому что он уже привыкнуть к этому холодному, но стабильному общению успел. Потому что он опять, поддавшись слепой вере в лучшее, привязался — морским узлом крепко-накрепко. Таким, который мама лично завязывать учила — вот только забыла почему-то рассказать, как его потом, если корабль внезапно на дно пойдет, развязывать. — Трус твой Максим, — Эд сидит на кресле, пока Серëжа лежит, уткнувшись лицом в спинку дивана. — Трус самый настоящий. — Он не трус, — Шевелев, даже лëжа в позе эмбриона с полным отсутствием сил, почему-то продолжает Загайского оправдывать. — Просто запутался. Он себе какие-то идиотские барьеры в башке выстроил, через которые перепрыгнуть не может. Ходит там по кругу, как лошадь цирковая, не зная, где начальника цирка найти, чтобы уволиться наконец-то. — Во-первых, как, блять, лошадь может уволиться? Они разговаривать не умеют, дурак, — Выграновский кидает в Серëжу мягкого медведя. — А во-вторых, ты в него по уши влюблён. — Не влюблён, это просто симпатия… — Это не вопрос, Серый. Избегает. Пользуется излюбленной стратегией Зайца, и проблему, и самого Макса просто игнорируя. Он действительно старается жить, будто ничего не происходит — танцует, выпивает с Эдом, смеётся с Горохом. Но каждый, каждый грёбаный раз, когда ловит на себе затравленный взгляд каре-зеленых глаз, чувствует, как рвущиеся наружу слова царапают гортань, заставляя прикусить язык. Серëжа признаётся себе, что действительно попал, когда, просыпаясь утром, понимает, что просто не может — не хочет — вставать, есть, собираться на смену. Он сдаваться не хотел, его бороться до победного учили, но он почему-то падает лицом в липкую грязь, так и не добежав до финишной черты. Шевелев знает, что бессознательно танцует для одного единственного человека — не важно, кто находится под ним, над ним или рядом с ним, потому что важно лишь ощущение пристального знакомого взгляда. И когда этот взгляд пропадает — пропадает и Серëжино желание работать. Мама всегда говорила, что он слишком мнителен — и это, если честно, абсолютная правда. Шевелев понимает, что, чисто теоретически, двигаться — вперёд, у пилона, на сцене — он может так же красиво и быстро, как двигался до встречи с Зайцем. Может, но не хочет — вот так, эгоистично обрубая единственную возможность заработка из-за какой-то идиотской влюблённости. Просто, какой смысл отвлекаться, заниматься любимым делом и, в принципе, зарабатывать, если полученные деньги тратить потом не на что — Серёже ничего, кроме определённости и ощущения знакомых касаний на зудящей коже, уже давно не хочется. — Ты уверен? — Горох смотрит пристально, но без особого удивления — так, будто понимал, что в конечном итоге этим всё и закончится. — В смысле, ты точно знаешь, что хуже не будет? — Я нихуя не знаю, — Шевелев тянется к новым джинсам, чтобы переодеть рабочие кожаные штаны. — Как и он, как и ты. Но попытка — не пытка, верно? — Для вас, по-моему, уже всё — пытка, — нервно хихикает Горох, проводя рукой по ёжику стриженных волос. — Отпишись потом, как ты. А то я сдохну от волнения. — Моя ж ты Ларисочка Гузеева. Серёжа топчется у нужного здания долгих десять минут — знает, что стендап уже начался, но не может переступить через себя, — и через порог — чтобы зайти внутрь. Гложет осознание собственной беспомощности, и оправдание «я не сдаюсь, я просто беру новую высоту» не очень хорошо работает. Загайский, конечно, относительно высокий, но, в связи с последними событиями, явно не новый — адекватный человек давно бы забил и оседлал кого-то более… Более. Вот только Шевелев не адекватный. Он зависимый, влюблённый, жаждущий, скучающий и иногда слишком оптимистичный, но уж точно не адекватный. И именно поэтому он толкает дверь, наконец заходя внутрь. — Без этого парня ничего бы не было. Его сейчас нет в зале, но, пожалуйста, давайте поаплодируем Серёже Шевелеву — моей музе. Или всё-таки музу? Макс прав — в зале Серёжи действительно нет. Он замирает на последней ступеньке лестницы, прямо у гардероба, вслушиваясь в звуки знакомого голоса и изо всех сил стараясь игнорировать подозрительно участившееся сердцебиение. Какой-то брюнет у бара подмигивает ему, словно раскусив, но Серёже, если честно, фиолетово абсолютно — потому что Максу не фиолетово. Загайский действительно собрал стендап из дурацких историй, которые Шевелев рассказывал ему в разные промежутки странного знакомства — в голосовых в вк, на скамейке у Патриарших, в кружочках в телеграме и просто сидя у бара после окончания смены. И понимание, что Максу насрать никогда не было, что он не просто слушал, а запоминал, мажет сильнее любого «извини», рассекает и без того рассечённое сердце. выходи ;) У Серëжи перехватывает дыхание, когда он видит Максима в каком-то дурацком — ладно, максимально милом и нежном — свитере с облачками. Его ведёт от одного только вида, но парень, — очевидно, тот самый Артём — вылетающий следом, не позволяет Шевелеву сказать ничего, кроме злоебучего «привет». Он слушает чужой диалог, адекватной частью сознания понимает, что сейчас решается его — их — судьба, но всё равно не может перестать сравнивать — Артём, судя по внешнему виду, превосходит Серёжу почти по всем параметрам. Тот и высокий, и с аккуратной щетиной, и с потрясающими голубыми глазами — ещё и работает точно не в гейском стриптиз-клубе. Вот только холодный, почти осязаемо колючий взгляд, которым награждает беднягу Заяц, отрезвляет лучше ушата ледяной воды и самой сильной пощёчины — на Шевелева Макс так безразлично, так удивительно спокойно не смотрел никогда. Загайский смотрел по-разному: с раздражением, с желанием, даже с какой-то пугающей толикой ненависти. Всегда — с эмоциями, но никогда — пусто. И от осознания, что как бы Макс не брыкался, как бы он не сопротивлялся, Серëжа — из-за судьбы или из-за каких-то личных, ему самому неизвестных качеств — заставляет Зайца хоть что-то чувствовать, намного, намного легче становится. — Прогуляемся? — Куртку одень, дурак. Тогда прогуляемся. — Надень. — Но дурак-то всё равно ты. Он оказывается нужëн, пиздец как нужëн. Они целуются, дразня друг друга поджигающими кровь касаниями, они обнимаются до хрустящих костей и до пьяного тумана перед глазами. Шевелев себя счастливым идиотом чувствует, когда в глазах напротив наконец-то щемящую, такую же лëгкую и воздушную, как Максов свитер, нежность видит. Серëжа знает, что Макс в него не влюблён — или, по крайней мере, думает, что не влюблён. Но верит, — со всем своим возрождающимся оптимизмом, со всем умением чувствовать людей — что обещать, будто «его чувств на двоих хватит» не нужно. Во-первых, потому что не хватит — Заяц изранен, почти пуст и очень слаб, чтобы ещё раз согласиться на авантюру отношений без будущего. А во-вторых — потому что Максим влюбится обязательно. Шевелев верит в это не потому, что считает себя неотразимым или думает, будто предначертанные друг другу судьбой обязаны быть вместе — он просто видит, что они, как потерянные под диваном кусочки детского паззла, оказались рядом друг с другом в нужное время и в нужном месте. Понимает, что сложиться могут почти идеально — по крайней мере, идеально настолько, насколько ровно вырезали эти кусочки на производстве. Но даже этой идеальной неидеальности хватит, чтобы построить что-то — настоящее, крепкое, многолетнее. Макс сложный, закрытый, агрессивный — он запутался в себе, он не умеет правильно выражать эмоции и боится прямо говорить о чувствах, проблемах, желаниях. И Серёжа всё это понимает тоже — что будет сложно, что будет долго. И Серëжа ко всему этому готов — главное, вместе, до связывающей в узел где-то внизу живота нежности, до приятного покалывания в грудной клетке. И пусть другие считают, что подобная попытка — просто безумие. Пусть думают, что они разбегутся через неделю, не выдержав и сотой доли испытаний, которые сука-судьба им приготовила. Шевелеву, если честно, плевать. Да, это всё — безумие. Но это — их личный выбор. Их добровольное безумие.×××
— С Днём Рождения! — Заяц светит искренней улыбкой, пока все вокруг чокаются бокалами. — Ура! Серëжа отпивает глоток вишнёвого пива и чувствует, как знакомые тёплые пальцы легко цепляют его руку. Он уже пьян без алкоголя не столько связью, сколько атмосферой вокруг. Оказывается, в том, чтобы работать на Попова действительно есть свои плюсы — например, перекрытый на всю ночь стендап бар, ставший безопасной территорией для всей компании на время празднования Максового дня рождения. — И чем я всё это заслужил? — Максим немного наклоняется, задаёт этот вопрос прямо Шевелеву на ухо. — Всем, Сюш, — Серëжа верит, что этот парень заслужил каждое слово, каждый жест, каждое объятие — этот парень действительно заслужил быть счастливым. — Фактом своего существования. Его коротит от невесомого прикосновения Максовых губ к щеке. От Загайского пахнет яблоками и, совсем немного, табаком. Пить он так и не начал — дело было вовсе не в связи, а в психологическом барьере: после осознания, что эмоции скрывать необязательно, а эндорфины можно получать просто живя, алкоголь Максу стал не просто не нужен — противен. А вот курить так и не бросил — это оставалось убивающей зависимостью, но отказаться от нее было слишком… слишком. Серёжа не настаивал — он понимал, что некоторые привычки выкорчевать трудно, потому что избавляться от них подсознательно не хочется. Его же, например, от танцев у шеста даже после защиты диплома отказываться никто не просил. — Пойдешь на магистра? — Шастун сидит на коленках у Арса, нелепо вытянув длинные ноги на какую-то маленькую табуреточку. — Только если на магистра Йоду, — Макс рядом смеётся, и Серёжа думает, что готов пойти собирать орду и отправляться свергать Маслякова, Дусмухаметова или Волю — только бы слышать этот чистый, настоящий смех как можно чаще. — Это тебя Заяц так шутить научил? Загайский улыбается снова, так ярко, что Серёжа думает — ещё секунда, и он от этой улыбки сгорит. Максим раскрываться стал далеко не сразу — они прошли через гигантское количество ссор, через сотни битых тарелок и тысячи разговоров. Шевелев изо всех сил старался парня разговорить, расслабить, показать, что доверие — это не признак слабости. Он бесчисленное множество раз думал, что идея, наверное, пропащая, но никогда — что попытки стоит прекратить. Они оба — слабые, в каком-то смысле разбитые, но рядом друг с другом чувствуют такую силу, что и горы свернуть можно, и статую каменную в человека превратить. — А Гаус бы уже послал нахуй, — негромко говорит Серëже Заяц после очередного медленного танца — Макс их ненавидел, а Шевелев очень долго предлагал, но не настаивал. Тактика оказалась рабочая — романтик внутри Загайского оживал постепенно, с каждым разом раскрываясь всё сильнее: не потому, что давили, а потому что он сам этого хотел. — У него всегда было, типа, нравится — не нравится, терпи, моя красавица. — А ты и терпел, — Шевелев ненавидит обсуждать бывшие отношения, но понимает, что иногда — пусть даже в собственный день рождения — Максу это действительно нужно. Он от привычки всё анализировать так и не отучился — всё равно, даже после каких-то безумных, опрометчивых поступков, будет всё перекапывать, ища причину, выстраивая план, который применять к чему-то уже бессмысленно. — Не говори так про Артëма, — Эд внезапно разворачивается к Максу всем телом, заставляя последнего вздрогнуть. — Ты же на самом деле ничего не знаешь. — А ты прям знаешь? — Макс кривит улыбку, глядя на собеседника исподлобья — Шевелев подозревает, что его партнёр всё ещё не может простить Выграновскому заказы вип-комнат. — Знаю. Тут удивляется даже Серëжа — он, конечно, подозревал, что в творческой сфере все друг с другом знакомы хотя бы заочно, но не думал, что настолько крепко. Приподнимает бровь, без слов выпрашивая у друга продолжение — знает, что Зайцу интересно тоже, но тот слишком гордый, чтобы просить. У Макса, как бы они не старались, проблемы со «словами через рот» всё ещё остаются — ну, не может он говорить о своих желаниях прямо кому-то, кроме Серëжи. — Давайте отойдем, — слава богу, что у Эда таких проблем нет. Они тихонько проскальзывают через толпу празднующих — Шевелев встречается взглядом с удивлённым Горохом, который порывается пойти за ними, но кивком головы просит его этого не делать — и выходят на свежий воздух. Макс всё ещё держится за его руку, будто ища спасения, и самого Шевелева не хило ведёт от такого количества контакта. — Вы в норме? — Выграновский подозрительно смотрит на их сцепленные пальцы. — А то вас щас развезëт, а со стенкой мне говорить резона нет. Заяц нехотя расцепляет хватку, и Серëжа, внезапно ощутивший какую-то слишком явную пустоту, прикладывает все усилия, стараясь не послать Эда с его нравоучениями и внезапными инсайдами про Гауса куда-нибудь подальше. Шевелеву, конечно, тоже интересно — всё-таки Артём довольно значимая часть прошлого его соулмейта, но целовать, обнимать и просто касаться Максима ему, если честно, интереснее всего остального в любом случае. — Ты же знаешь, что у него родители пили? — Выграновский обращается к Максу, а напрягается Серëжа — с темой алкоголизма в семье он знаком не понаслышке. — Ну вот, они бухали, как черти, поэтому Тëма всё детство сам себе был предоставлен. Тусовался во всяких заброшках, дружил с какими-то отбросами. А когда он классе в седьмом был, — мы, кстати, в то время и познакомились, в театре школьном оба играли — родаки внезапно закодироваться решили. Шевелев в какой-то степени Артёму даже завидует — его родители хотя бы попытались от зависимости избавиться. Серëжин отец не пробовал, не хотел, не старался — он просто каждый раз ужирался в слюни, проходясь по методичке: политические дебаты, оскорбления, удары. И Шевелев, если честно, не проронил ни слезинки, когда узнал, что в один из таких вечеров тот ушёл из дому и остался в подворотне, захлебнувшись в собственной блевоте. — Только им до Артëма всё равно дела никакого не было, — Заяц поджигает сигарету, и Серёжа краем глаза замечает, как трясутся его пальцы. — Начали строить карьеру с нихуя, а потом и вовсе свалили из города. Тёме тогда только-только 16 исполнилось. Он, считай, всю жизнь один, поэтому и не знает, как эмоции контролировать, как отношения строить. Его этому не учили. Серëжа не выдерживает — тянет Максима к себе за руку, вырывает бычок из дрожащих пальцев и свободной рукой обнимает парня за талию, аккуратно притягивая ближе. Загайского почему-то трясёт, и Шевелев, если честно, не до конца понимает, от чувства вины это, от накативших эмоций или от всего сразу. — Ну, последний раз, когда мы виделись, он не очень-то неуверенным выглядел, — Серёжа прижимает Макса крепче, чувствуя, как тот цепляется пальцами за его футболку. — Обзывался очень филигранно — что в мессенджерах, что в жизни. — Серый, ну ты не тупи, — Эд дëргает цепь на своих хитровыебанных дизайнерских брюках. — Он такая же сука эмоциональная, как вы двое. Только эмоции в нужное русло направлять не умеет: если привязывается, то надолго, а если злится — то слишком сильно. — Артëм поэтому меня так держал, даже понимая, что отношения пропащие? — Макс подаёт голос, не переставая поглаживать ткань Шевелевской футболки. — Потому что один боялся остаться? — Да, — Выграновский ухмыляется, глядя на обнимающихся друзей. — Так что не такие уж вы и разные, Заяц. Только Тëма тебя правда любил, — да хуй его знает, может, до сих пор любит — а ты позволял ему это делать. Вот и вся разница. Когда Эд уходит, они не возвращаются в помещение. Максим курит ещё одну сигарету, цепляясь свободной рукой за локоть Серёжи, — так, будто боится, что тот после таких откровений куда-то уйдёт — и смотрит прямо перед собой. Шевелев не сопротивляется — только прячет улыбку, искренне недоумевая, почему этот парень думает, будто после подобного его опять бросить могут. Серёжа с ним через всё дерьмо, помойные ямы и истерики прошёл — пройдет и через стрёмные тайны о прошлом. — Они обидятся, если мы не вернёмся? — Сюш, знаешь, только не злись, — Шевелев перехватывает чужую руку, слегка сжимая. — Только мне кажется, что никто даже не заметит. Они не вызывают такси, не прощаются и не возвращаются, чтобы забрать Максовы подарки — оба знают, что из этого заведения они точно никуда не пропадут. Пока идут по пустой ночной Садовой, цепляются руками, почти не боясь общественной реакции — как минимум, потому что общества вокруг нет. Шевелев убирает пальцы единственный раз — когда отвечает Гороху, интересующемуся, ждать ли именинника обратно. Качели снова оказываются не заняты, и ребята переглядываются, улыбаясь совместным воспоминаниям. Символичнее, конечно, было бы пойти на какую-нибудь скамейку к Патрикам — но, во-первых, менты там ездят даже в три часа ночи, а во-вторых, их штаны ещё одной атаки могут явно не пережить. Поэтому запрыгивают на сидение и одновременно, будто сто раз репетировали, отталкиваются ногами — оба уверены, что каждый прокручивает в голове их последнее катание, закончившееся тупой драмой. — Ты только себя ни в чëм не вини, — Шевелев не знает, что он имеет ввиду — предыдущую ссору на Маяковской, их самовольный уход с праздника или отношение Макса к Артёму. — Ты же понимаешь, что вообще ни в чем не виноват? — Ты обещал мне не врать, — Заяц грустно улыбается, подставляя лицо навстречу ветру. — А сейчас — врешь. Я ведь знаю, что виноват. Зачем Гауса было мучить, если понимал, что нихуя не чувствую? — Потому что ты тоже боялся. Не столько одиночества, сколько слабым показаться. Поэтому и молчал — самого себя боялся, а за Артёма, как за единственный попавшийся во всём этом море хуйни маяк, держался. — Сценарист прорывается, Серëнь? Такие метафоры придумываешь… Шевелев неопределённо машет головой, одновременно с этим тормозя качели. Он опять, как и больше полугода назад, разворачивается, запуская руки под Максову футболку. Только теперь сидит гораздо ближе да преступником себя не чувствует совершенно — потому что Макс теперь с ним. Даже если пока — только физически. Заяц улыбается — в этот раз искренне. Поворачивается тоже, тянет ближе и мажет холодными, обветренными губами по щеке. Их качеля стоит с самого краю, прямо за кустами, поэтому проезжающим автомобилистам почти ничего не видно — разве что чьи-то спины да торчащие кудрявые волосы. — Эд тебе это рассказал не для того, чтобы ты себя винил, Сюш, — Макс кладёт голову на Серëжино плечо, потирается носом об оголëнную шею, и последний на пару секунд теряет нить повествования. — А чтобы ты простил и отпустил наконец-то. В прошлом этот кусок оставил. — А он-то меня простить хоть когда-нибудь сможет? Шевелев прислоняется щекой к чужому плечу и как-то слишком тяжело вздыхает. Думает, что Максим — полный дурак, и что злиться на него, когда он такой, абсолютно точно невозможно. — Если любит — простит. Серёжа не знает, почему говорит в настоящем времени — наверное, потому что понимает, каким бы невыносимым эгоистом или холодным куском металла не был Макс, разлюбить его очень и очень трудно. И с одной стороны, таким тёплым, таким искренним и домашним видит его только Шевелев, но с другой — влюбился-то он тоже в гребаный кусок гранита с каре-зелёными глазами. — Можно я скажу глупость? — Я постоянно их говорю, — Максим бубнит это прямо в шею Серёжи. — И ничего, ты терпишь и слушаешь. — Я тебя люблю. Заяц дёргается, но не отстраняется — замирает только, будто переваривая услышанное. По тяжёлому дыханию Шевелев понимает, что в голове у Макса бегущей строкой только одна дурацкая, преследующая его мысль: «За что меня полюбить-то можно? За что вы все так меня любите?». — Не говори так, пожалуйста, если хочешь меня утешить. Не говори, потому что мне не станет легче, Серëнь. Это не… Это не то, что можно сказать для успокоения собеседника. Если не уверен, никогда больше мне этого не говори. — Я тебя люблю, — и я уверен в этом уже очень давно. Макс плюёт на приличия, на центр Москвы и на возможных свидетелей — он отстраняется, смотрит внимательно, словно записывая чужой, растрепанный образ к себе на подкорку, а после целует. Напористо, резко, проходясь языком по нижней губе — Шевелев отвечает, слегка прикусывает, тут же зализывая атакованные места. Серëжу ведёт не на шутку — не столько от касаний, сколько от самой ситуации. Они в центре ебучей столицы гомофобии, в месте, которое чуть было не стало их точкой невозврата, целуются едва ли не до кровящих губ. Целуются так, как хотели ещё в ноябре — но совершенно не так, как могли тогда себе позволить: сегодня это — искренне и чувственно, тогда бы было — односторонне и слишком пошло. И Шевелеву насрать совершенно, что ответа он так и не услышал — уже давно понял, что в этих отношениях почетная роль первооткрывателя распределена еще до начала. Серёжа проводит пальцами по чужим щекам, сам выгибается, ощущая знакомые касания на собственной шее — это всё в очередной раз слишком. Слишком хорошо, слишком правильно, слишком про них. И в каждом прикосновении, в каждом жесте сквозит такая щемящая нежность, что Шевелеву опять никакие слова не нужны — что бы не происходило, он Макса всегда, даже если оба буду слепыми, глухими или немыми, понимать будет. Верит, что их наивное «навсегда» действительно растянется в вечность — потому что они грёбаные инь и янь. Такие же странные, безумные, непохожие — но всё ещё идеально друг друга дополняющие. — С Днём Рождения, Заяц, — Серëжа отрывается лишь на секунду, глядя на парня напротив ошалевшими глазами. — Ты же знаешь, что ты просто невозможный? — И я тебя тоже, — шёпотом, у самых губ. — Я тебя тоже люблю. Тонут, кажется, оба — теряются в московских пробках, карабкаются по заполненным эскалаторам, толкаются в толпе. И оба друг друга спасают всё равно — потому что какими бы странными, нелогичными, опасными не были их действия, это всё ещё их выбранный путь. Их добровольное безумие.свистят они, как пули у виска, мгновения, мгновения, мгновения.