и, вроде бы, утро как утро… и, вроде бы, день как день…
×××
Макс начинает понимать, что по-настоящему свихнулся, когда даже Горох просит его больше не приходить в клуб. Заяц по-прежнему ничего не решает: он соглашается сходить на премьеру Тёминого спектакля, а после — выпить пива с его друзьями в каком-то слишком модном, максимально некомфортном пабе. Хотя выпить — слишком сильно сказано: ещё на первом бокале Максим с ужасом понимает, что организм алкоголь отторгает совершенно. Он действительно старается распробовать, думает, что дело в качестве напитка, второй порцией заказывая привычный тëмный Хугарден в бутылке. Вот только тело, однажды испытавшее эйфорию чужих касаний, всё помнит, и заменять эти эмоции чем-то более слабым — не кайфово, а скорее мерзко пьянящим — не спешит. Максим тянет несчастную бутылку весь оставшийся вечер, избегает удивлённого взгляда Гауса и улыбается на пьяные комплименты парней-актёров, которые время от времени слишком громко поражаются его выдержке. Он крутит полупустую бутылку в руках, ковыряет этикетку пальцем и, изредка поглядывая на Артёма, упёршегося играть в бильярд с коллегами, думает, как Шевелеву в их последнюю встречу удалось хотя бы немного напиться. Он вообще о стриптизёре старается не думать, но уже на следующий день после своего феерического проёба понимает, что не может. Загайский даже дважды звонит маме: сначала поинтересоваться «как дела» и клятвенно пообещать приехать, как только появится возможность, потом — ненавязчиво спросить, как та смогла удержаться от тяги к соулмейту и построить семью с отцом. Ответ облегчения не приносит, потому что мама признаëтся — не смогла. Она просит не осуждать её, рассказывает о существовании переписки, которую вела всю свою жизнь, о командировках, которые ими никогда не были. Мама плачет в трубку, умоляя Макса не выдавать её отцу, потому что прямых измен — никогда не было. Максим терпит до последнего, но в итоге позорно ревëт тоже, клятвенно обещая молчать, хотя бы по причине того, что понимает, что значит — изменять, не изменяя. Загайский стоически держится почти четыре дня — разве что пишет Шевелеву пару десятков сообщений, каждое из которых сначала оказывается прочитанным, потом — проигнорированным, а после — беспощадно удалëнным. Заяц злится, но всё ещё не считает себя достаточно влюблённым, чтобы звонить и извиняться первым словами через рот. Несмотря на это, Максим дёргается от каждого приходящего уведомления и шипит на Гауса, пытающегося выяснить, что происходит. В конечном итоге, он разбивает любимую кружку и решает, что если это не знак судьбы, то точно последняя капля, поэтому срывается в клуб. Уже там, глядя, как Шевелев — видимо, решивший не брать на сегодня вип — извивается на коленях у какого-то симпатичного — да блять, любой, у кого есть глаза, может это признать — парня, думает, что лучше бы остался дома, наорал на Артëма и убрал, в конце концов, осколки. Заяц не знает, на что злится больше — на собственную беспомощность или на Серëжу, который оказался гораздо увереннее и самостоятельнее. Макс не то чтобы собственник, хотя горящие от воспоминаний о чужих пьянящих касаниях живот и ключицы твердят об обратном, но вид полуголого, максимально расслабленного и довольного собой Шевелева на коленках незнакомого пидораса — никакой гомофобии, только факты — поднимает внутри волну неконтролируемого гнева. Только после Заяц понимает, что собственная беспомощность и ревность — ещё полбеды, потому что Серый с ним вообще не разговаривает. Он несколько раз проходит мимо, тормозит у бара, улыбаясь Гороху, болтает с Игорем, флиртует с каким-то незнакомцем в татуировках, но совершенно не реагирует на Максима. Даже смотрит так, будто у стойки сидит не охуевший, впервые за последние несколько лет кристалльно трезвый Максим, а кучка коровьего дерьма или — этот вариант поприятнее для восприятия, но неприятнее для Максового незавидного положения — не сидит никто вовсе. — Ты забей, — улыбается в первый день такого игнорирования понимающий Горох, и Загайский в очередной раз молчаливо вопрошает: почему судьба — такая сука? — Он отходчивый. Вот только Шевелев нихуя не отходит — разве что за чаем или в вип-комнату. А Заяц ждёт — фигурально, и рвёт на себе волосы — вполне реально, а ещё — на полном серьёзе думает о расставании с Артёмом. И в последнем — неожиданно для самого себя — находит настолько больше плюсов, чем минусов, что начинает подозревать, что еблан в его случае — не просто оскорбление, а самое настоящее призвание. Он, конечно, никуда не кидается и ни с кем не расстаётся: тянет, как и всегда, до последнего, веря в чудо, как последний урод перенося встречу с Арсением по поводу написанного материала и завистливо — хотя больше жалостливо — глядя на счастливых Игоря с Сашей. — Заяц, я действительно думаю, что тебе пора завязывать, — через неделю напряжённого молчания и гипнотизирования танцующего Шевелева жадным — или всё-таки жалким — взглядом сдаётся даже Горох. — Не надо тебе больше ходить сюда, пока окончательно всё не решишь. Ты хуже делаешь и себе, и Серому, и Артëму этому своему. Макс понимает, что он действительно в полном дерьме, которое с каждым разом не усыхает, а становится только глубже, вонючее и больше. Хотя бы потому, что Горох — почти идеальный приятель, всегда сохраняющий нейтралитет — впервые так явно принимает не его сторону. — Вот когда он поговорит со мной, тогда и прекращу, — Загайский ведёт себя как обиженка, но поделать со своим внутренним ребёнком, требующим немедленного ответа, прикосновения и, наверное, ещё киндера с игрушкой внутри, ничего не может. — А то чего он? Я обсудить всё хочу… — А что вы обсуждать будете? — Горох отдаёт очередному клиенту пару коктейлей странного бирюзового цвета и облокачивается о стойку. — Серёга, по-моему, позицию свою обозначил вполне ясно. Теперь дело только за тобой. Максим ответа не находит. Он разглядывает собственные пальцы, танцующих парней — у Шевелева ака мальчика нарасхват очередной вип-клиент — и думает, что его жизнь в последнее время какая-то чертовски сложная. Вот только признавать, что такая она исключительно по его вине, не очень-то хочется. — Почему у нас ебалá какая-то получается вечно? Это риторический вопрос! — Горох в ответ хмыкает, вкладывая в этот смешок буквально все свои «подумай хорошенько, может, потому что ты долбоёб?» мысли. — У Игоря с Фуксом вон всё круто. Завидую, если честно, пиздец. — И у них не всегда всё так было, — на вопросительный взгляд Макса Горох только улыбается. — Ты действительно думаешь, что они встретили друг друга, поняли, что суженые-ряженые, и ускакали в радужные дали на голубых единорогах? Загайский неуверенно кивает, потому что эта парочка действительно создаёт впечатление идеальной — по крайней мере, создавала до этого момента. Горох жестами просит подождать, отходит принять заказ, перетереть с парнишкой-стажëром и через пару минут возвращается, вытирая полотенцем руки. — Пойдем, покурим. Они пробираются через толпу к знакомой шторке, отгораживающей подсобку и чёрный вход от толпы гостей. Максим краем глаза замечает, как двери вип-комнат открываются, видит ебучие кожаные штаны и буквально заставляет себя отвернуться — кажется, почти смиряется с тем, что Серёжа его слушать всё равно не будет. Воздух на улице свежий — ещё не совсем зимний, но уже слишком холодно-осенний. Горох достаёт из кармана манговую ашку, которую, в принципе, мог попарить прямо в помещении, — правилами это не запрещено, тем более, что в туалетах клуба иногда раскуривают кое-что покруче — и затягивается, наблюдая, как Макс старательно закрывается от ветра в попытках подкурить несчастный чапман-компакт. — У Игоря ведь, когда они с Саньком познакомились, девушка была, — неожиданно для обоих начинает Горох. — И он тоже расставаться с ней до последнего не хотел. Врал: ночью бежал к Фуксу, а днём после смены возвращался к девчонке своей. Максим думает, что вся эта ситуация — ебучий сюр, потому что настолько отзываться чьи-то отношения внутри просто не могут. Но они отзываются — пробирают до костей вместе с ветром, вызывают мурашки и сотню ненужных вопросов. — Он так бегал, пока Сашку это не заебло, — Горох крутит ашку в пальцах, задумчиво глядя на стену дома напротив. — И тот ему условие поставил: мол, или я, или она. — И кого Игорь выбрал? — невысказанный вопрос «никого не напоминает?» виснет в воздухе, раздражая и подначивая. — Ты и сам знаешь. Это не звучит осуждающе или поучительно — Горох вообще не мастер читать нотации. Это просто — констатация факта, от которой Загайскому почему-то ещё хуже становится. — Скандал, конечно, был пиздецкий, — Горох в противовес сказанному легко улыбается. — Бывшая Бобкова сюда тоже как к себе домой носилась: и угрожала, и слëзно умоляла. Вот только Игорь к ней не вернулся. Не столько из-за связи соулмейтов, сколько из-за того, что в Саню, как подросток, влюбился. Макс думает, что это на самом деле пиздецки романтично. А ещё, — что на их с Серëней историю это не — не совсем? не очень? — похоже. Во-первых, девушек у них нет, а во-вторых, никто из них ни в кого не влюблялся. Пока ещё. Наверное. — Судьба хоть и сука, Заяц, но точно не дура. Она просто так двух людей вместе не связывает. Уж поверь, я с Анькой тоже долго мучился, пока не понял, как наши половинки пазлов правильно складывать. Они с Серëжей не половинки — на крайняк осколки той самой кружки, что Максим разбил недавно. Для остальных — совсем не романтично, но Загайскому это сравнение душу греет, потому что оно про них — о том, как Серëжа его хрупкий мирок расколол, а сейчас сам Макс пытается всё разлетевшееся склеить, ни в каких книжках никогда не напишут. — Тебе Шевель условий, конечно, прямо не ставил, — Горох убирает ашку, которой затянулся всего пару раз от силы, и разворачивается к дверям. — Но всё читается между строк. Выбирай, Макс, выбирай. Опять это ебучее «выбирай». Макс ощущает себя богатырём на распутье: направо пойдешь — соулмейта потеряешь, налево — парня, а прямо — хуй его знает, потому что оттуда никто не возвращался. Горох делает пару шагов в сторону чёрного входа. Загайский за ним не идёт — докуривает, думая, что возвращаться в клуб сейчас действительно не имеет смысла. Его там никто не ждёт. — И ещë, Заяц, — Максим поворачивает голову, вопросительно глядя на бармена. — Прекрати наконец-то всё анализировать, планировать до мелочей. Иногда импровизация — очень полезная штука. Горох уходит, а Заяц так и остаётся стоять. Он думает о Саше с Игорем, о словах Гороха. Он думает о Шевелеве с его тупыми историями, ямочками на щеках и блядушными штанами, о красивом ночном небе, о чувствах и о том, что будет есть на завтрак. И только в такси, которое везёт его домой, слышит звук пришедшего сообщения и внезапно понимает, что единственный, о ком он не думает — Гаус. И что мнимой, болезненной, доводящей до истерики зависимости от Артёма в его жизни, кажется, больше нет — после каждого проëба не хочется нестись домой, не хочется плакаться в плечо или извиняться так, как извинялся Заяц неделю назад. Серëжа его не просто тактильной, скулящей без прикосновений сучкой сделал — он Максу показал, что такое жизнь настоящая со всеми еë выкрутасами и выебонами. Он научил Загайского смеяться, научил отвлекаться от собственных заёбов. Серëжа на своëм примере продемонстрировал, что улыбаться, нести чушь, пачкать задницу в краске и шляться так по Москве — не страшно. Страшно не суметь взлететь на качелях на Маяковской, упасть, не достав до звёзд, очутиться на самом дне лужи, которая раньше казалась бездонной. Максу правда всë еще страшно — страшно остаться одному, страшно сделать лишний шаг вперёд. Вот только ещё страшнее так и не понять, что это такое — жизнь. Забавно, но только теперь, оглядываясь назад, вспоминая намëки Гороха, тупые подколки Фукса и дурацкие, рассказанные будто бы между делом, истории Шевелева, Макс действительно не может понять, как он упустил момент, в котором ракушка его комфорта перестала быть комфортной. А реальный мир — таким уж страшным и плохим. Это осознание, пришедшее так внезапно, ударившее так же неожиданно, как ударила их с Серëжей связь, не приносит боли — только облегчение. Он понимает — будет трудно: меняться, учиться жить, пытаться в хоть какие-то — дружеские, приятельские, любовные — отношения. Понимает, что Серëжа может не согласиться ни на что вообще; понимает, что напортачил так, что хватит на целый год. Но ещё знает, — не понимает, просто на физическом уровне правильность ощущает — что если не решится, то всю оставшуюся жизнь будет драить полы в занавешенной плотными шторами комнатке, полной собственных страхов. Как любит говорить его начальник: «не попробуешь — не попробуешь», а у Зайца так много «не» в жизни, что из этой фразы их хочется выкинуть, вырвать, выжечь к чертям. Хотя бы попробовать сделать это — сделать хоть что-то стоящее. Макс врубает в наушниках рандомную песню «Короля и шута» и — снова это дурацкое «впервые» — сразу же отвечает на Тëмино сообщение. 2:42 Мак$ З@яц скоро буду) Дышать становится хоть немного, но легче.×××
— Можешь, когда хочешь! — Арсений улыбается, с довольной ухмылкой хлопая Макса по плечу. — Ты сегодня предпоследний. Надеюсь, остальной материал такой же хороший, как те куски, что ты показал. Заяц натянуто хмыкает, кутаясь в рукава нового свитера. Он заказал его совсем недавно, повинуясь какому-то странному порыву — тогда эти облачка казались парню забавно-милыми символами какой-то новой эпохи в его существовании. Теперь же он думает, что надевать вещицу на выступление было не очень хорошей идеей. Сегодня наряд совершенно не подходит под настроение, потому что с Артёмом они так и не поговорили: вечно возникали идиотские обстоятельства, мешающие сесть и нормально всё обсудить. А вчера вечером, когда Гаус наконец-то пришëл ужинать вместе с Зайцем, вместо приветствия чмокнув того в щеку, диалог не заладился совершенно. И — впервые, действительно впервые — совершенно точно не по Максовой вине. — Тëм, нужно поговорить, — Максим накручивает на вилку разварившиеся спагетти, мысленно считая до десяти. — …и прикинь, этот придурок мне говорит: «Ты не подходишь!». Да я же прирождённый, блять, Ромео! — Тëм… — Слушай, а ты не помнишь, где ты в прошлом году телефон чинил? — Артём скачет с темы на тему слишком профессионально для простого актёра маленького театра. — У Андрея недавно всё нахуй сломалось окончательно, а там было дёшево и сердито, вроде… — Тëма, поговорить хочу. Очень. Нам с тобой рас… — А я тебя хочу. Очень. — Гаус, блять! Забавно, но они даже не потрахались — Макс просто психанул, громыхнул тарелкой и ушëл на балкон, не забыв захватить пачку сигарет. Они вообще в последнее время не трахались — не потому что Заяц хранил кому-то верность или принял монашеский обет. У Максима — ему действительно было стыдно признаваться в этом даже самому себе, но игнорировать правду не получалось — просто не вставал. Вообще. Ни на кого. Кроме, видимо, ебучего Шевелева. Ситуация — на сто из десяти по шкале тотальных жизненных проебов. Загайский ковыряет кутикулу на большом пальце, с горечью думая, что Серёжа его такими темпами не просто тряпкой, а импотентом оставит, усилий никаких не прилагая. Судьба — действительно сука, слишком прозрачно намекающая, что за каждый неверный шаг рано или поздно приходится платить. И в случае Максима не деньгами, с которыми и без того напряжёнка, а (не)работающим членом — возмездие эффективное и очень убедительное. — Ты после Богословского, — Шастун, непонятно как оказавшийся на техничке, высовывается из-за шторки, за которой находится небольшая гримёрка. — Арс попросил передать, что через пару минут начинаем. Заяц понятливо кивает, завистливо глядя на улыбающегося Антона. Тот хихикает в ответ кому-то — угадайте с одной попытки кому — за шторкой и осторожно выходит, двигаясь к бару. Макс вспоминает, что здесь продаётся неплохое вишнёвое пиво, но следом за знакомым не спешит — во-первых, пить он не может до сих пор, а во-вторых, живот крутит то ли от волнения, то ли от трëхдневной кукурузы, которую Загайский так удачно съел утром. Гаус машет ему из-за одного из крайних столиков во втором ряду, но Максим не отвечает — делает вид, что слишком увлечён состоянием собственных ногтей. Он торжественно клянётся себе, что поговорит со своим парнем сразу после мероприятия — поговорит так, чтобы из «своего» тот наконец-то превратился в «бывшего». «Попробуешь — попробуешь». — Я и правда безвольная тварь, — Заяц ухмыляется самому себе, беспомощно думая о ямочках Серëжи, его смехе и о собственной реакции на чужие прикосновения. — Шевелев из меня верёвки вьет, а я улыбаюсь. Докатился. — Шевелев — это кто? — Попов появляется буквально из ниоткуда, обдавая Макса флëром грушевого сидра. — Прости, просто ты говорил сам с собой, поэтому я решил, что компания не помешает. — Дед в пальто, — свет приглушают и начинает играть музыка, оповещающая о начале выступления. — Быть мягким — не преступление, Макс. И чувствовать что-то, кроме безысходности, кстати, тоже. — Хорошо, мамуль, — Загайский внутренне ликует, понимая, что хоть какая-то защитная реакция работает на ура. — На ужин буду лазанью. — Тогда ты ужинаешь отдельно, потому что мамочка планирует отведать огромный член, — Арс мягко смеется над скривившимся лицом Максима, наблюдая за Козополянским, который поднимается на сцену. — А вот и шеф-повар. Шастун с полупустым бокалом лавирует между столиками с грацией мешка картошки, и Макс думает, что этот человек тянет максимум на официанта маленькой придорожной шашлычной, но никак не на шеф-повара. Хотя, о вкусах не спорят — судя по выражению лица Попова, Антон кончает как минимум соусом бешамель, как максимум — «1000 островов» и парочкой креветок из Макдональдса. — Я услышал слово «член», — Шаст спотыкается о шнур от колонки и фактически влетает лицом в лоб Арсения. — Это твой позывной? — Заяц наблюдает за мягкими касаниями, которыми обменивается пара, и снова, в который раз, чувствует иррациональную зависть. Попов забирает из рук мужа стакан с недопитым алкоголем и делает пару глотков. Макс поглядывает на Антона, который смотрит на эту картину с таким блаженным видом, что начинает казаться, будто не Шастун, а Арсений кончает креветками, и в очередной раз удивляется: почему они алкоголь пить могут, а его организм шлёт нахуй все законы логики и физики. Богословский сменяет Козополянского на сцене, и Максим немного напрягается — соулмейты соулмейтами, а волнение никто не отменял. Он знает, что не проебëтся: даже если забудет кусок монолога, истории, рассказанные Шевелевым, на подкорке сознания отпечатались на всю оставшуюся жизнь. Расскажет оригинал, заменив имена, и публика, как и сам Заяц, останется в восторге. Идеализация партнёра — не лучшее решение в Максовой ситуации, потому что розовые очки обычно бьются стёклами внутрь. Однако Серёжа не его партнёр, поэтому Загайский имеет полное право находить в чужой личности столько плюсов, сколько считает нужным — тем более, что минусов, включающих в себя дерьмовый характер, тоже предостаточно. Макс Шевелевскую личность анализировать не хочет — слишком глубоко копнув, можно провалиться так, что вылезти потом будет не просто трудно, а почти невозможно. И это опять рушит все жизненные устои — Заяц с Серёжей вообще ничего не анализирует с самого знакомства — действует по какому-то странному наитию, не прощупывает почву, а ныряет сразу на самую глубину. Видимо, в играх судьбы победу можно одержать только с помощью импровизации. — Следующий комик — Максим Заяц. Встретим аплодисментами! Макс отбивает пять Владу, который передаёт парню микрофон, и поднимается на сцену. Он ловит взгляд Гауса, улыбается реакции зала на собственный свитер и глубоко, громко вдыхает. — Перед началом монолога хочу сказать спасибо человеку, который послужил вдохновением для написания этого материала, — на выдохе, прямо в микрофон, немного дрожащим голосом. — Без этого парня ничего бы не было. Его сейчас нет в зале, но, пожалуйста, давайте поаплодируем Серёже Шевелеву — моей музе. Или всё-таки музу? Гости хихикают, но благодарно хлопают в ладоши. Макс любит их камерное помещение именно за это: за отзывчивую, понимающую аудиторию, за дружескую атмосферу. А ещё за то, что если встать в центре сцены — прожектор светит прямо в лицо и разочарованного лица Артёма совсем не видно. — Вы когда-нибудь отдыхали в деревне? Если да, то, наверное, все видели коз, которых выпускают погулять просто так. Мол: иди, куда хочешь, жри, что хочешь, сри, где хочешь. Заяц думает, что никогда его выступления не проходили лучше. А ещё, что сам он очень давно не кайфовал от нахождения на сцене так сильно. Макс пару раз даже импровизирует — кривляется, добивает не добитые ранее шутки и сыпется с некоторых комментариев зала сам. Он действительно дышит полной грудью — не просто монотонно проговаривает слова, а проживает каждую историю. Так, будто снова сидит на лавке у Патриарших, ловит каждое слово Шевелева и верит, что когда-нибудь у них будет такая же хуева туча баек — совместных баек. Загайский следует совету Гороха — перестаёт думать, плывёт по течению и, кажется, наконец-то определяется окончательно: лучше проебаться в импровизации, поржать и пойти дальше, чем постоянно ебашить одно и то же, боясь выйти за рамки привычного. — Это просто ахуенно, братан, — Шастун ловит Максима сразу после того, как парень передаёт микрофон Тымчик, что выступает последней. — Я такого разъеба давно не слышал. — Подтверждаю, — Арсений улыбается, и Макс почему-то улыбается в ответ. — Ты оправдал все мои ожидания. Передай спасибо своему Серëже, потому что тот помог тебе сохранить работу. — Он не мой, — Заяц почему-то говорит это шепотом, зная, что из-за монолога Тани, звучащего в колонках, никто всё равно не услышит. — Пока что. — Тогда дерзай, чтобы стал твоим, — значит, всё-таки услышат. Попов подмигивает, тут же делая вид, что жутко заинтересован происходящим на сцене. Макс чувствует, что телефон в кармане вибрирует и, игнорируя сто первый недовольный взгляд, который посылает ему из-за своего столика Артём, достаёт мобильник и прячется за шторку.22:28 Знакомец в золотых шортиках ты был крут)
Бам. Зайцу кажется, что весь мир сузился до крохотной точки мигающего на экране телефона сообщения. Не понимает, что бьётся громче — кровь, прилившая к мозгу, или напуганное, рухнувшее куда-то в желудок сердце. Он моргает, трëт глаза руками и даже обновляет телеграмм — сообщение от Серёжи по-прежнему висит в непрочитанных, а Макс всё ещё находится в состоянии перманентного ахуя. 22:31 Мак$ З@яц ты слшал??? 22:31 Мак$ З@яц ты был?! 22:32 Мак$ З@яц серыц??? Руки у Загайского дрожат, как у заядлого героинового наркомана, поэтому половина сообщений отправляется с опечатками. Он ведёт себя по-идиотски, но изменить ничего не может — ситуация действительно хелп и sos.22:33 Знакомец в золотых шортиках выходи
22:33 Знакомец в золотых шортиках ;)
Макс шлёт нахуй все возможные рамки приличия, обязательства перед начальством и самим собой. Он действительно наркоман, потому что возможность получить долгожданную дозу — позитива, тепла, эйфории — буквально сводит с ума. Ненормально реагирует не только взбушевавшееся сердце и за секунду отключившийся мозг — по-ебанутому себя ведёт ещё и тело. Зайцу кажется, что он держал руки под краном минут пять, как минимум, потому что такими мокрыми и скользкими его ладошки не были никогда. Пульс бьётся, как после часового марафона, и Максим с ужасом думает, что это они даже не встретились — а просто рукопожатие, простите, его убьёт? Загайский высовывается из гримёрки как раз тогда, когда Таня рассказывает, видимо, самую смешную часть собственного монолога — не только зал, но и отвыступавшие комики во главе с Арсом едва ли не уссываются от смеха. Момент для незаметного отступления с целью получения капельки удовольствия, жизненной энергии и, возможно, хоть какого-то намёка на помилование — идеальный. Именно поэтому Макс им пользуется. Осторожно крадётся за столами — по узкой выемке между диваном и стенкой, стараясь, чтобы толпа коллег, тусующуюся у бара, его не заметила. План оказывается ахуенным, но не таким надёжным, как швейцарские часы, потому что до выхода и гардероба Заяц добирается — а вот до лестницы дойти не может. Дорогу преграждает взъерошенный и, кажется, снова немного — или не немного — рассерженный Гаус. — Куда собрался, зай? — голос сочится сарказмом, поэтому Максим откладывает вопрос «как ты вышел из-за стола незамеченным?» в долгий ящик. — Не поделишься? А то в последнее время слишком много сюрпризов. Загайский думает, что вот он — тот самый момент. Думает, что разговаривать в гардеробе стендап клуба — не лучшая идея. Думает, что где-то на улице его ждёт Серёжа. Думает, что судьба — всё ещё сука, и что в его жизни всё вечно происходит пиздец как не вовремя. — Нам надо расстаться, — снова на выдохе, без каких-либо предисловий. — Прости, ты не хотел меня слушать дома, поэтому я решил с места в карьер. Артём молчит, но взгляд не отводит. В темноте его голубые глаза кажутся пугающе-стеклянными, а выражение лица — слишком напряжённым. Макс списывает это на больное воображение, стараясь не думать об излишней драматичности партнёра и о его любви к рефлексии. — Я заебался врать, Тëм. И тебе, и себе, и Серому. Ты не обижайся, но так правда не может продолжаться больше. Я тебя не люб… — Я знаю. Таня за стенкой заканчивает выступать, и зал разражается аплодисментами. Ведущий выходит попрощаться и объявить выступавших комиков, а диджей зачем-то включает «Куклу колдуна» — ситуация приобретает ещё более сюрреалистический оборот. Максим благодарит случай, диджея и даже судьбу за то, что это не «Солнце-Монако», потому что тогда это был бы даже не артхаус — просто сумасшедший дом. — Я всегда знал, что тебе похуй на меня, — Гаус говорит это так спокойно, будто сообщает прогноз погоды на завтра в каком-нибудь Саратове. — Просто мне на тебя никогда похуй не было. И я почему-то решил, что нам этого хватит. Не учёл только, что тебе меня никогда не хватало. — Я тебе не изменял! — Я знаю, Мась, я знаю, — Артём подходит ближе, касается кончиками пальцев рукава Максового свитера — Загайский с трудом подавляет желание отдернуть руку, потому что прикосновения ощущаются слишком неправильно. — И отдавать тебя какому-то хую с горы, которому ты стендап посвятил, не хочу. Поэтому и игнорирую, поэтому и не отпускаю сейчас. Ты всё ещё мой — глупый, наивный и запутавшийся. Думаешь, что можешь стать другим, но потом поймешь — нет. Ты такой, какой есть, а таким тебя люблю только я. Максим всё-таки убирает руку и отодвигается, внезапно понимая, почему у них с Тëмой не срослось. Гаус хотел забрать последнее, что Зайцу в полной мере всегда принадлежало — Гаус хотел не столько его сердце, сколько свободу. Он хотел парнем обладать, хотел в этой раковине мнимого комфорта, которую сам же построил, Макса на цепь посадить и дальше забора никуда не выпускать. Загайский свято верил, что в их маленьком театре кукловод — он сам. Вот только дëргая Артëма за ниточки, не замечал, как тот медленно, но уверенно втыкает иголки в маленькую куклу Вуду с его, Макса, лицом. Заяц настолько ушёл в собственную одержимость нежеланием столкнуться с реальностью, что не заметил, как тот, кто эту реальность должен был вместе с ним строить, разрушил весь фундамент до основания, воздвигнув на его месте высокий железный забор. Загайский долго пилил мешавший сук из эмоций, тепла и дурости, не замечая, что на этом суку сидит сам. Он свято верил в идеальность Гауса, верил в собственную демоническую сущность и невозможность измениться, не видя главного — из святого в Артёме только вода, которую тому передаёт мама. Забавно, что Максу столько времени упорно твердили, будто воплощение зла здесь — он. И Заяц верил, верил искренне, никогда не задаваясь вопросом: «почему ангелы с Артëмовыми лицами, каким-то образом оказавшеся на обоих плечах, так яростно очерняют Максову душу? почему они не тащат его наверх, не помогают спастись, а запираются вместе с ним в клетке, боясь, что подопечный может вскрыть замок и сбежать?». — Я не твой, Тëм. И никогда не был, — Гаус дёргается, как от удара, но с места не двигается. — Я не хочу, чтобы тебе было больно, но сам знаешь: лучше горькая правда, чем сладкая ложь. Потому что мы всё. И ты должен это принять. — Уйдёшь к своему хую с горы? Не боишься, что падать с вершины Эвереста потом больно будет? Боится. Максим всего боится, но всё равно идёт вперёд — думает, что лучше разобьётся счастливым и ляжет в гроб с призраком неотзвучавшего смеха на губах, чем умрёт в слезах, запертый за семью замками с осознанием проëбанной жизни. — Он не хуй. И даже не с горы. Он мой соулмейт. И падать с ним приятнее, чем медленно спускаться с тобой. Прости, Тëм, но я правда так больше не могу. Не знаю, в какой момент, но мы стали друг для друга тюремщиками — и, кажется, я тот, кто уволится первый. Артём хватается за Максов рукав, тащит на себя, цепляясь, как утопающий за соломинку. Из зала начинают тянуться люди, и Заяц вырывается, прорывается к лестнице, стараясь выйти из душного помещения как можно скорее. Он не видит, а просто чувствует, что Артём идёт за ним, и с каким-то истерическим смехом думает, что вот сейчас две параллели его жизни неожиданно пересекутся. Шевелев стоит у урны прямо у входа, и улыбка, загоревшаяся было на его лице, гаснет, стоит парню заметить Гауса, вцепившегося в локоть Максима. Загайский не обращает внимания на прицеп, жадно впитывая знакомые черты: ещё чуть более заострившиеся скулы, идеальный нос, длинные ресницы и привычные волоски, выпавшие из зачëсанной назад чёлки. Серёжа кутается в длинные рукава забавной светящейся куртки, и Макс в дурацком свитере чувствует себя практически голым. — Привет? — Серëжа вопросительно поднимает бровь, глядя мимо Зайца прямо на Артёма. — Хорошее выступление, Макс. — Спасибо. Загайский спускается по ступенькам, встаёт рядом с Шевелевым и оборачивается, впиваясь взглядом в ошалевшего Гауса. Тот смотрит то на одного, то на другого, растерянно топчется на месте, не замечая недовольных комментариев людей, проходу которых мешает. — Тëм, иди внутрь, замёрзнешь, — Заяц чувствует, как дëргается рядом Серëжа, и с трудом подавляет желание схватить его за руку и успокоить. — А ты? — А я тебе всё уже сказал, — Артём открывает рот, чтобы начать спорить, — или выливать говно — но Максим его перебивает. — Мы расстались, Тëм. Всё. Дай мне хоть раз в жизни построить из себя рыцаря и поступить благородно. Пожалуйста, не играй роль злобного дракона, который принцессу из башни выпускать не хочет. — Ты не рыцарь, Мась, — Артём перекатывается с носков на пятки и обратно. — И давно уже не принцесса. Ты знаешь, что ты сука. Самая настоящая мразь. — Ты, если честно, тоже, — Заяц внезапно думает, что они впервые — в этот раз приятное «впервые» — говорят так открыто. — Из квартиры не выгоняю — живи сколько хочешь, пока не найдешь новую. Гаус сплёвывает себе под ноги совсем не по-аристократически: будто он не актёр, а какой-нибудь гопник из Чертаново. Разворачивается резко, очевидно, поняв, что здесь его разглагольствования никому не всрались. — Катитесь к чёрту, — он открывает дверь, выпуская какую-то серьёзную блондинку в пальто. — Только помните, что благими намерениями вымощена дорога в Ад. — И ты будь здоров, — ставит точку в чужом диалоге Серёжа. Дверь захлопывается, а ребята поворачиваются друг к другу почти одновременно — так, что Максим едва не врезается собственным носом в чужой. Дуэль взглядов затягивается — у Шевелева дрожат приподнятые уголки губ и умилительно сверкают маленькие, совсем немного заметные из-за крохотного подобия улыбки ямочки. Макс видит это боковым зрением, не отводя завороженного взгляда от глубокой, тёмной радужки — думает, что его собственный зрачок, наверное, давно заполнил собой всё свободное пространство в глазу. — Привет ещё раз. — Привет, — Заяц здоровается впервые, выдыхая эти слова вместе с облачком пара. — Ты больше меня не игнорируешь? Серëжа сдаётся, хихикая и немного отодвигаясь. Всем своим видом даёт понять, что наконец-то молчание — знак согласия. Максим любуется его довольной моськой и думает, что с этим человеком даже молчать, играя в гляделки — удивительно комфортно. Особенно комфортно, когда понимаешь, что у тебя наконец-то есть на всё это полное право. — Прогуляемся? Шевелев робко тянет пальцы к Максовой руке, касается запястий. Зайца снова прошибает разрядом, а телу медленно становится теплее. Серёжа плывёт тоже, глядя на Максима каким-то «понял, простил, но так просто теперь не отпущу» взглядом. А Зайцу только того и надо, а Зайцу хочется в ответ не только взглядом — не своим голосом орать, шептать, петь: «Не отпускай. Пожалуйста. Больше не отпускай». — Куртку одень, дурак. Тогда прогуляемся. — Надень. — Но дурак-то всё равно ты. Загайский даже не пытается отрицать — он всё ещё круглый идиот и конченный еблан хотя бы потому, что когда-то свято верил, будто сможет прожить без этих касаний. Сможет прожить без этого понимающего взгляда, без этих дурацких ямочек и растрепанных волос. Без ебанутых историй, знакомого смеха и чужого, бьющегося с его собственным в унисон, сердца. Он действительно дурак, потому что до сих пор думает, будто в Серёжу не влюбился. Верит, прекрасно зная — в такого, как Шевелев, не влюбиться невозможно.×××
Новая, дизайнерская лампа мерзко мигает, а когда горит, слегка подрагивая, то горит слишком тускло для тëмной осенней ночи. Артём ночевать не приходит — слишком ожидаемо в сложившейся ситуации, поэтому Максим за парня не беспокоится: у того достаточно друзей-театралов, которые пустят брошенного ёбырем беднягу перекантоваться до утра. Серёжа сидит на подоконнике недавно отремонтированной кухни и время от времени тянет в рот старую Зайцевскую дуделку — Макс наконец признаёт, что слишком сильно любит вкус табака и ощущение бумажного фильтра под пальцами, чтобы полностью перейти на электронки. Шевелев прогуливает смену, — очередную за последние пару недель, как выясняется ещё в такси, когда его начальник начинает орать в трубке слишком громко — рассказывая Максиму дурацкие истории с предыдущей работы. Они игнорируют повисшее между ними «что будет дальше?», безмолвно решив отложить неизбежное. Загайский почти лежит на столе, выпуская дым прямо в белый потолок. Он слишком заёбан, чтобы идти на балкон, и слишком наслаждается видом Серёжи у окна, чтобы пытаться приоткрыть форточку и выгнать гостя на стул — Шевелев в своей зачуханной белой толстовке смотрится на подоконнике по-домашнему правильно. — Ты похож на воробья, — Макс вклинивается со своим неуместным комментарием в рассказ Серёжи о ебанутых мужчинах, споривших с поварами о правильности приготовления люля-кебаба. — На Джека Воробья? — Шевелев легко соскальзывает с темы, запуская ладонь в собственные взлохмаченные патлы. — На Капитана Джека Воробья. Максим тянется в карман джинсов за телефоном и, приложив немного усилий, садится на столе, подгибая под себя одну ногу. Он игнорирует оповещения из телеграмма и заходит в «Яндекс.Музыку», начиная искать среди треков что-нибудь «то самое». — Если тебе неинтересно было слушать, мог сразу сказать, — голос Серёжи звучит не обиженно, а скорее насмешливо. — Мне интересно всё, что ты рассказываешь, — легко признаётся Загайский, не отвлекаясь от поиска песни. — Просто у нас же теперь куча времени, чтобы ты всё, что хочешь, мог рассказать. Не надо торопиться. Заяц сдаётся, решив положиться на великий рандом — тыкает на кнопочку «Моя волна» и выдыхает, слыша первые ноты «Дома» от Золота. Это, конечно, не «то самое», но для фона вполне сойдёт. — Это реально происходит? — на вопросительный взгляд Макса Шевелев обводит рукой пространство вокруг себя. — Ты, я, эта квартира. Твоё расставание, моё почти увольнение. — Подожди, — Загайский напрягается, подаётся вперёд. — Какое увольнение? — Ну, если мы хотим попробовать, то мне, наверное, надо увольняться. А то ревность, скандалы, битьё посуды… Макс хмыкает, думая о старинном диалоге с Фуксом и задевая собственной болтающейся в воздухе ногой чужую. Это неосторожное касание не пьянит и не заводит так, как другие, более долгие и осознанные, но всё равно мурашит лёгкими всплесками эндорфинов. — Серёнь, я тебя ни к чему не принуждаю и принуждать не собираюсь. Если мы хотим попробовать быть кем-то большим, чем друзья-приятели, — а они хотят, Макс это понимает прекрасно. — Мне будет достаточно знания, что ты никому по своей воле не сосёшь и очко не подставляешь. А всё остальное — просто работа. Ты ахуенно двигаешься, грех такой жопе пропадать. — Надеюсь, если мы попробуем, пропадать она не будет, — шепчет Шевелев, вызывая у Максима приступ неконтролируемого хихиканья. Серёжа легко спрыгивает с подоконника и подходит ближе. Тянет Зайца за коленку, заставляя разогнуть, и встаёт между разведённых Максовых ног, облокачиваясь о стол по обе стороны от них. Золото сменяется «Дыханием» Наутилусов, и Загайский, зажатый в плотном капкане чужих плеч, чувствует себя загнанным в ловушку зверьком — забавно, что именно к этой ситуации его псевдоним подходит как нельзя лучше. — Макс, — шёпотом, под звуки знакомого всем вступления. — А что всё-таки дальше будет? Что будет? Максим не знает. Он не экстрасенс, — только если секс, но там явно не «экстра» — не ясновидец, он о будущем вообще нихуя не знает — зато знает, что ради Шевелева готов рискнуть. Готов, как сказал вечером Артёму, упасть хоть с вершины самого Эвереста, но зато в полной уверенности, что эти секунды совместного полёта будут того стоить. — Если ты готов, то и я готов, — вот так просто, без вычурных фраз и долгих предисловий. — Я тебя всю жизнь ждал, больше ждать не хочу. Серёжа улыбается, легко подаётся вперёд и мажет носом по чужой шее. Макс задерживает дыхание, чувствуя, как это почти невесомое касание дурманит и без того спутанные мысли. Медленным, покрытым дымкой пьяного, эйфорийного наваждения мозгом думает, что у них с Шевелевым всё странно — прямо, открыто, без выебонов и обходных путей. Они оба броню друг перед другом сбрасывают, потому что, кажется, оба понимают — ближе, чем они сами, никого больше никогда не будет. Если так надо — значит, можно сдаться. Можно попробовать, рискнуть, показать себя настоящего — потому что из всех попыток, заканчивающихся провалами, финальная обязательно станет победной. — И никаких больше Артёмов? — Серёжа говорит это глухо, обдавая горячим дыханием оголённую Максову шею. — И никакой больше игры в молчанку? — вопросом на вопрос, игриво, но опять — без лжи. Бутусову на фоне не хватает кислорода на двоих, и Макс как никогда с ним согласен. У него так впервые — чтобы с головой и в омут, чтобы без планирования и анализа. Не потому что так хочет сука-судьба, — она лишь невольный катализатор — а потому что так хочет он сам. — Значит, мы пробуем? — Заяц кивает, немного отодвигаясь назад и заглядывая в глаза Серёже — те в приглушённом свете мигающей лампы кажутся почти чёрными. — А можно задать вопрос? — Ты один уже задал. Но давай ещё. — Я тебя поцелую? Снова — режет правдой. Так робко и искренне, что Максим, даже если бы был против, под натиском этой обезоруживающей честности всё равно согласился бы. Но Заяц — не против: не столько из-за повисшей между ними паутинки открытости, сколько из-за собственного непреодолимого желания изучить как можно больше теперь доступных его прикосновениям площадей на Серёжином теле. — Конечно. Серёжа жмётся снова, мажет носом — в этот раз по щеке — и касается губами Максовых губ. Легко, почти невесомо — так, как целуют приехавших откуда-то из села под Тверью дальних родственников. Заяц не выдерживает — улыбается в этот невинный чмок, сам тянется ближе. Его ноги всё ещё в положении «одна на вас, другая — на Кавказ», но теперь Максима это не смущает — он обхватывает ступнями Серёжину талию, ощущая, как радуется закипающая от такого количества близости кровь, кладёт руки на чужие плечи и наконец-то целует парня сам, «по-взрослому». Их обоих ведёт нещадно, потому что опьянённый неожиданными касаниями организм, кажется, вот-вот взорвётся. Шевелев цепляется за Максову домашнюю футболку, обводит языком чужие губы и почти скулит тому в рот — так, будто он гребаный Хатико, наконец-то дождавшийся хозяина. Максим не отстаёт — с плеч медленно ведёт подрагивающими ладонями вниз, по рукавам толстовки, забирается внутрь, оглаживая большими пальцами тёплые запястья. — Ты такой красивый, — Серёжа шепчет это прямо в поцелуй, замирает на секунду, а после — широко лижет Максову шею: раз, другой, третий, слегка прикусывая выступающую напряжённую венку. — Это просто… Это ахуеть. Загайский пьян человеком, ебучей связью, чужими касаниями. В голове шумит, а в глазах плывёт нещадно, поэтому когда Шевелев осторожно заваливает его на стол, Макс даже не сопротивляется. Только слышит краем уха Бутусовское «на двоих с тобой одно лишь дыхание» и судорожно кивает, — ему, себе, Серёже — соглашаясь на всё и со всем. — Ты меня с ума сводишь, блять, — неосознанно, прогибаясь в спине, пока Шевелев стягивает с него старую футболку. — Я себя куском пластилина чувствую. — Но тебе же нравится? — Шевелев откидывает вещицу в сторону, говорит, слегка запинаясь из-за опьянения, вызванного резким наплывом эмоций связи. — Потому что мне — да. — Нравится. «И ты мне, походу, нравишься тоже», — снова висит между ними невысказанным грузом, но, в отличии от диалогов с Гаусом, не вызывает напряжения. Они оба ещё в самом начале — изучают, узнают друг друга, самих себя. Стараются быть предельно честными, но не запрещают проёбываться — просто потому что позже сами всё про себя поймут, сами всё, что нужно, скажут. У них с самого начала всё не так, как у адекватных людей: один сопротивляется, мечется, отрицает; второй — смеётся, верит в лучшее и бесконечно прощает. И оба в конечном итоге сдаются, потому что рядом им намного, намного лучше, чем по одиночке. — Ты меня, кстати, от почти-алкоголизма вылечил, — Макс думает, что ведёт себя подозрительно разговорчиво для человека, живот которого уже несколько минут покрывают медленными поцелуями. — Появился таким лучиком, жизнь раскрасил так, что никакая бутылка нахуй не нужна. — Ну и хорошо, — Шевелев цепляется руками за карманы на Зайцевых джинсах и тянет того по столу к себе. — А то я смотрю, ты подозрительно разговорчивый, когда пьяный. Я бы от твоего пиздежа бесконечного на второй день устал. — Ещё успеешь, — у Максима в глазах вертолёты, и он думает, что ебаться на столе — не такая уж плохая идея, потому что до комнаты ни один из них явно не дойдет. Серёжа сам тянет свою толстовку наверх, позорно путается в рукавах и наконец избавляется от вещи под тихое хихиканье Зайца. Оступается, едва не задев ногой стоящую рядом табуретку, и хватает Макса за голые плечи — тот держит в ответ, двигает к себе ближе и смотрит, смотрит на крохотные родинки на плечах, на шрамик от ветрянки на груди и на смешной прыщик в районе пупка. — Прости, чем богаты, — Серёжа тыкает в тянущуюся из-под ремня Зайцевых штанов блядскую дорожку, попадая в нужное место не с первой попытки. — Я тоже, знаешь ли, не Аполлон, — «но это вовсе не значит, что друг для друга мы не можем быть идеальными». Шевелев смотрит на очевидную выпуклость в чужих джинсах, насмешливо приподнимая брови. Он облизывается, как ребёнок перед стендом с конфетами в каком-нибудь Ашане, и тянется вперёд, очень прозрачно намекая, что даже если Макс не Бог, в штанах у него — неплохой божественный жезл. — Ты же понимаешь, что нам сейчас вообще необязательно заходить дальше? — Заяц ловит чужую руку, совершающую поползновения по направлению к его ширинке. — Типа, я могу сейчас встать, сходить в душ и уйти спать на диван. А завтра мы, как взрослые, здравомыслящие люди, всё обсудим. Максим пьяно запинается на последнем прилагательном и, глядя на ошалевшее лицо Серёжи, который, кажется, пропустил ровно девяносто процентов его речи, думает, что героем-адекватом ему сегодня явно не быть. — Ты же понимаешь, что проблема тут не только у тебя? — Шевелев тянет Максову руку к собственной ширинке, и Заяц, чувствуя размер дилеммы, осознаёт, что, кажется, настоящий божественный жезл был обнаружен им только что. — Так что прекращай строить из себя рыцаря и снимай штаны. Дважды просить не надо — Загайский кое-как расстегивает пуговицу на джинсах, мажет губами по губам напротив и сдавленно охает, чувствуя, как чужие тёплые пальцы бесцеремонно лезут ему в трусы. Он на ощупь находит Серёжин сосок и сжимает, слышит рык и довольно улыбается, краем глаза наблюдая, как чужой потный лоб упирается ему в плечо. Серёжа гладит его, мнёт ладонью и наконец оттягивает трусы, освобождая длинный, едва ли не колом стоящий член. Макс не сдерживается — рычит тоже, когда Шевелев плавно проводит рукой вниз по основанию. Тот почему-то смотрит на головку, сочащуюся смазкой, с каким-то странным обожанием, почти с немым восторгом, и Заяц от этого зрелища прикусывает губу, поворачивая голову и на автомате целуя парня куда-то в левый висок. — Стой, — ноги у Макса дрожат от едва сдерживаемого удовольствия, а член фактически пульсирует, но он всё равно лезет Серёже в штаны. — Я ж не мразь. — А Артём считает по-другому, — Шевелев давится воздухом на последнем слове, потому что Заяц сжимает чужую головку, слегка трëт между пальцами. — Давай, пожалуйста, не будем говорить о моих бывших с хуями друг друга в руках. Серёжа смеётся ему в плечо, и Макс снова, в который раз за этот вечер, чувствует себя каким-то безумно счастливым. Ему кажется, что человек просто не может испытывать столько приятного сразу — разорвётся. Но Заяц — не разрывается, и за это, только за это он хочет благодарить суку-судьбу бесконечно. Шевелев дрочит ему медленно, и Максим, пытающийся было подстроиться под чужой темп, понимает, что так они далеко не уйдут. Он наклоняется, вновь сжимая ствол почти у основания, и легко, невесомо проводит рукой по Серёжиной спине, а после — Шевелев давится воздухом, кусая его за плечо — по пространству между ягодицами, скрытому плотной тканью приспущенных джинс. — Дур-р-рак, — намёк понимает, ускоряя темп. — Ты… Ты просто невозможный. Макс сжимает одну из ягодиц через штаны, чувствуя, как с его плеча пропадает чужой лоб — Серёжа выгибается, стонет от удовольствия. Волоски, вечно выпадающие из чёлки, липнут к коже, и Заяц неосознанно тянется к ним губами — но Шевелев шипит и дёргается, когда Максовы пальцы случайно задевают чувствительную поверхность яиц, поэтому получается мазануть только по подбородку. — Ты тоже, — Максим сам начинает задыхаться, когда Серёжа за коленку тащит его ближе к себе и сжимает свободной рукой чужие яйца через ткань нижнего белья. — Ты тожее невозмож-ж-жный… Загайский пьяным мозгом искренне верит, что раз они соулмейты, то кончать тоже должны, как фильмах — одновременно, с салютами и звуками фанфар. Он стоически держится до последнего, — не представляет разве что мёртвых голубей — но всё равно проигрывает в неравной борьбе с организмом, — и оргазмом — неожиданно изливаясь Серёже в руку. — Прости, я не преду… — Шевелев затыкает ему рот чистой, свободной рукой, продолжая насаживаться на кольцо чужих пальцев сам, — быстро, проходя по самой грани — и через несколько десятков секунд тоже кончает. — …предил. — Ага, и ты меня, — целует ещё раз, широко проводя языком по губам напротив. Их тяжёлое дыхание смешивается с «Вдовой и горбуном» Шутов, почему-то играющей на фоне. Макс смотрит на Серёжу, поднявшего на него замыленный взгляд, и сыпется с чёткого «проклятый горбун, чего тебе надо», прозвучавшего в тишине. Шевелев смеётся тоже, не замызганной в сперме рукой убирая прилипшие ко лбу волоски. — Ты тоже очень красивый, — зачем-то сообщает Макс, разглядывая раскрасневшиеся щёки и дёргающийся кадык. — Ты и в клубе красивый был, весь такой загадочный, в золоте, но сейчас ещё красивее. — Потому что выебанный? — Потому что со мной. Наконец-то со мной. Не «мой» — это слово, которым помечают территорию. Серëжа просто рядом — и Макс гордится — и собой, и им — за этот выданный в кредит шанс. — Ты же понимаешь, что мы могли сойтись ещё раньше, — бурчит Шевелев, но всё равно тянется к Зайцу, чтобы чмокнуть того в губы. — Если бы не чьи-то тараканы в бошке. — А у кого их нет, этих тараканов? — глубокомысленно изрекает Максим и наконец двигается, чтобы спрыгнуть со стола и вымыть руки. Они чистятся, но надевать верхнюю одежду обратно не спешат — Макс, как и был без футболки, тянется за пачкой сигарет и приоткрывает окно, чтобы в кухне воняло только сексом, а не куревом. Серёжа — тоже полуобнажённый — подходит, аккуратно обвивая его талию и прижимаясь теплой грудью к широкой спине. Загайский дёргается, чувствуя разряд, и удивляется — неужели с Шевелевым теперь всегда будет так хорошо? Неужели он действительно думал, что сможет отказаться от эйфории прикосновений в пользу мнимой стабильности? — Артём твой точно не придёт? — Не придёт, Серёнь. Я с тобой настолько, насколько пустишь. — Навсегда? Максиму очень хочется верить в эту пресловутую вечность, которую они с Шевелевым в какой-то из вселенных вполне могли бы разделить на двоих. Вот только их «навсегда» ограничено человеческой жизнью — но, если честно, Зайца вполне устраивает и это. Главное, выдержать, главное — не сломаться. Они не были знакомы с самого детства, провели почти три десятилетия жизни совершенно с другими людьми и сошлись далеко не сразу. Они нашлись осенью, пока остальные терялись в бесконечных ливнях, осветив миры друг друга, ещё раньше пугающие бескрайней темнотой. Они всё ещё верят, что не влюблены, но знают, что скоро влюбятся обязательно — ведь влюбляться надо весной, весной, которая теперь — несмотря на морозный ноябрь за окном — горит в сердцах ярким маяком, звучит соловьиными трелями и журчит бесконечными ручьями. Они строят воздушные замки, мечтают о совместном будущем и надеются, что когда-нибудь заведут маленькую рыжую кошку — вместе. Они предназначены друг другу судьбой, и именно она стала их камнем преткновения. Но даже сейчас, плавясь от аккуратных касаний, оба знают, что свой собственный выбор, выбор в пользу счастья, в пользу изменений каждый из них совершил сам. — Всë у нас с тобой будет хорошо, — Заяц улыбается, ощущая дрожащее, тëплое дыхание в районе макушки. — А в крайнем случае? — В крайнем случае — нет. Макс докуривает сигарету, чувствуя прикосновение знакомых губ в ложбинке между лопатками, и думает, что не будет у них никаких крайних случаев — потому что хоть какой-то выбор в его жизни был чертовски верным. Знает, что будет сложно — иногда почти невозможно, потому что оба они те ещё ëбики. Но это невозможно точно не до крайней невыносимости. Верит почему-то — может, просто поддаётся романтической атмосфере, а может, наконец-то не душит в себе прятавшегося где-то глубоко оптимиста — что будет всё обязательно. Впервые — самое волнительное и далеко не последнее «впервые» — у него появляется зависимость, которая не убивает — зависимость, которая лечит. Зависимость, от которой избавляться даже не хочется, потому что она и зависимостью не является вовсе. Всё, что происходит последние несколько месяцев в Максовой жизни — самое настоящее безумие. Его добровольное безумие.×××
03:26 Месье Гаус тебя уже послали нахуй? 03:26 Месье Гаус ты точно не передумал? 03:27 Месье Гаус я могу приехать?
Этот абонент заблокировал вас. Вы больше не можете писать ему сообщения.
<right>03:31 Месье Гаус какая же ты всё-таки сука не доставлено×××
а ведь не просто забыть, что на простыни, двое играли в любовь.