***
Звонко бренькает колокольчик, оповещая о приходе посетителя. На лице Достоевского расплылась довольная улыбка, а по телу растеклось приятное чувство. Как же давно он не слышал этот нежный звук, ранее раздающийся беспрерывно. Он не помнит, когда уже в последний раз видел такую толпу покупателей, щедро осыпающих целым морем комплиментов и лестных слов ранее теряющегося в такой обстановке, теперь чувствующего себя гордым парфюмера. Фёдор очень, очень давно не видел такого количества купюр на своей стойке, не слышал такого множества совершенно разных, отличающихся друг от друга чужих запахов, среди которых он узнавал и парфюмы, созданные им же вручную. «Но ничто из этого не сравнится с тем, каким запахом обладает Серёжа…». От такой славы, от такого уважения, общественного признания кружится голова. Хотелось встать напротив отца и с наглой усмешкой прошипеть прямо ему в лицо те самые слова, прозвучавшие шесть лет назад. «Ты же потом пожалеешь!». «Не пожалею, отец. Я никогда, никогда не жалел о том, что сделал».«Жалел, Фёдор. Ты и пожалеешь дальше».
Это были лишь предрассудки и обида на то, как сложились обстоятельства в определённый момент. Фёдор не жалел. Он питался рьяным восторгом публики, купался в славе и деньгах, получал чужое внимание. Даже слишком много внимания, и это кружило голову. Так пьянило, тянуло, что Достоевский даже не спешил отдёрнуть руку, когда её ласково и игриво поглаживали пальчики с аккуратным маникюром, но большего себе не позволял. Даже при таких обстоятельствах остаётся верен своему возлюбленному. «Вы просто мастер своего дела, Достоевский-сама!». «Это всё заслужено самым честным и упорным трудом, Достоевский-сама». «Вы очаровательны, Достоевский-сама». «Ваша кисть столь нежна, Достоевский-сама…».«Вы самый лучший парфюмер за всю историю человечества, Достоевский-сама».
Он тонул в этом разврате. Покорно опрокидывался назад и расслабленно смыкал веки, позволял уволакивать его всё глубже и глубже в такую пошлость, которую Фёдор несколько лет назад точно не мог бы назвать «пожизненным призванием». Он относился к происходящему не как к «пожизненному призванию». Как к нечто более низкому, мерзкому. Сам же признал, что не заметил того, как окунулся в слащавый разврат, который его пленил. Не хотелось покидать его, расставаться с этим чувством эйфории. Достоевский так стыдился себя же, но всё-таки сказал своему уже неузнаваемому отражению в зеркале, что, не был бы он в таких серьёзных и ласковых отношениях с Сигмой, наверняка отдался бы уже в край. Он молод, красив, богат, талантлив, известен. Для девушек из «светского» общества Фёдор — идеал. Уж сколько раз его пытались соблазнить. Как кокетливо скользили тёплые персты по его подбородку, вырисовывали нежными подушечками невидимые, но столь очаровательные узоры на бледной коже. Как хрупкая ладонь упёрлась в грудь, легонько, но настойчиво толкнула в ближайшее кресло. Как на лице парфюмера расплылась голодная, предвкушающая улыбка. Как теперь же его рука пробегалась по дорогому короткому платью, будоражила кожу, заставляла волну мурашек нахлынуть на юное девичье тело, готовилась вот-вот залезть под алую облегающую ткань. Как он, забывшись, чуть ли не подарил такой очаровательной блондинке, оканчивающей только первый курс самого престижного высшего учебного заведения Йокогамы и являющейся дочерью большой шишки, страстный и пылкий поцелуй. Как теперь же по его телу пробежался ток, а в голову стукнуло одно только слово. «Нельзя». Как он грубо, с читающимся на лице омерзением отпихнул от себя толком незнакомую — о ней он знал буквально только имя и статус — студентку и враждебно прошипел: — Не приходи сюда больше. Надо было видеть, как глупо, невинно она хлопала своими пышными ресницами, напуганно сжимала подол своего латексного платья, к которому сейчас у Достоевского возникла безумная ненависть. Буквально минуту назад он считал его соблазнительным, сексуальным на теле этой девушки, идеально подчёркивающим каждый изящный изгиб её стройного тела. А сейчас оно стало таким вульгарным, таким пошлым в вспыхнувших гневом и в то же время потемневших глазах. Таким безвкусным и на вид дешёвым, хотя за него был отвален далеко не один десяток тысяч йен. — Что ты так смотришь на меня? Глупышка, — Фёдор процеживает сквозь зубы. Ощущение, что он был готов всячески унижать эту девчонку, насквозь пропахшую новым дорогим вишнёвым парфюмом. Играться с ней и в то же время поливать грязью, соблазнять — и не доходить до финальной, желанной ею точки, тем самым давая ей хлёсткую моральную пощёчину. Обзывать, твердить о её непотребном поведении. — Прочь отсюда. «Боже мой, какая пошлость, какой разврат… Какой стыд, какой грех…». После этого рабочего дня Фёдор, вернувшийся ещё позже, чем обычно, поразил Сигму своим каким-то… зашуганным поведением, сдержанными движениями, напуганным голосом. На вопрос о случившемся он ответить не смог. Просто буквально свалился с ног в объятия возлюбленного, обессилено повис на его руках, беспомощно и униженно хныча тому в шею. Он желал общественного признания и внимания. Он это и получил, но… До чего же это гадко, позорно. Совесть грызёт после одного лишь осознания того, что Фёдор мог действительно поддаться и… изменить. Стать неверным. Предать Сигму, в ногах которого был готов валяться от безумного восхищения. От запаха которого был зависим до сих пор; был готов дышать им вечно. Всё никак не мог надышаться. Ему всегда было мало. С каждым новым разом хотелось всё больше и больше, стать уже в край одурманенным. Словно наркотик. — Феденька, ну что ты… — Я… ох, господи, что я наделал… Я должен поговорить с тобой, Серёж… Сигма вздыхает, сильнее прижимая к себе рыдающего и уже не способного стоять парфюмера. Интенсивно, но успокаивающе целует в лоб, макушку, щёки, гладит по затылку, позволяет ткнуться носом в шейку, которая отдавалась излюбленным парфюмом. — Мы обязательно поговорим, Федь, не волнуйся… Ты весь трясёшься… Пойдём поближе к камину, я разведу огонь… Сыромятников хотел уже было предложить тёплый чай, но тут же отогнал эту столь лишнюю сейчас идею. Он не может покинуть Фёдора даже на миг, а волочить его на кухню сейчас — далеко не самый лучший вариант. Нужно укутать его в плед, посадить напротив камина, согреть, успокоить, обсудить всё то, что так и тревожит парфюмера, а после уложить спать. Выпускные экзамены на носу, но Сигме всё равно. Он уже и сам устал от учёбы, ему нужен был отдых от неё. Хоть какой-нибудь. — Сильно замёрз? — ласково протягивает студент, медленно уводя старшего в просторный зал, где было уже гораздо теплее, чем зимой. — Нет, я не замёрз… — хнычет парфюмер, стыдливо зарываясь носом в пастельные волосы. — Ох, если бы я всего лишь продрог… — Милый мой, ну что ты… — Сигма судорожно вздыхает, кутая того в тёплый пушистый плед. Трёт в зоне плеч, всячески стараясь согреть и поддержать. — Тебя кто-то обидел?.. Давай, рассказывай. Ты же знаешь, что я тебя всегда готов выслушать… — Ты меня возненавидишь… — отрезает Достоевский, еле сдержав новый истеричный всхлип. — Федь, ну что ты несёшь! Ласковые поцелуи журналиста, сыпавшиеся куда только губы падут, действительно успокаивали и в какой-то степени даже немного расслабляли, унимали безудержные рыдания. Руки его аккуратно, но в то же время интенсивно пробегались по телу, не залезая под мягкую ткань пледа. В какой-то момент пальцы закопошились в промокших от сильного волнения волосах, легонько провели по макушке и чуть надавили на неё, позволяя Фёдору поудобнее ткнуться лицом в выпирающую ключицу. — Что же такое произойти могло, что ты так трясёшься… Ты напуган… — Д-да меня соблазнить пытались, а я… — Фёдор одаривает мимолётным, виноватым, но боязливым, стыдливым прикосновением губ дёргающийся кадык. — Ох, г-господи, прости меня… Я… я уже с ума схожу… — Федь?.. У Сигмы аж дыхание спёрло, а остатки будто отравленного воздуха застряли где-то в глотке, вызывая болезненную колкость и неприятную сдавленность. Говорить становилось тяжелее с каждым новым вымолвленным словом, так как в голову уже лезло множество самых нежелательных мыслей, в которые так не хотелось верить. Слова его напрягают. Скулит о соблазне, слёзно молит о прощении… — За что простить?.. — Да я, чёрт возьми… — Фёдор и сам задыхается своими рыданиями. Настоящими, искренними, виноватыми. Он, очевидно, уже давно раскаялся сам себе, пусть и боялся напрямую сознаться. Или же просто был слишком напуганным произошедшим. — Меня поцеловать хотели и… и… А я… чуть не поддался… Сигма теперь же давится спёртым кислородом. Уже нет никаких сомнений, что что-то случилось. Горькая обида и даже лёгкая злость нахлынули на него, но испуг за возлюбленного был всё-таки в разы сильнее. Пальцы его, пусть и чуть ли не царапающие хрупкую кожу затылка от резкого приступа досады, всё ещё гладят, накручивают смоляного цвета волосы. — Федь… — Я ничего такого не делал, правда! Фёдор звонко айкнул, когда возлюбленный неожиданно для себя же сильно потянул за пару прядок волос, и отстранился, осмелившись заглянуть в его глаза. Ранее серебристо-медные, теперь же потемневшие от шока и сверкающие неосознанно скапливающимися слезами. Сигма тяжело сглатывает и молчит, уже даже не собираясь сдерживать слёзы; одна из них всё-таки сама по себе потекла по щеке вниз, скатилась к подбородку. — Она хотела… она… Ох, я даже имя её не помню… Она соблазняла, а я, дурак, поддавался, но… ничего не было, мы даже не целовались, клянусь… Фёдор хватает Сигму за одежду на его плечах, тянет на себя обратно. Прижимается щекой к его шее, скользит по ней носом, будто в первый раз изучая его аромат, ставший сейчас таким сильнодействующим наркотиком. И в то же время этот запах как будто мутнел, становился более спёртым и душным, что напугало Достоевского до жути. Он уже чуть ли не впивается в лопатки юноши, казалось, что вот-вот случайно расцарапает их даже сквозь пижамную рубашку. Сыромятников напуганно скулит, хочет вырваться, дёргается, но его хватают под локти. — Не уходи, Серёж… я умоляю тебя… — Федь, — Сигма напуган. Сбит с толку. Огорчён, расстроен, — п-пусти… — Умоляю… — жалобно хнычет тот, всё напористее цепляясь за тело своего возлюбленного. Дышит им, никак не может насытиться; неприятно щекочет ледяным кончиком носа и сбившимся дыханием. — Серёж… Студент уже не может терпеть. Из его глаз теперь же хлынули слёзы, да так, что приземлились на воротник рубашки, впитавшей в себя вишнёвый парфюм. Сейчас эти духи, ранее оценённые Сигмой с самым настоящим, искренним восторгом и непрекращающейся похвалой, стали ему так отвратительны, так омерзительны. Хотелось, чтобы это до жути слащавое амбре растворилось и унесло за собой все тревоги, все неприятные события и переживания. Хотелось вернуть всё так, как это было тогда, летом. Первое свидание, непринуждённые разговоры, комфортные прогулки, первый поцелуй… Ох, Сигма бы всё отдал, лишь бы вернуться назад. Тогда, когда ему и Фёдору действительно было хорошо. Тогда, когда он мог спокойно написать родителям и через некоторое время, пусть и через долгие часы, получить их ласковый ответ, который он ждал с самым настоящим трепетанием сердца. — Ну что?.. — Умоляю… — Фёдор всё никак не прекращает хныкать, прекрасно понимая, в каком положении сейчас он находится. Он знает. Вот он — в ногах Сигмы, рыдающий, унижающийся и молящий о пощаде и прощении. — Я правда не хотел, я… Ох, я виноват, я идиот, я знаю… — Замолчи уже, пожалуйста! Парфюмер встрепенулся всем телом, немного отпрянул от визави и даже покорно прикусил изнутри намокшие щёки, но зрительный контакт всё-таки установил вновь. «Он плакал передо мной, и не раз, но чтобы… так… Ох, господи, Федя, что же с тобой происходит…» Сигма и сам всхлипывает. Старается взять контроль над собой, пускай и знал, что голос ужасно задрожит, если и удастся вытянуть из себя хоть что-нибудь. «С каждым новым днём всё только хуже… Что же делать…» Тяжело, судорожно дышит, вперемешку с этим чуть ли не давится слезами, нервно ковыряет кожу у ногтей, на ощупь вгоняет обратно кутикулу, всё никак не сводя глаз с парфюмера. Как же жалко выглядит Достоевский сейчас… «Я хочу помочь, но… я уже не вывожу… Я больше не могу…». — Феденька… — Сигма опять замолкает на несколько секунд. Берёт это время на финальные раздумья, пока вытирал слёзы со своего покрасневшего и опухшего лица. — Знаешь… — Я приму любое твоё решение, но… — дрожащая рука Фёдора сама по себе теперь же аккуратно, бережно берётся за чужое запястье; трясущиеся, намокшие солёными слезами губы мимолётно касаются тыльной стороной ладони, — п-прошу, хотя бы прости… — Да я не об этом, дурашка… Сыромятников сипло вздыхает, всё ещё напуганно, но уже несколько расслабленнее пододвигается к собеседнику и теперь даже сам обнимает его. Кладёт подбородок на его плечо, прижимается щекой и ухом к шее, а глаза прикрывает. Обвивает руки вокруг шеи и нервно смыкает пальцы между чужих лопаток. Фёдор опять удивлённо содрогнулся, из его уст резко вырвался с характерным хрипом поток воздуха. — Ты чего?.. — он всё-таки не может сопротивляться такому резкому приливу нежности, поэтому даже касается кончиком носа растрепавшихся прядок волос, опять тускнеющих, проскальзывает между ними, даже не дыша. Сердце замерло от волнения. — Да к чёрту всё это, знаешь… — Сигма теперь же даже тычется носом в нижний шейный позвонок, тепло дыхнув туда. — Давай просто примем тёплую ванну вместе…***
— Дадзай-сан, — юноша едва поспевает за никак не сбавляющим быстрый темп ходьбы детективом, — Вы же сказали, что мы будем расследование проводить… — Мы и будем, Ацуши-кун, только… — пальцы ловко обвиваются вокруг дверной ручки и тянут, заставив колокольчик уже в какой раз за день звякнуть, — дай мне кое-что проверить. Взгляд парфюмера мечется на двух посетителей — и тот застывает на пару секунд, а сердце его пропускает удар. В голове его отчётливо отложился давний диалог с этим шатеном, и его присутствие сразу же напрягло. Такое не предвещает ничего хорошего. «Уж явно не за парфюмом пришёл…». — Добрый день, — натянув приветливую улыбку, Достоевский плавно проходит вперёд, попутно вытирая засохшие ладони тёплым мокрым полотенцем. — Могу что-то подсказать? Не помню Вас среди покупателей, так что с радостью помогу разобраться. — И Вам не хворать, Достоевский-сама, — бросает Осаму, не одарив русского даже мимолётным зрительным контактом. Взгляд его бегло проносился среди полок со сверкающими на свете солнца флаконами. — Да-да, Ваша помощь мне очень понадобится. Могу попросить пробник последнего парфюма из ограниченной коллекции? — К сожалению, закончился буквально в первые два дня. Фёдор сразу же просёк, в чём дело. Он не мог забыть тот самый разговор, который чуть ли не ввёл его в ступор и в ходе которого Сигме уже пришлось применить силу. Он же просил, умолял больше не возвращаться. Достоевский не мог допустить того, чтобы этот кровавый флакон попал в руки Дадзая. Не мог выгнать, не мог запретить тому интересоваться определёнными парфюмами. Нужно было действовать чётко, метко, разумно, но очень быстро, и эта стрессовая ситуация уже заставляла сердце набирать обороты в темпе: оно то колотилось в груди, то покалывало где-то между рёбер. — Жаль, — наигранно вздыхает Осаму, запустив руки в карманы своего светлого плаща. — Надеюсь, сам парфюм остался? — Вообще, он женский, — Фёдор отворачивается на несколько секунд, с весьма деловым и явно занятым видом изучает содержимое своих же полок, подбирая дорогие духи в чёрном заострённом флаконе. Пшикает на блоттер, которым несколько раз легонько машет в воздухе, — а Вам больше подойдут грубые кофейно-имбирные ноты. Прошу. Осаму покорно принимает светлую полоску плотной бумаги, прижимает к носу, глубоко вдыхает. «Ну какая же свинья. Хоть бы для приличий узнал, как духи слушать надо», — мелькает в мыслях у даже поморщившегося от такого вида Достоевского. Тот нервно кусает нижнюю губу, глядя на Осаму, которому, кажись, действительно приглянулся этот парфюм. Без единого намёка на притворство. — Он великолепен, — детектив наконец-то отводит блоттер в сторону, после чего даже небрежно комкает и бросает в находившуюся поблизости коробочку, предназначенную для уже ненужных пробников, — но всё-таки, как говорят, сначала надо баловать девушку, а потом себя. Тот пускает лёгкую, непринуждённую смешинку; Фёдор же улыбается. Театрально, подыгрывающе. Надо сделать обстановку максимально простой и расслабленной, дабы заставить забыть о первоначальной цели визита, и вывести Дадзая прочь. — Вы правы, дамам сердца всё самое лучшее, — Фёдор откладывает пробник мужского парфюма обратно на полку, после уже полноценно разворачивается к детективу, сплетя пальцы между собой. — Но при подборе парфюма, всё же, лучше присутствовать лично. Приходите в следующий раз со своей подружкой. — А это сюрприз к её завтрашнему дню рождения, — моментально и даже слишком напористо отнекивается шатен, которого на данный момент его более младший на вид спутник, похоже, совсем не интересовал, да и он сам, заскучав, отошёл от обоих и стал с явным интересом изучать содержимое множественных полок. — Да и ей посчастливилось послушать этот аромат, исходящий от её однокурсницы. Этого хватило, чтобы влюбиться в те духи по уши… Ох, знали бы Вы, Достоевский-сама, как она их хочет! «Нет у тебя никакой «возлюбленной». На такой мелочи прокололся, идиот. Складывались бы обстоятельства так, не просил бы пробник… Как же избавиться от тебя, от вши мешающейся? От липкой сволочи…». — Если я ничего не путаю, — лицо Достоевского принимает в какой-то степени даже сочувствующий, немного соболезнующий вид, — этот аромат в моей парфюмерной лавке уже был распродан. Посмотрите в других магазинах — быть может, там сохранился, но обещать не могу. И глазом моргнуть не успеваю, как эту линейку раскупают. — Я, кажись, нашёл, Дадзай-сан! Рубиново-бордовый флакон ведь? Оба замолкают: Осаму вздыхает с облегчением, а у Фёдора в горле застревает острый ком. Пальцы его даже затряслись, но парфюмер довольно быстро и ловко смог взять себя в руки, уняв их дрожь, сглотнув и вернув своему взволнованному лицу беззаботное выражение. Правда капелька пота на лбу никуда не делась. — Ох, какое счастье, Ацуши-кун, — детектив проходит вперёд к своему коллеге, указавшему взглядом на запечатанную коробочку с изображением очередного парфюма, ставшего предметом роскоши, — я в твоём пожизненном долгу. Благодарю. «Не могу же я сказать, что нельзя приобрести этот парфюм…». Фёдор разворачивается на сто восемьдесят градусов и нервно кусает и без того обгрызенный ноготь на большом пальце правой руки; в области гипонихия неприятно защипало, даже заставив поморщиться. «Ох, господи, что же делать…». — Куда же Вы, Достоевский-сама? — К кассе. Если это Ваш конечный выбор, то я могу Вас обслужить. Парфюмер был готов поклясться, что в голосе его «соперника» прозвучала некая издевательская, победная нотка. Он старался скрыть своё дикое волнение под предлогом «глупого совпадения», но… «Дадзай сам себя выдаёт… Нет у него девушки, ему нужен парфюм для… для…». Серийные убийства. Детектив. Желание приобрести рецепт всех ароматов именно из ограниченной коллекции, выпуск каждого из которых примерно совпадает с датой убийства… «Он догадался…». Фёдор чувствовал, что вот-вот провалится сквозь землю. От стыда. От угрызений совести. От осознания того, что всё кончено. «Всё наказуемо, так ведь?..». Ему казалось, что под ним сейчас разверзнется пропасть. Нечто бездонное, поглощающее вовнутрь себя и всё чернеющее и чернеющее с каждым новым сантиметром; мгле и глубине нет предела. Хотелось вцепиться в лица, в глотки обоих. Ухватиться пальцами за лежавший на его стойке канцелярский нож, безжалостно вскрыть горло шатену и, одарив напоследок виноватым, сожалеющим взглядом, вонзить лезвие в сонную артерию белёсому. Всего лишь жертва обстоятельств. Ничего не подозревающий свидетель. Но эта тайна не должна быть раскрыта. Она умрёт только тогда, когда закончится жизненный путь Фёдора. Никто более не должен знать об этом. Даже Сигма. Неконтролируемая злость нахлынула на Фёдора, стоило ему взглянуть в зеркало в бронзовой раме, висящее прямо напротив. Он видел, как глаза его наливаются красным оттенком. Как на его лице неожиданно оказываются хаотичные, мелкие, но частые, густые брызги крови. Он видел в зеркале себя. Себя, сидящего на полу и откидывающегося назад. Вдыхающего резкий железный запах, впитавшийся в одежду, наполнивший собой каждый флакон и занявший место дорогостоящих парфюмов. Размазывающего по лицу соблазнительно-гранатового цвета полувязкую, липнувшую к пальцам и волосам жидкость, растекающуюся на белоснежном кварцевом полу тёмной лужицей. Он видел улыбку на своём лице. Такую жестокую, циничную, грешную, мерзкую… — Достоевский-сама, с Вами всё хорошо? Вам дурно? «Опять этот глумящийся подонок… Ох, боже мой… Я должен сознаться. Я больше не могу…». — Душновато… — парфюмер прижимает к себе всю ладонь, накрыв ей зону виска. Голова кружилась, отдавалась ноющей, пульсирующей болью. — Ставьте духи, я сейчас всё сделаю… И, прошу Вас, покиньте потом помещение, я проветрю… — Вы совсем неважно выглядите, уж извините. Я могу помочь. — Нет, не можете, — Достоевский уже огрызается на такое явное и даже не скрываемое ехидство. — Как знаете. От невыносимо тянущегося шороха наличных средств Фёдору уже совсем стало не по себе. Ноги его тряслись, к глотке так и подбирался ком, перед глазами всё сплывалось в единое пятно, бликовало, ослепительно мерцало, а руки дико тряслись, да так, что даже пальцы не сразу смогли принять купюры крупного номинала. — Не знал, что у Вас есть возлюбленная, Дадзай-сан… — Ацуши неловко почесал затылок после того, как протянул эти несколько слов, стоило обоим только-только выйти из парфюмерной лавки. — А её и нет. — Но этот парфюм же женский, Достоевский-сама прав! Для чего он Вам тогда? — Дай сюда руку. Накаджима, всё ещё не вникая в происходящее, покорно протягивает свою кисть коллеге, который в это время распечатывал упаковку только что купленного парфюма, и удивлённо ахает, стоило мельчайшим ароматным частичкам соприкоснуться с его кожей на запястье. — Скажи мне, чем пахнет. — Говорили же, вишня, миндаль и… — однако паренёк всё-таки приближает кисть к своему лицу, едва касается кожи носом и тут же застывает на несколько секунд. — Ох, боже мой… — Ну? Ацуши не отвечает. Лишь теперь же елозит носом по своему запястью, вбирает глубоко в себя сладковатый запах, зажмурившись и чувствуя, как к глазам назойливо подбегают слёзы. Всё не может вытянуть из себя и слова, пока Осаму заглядывает в окно и… нагло улыбается смотрящему прямо на них Достоевскому. Специально встал так, дабы оба предстали парфюмеру сейчас в таком положении, в котором было видно каждую эмоцию. Чтобы тот видел, насколько издевательски Дадзай прожигает того без единого слова на расстоянии и насколько сбивается дыхание Накаджимы. — Да, здесь миндаль, роза… прочая дребедень… и… — он берёт ещё несколько секунд на то, чтобы сделать новый вдох и прийти к окончательному выводу. — Я уже с ума схожу… с тех пор, как Кёка-чан… Ацуши никогда не забудет ту ночь, которую хотел оставить где-то на дне своей памяти как всего лишь страшный сон. Когда его трясущиеся пальцы обхватили нагое тело уже давно знакомой ему девочки, когда лились слёзы и рыдания не переставая, когда губы шептали, скулили, выли самые бессмысленные и бессвязные фразы… Когда нос скользил по каждому участку неестественно бледной кожи, пытался уловить нотку даже если не собственного, так хоть чужого запаха, способного послужить ценной уликой. Но всё тщетно. Она ничем, совсем ничем не пахла. Потому что убийца не пахнет. — Что Кёка-чан? — Осаму, казалось, совсем не удивлён. Даже руки на его груди были скрещены, так и демонстрируя его никому не озвученное, но так и виднеющееся на лице «Я же говорил». — Я совсем уже свихнулся, Дадзай-сан… — Нет-нет, говори. Фёдор, разумеется, не слышал ни слова из их диалога, но всё читал по лицам и губам, а сам так и кусал свою нижнюю, совсем не обращая внимания на привкус крови во рту. — Не посчитайте меня за сумасшедшего, пожалуйста… Ацуши делает глубокий вдох, раздавшийся вместе с отрывистым всхлипом. К глазам его действительно подбирались слёзы. Он, в отличие от Осаму, ещё не догадался — духи просто послужили болезненным напоминанием о недавней трагедии, с которой юноша ещё не успел смириться. Да и вряд ли смирится как минимум в ближайшее время. — Эта вишня… очень похожа на запах Кёки-чан…***
Достоевский никогда, никогда не приходил к Сигме спонтанно, без предупреждения — всегда соблюдал приличия, хотя ему уже далеко не раз говорили, что двери небольшой, но весьма уютной квартирки для него всегда открыты. И в этот раз он соблюл это «правило». Боялся передумать уже после предупреждения о скором переходе, развернуться, уйти домой и так и не наведаться к уже поджидавшему того студенту, тем самым оставив лишний повод для тревог. «Мне нужно поговорить с Серёжей… Сознаться ему…».«Ты уверен, что осмелишься? В тот раз не получилось, а в этот…».
«А в этот раз точно получится. Я расскажу ему всё, от и до… потому что больше не могу…». Неожиданно для Фёдора, даже не взявшего с собой зонтик, хлынул дождь. Наскоро накинув капюшон и запахнув плащ, тот бросился бежать в уже давно знакомом ему направлении. Лужи плескались под подошвой дорогих туфель, не пропускающих влагу. На продрогшие, покрасневшие от промозглого ветра и холодного дождя пальцы нещадно лились хрустальные капли. Хотелось уже как можно скорее оказаться в родной квартире. Не потому что было холодно и мерзко на улице, а потому что знал, что может испугаться и в любой момент ринуться назад, тем самым уже окончательно самостоятельно отрезав надежду на хоть какое-то спасение, избавление. Даже если для этого потребуется понести наказание, оно же и будет спасительным. — Ох, Федь! — юноша, выглядевший сонным и уже измученным чередой экзаменов и подготовкой к ним, тут же охотно впускает промокшего до нитки возлюбленного в свою квартирку, помогает снять плащ, который встряхивает. На ковёр брызнуло несметное множество капель дождя. — Ты чего? Не дай боже заболеешь… — Ничего такого страшного не произойдёт, — оправдывается Достоевский, стягивая носками обувь с пяток. — Уж лучше поболею пару дней, чем… — Федя, не неси чушь! Пойдём погреемся, я тебе чай сделаю… Какой будешь? — Не надо никакого чая, — изнурённо, но настойчиво отрезает парфюмер, даже ухватившись за запястья студента. — Просто… пройди на кухню и сядь за стол. Я только руки вымою, а то пальцы уже онемели… Нам очень, очень нужно поговорить. Сигма отчаянно вздыхает, но всё-таки понимающе кивает. Не самая лучшая это идея — устраивать беседу прямиком в прихожей, особенно если учесть то, что, судя по настрою Достоевского, разговор и правда обещает быть серьёзным. Только опустившись на стул Фёдор заметил, что волосы Сыромятникова были заплетены в высокий хвост — делал так только во время учёбы дома. «Собирал и приводил в порядок волосы, как и мысли». — Ты извини, что спонтанно так. Отвлёк ещё… — Федь, ерунда это, не извиняйся даже, — Сигма осторожно, ласково укладывает свои пальцы на кое-как согревшуюся под струёй горячей воды из-под крана ладонь. Дарит ему тёплую улыбку, пусть и утомлённую. Пытается уверить, что всё и правда в порядке, и помочь настроиться. — Давай, рассказывай, что произошло. Журналист всеми силами старался казаться совершенно спокойным, дабы не тревожить парфюмера, но всё-таки сердце, казалось, вот-вот вырвется наружу от такого дикого темпа. И сам волнуется, будучи напуганным в ожидании «серьёзного разговора». — Милый мой… Фёдор прекрасно понимает, что именно ему нужно начать этот разговор. Разговор, который точно определит их дальнейшую совместную судьбу. Который или поставит точку в их отношениях, или выведет их на новый уровень, во что верилось уже с трудом, и страх этого бьёт хлеще страха наказания. Словно неожиданный ливень, хлынули слёзы из уже совсем потемневших глаз, лоб ткнулся в ладонь, накрывшую продрогшие пальцы. Сигма ахает, но не подскакивает, лишь тихонечко укладывает свободную кисть на подрагивающую от жалобных, уничижающих всхлипов, невесомо поглаживает. — Сокровище моё, я… я так больше не могу… — Феденька, неужели… опять кто-то там… — Да если бы я в разврате погряз, вот честно! — Сигма аж содрогнулся от таких слов, тем более что бросили их на повышенном, нервном, чуть ли не психованном тоне. — Это звучит так гадко, так пошло, но… всё гораздо, гораздо хуже, и дело совсем не в этом, тем более что ничего такого с тех пор не было… Сигма тяжело сглатывает, боясь даже представить все масштабы беды. Он не торопит, хотя время уже перевалило за полночь, а повторять теорию и заниматься практикой для подготовки к уже сегодняшнему экзамену надо было ещё долго. — Что же такого произошло, Федь?.. Ох, если ты всё-таки хочешь, я могу чай сделать… Юноша даже не дожидается согласия, а подскакивает со своего стула, намереваясь ринуться к столешнице, зажать кнопку включения чайника и начать рыскать среди нескольких упаковок чая, как вдруг его останавливают. Пальцы Фёдора в какой-то степени даже грубо хватаются за слегка похудевшее от стресса запястье; Сигма скулит от неожиданности такого и, растерянный, покорно плюхается в руки, крепко и настойчиво вцепившиеся в его плечи. — Я же сказал, не надо чая! — Извини… — Серёж… Достоевский и сам оказался сбит с толку резким, безудержным потоком слёз визави — тот закрыл ладонью свои трясущиеся губы и чуть дёрнувшийся при громком всхлипывании нос, а неожиданно намокшие глаза были зажмурены. — Серёж, я… — Фёдор тут же осознаёт свою вину, поэтому безоговорочно отпускает дрожащие от испуга и обиды плечи, неловко поджимает губы. — Ох, господи, я виноват… я так виноват… я… — Просто… — Сыромятников всхлипывает вновь, вытирает свои мокрые глаза, хотя дрожащие ресницы так и оставались слипшимися в густые пучки. Поднимает взгляд, полный мольбы и надежды, — скажи мне уже то, что хотел… Только сейчас Фёдор понял, насколько же бешено, дико стучит его сердце. От ритмичной пульсации, слышимой в висках, становилось не по себе, к горлу подкатывала тошнота, а ноги, казалось, вот-вот откажутся держать. Рассудок изнемогал, а страх признаться становился сейчас всё более ярким, животным, препятствовал долгожданному, требовавшемуся от него раскаянию. «Я не могу… я должен рассказать ему…».«Ты убьёшь все свои долгие старания! Ты имеешь право на это, иначе ты бы не смог так поступить многократно, так и не оказавшись пойманным!».
«Дадзай всё знает. Сознаюсь — будет легче, а я хоть как-то очищу это дело. Не сознаюсь… Нет, я сознаюсь… Я, я виноват во всём, что происходит…». — Из-за меня ты страдаешь, Серёж… Фёдор сипло, тяжело вздыхает, стараясь сдерживать так и рвущиеся наружу новые слёзы. Всё-таки тычется носом в шейку, вдыхает её аромат. Такой сладкий, манящий, божественный. Казалось, что ноги оторвались от земли. Каждый раз, стоило ощутить это лёгкое амбре, Фёдор чувствовал себя так легко, так свободно. Это действительно было как наркотик, позволяющий забыть обо всех тревогах, страхах и грехах. — Нет, я даже права не имею на то, чтобы просить о твоём прощении… Будет даже правильнее, если ты меня не простишь… — Федь, пожалуйста… — Сигма, вобрав в лёгкие побольше воздуха, тем самым решаясь, одним движением немного отпрянул, вновь установив зрительный контакт, — прекрати тянуть, отходить от темы… Я уже устал терпеть. Я знаю, что что-то тебя терзает уже долгое время. Просто расскажи уже. Студент хватается за всё ещё пунцовые, неполностью согревшиеся ладони, одаривает каждую покрасневшую костяшку обеспокоенным поцелуем, роняет на чужую кожу одну за другой хрустальные слезинки, сползающие по кистям вниз и бесшумно капающие на половицы. — Ты же знаешь, я тебе полностью доверяю. Думаю, я доказал это… уже не раз… Щёки того приобрели нежно-розоватый оттенок, а взгляд несколько затуманился. В мыслях промелькнул их прекрасный, нежный, великолепный первый раз, который считал показателем высшей степени доверия, похоже, один только Сигма, раз уже в какой раз Фёдор не может исповедаться в, казалось бы, какой-то ерунде, являющейся источником всех их совместных проблем. Тогда было так хорошо, так тепло, пусть в обнажённую спину дул застуженный поток. Прохладные руки, верно держащие за самые сокровенные участки тела, согревали своей лаской и заботой. Ох, как же Сигме хотелось вернуться назад. Туда, где им действительно было хорошо вдвоём и где никто, никакая частичка этого мира не могла их потревожить, отвлечь от деления тепла, поцелуев и прикосновений в роскошной постели. — Так я хочу получить от тебя ровно то же самое. Откройся мне, любовь моя, — голос его уже сошёл на обрывающийся, неровный шёпот; искусанные, как это было год назад, в день их первой встречи, губы уже едва касались потрескавшейся, покрытой цыпками, но всё ещё чувствительной кожи, — пожалуйста… — Серёж, я… — Достоевский смыкает веки, делает глубокий вдох, за ним — ещё один, — я запах твой хотел… Я жаждал его ещё с момента нашей первой встречи… — Я это понимаю, и ты его получил, но… — Да послушай же ты, пожалуйста! — Фёдор встряхивает того за плечи, опять прикрикнув. Всё тело журналиста будто по щелчку пальцев отказало, и тот не мог пошевелиться, лишь шокировано смотрел на него распахнутыми, промокшими глазами. — Кто тебя вечно за язык тянет! Ты меня не знаешь, ты всё ещё через розовые очки смотришь на меня как на ласкового и опьянённого любовью парфюмера! — Федь… — Да заткнись ты! — пальцы уже настойчиво хватаются за худые щёки, сжимают их, вдавливают в череп, заставив замычать от лёгкой, но неприятной ноющей боли, фиксируют в одном положении, из-за чего пришлось смотреть только вперёд, а возможность говорить была уже практически полностью перекрыта. — Я же говорю, не знаешь! Знал бы — уже давно разорвал бы все связи со мной! Сигма отчаянно скулит, напуганно дёргает головой и хнычет, стараясь вырваться из цепкой хватки, но ему этого не позволяют, лишь сильнее надавливают на нежную кожу. — Ты хотел моего признания — так слушай теперь, довольствуйся. Ты хотел увидеть мою душу, такую гадкую, страшную, мерзкую — пожалуйста, любуйся. Я не скрываю, что втюрился в тебя из-за твоего запаха, но ты, бога ради, не приравнивай это к влюблённости сначала во внешность, как это у нормальных людей происходит. Я реально хотел твой запах с самого начала, именно его… И в то же время я хотел усовершенствовать его, о чём я тебе уже твердил. Я этого и добился… Фёдор давится воздухом, отводит свой взгляд в сторону. Проходит несколько секунд, прежде чем он посмотрел на возлюбленного вновь. Так голодно, безумно, что аж по спине младшего леденящие душу мурашки пробежались. — Хочешь, я раскрою тебе свою тайну? Свою самую святую, свою самую подлую тайну… — подтверждение собеседника и не нужно было. — Неужели ты не догадываешься, почему моя новая коллекция выпускается только один раз и в ограниченном тираже? Ты же неглупый мальчик, давай, скажи мне, пожалуйста… — Я… — Фёдор держит теперь не так сильно, но всё ещё неприятно давит, запрещая отвести заплаканный взгляд в сторону, — я не знаю… Деньги, фурор… — Дурак. Фёдор предстал сейчас Сигме совсем другим. Не таким любвеобильным, нежным и бережливым, как это было когда-то. В моменты их желанного уединения даже без прикосновений. Всегда он был с ним заботлив и ласков, его беспокоила любая мелочь, ему был безумно важен комфорт именно возлюбленного, и это действительно было доказано уже несметное множество раз. Но сейчас Сыромятников даже мог посомневаться, что перед ним был его возлюбленный. Перед ним был совсем другой Фёдор. — Даже я никогда не смогу повторить эти изысканные ароматы просто из-за того, что источников такого запаха больше не существует и никогда не будет существовать. Я их уничтожил. Погубил. Ничего не было сказано напрямую, но в голове всё-таки мелькнула одна самая ужасная, самая страшная и нежеланная мысль, однако всё было так похоже на правду… Тот приход Осаму в парфюмерную лавку, тот самый его пронзительный, предупреждающий об опасности взгляд… — Ну же… Ты догадался? — Я… н-не знаю… — однако по его потемневшему, мечущемуся в страхе взгляду всё было уже ясно. Догадался. — Ну так скажи это вслух… — несколько секунд молчания. Такого колючего, пугающего хлеще самого развязавшегося диалога. — Скажи это уже! Фёдор опять трясёт того, но только уже за лицо, что где-то в шее неприятно затянуло. Сигма ощутил себя настолько слабым, настолько хрупким и уязвимым сейчас, что хотелось рыдать от одного лишь осознания своей беспомощности, низшего положения в нынешней ситуации. — У-убил… — Сыромятников всхлипывает, наблюдая то, что выражение лица Фёдора совсем не меняется. Ни шока, ни обиды из-за такого глупого обвинения, ни испуга. Совсем ничего. Просто взгляд, полный безумия и… блаженства, лёгкости? — П-прошу тебя… пожалуйста… скажи, что это не… — Это правда, свет мой, — Достоевский вздыхает с неким облегчением. Понимать, что он сознался, оказалось на практике как-то даже… приятнее, чем ожидалось. — Я убил, и не раз. Убил ради того, чтобы сделать каждый свой новый парфюм действительно уникальным. — Ф-федь… «Это исключительно Вам. Никому больше». «Это только для Вас». «Такого больше ни у кого никогда не будет». — Неужели… и те духи… — Да. В них заключается запах первой моей жертвы. Нельзя было передать весь ужас Сигмы. На него накатили страх, омерзение, тошнота. Хотелось рыдать, избавиться от этого уже давно полюбившегося ему медового запаха с тонкими нотками смородины. Он даже взвизгнул, одним резким движением смог вырваться из чужой хватки, из-за чего обгрызенные ногти оставили несколько красных полос на нежных щеках, начал напуганно, паникующе отряхиваться, пытаясь прогнать с себя этот запах прочь, роняя несметное количество слёз и так и рыдая. Но он не выветрится в ближайшие несколько дней. Он ещё долго будет напоминать о себе, исходя от яремной впадинки, от многих элементов одежды в гардеробе… — Федь… — голос того затрясся ещё сильнее. На всё тело накатила резкая слабость, что юноша чуть не свалился обратно на стул. Пустой взгляд его носится по всем точкам подряд, а руки вслепую пытаются найти хоть какую-то надёжную точку опоры, — уходи отсюда, пожалуйста… — Ты ещё не всё выслушал, сладость моя. — Я же сказал, уходи! — Я не уйду! Я расскажу тебе всё от и до, ты же этого так хотел! — Мне не нужно ничего более слушать! Фёдор, ощутив приступ неконтролируемого гнева, начал тянуться напряжёнными пальцами вперёд, пытаясь ухватиться за расцарапанные им же щёки вновь, но Сигма не поддавался — отмахивался, пихал в грудь, шлёпал по кистям, напуганно визжал. — Да послушай же ты! — уже приказным тоном несдержанно кричит Достоевский, всё наступая и уже чуть ли не опрокидывая собеседника на стол. — Я умоляю тебя, покинь мою квартиру! Прочь, пожалуйста! Парфюмер же церемониться не собирается. Взмах руки, неожиданный для обоих. Звонкий хлопок. Новый то ли визг, то ли вой, только теперь же болезненный. Фёдор вмиг застыл, глядя на возлюбленного, вместе с искрами из глаз которого вылетели несколько капель крови из разбитого носа. Тот хнычет, уже совсем не обращая внимания на ударенную щёку, на которую и была нацелена вся сила в порыве злости, но, видимо, старший не рассчитал и довольно ощутимо задел нос. Чувствовалось жжение, объём поступающего в лёгкие кислорода сразу же стал ограничен. Сигма напуганно открыл рот, голодно глотая им воздух; вздохи его были сиплы, скоры, обрывисты, истеричны. На белоснежной салфетке, прижатой к наиболее пострадавшему месту, распустился пышный кровавый бутон ликориса. Достоевский не знал, как реагировать — он и не мог. Он тоже был напуган, пребывал в состоянии шока. Трясся, как и журналист, только теперь не от злости, а ровно так же от страха, вдобавок и от стыда. «Я… я навредил ему… Ох, нет, я не должен был… Это не он дурак, а… я…». — Серёж, подожди! Фёдор бросился в ванную комнату вслед за возлюбленным и сразу же стал свидетелем того, как он, задыхающийся и захлёбывающийся от рыданий, сморкался, всхлипывая от новых приступов боли и пытаясь избавиться от всё не прекращающей течь крови. У Достоевского на пару секунд потемнело перед глазами от одного лишь взгляда на то, как утекала прочь вода, принимающая алый оттенок. Он хотел помочь, в нём сработал инстинкт влюблённого человека. — Отойди, пожалуйста… — Сыромятников, к намокшему лицу которого так надоедливо липли пряди волос, не позволяет даже прикоснуться к нему, всё так же всхлипывая и дрожа. Только сейчас он взглянул на себя в зеркало и… увидел брызги крови у себя на лице. Мелкие, всего лишь несколько, но всё же… Это кровь его возлюбленного. Это он его ударил. Тот, кто клялся, что всегда будет защищать. — Серёж… — Не называй меня так! Больше никогда! — Хорошо, не буду. Фёдор не давит, не уговаривает, не манипулирует. Он уже чётко знает, что будет делать дальше. Смиренно, покорно покидает ванную комнату, накидывает на плечи так и не успевший высохнуть плащ, обувается, попутно стирает одним лишь движением кровь, размазав её к виску. — Федь… — Сигма ещё раз сморкается, уже, похоже, в финальный раз, но всё так же давится слезами и горечью, — куда ты?.. — В участок. Неожиданный и резкий хлопок дверью наверняка был слышен даже соседям.***
Время уже близилось к часу ночи, но в полицейском офисе работа так и кипела — туда-сюда сновали сотрудники, шуршали бумаги в папках с отчётами, мелькали перед глазами коды расследуемых дел. Один только Фёдор места себе не находил, совсем не знал, куда деться, куда обратиться. Какой-то работник даже, легонько столкнувшись, случайно пихнул плечом в плечо и грубым голосом приказал не мешаться под ногами, а обратиться к стойке регистрации, если совсем ничего не ясно. Достоевский уже засомневался, точно ли ему стоило приходить не только сюда, но и вообще к возлюбленному. Одно лишь воспоминание о случившемся подгоняло ком к глотке и слёзы к глазам. Хотелось опуститься на пол и разрыдаться, а после, так и не придя в себя, ринуться обратно на небольшую квартиру, свалиться в чужие ноги, молить о прощении, обсыпать щедрыми и убаюкивающими поцелуями, просить вместе убежать отсюда прочь и обещать самое светлое совместное будущее. — Вас что-то беспокоит, Достоевский-сама? Фёдор поднимает свой потерянный взгляд на уже знакомого ему шатена, державшего в руке папку оранжевого цвета со множеством бумаг. Выглядел он сейчас куда даже дружелюбнее и опрятнее, чем обычно, особенно в момент их последней встречи — чёрная оправа придавала ему даже чуть более ласковый и приветливый вид, а чёлка и некоторые пряди, ранее небрежно выглядевшие и уж точно мешавшиеся во время работы, были аккуратно заколоты тёмными невидимками. Костюм кофейных тонов выглядел весьма аккуратным, а нежно-каштановая шерстяная жилетка в клетку своим видом как будто даже успокаивала. — Да, Дадзай-сан… — убийца в последний раз сгрызает заусенец на своём указательном пальце. — Я хочу сознаться в преступлении.