Бумажные крылья

Он был где-то там, где нет места ни слезам, ни желчи, ни смеху; где в ушах не бьёт набатом колокол страстей, но стелется белый шум, заглушающий звуки жизни и смерти; где туман, густой и гиблый, укутывает сознание саваном, и нет ни холода, ни тепла; где зерцала души запотели, словно аквариум, и не видно ни зги ни извне, ни изнутри, лишь расплывчатые блики сквозь мутное стекло, то ли солнечный свет, то ли лунный, то ли блуждающие на могиле огни. Что ему было до дышащего мира, которому он привык служить — он был не здесь и не там, застрял на периферии, ровно посередине, потерялся, остановился перевести дух и увяз. Туман застал его врасплох с грацией ножа в спину, его подкрадывающийся холод легко спутать с погодой, голодом или смертью. Момент упущен — и бороться бесполезно; вот и шаг потяжелел, и звуки стали глуше, и краски побледнели, и любимый чай не задерживается на языке привычным вкусом, и лёгкие забывают дышать, и сердце бьёт уже не барабанную дробь, а ленивую капель пасмурного дня; и не песни в ушах, а сосны на ветру, их оглушительная тишина; и куда ни бредёшь, спотыкаясь, в надежде на запах одинокого костра и его тепла, вокруг одни осины, смотрят стволами, вытаращившись, не мигая. Поневоле задумаешься, вяло и слабо, «неужели некуда идти», но не помолишься, потому что так устал, так устал, а туман держит за горло и шепчет на ухо: «никто не услышит, даже не кричи». Сквозь мучительный сон Квай-Гон почувствовал мягкую ладонь на своих волосах. Кто-то открыл форточку там, где его сейчас не было — сосны зашумели, противясь, но их спугнул звук колышущихся занавесок и запах свежести после корускантского дождя. И Квай-Гон восстал против тумана, силясь открыть глаза, силясь увидеть, кто, кто пришёл к нему — его увязшее тело противилось разуму, оно познало тепло под мертвенным снегом, но если Квай-Гона что-то и отличало от других, так это упрямство, желание стоять на своём, как старое дерево с глубокими корнями. Мягкая ладонь с незаслуженной нежной аккуратностью протёрла ему лицо влажным тёплым платком. Он пах розмарином и розами. Квай-Гон насилу приоткрыл глаза. Привычная в последнее время темнота его апартаментов, голодная и злая, как хищник, как оскал желтоглазого Ксанатоса, гордого в своём Падении, отступила, потому что в гостиной, где, он помнил, сел, увяз и рухнул, где ни с чем не сравнимая боль осознания наконец догнала его, горела одинокая свеча в пространстве и Силе. Мягкие тёплые руки накрыли его пледом, запаха которого он не узнал. — Спи спокойно, — очень тихо сказал кто-то. Не Мастер, не Раэль, не Тала, не друг и не враг. — Я посторожу твой сон. Кто ты, зачем ты это делаешь, зачем тебе лишние хлопоты, разве ты не знаешь, ведь уже наверняка все, все знают — челюсти не разомкнулись, и вопросы не выпорхнули, остались мучить его бешеными птицами в качающейся клетке, многоголосой какофонией эха в глубокой пещере. — Спи спокойно, — тихо повторил голос. Мягкая ладонь погладила его по волосам, как ребёнка. — О… останься, — насилу прохрипел он. Квай-Гон не хотел говорить ни про туман, ни про тёмный лес, ни про Ксанатоса, который был ему как сын, который сиял так чисто и ярко, чьё падение яростным метеоритом морально уничтожило его каких-то несколько дней назад. Но он, обессилевший, и не смог бы ничего сказать. — Я буду тебе петь, — тихо предложил голос. Молодой, женский, вдруг понял Квай-Гон. Но чей? Он старался вспомнить и не мог. — До рассвета у меня голоса хватит. Не хватило сил, чтобы сказать простое «спасибо». Связь с Ксанатосом, когда-то лёгкая и крепкая нить, разорванной цепью тянула ко дну. «Спасение утопающих — дело самих утопающих» — сказал ему как-то падаван с высокомерной усмешкой незадолго до произошедшего. А ведь я пытался тебя спасти, подумал Квай-Гон, но ты решил утонуть. — Я помню: оленье солнце… врастало рогами в сумрак, — тихо и медленно запел голос. И в голове замолчали сосны. (…) «Он держится, как может, но я пока останусь с ним рядом» — отправила поутру Альда своему Мастеру. Ответ прилетел сразу. «Спасибо, держи меня в курсе. Я свяжусь с Раэлем, вряд ли до него уже донеслись слухи. Если будет совсем плохо, дай знать, вернусь». Она со вздохом покачала головой на его сообщение, и всё же пообещала. Воля Силы неисповедима; её пути как были сокрыты от живых глаз, так и остались тайной. Альда не знала или не помнила, утверждать было тяжело после стольких лет в новом мире, что было раньше: курица или яйцо, падение Ксанатоса или Галидраан. Подозревала только, что одно событие вырастает из другого, а на них накладывается и личный кризис Раэля. Так и вышло. Сначала магистр Аверросс потерял своего падавана при трагических обстоятельствах, и Совет отправил его на планету Пиджаль, на миссию, которая, впоследствии, затянулась на много лет; затем случился Галидраан, и почти сразу же после него Ксанатос поддался искушению Тёмной стороны на своей родной планете, Телос IV. Три события, которые должны были навсегда разлучить джедайский «род» Мастера, чтобы тот легче поддался в объятия тьмы — так, по крайней мере, считала Альда. Одно из событий удалось предотвратить, но только одно. Альда предупредила Раэля о возможной опасности на первой с его падаваном миссии — напомнила, что пиратам свойственно играть против правил, и что у многих из них нет ни кодекса чести, ни благородства. Маленькая Ним всё равно погибла. И в тот единственный раз, когда Мастер Ян собрал весь свой «род» на званый ужин, она, ребёнок с ещё пустой от бус падаванской косичкой, предупредила Ксанатоса, тоже ещё ребёнка, но уже горделивого и заносчивого, что однажды ему предстоит тяжелый выбор. Он испугался, не поверил и, годы спустя, ошибся, пал и разбил этим сердце Квай-Гону. На Галидраане Альда чуть ли не грудью встала между отрядом джедаев и Настоящими Мандалорцами, и Мастер Ян встал вместе с ней, несмотря на поддельные доказательства, выданные Сенатом, потому что любил её, как дочь, потому что в некоторых вопросах доверял ей больше, чем самому себе — и люди Джанго Фетта избежали незаслуженной смерти. Переговоры были напряжёнными и долгими, но никто не обнажил клинка, и никто не выстрелил. Разве что в сторону затаившихся Часовых Смерти, ждавших крови и падали, как стервятники, но и это было на руку — Фетт обзавёлся Дарксейбером, победив в смертельном поединке Тора Визсла, отомстив за своего приёмного отца Джастера, джедаи обзавелись сотрудничеством с Настоящими Мандалорцами, Мастер Ян стал первым официальным дипломатом между ними, а Альда, несмотря на сравнительную юность, (ей едва исполнилось двадцать), лишилась падаванской косички, будучи удостоенной звания рыцаря. Она не хотела думать, но всё равно думала, неужели нельзя предотвратить всё то плохое, что привело Палпатина к креслу канцлера, а джедаев Руусанской реформации к вымиранию — и ей становилось плохо. Орден уже начал меняться. Падаваны узнали свои права, количество психологов в Храме увеличилось, их посещение назначалось некоторым пациентам лазарета в обязательном порядке, многие рыцари и магистры и вовсе ходили к ним по собственной воле — и этого всё равно оказалось недостаточно. Оказалось, что некоторые, как Ксанатос, не хотят быть спасёнными, потому что таков их сознательный выбор. Тому, кто не хочет спастись, никак помочь нельзя. «Грех не в темноте, а в нежелании света, не в непонимании, а в сопротивлении пониманию, в намеренной слепости и в злостной предвзятости. В злой воле к добру» — вспоминала она Цветаеву. Квай-Гон всё ещё крепко спал, когда нежно-персиковые лучи рассвета закрались в гостиную. Его дом был пропитан горем безвозвратной утраты и абсолютной потерянностью. В более радостные времена там было уютно и ярко — многочисленные растения благоухали, несмотря на скорбь своего хозяина, шумели пышными листьями на сквозняке. Солнечные зайчики бегали по разноцветным коврам и гобеленам с разных планет. Комната Ксанатоса была закрыта на ключ, спальня самого Квай-Гона пустовала, её хозяин уснул на диване в гостиной, одетый и обутый, измождённый и вымотанный, мучительно бледный — Альда ещё ночью решила не переносить его в кровать. Он нашёл временный покой, где ему было хоть как-то комфортно. Может, так воспоминания душили его чуть меньше. Альда смутно подозревала, в каком состоянии он находился. Прощать что живых, что мёртвых особенно тяжело, если предательство, если извинений не было и не будет, если ничего не исправить и не перемотать назад. А боль… когда её много, когда сердце действительно вдребезги, до слёз ещё надо дотерпеть и дожить; на сердце тяжело и пасмурно, как от неба, затянутого белой пеленой, которое всё никак не может разразиться дождём. Синоптики бесконечно что-то обещают, но всегда кажется, что бессовестно врут. Она недоумевала, почему Квай-Гон оказался той ночью один. Почему, судя по грязной посуде и пыли, к нему до сих пор никто не приходил. От людей в таком положении нельзя отворачиваться, даже если от чужих проблем немного болит шея, особенно, если такое случилось с близким. Жизнь удивительна и прекрасна, но справедлива, никому из неё не уйти нетронутым, не отхлебнув из чаши своего горького отчаяния. Они не пришли, потому что испугались? Потому что Квай-Гона слухи уже превратили в персону нон грата? Потому что у более старшего поколения не принято подставлять плечо под чужой крест хотя бы на несколько миль? Альда за него злилась. Даже не потому что джедайский «род», а просто, по-человечески. Она тихо помыла посуду, протёрла её и разложила по своим местам. Подумав, быстро вернулась в их с Мастером апартаменты, откуда ещё не успела съехать после повышения в ранге, взяла с собой продукты, датапад, благовония, нитки с иголкой и бумагу — старая привычка делать журавлики никуда не делась. Квай-Гон всё ещё спал, когда Альда на цыпочках вошла в гостиную. Его грудь вздымалась так незаметно и тихо под пледом, что пришлось удостовериться через Силу, что пульс есть, всё в порядке. Альда не умела ловить человеческие души, как хотел Холден в «Над пропастью во ржи», и к ней не пришло это знание, как к апостолу Петру. Всё, что она делала, это шаги в невесомость, но со свечой в груди, пламени которой достаточно, чтобы хотя бы немного развеять мрак. Собственные доброта и сочувствие, ничего больше. Немного смелости, пожалуй. Иногда быть хорошим человеком требует усилия заглянуть своим страхам в глаза, не дрогнуть, сжав кулаки, и не отвернуться. — Когда-нибудь мы все умрём, уйдём в Силу, — тихо сказала она, зажигая палочку благовоний. Воткнула её в специальную дощечку. — И оставим в мире людей всё то, что несли в себе: предметы, вкусы и запахи, воспоминания, эмоции и чувства. Но не только музыка эпохи будет мерить шаги между нашими могилами. Будет что-то ещё. Что именно — зависит только от нас. Рано или поздно, позабудутся старые обиды и трагедии. А вечно живёт только любовь, чистая и простая, которую мы называем человеколюбием или настоящим искусством. Никуда не торопясь, она привычными движениями сложила несколько цветных журавликов. Их крылья не несли на себе чернил, это было не нужно. Альда аккуратно подцепила их на нитку. Подняла себя в Силе, повесила их на люстру. Тонкий дымок от благовоний потерялся в добрых крыльях, медленно кружащихся от лёгкого сквозняка через приоткрытое окно. — Пожалуйста, укажите ему путь, — тихо попросила и поклонилась. Она не умела делать Ловцы Снов. На самом деле, с мелкой моторикой, не считая журавликов, у неё вообще не очень ладилось. Но и их будто было достаточно. К тому же, Квай-Гон, если характер у него был такой, как в книгах, комиксах и фильмах, перед Ловцом Снов мог бы заупрямиться. А журавлики никому ничего не навязывают, друзья и проводники по своей натуре. (…) Она приходила к нему в «час быка» и оставалась до того момента утра, когда Храм заполнялся сонными юнлингами, плетущимися на завтрак перед занятиями. Бывало, он скидывал с себя пелену кошмаров в «час волка», и мягкие руки ловили его бешено бьющееся сердце, которое решило, что ему куда больше нравится жить, нежели умирать. Квай-Гон оттолкнул от себя всех, кто предложил свою помощь, когда он только вернулся в Храм — обида отвергнутого им Фимора до сих пор горчила в Силе, — но непрошенная гостья каждую ночь занимала свой пост, будто сторож снов, и уходила незадолго до того, как Квай-Гон успевал проснуться. Утром, стоило ему разлепить глаза, он обнаруживал на столе готовую еду, которую мог легко переварить его измученный нервами желудок. Воздух пах сереннианскими благовониями, девичьими духами с жасмином, отваром с розмарином и розами, которым ему мягко протирали лицо, и свежестью раннего утра, струящейся из окна, выходящего на Сад Тысячи Фонтанов. Журавликов на нитке, кружащихся под люстрой, Квай-Гон заметил сразу. Они тоже что-то делали с воздухом его дома. Что-то маленькое в своём масштабе, что-то незначительное, но почему-то важное. Хотелось поймать Альду Ганор за рукав и спросить: «почему?». Разве она не понимает, что если человек хочет себя наказать, надо оставить его в покое? Он хотел голодать, но от принесённой домашней еды отказываться было бы невежливо, а уж выкидывать её — тем более. Он собирался содрать со стен гобелены, выкинуть ковры, но бумажные журавлики, благовония и остальные запахи с каждым днём всё дальше и дальше прогоняли присутствие Ксанатоса из дома. В конце концов, он хотел остаться один, совсем один, наедине со своим горем, а ему не позволили. И… в глубине души, Квай-Гон был этому рад, но он всё ещё стыдился того, как это оказалось нужно. И смириться с чужой помощью оказалось удивительно просто. Сквозь сон, он выучил наизусть песню, начинающуюся со слов «солнце, мне кажется, ты устало светить». Стыдно было признать, как она ему нравилась. Даже больше, чем песня про оленье солнце. — Кто-то мчался, падая с ног, плыл против течения, ехал на красный, — тихо пел голос, — просто чтобы сказать, что всё будет хорошо, что всё не напрасно… но ошибся дорогой, и не рассчитал траекторий полёта… и мне снова приходится быть для тебя этим «кто-то»… — Альда, — сквозь сон, силясь пошире приоткрыть глаза, прохрипел Квай-Гон, — оставь это всё. Перестань. Песня прервалась на полуслове. — Не перестану, — чуть громче и очень упрямо ответила Альда. — Вот сможешь меня выгнать, и я уйду. Он слабо и невесело хмыкнул. — Нечестно, — прохрипел. Собственный голос показался ему презренным и жалким. — Зато справедливо, — парировала Альда. — Чай будешь? — Который час? — Без четверти четыре. — Буду. Шелестя робами, тихой и мягкой поступью, она удалилась на кухню. Квай-Гон, не без усилий, наконец поборол своё непослушное тело и сел на диване, осторожно откинув с себя плед. — Наверное, всё же лучше каф, — подумал вслух. Он не хотел снова провалиться в беспокойный сон. — Хорошо! Каф, так каф! — отозвалась с кухни Альда. Громко скрипнул шкафчик, петли которого Квай-Гон не так давно собирался смазать. Пока закипал чайник, он пошёл в ванную. Неприятно осознал, что лицо до неприличия заросло густой бородой. Умылся, почистил зубы и критично осмотрел себя в зеркале. — Нет, так не пойдёт, — подумал вслух. И на скорую руку довёл бороду до состояния аккуратной бородки, которую носил ранее. Мастер всегда говорил: не можешь следить за ней — не отращивай. Обратно в гостиную он вышел, чувствуя себя куда приличнее. На диване уже ждала Альда. Только сейчас Квай-Гон, наконец, присмотрелся к ней. Она выросла, что логично. И расцвела в ту красоту, которую ей многие пророчили в детстве, что тоже логично. А вот отсутствие падаванской косички его удивило. Что в таком случае надо говорить? Как ты выросла? Или просто нужно сказать «поздравляю»? Она качнула головой в сторону термоса, пахнущего кафом, и хлопковой сумки, откуда выглядывали пластиковые чашки и какие-то печенья, которых Квай-Гон не помнил. — Пойдём в Сад? — предложила, избавляя его от мучительного выбора вежливых реплик. — Там сейчас никого, а я знаю одно очень хорошее толстое раскидистое дерево. Посидим, попьём. Квай-Гон давно не вылезал наружу через собственное окно, но ему понравилось. Они углубились в темноту Сада. Альда шла впереди с сумкой и термосом наперевес, и огоньки светлячков отливали от её волос благородным золотом. Пахло влажной землёй, росой и пионами. Живая Сила, адептом которой был Квай-Гон, радостно и тихо приветствовала своего блудного сына сонным умиротворением, пачкая его штаны высокой травой, падая листьями в его длинные волосы. Когда они устроились на высокой ветви потолще, откуда были видны и пруд, и светлячки, и спящие цветы, когда был разлит по чашкам каф с молоком, когда Квай-Гон с удовлетворением выпил треть в уютном молчании, Альда наконец заговорила: — Извини за регулярное вторжение на твою территорию, — она смотрела куда-то вдаль. — Но я не могла тебя так просто оставить. И Мастер очень волнуется. Он не может пока вернуться в Храм, без него Пацифисты и Настоящие Мандалорцы никогда не договорятся о сотрудничестве, а Фетт доверяет только ему и мне. Так что… Она неловко пожала плечами. — Будет нужно, мы с ним поменяемся местами. Ты только намекни чуть заранее, ладно? Всё-таки трое суток полёта. — Я не настолько беспомощен, — резкость собственного голоса удивила самого Квай-Гона. — Дело не в этом, — Альда обернулась на него. Пронзительный взгляд голубых глаз, казалось, смотрел в самую душу. Квай-Гон, почувствовав себя нагим, невольно поёжился. — Мы, считай, незнакомы. Я к тому, что если тебе захочется поговорить с Мастером или просто побыть с ним, он будет только рад. Квай-Гон поджал губы. — Пока не нужно, — наконец проговорил, отворачиваясь от неё. — Он тебя любит. — Я знаю, — тяжёлый вздох. — Просто… не сейчас. — Ладно, — она пожала плечами. — И всё? Просто «ладно»? Не будешь меня переубеждать? — Нет, а зачем? Всё равно поступишь по-своему. А я тебе не мать, не дочь, не Мастер и не падаван, чтобы указывать. — Но друг, — слабо улыбнулся Квай-Гон. — Вот поэтому могу только мягко предложить совет со своей стороны, — долгую паузу спустя ответила Альда, — и ничего больше. Какое-то время молчали. — Если тебе интересно моё мнение, — снова заговорила она, — то ты ни в чём не виноват. Я предупреждала Ксанатоса много лет назад, когда мы были детьми. Он не послушал. А ты, я знаю, сделал для него всё, что мог. Некоторые просто… не хотят спасения. Может, потому что не видят своих ошибок, своих грехов. Может, потому что ставят себя выше него. А может, потому что понимают, но всё равно не хотят. — А может, я недостаточно любил его, — в горле предательски зачесалось, и Квай-Гон отхлебнул из чашки. Альда печально покачала головой: — Может, он принимал твою любовь как должное, и жаждал другой любви, с лаврами и почестями. — Может быть. Я думал об этом. Впрочем, что самое ужасное… вряд ли я когда-нибудь перестану его любить. — Скорее всего, — вместо ложных утешений честный ответ. — Но однажды ты научишься с этим жить. И тебя полюбят, и ты полюбишь. — Не знаю, — он сардонически улыбнулся сам себе, — есть ли за что. — Есть, есть, — Альда неловко похлопала его по плечу. — Ты не храпишь, например. Квай-Гон издал невольный смешок. — Правда? — спросил; лукавые огоньки заплясали в его глазах. — Что же, это… очень важное качество. А наш старый Мастер? Ну-ка? — Посапывает, но я тебе этого не говорила, — заговорщическим шёпотом поделилась Альда. — Сохраню эту тайну даже под пытками, — очень серьёзно ответил Квай-Гон. — Вот видишь! Есть ведь за что любить. Кстати… дня через два в Храм возвращается Раэль. Раз уж ты стал пободрее, заранее предупреждаю. — Плохо, — деланно вздохнул Квай-Гон. — Опять пить. — Могу потом утром опохмелить вас. — О, нет, ты будешь пить с нами. Не бросай меня с ним. Раэль пьёт, как чёрт, а потом уходит к проституткам. Что печально, меня он утаскивает с собой. Я буду не в настроении пить чай с сутенёрами, пока Раэль бьёт собственные рекорды. — Я к проституткам не пойду, — категорически заявила Альда. — Мне-то туда зачем? — Вот и я о том же, — кивнул Квай-Гон и поднял чашку, чтобы пригубить ещё. — А вообще ты мне напомнил один анекдот. Как-то шёл Штирлиц по лесу и напоролся на сук. — Пауза. — Суки разбежались. Квай-Гон поперхнулся от собственного смеха и громко закашлялся. — Кто, — еле выдавил из себя, — кто такой Штирлиц? — Джедай, полагаю, — беспечно отозвалась Альда, поболтав ногами. — Я его лично не встречала, разумеется. Гениальных масштабов личности человек, знаешь ли. Про него много ходит баек и легенд. — Ну-ка? — Ну как же! Например, Штирлиц залез на телеграфный столб и, чтобы не привлекать внимания прохожих, развернул газету. — Это я, — очень серьёзно ответил Квай-Гон, предательски улыбаясь во все щёки. — Никому не говори, но это всегда работает. Альда с сомнением на него покосилась. — Честно, — подмигнул Квай-Гон. До рассвета он ещё многое успел узнать про загадочного Штирлица; действительно джедай гениальных масштабов личности. За весёлым разговором он даже, сам того не заметив, поел вкусного печенья. А когда термос опустел, рассвело, и цветы открыли свои нежные бутоны. Когда они вернулись в Храм, стоя в дверях, Квай-Гон вдруг замешкался. Альда тоже остановилась и смерила его удивлённым взглядом. — Что-то на дереве забыли? Нет, хотел сказать Квай-Гон, не забыли, но… А, подумал, к чёрту. Широкий шаг, раскинуть руки, порывисто обнять. — Спасибо, — шепнул, стыдясь своей искренности. — Просто… спасибо тебе. Альда приобняла его в ответ и отступила назад. Она широко улыбалась и глаза у неё сияли ласково, как озеро в тёплый солнечный день. — Всегда пожалуйста. — И, если хочешь, приходи ещё в гости, — Квай-Гон спрятал руки в карманы своих джедайских роб. Правду говорил ему когда-то Мастер, что возраст в дружбе не имеет никакого значения. — Обязательно! И они разошлись. Альда — в сторону их с Мастером покоев. А Квай-Гон, в первый раз за долгое время, в общепит, надеясь найти там за завтраком старых друзей. Туман в голове перестал ему казаться всесильным ещё несколько ночей назад… Но теперь Квай-Гон точно знал, что однажды он его победит.