Где заканчивается тьма

— Кто такие? — настороженно спросил нос, высунувшись в дверную щёлку. За носом, мясистым и красным, как свёкла, посверкивали внимательные глаза и кучерявились светлые волосы; за всем этим плясали по стенам отблески свечного пламени, стучала посуда, звенели колокольчиками чьи-то голоса. На крыльце гулял морозный ветер, и носу это явно не нравилось — он недовольно подёргивался, будто готовясь чихнуть. — Мы едем в Придду. Нам бы переночевать… — Тут не постоялый двор. — Но мы заплатим! — возмутился Арно. — У вас же тут вообще остановиться негде!.. Деревушка, куда их занесло, и впрямь была крохотная. Двадцать домов, выстроившихся вдоль главной — единственной — улицы, и занесённые снегом огороды, переходящие в пустые, проросшие редкими ёлками равнины. Гостей здесь не ждали. Они уже постучались в несколько ворот: в двух местах оказалось закрыто, в третьем на них бросилась, лязгая цепью, гигантская молчаливая собака — и пришлось спешно отступать. Арно кусал губы. Валентин, подхватив его под руку, сосредоточился на том, чтобы просто переставлять ноги. Сил ещё и спорить с кем-то не было. Он не вслушивался, выхватывая отдельные фразы: — Мы сбились с дороги… — Не моя беда, что вас по зиме носит… — Тятя, кто это? Нос вжался в щель — щекой, плечом; ногой её попытался закупорить, но не успел. Что-то шваркнуло — и наружу кубарем, будто снежок, выкатилась растрёпанная белокурая девочка в домашнем платьице. Плюхнулась на крыльцо, затрясла головой, стряхивая упавшие на глаза прядки. Валентин негромко рассмеялся. Девочка уставилась на них во все глазищи и засияла улыбкой. — Снежные принцы! Вы же снежные принцы, да? Вы прилетели на тучке? — Кэти! Замёрзнешь! Дверь распахнулась, и «нос» — массивный, как дубовый шкаф, — торопливо сгрёб ребёнка в охапку. Валентин тихо кашлянул, пряча лицо в воротнике. Какая-то шерстинка на вдохе влетела в горло, и он раскашлялся уже по-настоящему — пришлось даже хвататься за дёрнувшегося к нему Арно. На заросшей бородой физиономии хозяина отразилось что-то сложное. Девочка у него на руках дёрнулась, испуганно глядя на них, жалобно протянула: — Тятя, им холодно… — Кэти, нам их положить негде, — отрезал тот и покосился на них чуть виновато. — Полный дом детей. Не найду я вам место. «Нам нужно», — не сказал Валентин. Это и так всем было понятно. Небо чернело, отблески заката умирали в нём. Воздух стыл, обещая ночные заморозки. Деревушка смотрела на них тёмными домами и лохматыми кронами деревьев, скалилась рыхлыми белыми сугробами... «Нос» окинул всё это взглядом, пожевал губами — и, высунувшись за порог, ткнул пальцем в дальний конец улицы. — К дому с рябиной идите. Живёт там старая Лили, к ней можно попроситься — у неё-то пустые постели найдутся… Скажете, что от Карла, если надо будет. — Спасибо! — Пх!.. Дверь захлопнулась, глуша девчачий голос — она снова звенела что-то о «принцах». Валентин потянул Арно с крыльца. Тот быстро сжал его руку — и приобнял за плечи, подстраиваясь под шаг. Пообещал зачем-то: — Всё будет хорошо. — Я знаю… Чего ты? — Чего я?.. Ай, клячу твою… Ничего, ничего, забудь. Ветер кинул в них пригоршню снега. Звёзды в высоком небе горели белыми иглами, дорога похрустывала под их ногами и лошадиными копытами. В окнах домов мерцали редкие неверные огоньки. Кроны деревьев нависали над заборами и улицей тёмными громадами неведомых созданий. — Как в сказке… — В Савиньяке такие сказки? — удивлённо спросил Валентин. — В Савиньяке? — изумился Арно в ответ. — Я думал, у вас тут должны быть сказки про зиму, разве нет? — Я… не знаю, если честно. Когда я был маленьким, сказки… сказки мне рассказывал Джастин. Думаю, он сочинял их на ходу, в домашней библиотеке ничего такого не было. Я не знаю, что в Придде рассказывают детям на ночь. — Тебе — брат, мне — мама… Она тоже сочиняла, но чаще — не на ночь, а когда я набедокурил, — Арно фыркнул, расплываясь в улыбке. — Ладно, долой сказки, нам ещё рябину эту найти… Ого. Рябина — легка на помине — нашлась. Рябину было практически невозможно узнать — настолько огромной она оказалась. Они подошли почти вплотную, так, что крона двадцати бье в высоту уже загораживала полнеба — и только сейчас различили алые кисти на ветвях. Ветви нависали над хлипкой оградой, над приоткрытой калиткой, над тропинкой, ведущей к приземистому дому в глубине сада… Арно озорно блеснул глазами. — А знаешь, во что ещё верят в Савиньяке? — Удиви меня. — У нас верят, — Арно развернулся, прихватывая его за локти. — У нас верят, что поцеловаться под рябиной — это как поклясться быть вместе перед — ш-ш! — старыми богами. А если после этого ещё и подарить друг другу по рябиновой грозди, то ничто и никогда таких людей не разлучит. — Да? — с улыбкой спросил Валентин. — Ага! — Арно подмигнул — и потянулся к нему с шальной улыбкой. — А вы кто, соколики?.. Арно вздрогнул, дёрнулся, резко разворачиваясь. Валентин видел её и так — маленькую, низенькую старушку, закутанную в полушубок и огромный белый платок. Она замерла на тропинке у дома, подсвечивая себе слюдяным фонарём, и щурилась, пытаясь различить их — тщетно, кажется, слишком сильно уже стемнело. — Здравствуйте! — отозвался Арно, торопливо делая пару шагов вперёд. — Вы извините, если напугали, мы с дороги… — Мы ищем ночлег, бабушка, — мягко сказал Валентин, отодвигая его плечом. — Нам сказали, у вас найдётся место… Старушка сощурилась ещё сильнее, по-птичьи наклонила голову к плечу. — Места-то у меня хватает, дом пустой, одна я тут поскрипываю… Как Ульрих мой помер, только с внуками и осталась, а они мальчики сильные, молодость в голове свищет… Подались в солдаты — и всё. Ни письма, ни весточки с кем — уж и не знаю, живы ли… Она прервалась, пожевала губами — и внезапно закончила: — Ну, зато вы живые. Вы заходите, соколики. Коняшек ваших можно в хлев завести, к корове моей — а вас я в спальне мальчиков положу, там как раз две постели… В доме было сумеречно и жарко. Сердце его, кажется, олицетворяла огромная печь, к которой, будто птенцы, жались крошечные комнатушки. Щекотно пахло полынью, пылью, чем-то сладковатым. В узком коридоре, по которому их вели, Арно краем плаща успел зацепить пустую кадушку — та с глухим стуком покатилась куда-то в полумрак. От извинений хозяйка отмахнулась: — Да оставь ты, милый! Поправлю потом… Тут прибраться бы, да вроде и не для кого, никто не ходит — а я и без того знаю, где что лежит… Вы, кстати, голодные? — Нет… — Нет, спасибо. Они и правда не были — перекусили хлебом и холодной курицей по дороге пару часов назад. Тогда ещё казалось, можно ехать и ехать. Сейчас сильнее всего хотелось просто лечь — и распахнувшуюся перед ними дверь Валентин принял как благословение. Комнатка оказалась прогретой и прибранной. Две узкие кровати аккуратно укрывали шерстяные пледы, на столе у дальней стены обнаружились кружки и глиняный кувшин с чистой водой — здесь словно бы ждали кого-то давно ушедшего. Старушка оставила им свечу. Велела звать, если вдруг понадобится что-то, ушаркала в темноту. Где-то совсем рядом хлопнула дверь, за стеной зашебуршало. Валентин выдохнул запоздалое: «Спасибо!..» — и с блаженным стоном рухнул на постель. Ягодицы ныли, ноги — от паха до щиколоток — сводило колкими спазмами, и неподвижное, не рысящее что-то под телом ощущалось истинным наслаждением… — Уедем завтра утром, — сказал он, когда снова смог связывать слова. — Нужно встать пораньше, засветло доберёмся до Абентханда… — Мы не сможем уехать завтра утром. — Ты о чём? Арно, избавляющийся от плаща, глянул на него круглыми глазами. — Вальхен, ты с ног валишься! Какой Абентханд? Ты завтра ходить не сможешь! — Смогу, — он улыбнулся успокаивающе. — Можешь не переживать, ты не потеряешь меня в придорожном сугробе… — Мы оба останемся в сугробе, Вальхен! Просто не доедем никуда. Клячу твою несусветную, я знаю, о чём говорю, — никто, настолько устав, не сможет… Он прижмурился и перестал слушать. Возмущённая, обеспокоенная речь текла вокруг, плескалась, окатывая теплом. Он дождался паузы и выдохнул: — Это всё не страшно. Совсем. Я справлюсь. Не бойся за меня, хорошо? — Почему ты так безобразно к себе относишься?! Возглас обжёг его, будто пощёчина. Он резко сел. Спросил тихо: — Прости, что? Арно стушевался. Подался назад, тряхнул головой, уставился — с виноватым упрямством. — Прости. Прости, я не должен был… Я просто не понимаю. Совсем. Зачем торопиться — если ты знаешь, что тебе будет тяжело? Мы же не в гонцы записались! Никто не умрёт, если мы приедем в Альт-Вельдер на пару дней позже. Тебе нужно отдохнуть, Вальхен. Ты сам знаешь. Почему ты держишься так, будто это всё — ерунда? Почему тебе наплевать?.. Валентин смотрел на него, не отвечая. Он понимал вопрос. Он не знал, как сказать — как передать то чёткое, исподволь проросшее внутри стальной опорой, — не упоминая деталей. Он не помнил многого — но и того, что сохранилось в обветшалой памяти, хватало, чтобы чувствовать омерзение. Однажды — когда-нибудь — ему предстояло рассказать об этом. Когда-нибудь. Не сейчас. Не сегодня. — Представь, что ты боишься чего-то, — сказал он. — Боишься дико, боишься настолько, что лучше умрёшь, чем позволишь этому с тобой случиться… А потом оно случается. Оно случается, и ты ничего не можешь изменить. И это Закат. Худшее, что только могло быть. Хуже, чем ты только мог представить. Он облизнул губы, глядя на Арно — замершего, с катающимися по челюсти желваками, — и продолжил: — А потом оно заканчивается. И ты остаёшься. Живой. Дышащий. Думающий. И мир уже… знаешь, кажется каким-то другим. Меньше того, что правда важно. И тебе больше не страшно — ничего, кажется, не страшно, потому что… Арно шагнул к нему — и стиснул его так крепко, что воздух в лёгких закончился. Валентин кашлянул, дёрнулся. Хватка чуть ослабла. Он высвободил руки, обнял друга — аккуратно, одну ладонь на основание шеи, другую под лопатки. Арно уткнулся ему в плечо, чуть дрожа. Выдохнул: — Мне… Мне до сих пор страшно. Оно уже закончилось, а я до сих пор боюсь, что это повторится. Валентин сглотнул. Осторожно запустил пальцы в мягкие волосы Арно. Сжал. — Я уже здесь. — Я знаю… Они умолкли. Свечка на столе коптила, чуть потрескивая. Стена в изголовье кровати ровно дышала печным жаром. Поднималась метель, в крошечное окошко напротив бились снежинки — мелкие белые мухи, стремящиеся к свету. Валентин сидел, перебирая попавшиеся под руку пряди, и чувствовал — всем собой, кожей, внутренностями, — как колотится заполошно чужое сердце. Его собственный пульс терялся в этом биении — шелест капели против летнего грома… — Прости, что пугаю тебя, — сказал он тихо. — Я просто… Я правда очень хочу домой. Арно отстранился и обхватил его лицо ладонями. Объявил твёрдо: — И мы поедем домой. Только, пожалуйста, не умри по дороге, хорошо? — Ни за что, — он негромко рассмеялся. — Я, наверное, буду умирать завтра утром, но я это переживу. Честно. — Может, здесь можно достать барсучий жир? Я спрошу у хозяйки! И… — Подожди, — он поймал дёрнувшегося Арно за запястье. — Это не срочно. Лучше посиди со мной сейчас немного. Пожалуйста? — Конечно! Арно забрался на постель целиком, откинулся спиной на подушку. Валентин привалился к нему, устроив голову на тёплом плече. Сполз чуть ниже. Его обняли одной рукой. Чужое сердце под ухом билось ровно, постепенно замедляясь. Успокаиваясь. Грудь, вздымающаяся и опускающаяся в глубоком дыхании, качала его, как океанские волны; клонило в сон, но недостаточно, чтобы и правда уснуть. — Спасибо, что заставляешь меня думать, — с тихой благодарностью пробормотал он. — Я отвык. Это как… заново учиться ходить после тяжёлой болезни. Я не знаю пока, хорошо ли у меня получается, — он помолчал, набираясь решимости продолжить. — Меня… Меня опаивали кое-чем. Дурманящим. Я не мог соображать. Всерьёз считал, что умру, если мне вовремя не дадут… — Если эта дрянь называется раш, я видел, как она действует, — глухо сказал Арно. Руки у него напряглись, тело окаменело. Валентин трепыхнулся в отвердевших объятиях, погладил запястье друга — мягко, успокаивающе. — Какая же… Мерзость. Погоди, но ты ведь сейчас не?.. Ломкий смешок сорвался с губ сам собой. — О, нет. Нет. У моего последнего хозяина он закончился, и — спасибо бергерам — новый он достать не смог. Так что месяца за полтора я… Он умолк. Он хотел сказать — «пришёл в себя». Потом — «очнулся». Выдоха не хватило ни на то, ни на то. Всё это не подходило. Он хотел найти для того времени отдельное слово, более точное, но на ум совершенно ничего не шло. — Ох, Вальхен… — глухо выговорили над ухом. — Вальхен, сердце моё бедовое… Он высвободил руку и мягко погладил Арно по плечу. — Ш. Всё уже в порядке. — Шутишь? — Ничуть, — он распрямился. Поймал ладони Арно, поцеловал по очереди, не отводя взгляд от чужих напуганных глаз. — Я живой, видишь? И я здесь. Это больше, чем я мечтал… Да даже месяц назад — тш-ш-ш… И мне снятся кошмары, да. А потом я просыпаюсь — и они уходят. Арно склонился к нему, губами ткнулся в губы — нежно-нежно, с отчётливо сквозящей в каждом движении болью. Притянул обратно к себе. Пробормотал: — Я бы дрался с твоими кошмарами… — Не стоит, — Валентин помотал головой. — Не надо вообще об этом. Лучше… не знаю, расскажи что-нибудь. О себе. О мире. Я ведь пропустил два года. Что в столице? — Кишение, что ж ещё, — Арно, судя по голосу, скривился. — Хотя сейчас, конечно, всё уже притихло, на Изломе-то бурлило, как кипяток. Рокэ Алва и королева — регенты при Их Величестве Карле Первом, и выглядит это как конец Олларов. По крови, конечно. Ли пишет, Алва на каждый намёк о «семье» бесится. Мог бы ходить, полдвора бы на дуэлях поубивал… — «Мог бы»? — изумлённо переспросил Валентин. — Ох, точно, ты же не!.. Он обезножел. Заразился какой-то лихорадкой, за два года так и не оправился… Говорят, характер это ему испортило ещё сильнее. Зато, — Арно весело фыркнул, — он ввёл моду на паланкины, представляешь? Морисские. С горами подушек и пёстрой парчи. Ли мне присылал чей-то набросок, крайне забавно выглядит… — Что твои братья? — А что они? Всё хорошо… Милле — маршал, служит в Южной армии. Любовь нашёл, какую-то фельпскую даму. Счастлив. Ли в столице кансильерствует… Без понятия, счастлив ли, но тон у писем довольный. Я не знаю подробностей, Вальхен. Меня ведь самого тут не было… — Ох. Точно. Он сглотнул прыгнувшие на язык слова. Поколебался — и всё же попросил, рушась в пропасть болезненного, бесчестного любопытства: — Расскажи? — Да о чём… — отозвался Арно глухо. — Мне тошно рассказывать, Вальхен, я же не… Я и узнал-то не сразу. Патрулировали как-то с фульгатами, сцепились с одним отрядом… Я смотрю — а там у «медведя» твои пистолеты. Я его за грудки… Едва не убил — он мне плёл, что застрелил тебя. Потом признался всё-таки. Я к Ариго, Ариго мне — что я дурак, а это всё хуже, чем пылинку в мешке пороха искать. Но отпустил. — И ты поехал. — Поехал. Пометался по приграничью, нашёл перекупщика, оказалось — не того. Их там много, этих тварей. Зато хоть все друг друга знают… Клячу твою несусветную, я не думал всерьёз, что у нас по соседству такая пакость! — Тш-ш. — Да, ты прав, хозяйка услышит… Я так и не понял их, Вальхен. Люди — почти как у нас, а… Не понял. Не привык. Это мешало, если честно: я расспрашиваю кого-нибудь, а потом на меня доносят — и приходится сбегать. Мне так в конце вообще уехать пришлось: убил одну мразоту на дуэли, а она из королевского круга оказалась… — Ш-ш. Слишком крепко обнимаешь. — Ой, прости!.. Ч-чужой… За всё прости, Вальхен. Мне не надо было. Не удержался — а должен был. Я уже город знал, нашёл продавца, мне бы ещё немного времени… Валентин сел. Обернулся к Арно, обхватил ладонями его лицо. Чётко выговорил: — Ты ни в чём не виноват. Поцеловал в губы. Те, болезненно искривлённые до этого, спустя мгновение разомкнулись, Арно глотнул воздуха и впился в него в ответ со странной, отчаянной нежностью — будто боялся, что Валентин вот-вот рассыплется на осколки. Мазнул кончиком языка по зубам, скользнул глубже. Валентин сплёл язык с его, выдохнул тихо, прижимаясь теснее. Дыхания не хватало. Воздух загустел, приобретая сладковатый привкус; тепло обволакивало их, укутывало, заполняло — от затылка, покрывающегося мурашками, до поджимающихся пальцев ног… Валентин наконец оторвался — а Арно не потянулся следом. Моргнул осоловело. Облизнул губы. Невнятно пробормотал: — Нам не стоит сейчас… — Да, правда не стоит. Валентин напоследок ткнулся носом ему в шею, сполз ниже, свернулся в объятиях друга. Он хотел большего — но слишком устал, ноги сводило судорогами от напряжения, за тонкой стенкой по соседству спала хозяйка, а у них были впереди ещё недели и месяцы, и… И было ещё кое-что — ворочалось в животе обжигающей тяжестью, комком подступало к горлу. Не сказать было подло. Сказать — до одури страшно. Он лежал, укачиваемый чужим дыханием, и ждал. И ждать было бессмысленно. — Что если бы ты… Не узнал меня? — едва слышно спросил он наконец. Умолк. Ему не ответили. Тишина давила, песком засыпалась в приоткрытый на вдохе рот — и нужно было говорить, чтобы не задохнуться ей. — Если бы мы встретились. Арно, представь, что мы встретились там — а я… Кукла. Не помню ничего. Ни тебя, ни себя. Даже своего имени. Что, если так? Ему не ответили. Он лежал в кольце тяжёлых рук, ожидая непонятно чего: пощёчины? упрёков? вопросов?.. Не дождался. Тишина заполнила комнатёнку до потолка, и всё, что в ней осталось, — ровное дыхание. — Арно? Арно спал. Его лицо по-детски обмякло. В уголке губ, изогнувшихся в счастливой улыбке, поблёскивала слюна. Валентин замер на пару мгновений, любуясь, бережно поцеловал его — и принялся аккуратно выбираться из чужих объятий. Накатившее облегчение было трусливым, но, по чести сказать, он правда радовался. Он предпочёл бы рассказать позже. В идеале — лет через двадцать.

***

Вода горячая. Воздух тяжёлый, полный пара. Влага оседает на лицо, стекает каплями к подбородку, лижет кожу и стенки ванны. Он — насколько может — любит такие моменты. В них тихо. В них можно вздохнуть чуть глубже — и не ожидать ничего. Совсем ничего. — Сделаем тебя красивым, — воркует Хелен. — Самым-самым красивым. Тебя ведь на всю ночь забирают. Просили — чистого, свежего… Госпожа, кажется, оскорбилась даже: велела, чтобы всё безупречно, чтобы не придраться ни на волосок… Живот скручивает — ясно, ничего хорошего не будет, — но он с усилием выталкивает эти мысли прочь. Пока что ему не больно. Пока что здесь никого чужого — только Хелен, прочёсывающая ему волосы с травяным кремом. Хелен — одна из самых старших девушек, совсем седая, с дряблой сухой кожей. Хелен помогает ему обычно — подпиливает ногти, выщипывает брови, наносит макияж. Он привык. Он редко может справиться с чем-то сам — руки не слушаются, дрожат… Он прикрывает глаза и сползает ниже, так, чтобы горячая вода достигла подбородка. Жар обволакивает, тело размякает, как хлебная корка. Пахнет травами: хна и редкая басма, лаванда, шалфей… От густого запаха кружится голова. Он хотел бы уснуть, но Хелен продолжает говорить — и слова, шелестящие и потрескивающие вокруг, против воли приводят в сознание. — Может, тебя и выкупят… Постарайся понравиться, чтобы тебя выкупили, котёнок. Это единственный способ отсюда уйти… — Почему ты не уйдёшь? — тихо спрашивает он. — Ты ведь можешь, тебя уже не… Смех — тихий, тусклый; во рту от него горчит. — Куда уйду? — Куда? — Меня сюда продали пятнадцать лет назад, Альхен, — гребень в его волосах скользит мягко, распутывает мелкие колтуны. — Мне двадцать девять, я умру скоро… Кому я нужна? Куда мне идти сейчас? Он отмалчивается. Рот словно жгучей смолой залили, язык в ней вязнет, не движется. Гребень исчезает — и на смену ему приходит ласковая ладонь. — У меня уже нет шансов… А вот у тебя есть. Не упусти их, хорошо, золотой мой? Ну-ка… Он задерживает дыхание. Рука, лежащая на макушке, толкает его вниз. Вода оказывается повсюду, пощипывает уголки закрытых глаз. Вокруг медузьими щупальцами колышутся пряди волос, щекотно липнут к лицу. Он пережидает в этой душной тёмной теплоте, чувствуя, как бьётся, отсчитывая секунды, ускоряется пульс, как сводит спазмом грудь и горло, и отчуждённо думает: что если выдохнуть прямо сейчас, дать воде хлынуть в лёгкие?.. Он не решается это проверить. Никогда не решится, наверное. Мыло, скраб и пемза; жёсткое полотенце, оливковое масло с каплей лавандового на кожу; тонкая острая бритва, пилочка для ногтей, мазок кармина на губы… Он не делает ничего — даже того, что, наверное, смог бы. Позволяет крутить себя, прихорашивать. Послушно надевает на голое тело полупрозрачную, белую с неуловимой искрой, накидку, разлетающуюся от порывистых движений, и — что? откуда только достали? — венок из подснежников… В зеркале он выглядит как-то моложе и светлее. Чистым. Практически невинным. От этой мысли его разбирает безудержный хохот, он сгибается пополам, икая и скуля от тянущей боли в животе. Хелен тревожно похлопывает его по спине: «Ну, ну, успокойся…» Успокоиться правда нужно — и он всё же распрямляется, с трудом приводя в порядок дыхание. У отражения в глазах стоят слёзы. Он торопливо вытирает их — нельзя плакать, лицо пойдёт пятнами. Задерживается у зеркала, пытаясь понять, как двигаться, держать себя в этом нелепейшем навязанном образе. Мрачно хмыкает. Первоцветы. Ха. Они, наверное, должны напоминать о детстве и непорочности. Они срезаны и скоро умрут — вот так, связанные во что-то неправильное чужой волей. Или сначала развалятся, а потом уже умрут — по одиночке, бессмысленные… Всё же, кажется, сперва развалятся. По крайней мере, держится этот венок на голове очень ненадёжно. Ему приходится замедлить шаги, и когда он выходит в холл встречать сегодняшнего гостя, тот уже ждёт внизу лестницы, привалившись к перилам, разглядывая стены и потолок… Светлые волосы, прижатые шнурком маски. Неприметный костюм. Шпага. Это Эрнест. Аль спотыкается, едва не наступив на подол накидки, — а потом проклинает себя за вспыхнувшую в душе тёплую искру. Он… во что-то верит? Во что?! В прошлый раз его выхватили случайно, его не хотели — и не взяли поэтому. В этот раз его подготовили, как блюдо на праздничный стол. Просто оставят в покое? Да скорее уж небо на землю рухнет… Он уже отдохнул — больше, чем ему причиталось. Сейчас так не будет. Сейчас — работа. Не о чем мечтать. Он спускается — плавно, текуче, прямая спина, изящно поднятый подбородок. Венок норовит съехать, приходится двигаться очень аккуратно, выверять каждый шаг. Где-то на середине лестницы Эрнест оборачивается к нему — и застывает, удивлённо округлив глаза. Аль не даёт себе задуматься, почему. Вспыхивает улыбкой, преодолевает оставшиеся ступеньки — и выдыхает, смешав в голосе теплоту, бархатное придыхание, лёгкие-лёгкие ноты удивления: — Добрый вечер. — Очень добрый, — Эрнест, помедлив пару мгновений, отвечает на улыбку как-то недоумённо. — Что это на тебе? «То, что вы желали», — слишком грубый ответ. Нельзя так говорить. — Вам нравится? — уточняет Аль с неуверенной улыбкой. — Хм? Да, да, очень красиво выглядишь… Эта штука хоть удобная? — О, более чем, — разве что чуть холоднее, чем хотелось бы, но ему в этом не гулять. — Пойдёмте? — Пойдём, — Эрнест подставляет ему локоть, и Аль опирается на него. Коридоры пусты, слишком рано пока что для других гостей. Зарезервированная комната подготовлена идеально, Аль с первого взгляда понимает, куда служанки убрали каждую вещицу, способную пригодиться — а ещё понимает, что потайных выходов здесь нет. Когда дверь заперта… Он прикрывает её за собой, но не прикасается к засову — глупо, отчаянно, это сейчас заметят и… Это не замечают. Эрнест не смотрит на него — отступив на пару шагов, расшнуровывает маску. Аль зачем-то таращится на открывающееся лицо. Молодое, с чёткими живыми чертами, с намечающимися морщинками в уголках глаз и губ, с какой-то странной… Странной чуждостью. Выделить что-то конкретное не удаётся, но в толпе такое не пропустишь, и… И он смотрит слишком долго. Улыбнуться. Шагнуть вперёд. — Мне нравится. Вам идёт без неё, вы красивый… — Спасибо, — Эрнест ловит его за щёку. Шарит по нему взглядом — будто ищет что-то, будто чего-то ждёт… У Аля по спине щекотно сбегает холодок. Что? Что хочет этот человек, на что рассчитывает — глядит так, будто вот-вот что-то должно случиться… Он тянется, невесомо гладит Эрнеста по скуле. Устраивает ладонь у него на плече. Приникает ближе. Эрнест смаргивает, будто бы приходит в себя — исчезает эта невесть как появившаяся пьяная надежда, остаётся только… Грусть. Почему ему грустно? — Ты тоже красивый. Я говорил, да? — в волосы зарываются горячие пальцы, скользят сквозь пряди — Аль жмурится, когда парочка падает ему на глаза. — Разве что этот венок как-то хрупко выглядит. Он не развалится? Венок именно в этот миг съезжает со лба на глаза, и Аль мысленно кратко ругается. — Да, мне лучше… — Давай я… Их руки сталкиваются на венке. Аль отдёргивает свою — и венок всё-таки рассыпается, окатывая его водопадом лепестков и стеблей. — Ох!.. — Ха!.. Несколько подснежников он успевает поймать — мохнатые стебли мнутся в кулаках, — но большая часть всё же падает на пол… К Эрнесту. Эрнест на корточках, смеющийся, собирающий цветы — когда успел?.. Аль торопливо опускается к нему, сгребает всё рассыпавшееся с ковра рядом. Выдыхает машинальное: «Простите». Этого, кажется, даже не замечают. Вкладывают в ладонь уже собранное: «Держи, я сейчас», — и исчезают. Плещет вода. Точно, там на столе графин и кубки… — Можно поставить их сюда. Красивые ведь, пусть поживут ещё, согласен? — Конечно. «Конечно» сказать намного проще, чем «вы странный». Это правда стол, правда кубок, на три четверти залитый водой, и Аль, опуская в него помявшиеся подснежники, чувствует себя до ужаса нелепо. Кто тревожится о таком? Кому эти цветы нужны? В них ведь ни капли смысла. Они были срезаны, чтобы умереть, и ни для чего другого. Их можно было бы просто бросить. Их… — А, и вот. Это тебе, возьми. Он оборачивается — как раз вовремя, чтобы поймать прилетевшую в руки бархатную коробочку. Раш. Ему отдают раш — сейчас. Ой, кошки. Тело окатывает холодом, горло пережимает. Нет. Не надо? Пожалуйста?.. Почему человек, заботящийся о цветах, так жесток? Словно сумасшедший. Или… Или он не знает? Нет, его должны были предупреждать, значит… Значит — что?! Он стискивает пальцы до белизны и тихо спрашивает: — Мне… принять его сразу? — Как хочешь. Это не ответ. Он облизывает губы, не отрывая взгляда от плюхнувшегося на постель Эрнеста, и спрашивает прямее: — Что вы хотите делать со мной? — М? — Эрнест отрывается от застёжек куртки. — Ещё не знаю, у меня не было плана, а что? — и серьёзнеет. — Что такое? Аль сглатывает снова. Коробочка жжёт руку, всё тело жжёт — ему бы сбежать из кожи, исчезнуть, стереть из жизни последние секунды… Что он себе позволил? Что он делает?! Какое право он имеет уточнять — а ведь теперь придётся сказать… Придётся… Может ли он?.. — Эй. Я тебя не понимаю. Объясни яснее. Он не может просто отступиться. Он медлит, впиваясь ногтями в ладонь, подбирает слова: чётко и коротко, чётко и коротко, иначе не получится договорить… И сквозь сведённое судорогой горло выдыхает: — Буду ли я в силах принять его, когда вы закончите? Тук-тук-тук-тук. Тук-тук-тук-тук. Кровь колотится в ушах, и это единственный звук в комнате. Эрнест таращится на него, разинув рот. Аль вот-вот сгорит — стыдно, страшно, страшно-страшно… Его накажут. Он болван. Он забылся, позволил себе лишнего — с гостем так нельзя, с гостем, который возвращается и платит много, так нельзя тем более. Он не должен был… — …! Он не знает этого языка. Нет, знает — но смысл проявляется в памяти медленнее, чем тает фраза. Что-то про лошадь. Ругательство — короткое, ошеломлённое. Что ругательство, было и по тону ясно… — Так! — Эрнест резко встаёт, и Аль спешно давит порыв отшатнуться. — Подойди сюда. Подойди! Ноги слабые, но с каждым шагом вперёд ему легче. Его ударят. Это не страшно. Когда люди бьют кого-то, они успокаиваются. Главное — чтобы на него не пожаловались госпоже Тильде; если госпожа Тильда узнает… — Посмотри на меня. Он поднимает глаза — и натыкается на чужой взгляд. Тяжёлый, внимательный… Удивительно — но совсем не злой. — А теперь послушай, — и в голосе тоже ни капли гнева!.. — Во-первых, делать тебе больно я не собираюсь. Совсем. Это мерзко и недостойно. Во-вторых, шантажировать кого-то болью столь же мерзко, так что эта… это твоё. Примешь, когда понадобится. Всё. Я ничего от тебя не требую. Если так сильно меня боишься, можешь вообще уйти — не попадайся только никому на глаза, чтобы не было вопросов. — Н-но вы ведь хотели… Эрнест мотает головой. — Нет, от тебя мне ничего не нужно. Я… — усмешка у него тусклая, как зола. — Кажется, немного схожу с ума. Это какое же должно быть совпадение… Глупость. Не бывает так. Я просто очень надеялся… — О чём вы? — Неважно. Я перепутал тебя кое с кем. Просто показалось. С кем вы меня перепутали? Аль не задаёт этот вопрос — такую наглость он бы сам себе не простил. Тем более что сейчас это не важно. — Можешь идти, — повторяет Эрнест. — Не показывайся только своей хозяйке, иначе меня выставят — а я хотел бы здесь переночевать. Аль этого человека, кажется, никогда в жизни не поймёт. Аль разворачивается и идёт вперёд — шаг, шаг, ещё — к столу, к торчащим из бокала подснежникам. Бархатная коробочка прячется в тени букета. Чуть помедлив, он поводит плечами, ловит скользнувшую вниз белую накидку. Бросает её на кресло, разворачивается — под чужим удивлённым взглядом. — Позвольте сделать что-нибудь для вас. Сложно сказать это твёрдо, но он справляется. — Что-нибудь? — Что угодно. Я вам верю. Странно — но он действительно верит. И действительно… Нет, не «хочет» — это слишком сильное слово. Но так будет справедливо. Для него сделали слишком много хорошего, и единственное, чем он может отблагодарить, — это его собственное тело. Хватит даже, если с ним Эрнест сможет забыться ненадолго. Аль справится. Это несложно. — Что угодно… — негромко повторяет Эрнест. — А если я… Попрошу тебя просто посидеть неподвижно? — Где? — Здесь, на краю кровати. — Конечно же, — он в несколько шагов оказывается на месте, на которое ему указали. — Как пожелаете. — Пожелаю… — Эрнест почему-то запинается на миг — и тянет с шеи платок. — Я желаю завязать тебе глаза. Позволишь? Что за глупый вопрос, он же не может… Нет. Не глупый. Ему ведь уже отдали раш. Насовсем отдали. Его спрашивают — по-настоящему спрашивают, как будто он может… Он может отказаться. Кошки закатные. В горле встаёт комок, наворачиваются слёзы. Почему? Почему такой человек вообще существует, почему он не выдумка?! Так ведь не бывает. Не бывает. Это слишком, слишком… — Аль? — Д-да! Да, конечно. Я позволю. Платок, тёмно-фиолетовый, течёт в светлых ладонях, поблёскивает серебряной вышивкой по краю. Он подставляется, запрокидывая лицо (кожу обдаёт чужим выдохом), жмурит глаза — и их мягко накрывает шёлк. Пальцы Эрнеста мажут теплом по щекам, оборачивают ткань вокруг затылка, завязывают. — Не туго? Он крутит головой, прислушиваясь к ощущениям. — Нет. Свободно… Очень. Он может соскользнуть, если дальше мы… — Дальше мы да, — смешок. — А вот соскользнёт он вряд ли. В любом случае не страшно, мне просто хочется так начать… А хорошие у вас тут ковры! Аль не успевает понять, не успевает осознать это странное замечание — его целуют в ключицу. Щекотно. Невесомо. У самой ярёмной ямки. Он вздрагивает. Сглатывает — кадык задевает что-то; волосы, это волосы Эрнеста, Эрнест… Целует его. Ему нужно было встать на колени, чтобы достать, — ах, ну да, на ковре удобнее!.. — но что? Что он делает, зачем? В чём смысл? Это же Аль должен заботиться о чужом удовольствии, это Аль… Исчезнувшие было губы возвращаются вновь. Жмутся к шее, туда, где бьётся пульс, чуть прихватывают, отпускают. Зализывают — язык тёплый и широкий. Аль длинно выдыхает, комкает покрывало; прикосновение длится, длится, поднимается к челюсти. Он выгибается, подставляясь, — и Эрнест начинает покрывать ему поцелуями подбородок. Невозможно — до мурашек, до головокружения хорошо. Перед глазами сиреневая пузырящаяся чернота, в глазах сыро. Воздуха не хватает. Воздух Аль глотает судорожно, задыхаясь. Где-то в костях занимается дрожь — сладкая, вязкая, будто густеющий мёд. Он с трудом удерживается, чтобы не… Что? Ответить? Оттолкнуть? Сбежать?.. Чужие губы возвращаются к ключицам. Проходятся от правого плеча к левому, потом обратно, не оставляя нетронутым ни клочка кожи. На косточках порой аккуратно сжимаются зубы. Аль слабо всхлипывает — места укусов тут же зализывают, заглаживают, будто бы извиняясь. Спускаются ниже, и… Ох. Соски. Соски у него и так чувствительные — а теперь, сжавшиеся, твёрдые, отзываются на слабейшее касание. Аль вздрагивает. Стонет жалобно, беспомощно. Из глаз брызжут слёзы, впитываются в ткань. Зубы и ногти исчезают — сменяются большими, плотными ладонями; ладони движутся широко, мнут, стискивают, греют. Эрнест трётся о него носом, лбом прижимается — нежно, боже, разве бывает так?.. — зацеловывает грудь, солнечное сплетение, рёбра… Выводит, вылизывает по животу дорожку вниз, до самого края. Оставляет засос над паховой косточкой. На бёдра ложатся руки (горячие, как солнце), гладят — по нежной коже, к дрожащим разведённым коленям, обратно. Исходящий желанием член опаляет чужое дыхание. Боже, нет. Если Эрнест ему отсосёт — Аль прямо тут и умрёт. Сразу. Всё. Он и так уже умирает, ему слишком хорошо, до боли хорошо, невыносимо; он не заслужил ничего этого, не заслужил наслаждения, он не может, нет, пожалуйста, хватит… — Альхен? Аль, что такое, что?.. Он подтягивает к груди коленки, закрываясь, сжимаясь. Пытается отползти — мягко, слишком мягко, не опереться, ох!.. — мягкое оказывается под боком, под плечом, он упал… Он падает, падает вместе со всей постелью в черноту и лиловое… — Аль! Эрнест. Где-то там, снаружи, за насквозь промокшей повязкой. Эрнест — невозможно прекрасный, щедрый, ласковый, заботливый, луч… Лучший человек на свете — беспокоится… В голосе тревога. Беспокоится за Аля, беспокоится, потому что… Боже, какой он никчёмный, он не может даже принять то, что ему даруют, заставляет бояться за себя… Не может даже выговорить «спасибо» — или «простите меня», или хотя бы… Его укрывают. Мир перестаёт качаться и падать, спелёнутый неожиданной тяжестью. Плеча невесомо касается рука: — Аль, скажи мне что-нибудь, пожалуйста. Он сгребает эту руку своими, стискивает, утягивает в одеяльный кокон — и принимается покрывать кончики пальцев судорожными поцелуями. Всё… Всё хорошо. Хорошо. Простите, что не могу это выговорить. Простите, что напугал. Простите. Спасибо. Спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо… Его гладят — бережно, успокаивающе. Эрнест не спрашивает ни о чём. Эрнест — там, снаружи — точно хочет ответов, и Аль пытается собраться с мыслями, выдавить из каши боли и безумной благодарности внятные слова. Высовывается наконец из-под одеяла. Ловит чужой взгляд, торопливо смаргивает — непривычно смотреть в глаза долго. Улыбается сквозь неотступающую дрожь. — Никто… — кошки закатные, как же сложно говорить! — Никто никогда не… Не делал так. Не делал хорошо мне. Я… Я не стою этого… — Бредятина, — Эрнест кривится. — Я не берусь гадать, с чего ты это взял, но слушай, ты правда… — Замолчите! Замолчите! Замолчите, не говорите ничего! Вы уйдёте — а мне жить здесь! Жить с тем, что услышал, со словами, что развеются пылью!.. Он не знает, что из этого кричит вслух. Он впивается в чужой рот поцелуем — торопливо, отчаянно, заставляя умолкнуть. Изо всех сил цепляется за широкие плечи. Ногами талию обвивает. Миг спустя его швыряет в воздух, впечатывает в стену — жёсткий гобелен под лопатками, на бёдрах крепкая хватка, вставший член, трущийся о его собственный сквозь одежду. Губы. Губы дикие, жадные, ищущие — и Аль глодает их, отвечая, с какой-то болезненной страстью, словно… Словно бы это в последний раз. Если это правда в последний раз — Аль не упустит ни мгновения.

***

— Звёзды… — Что?.. — Как созвездие. Вот здесь, — пальцы — топ-топ-топ — сбегают от плеча к лопатке, постукивают невесомо, вычерчивают непонятные узоры. — Как будто Сычик. Вот край крыла… голова… — Это просто родинки, — возражает он, не в силах сдержать расплывающуюся улыбку. — Угум, — Эрнест сонно фыркает, явно отмахиваясь. — Родинки… Вот это — Глаз. Рона. Сам'я яркая… — Я не знаю её. — У вас тут её н’видно… Её и на юге не всегда видно, Сычик зимой прячет голову в землю… В горизонт, в смысле. За гориз'нт. Она возвр’щается в самом конце весны — и г’рит до поздней осени. Яркая-яркая… — Должно быть, красивая. — Ага… — поцелуй в основание шеи — щекотный, тёплый. — На юге небо д’льше… Выше. Чашка. У вас тут — тарелка… Плоская… Аль переворачивается к нему лицом — и едва удерживается от нежного смешка при виде чужих осоловелых глаз. — Вам бы поспать. — А?.. — Эрнест моргает пару мгновений, осознавая. — А… Ага. А ты останешься? Бездумно плеснувшее изнутри «как пожелаете» Аль задавливает, будто мерзкое насекомое. — Останусь. — Хорошо, — Эрнест расплывается в улыбке. Гладит его по щеке непослушными пальцами — и почти падает вниз лицом. — Хрошо. Дбрночи… — Спите… — шепчет Аль в ответ и запоздало понимает, что его уже не слышат. Спать не тянет. Непривычно. Привычно тихо уходить после всего — но сейчас ему разрешили остаться. Сейчас он хочет остаться — не зная даже, зачем. Хотя нет, знает. Здесь тепло. Ему тепло, он в сознании, в тишине — и ничто внутри не холодит, не колет. Не обещает навредить — и эта безопасность плавит, словно солнечные лучи кусок льда. Он потягивается по-кошачьи. Под руку попадается что-то шелковистое — платок… До сих пор словно бы хранящий жар их тел платок. Аль прижимает его к губам в мимолённом поцелуе. Позволяет шёлку скользить сквозь пальцы. Разглядывает. Вышивка — волны, танцующие, подбрасывающие крошечные кораблики, плещущие пеной. Он гладит их, полуприкрыв глаза. На языке соль, перед взглядом пляска иссиня-чёрного и лилового. Кораблики кружатся, тонут, разбитые тёмной мощью… Как только люди живут у моря? Как можно соседствовать с таким безумием, оно ведь приходит и не оставляет ничего после себя? Вот ты стоишь на песке — а вот поднимается волна выше тебя, выше домов за твоей спиной, до самого неба, закрывая солнце, — и… Волны заканчиваются в уголке платка — и под пальцы подворачивается что-то ещё. Буквы. Монограмма. Он выныривает из полудрёмы, ощупывает её, разглядывает… Липкий холод касается плеч, сжимает когти на горле. Здесь нет «Э». Никакой «Э». «В», маленькая, чёткая. Чуть наклонённая «О». «П» с извивающимся, будто хвост какой-то твари, кончиком. Он глядит на эти буквы, не моргая, и внутри всё гаснет, тусклеет, замирает. Он забылся. Конечно же. Конечно. Что удивительного? О какой фальши он ещё думает — здесь, сейчас? Те нелепые подснежники. Маски. «Я перепутал тебя кое с кем». Чужое имя или чужой платок — какая, к кошкам, разница — для них-то? Аль ему чуть больше, чем никто. Приятная компания на ночь, капельку исповедник, капельку — тот, кого можно любить взамен другого… И что для Аля… Что Эрнест оказался хорошим человеком — не важно. Утром они разойдутся. Это будет правильно. Аль не имеет права требовать хоть чего-то ещё. Он должен быть счастлив, должен быть благодарен за все, что ему сегодня дали… Эрнест — пусть остаётся Эрнестом, а не этим вычурным «В» — крепко спит, грудью навалившись на подушку, пряча лицо, обнимая её. Аль подползает к нему вплотную, склубочивается — так, чтобы носом, лбом, куском щеки утыкаться в чужое тёплое предплечье. Жмётся к этому теплу. Жмурится отчаянно, ждёт: это тепло расплавит воткнувшуюся в сердце иголку. Он не хочет сегодня чувствовать боли. Не хочет думать. Не хочет знать ничего.