***
— Эй, не спи там, нам за час надо управиться! Помощничек… Прислала жеж тебя госпожа Тильда на мою голову… Голос Янне звучит далёким гулом, не проникает в уши, забитые грохотом пульса. Аль не шевелится. Кажется, не может даже моргнуть. Это орёл — распахнутые крылья, переходящие со спины на руки, раскрытый на пояснице хвост, набросками начатая под затылком голова. Порезы, порезы везде — глубокие, расходящиеся, будто во вздохе. Кровь уже не идёт. Кровь стирали, пока этот ещё был жив, кровь впиталась в кожу тёмными потёками. Тряпке и тёплой воде сейчас они не поддаются. Аль, если уж честно, почти не пытается — слишком жутко вот так касаться мертвеца… — Возишься, как сонная муха, — беззлобно бурчит Янне. — Толку от тебя… Иди лучше ноги с задницей ему доделай, я тут быстрее управлюсь. И не халтурь! Нехорошо как-то выйдет, если мы его грязного похороним. Не по-человечески… Аль бездумно кивает, почти не вслушиваясь. С ногами проще: здесь нет ран. Гладкая кожа, шелковистая кожа… А серая — потому что света мало. А холодная… Да у него самого сейчас руки не теплее, только хотя бы слушаются. Выкручивают тряпку снова и снова, движутся вверх-вниз, поднимаясь от ступней и голеней к бёдрам… Между ягодиц засохло бурое и желтоватое — осыпается, крошась, под прикосновениями. Он оттирает следы с каким-то отчаянным, бессмысленным остервенением. Это уже ничего не исправит. Ничего, совсем ничего. Но остановиться… — Да хватит уже! Беззлобный окрик вырывает его из мыслей. Янне закончил — и зовёт, подхватывая тело за шею: — Помоги давай, надо перевернуть. Он бездумно берётся за то плечо, которое от него дальше. Тянет на себя, придерживает падающую руку — на запястье широкий и тёмный след… И едва не хрипит от ужаса. У мертвеца его лицо. Будто в зеркало смотрится: глаза, нос, тёмные кудри… Ладно, нет, нет, просто кошмарно похожее. Вот, скулы чуточку у́же, изящнее, губы полнее — Аль о таких разве что мечтать может… На губах у него окаменела улыбка. Ясная, счастливая. Аль срывается с неё, обжигаясь, бежит взглядом прочь — и напарывается на рану, пересекающую горло. Широкую — шея почти вкруговую взрезана. Вниз от раны — кровавые потёки. Крови… мало. Много меньше, чем должно быть. Кровь, наверное, осталась там, где это случилось, просочилась сквозь тонкие простыни в перину… — ..! Подзатыльник. Больно. Аль, вздрогнув, оборачивается к Янне — тот закатывает глаза. — Ну вот. А если я ему такой же влеплю, — кивок на тело, — он и не заметит. Так что хватит думать, будто ты тут тоже уже помер, нам работать надо. Иди, наверное, опять ногами займись, а то все вы, лепесточки, у госпожи впечатлительные… Зачем только присылает… — Нет, — Аль сглатывает. Голос больше похож на карканье, чем на человеческую речь, но продолжить разборчиво удаётся. — Нет. Н-не… не страшно. Давайте я… здесь. Янне, фыркнув, пожимает плечами и отходит к другому концу стола. Аль тщательно споласкивает тряпицу — и, отжав, принимается стирать с чужого лица остатки макияжа. Смесь пудры и пота, угольная пыль с ресниц… Зрачок у мертвеца огромный и оплывший, неправильной вытянутой формы, от радужки к уголкам глаза начинает расползаться чернота. Аль торопливо опускает ему веки. Так хотя бы похоже на спящего — и улыбка ещё эта… Он что, счастлив был, когда?.. Шею приходится с силой тереть. Края раны раскрываются, из неё выдавливается ещё немного — слава Создателю, убирается оно легче. Взглядом Аль снова и снова возвращается к лицу, словно бы ждёт чего-то: вздоха, гримасы, надломившихся бровей, — словно мертвеца ещё может что-то потревожить… Аль не знает его имени. Это почему-то кажется до нелепого важным — но вряд ли знает и Янне… Поэтому, помедлив, он спрашивает другое. — Как думаете, это его… или он сам? — А я почём знаю? — фыркает Янне. — Я им свечку не держал. Гость, небось, скажет: сам; госпожа скажет: платите… Это ведь дорого стоит — как двое новых… Выкупить стоит столько же — но зачем бы? Вещь, которой не ты владеешь, не жаль испортить… Вещь, пришедшую в негодность, можно выбросить. Аль споласкивает тряпицу ещё раз — и принимается оттирать кровь с удвоенным тщанием. Господи, прошу, отвернись. Не смотри пока. Пусть этот человек придёт к тебе чистым. Г-господи… Господи, когда и я буду лежать здесь, пусть кто-нибудь… Кто-нибудь…***
Она ждала их в замковом дворе — каменная статуя среди снующей прислуги, далёкая и неподвижная, в тёмном глухом платье. Валентин, спешившись, сделал к ней шаг. Запнулся. Остановился — в десятке бье, увязший в непонимании и поднимающейся тревоге. — Сестра, — позвал, не зная, что ещё сказать. Её губы разомкнулись, уронили тяжёлое: — Брат. Он едва не попятился. Ирэн впервые смотрела на него так. Так… Так могло бы смотреть обугленное дерево за мгновение до падения. Так могла бы смотреть гроза. Отчаянно хотелось сбежать. Он поборол детское желание втянуть голову в плечи, выдавил его на границу сознания — прогнать насовсем было выше его сил. У Ирэны было право на него злиться. Он заслуживал злости. Обвинений. Проклятий, быть может. Того, что все его оправдания отвергнут. Он не представлял, какие подобрать слова, — и язык, примёрзший к нёбу, не подчиня… Крылья её носа раздулись. Шевельнулось что-то на окаменевшем лице — дрогнувшая губа, — и она почти беззвучно уронила: — Обнимите меня немедленно. И на мгновение всё стало совсем-совсем просто. На ощупь она оказалась тонкая и жёсткая, как высохшая ветка. Не обняла его в ответ — лишь спустя несколько мгновений лопаток невесомо коснулись её ладони, едва-едва придерживая. Отстраняясь спустя бесконечно долгую минуту, он заметил на её платье потёк свечного воска. Её взгляд, метнувшийся следом, на мгновение потеплел. Она глотнула воздух — так, будто хотела не то рассмеяться, не то всхлипнуть… Вместо этого ровно произнесла: — С возвращением. Добро пожаловать. Добрый вечер, виконт, — Арно в ответ склонился с уважительным «эрэа!». — Вы опоздали к ужину. Идёмте, я прикажу разогреть. Идёмте. Валентин взял её под руку. Она не отстранилась — лишь едва ощутимо вздрогнула, но позволила вести себя. Арно пристроился в паре бье позади, и они шагнули в сумрачные, пахнущие чем-то медовым коридоры. Их — арочные своды и повороты — память воскрешала тоже. Раньше в них было светлее. Раньше Ирэн не носила чёрное — и вот так шелестящее, словно сухие лепестки. Раньше у неё… Да, ему не примерещилось: пряди у виска отливали серебром. Он прикусил щёку. Бездумно выдохнул: — Прости. Сестра чуть качнулась, сбиваясь с шага, а потом спокойным голосом откликнулась: — За что именно? За… то, что пропал? За письмо в пять строчек? За твоё герцогство, которое рухнуло на меня? За те дни, когда мне пришлось прятать здесь наших младших и обороняться от каких-то добрых людей с пушками, не желающих Приддам живых наследников? За что конкретно тебя прощать?.. Он запнулся. Горло словно захлестнула удавка, воздух застрял где-то на полпути к лёгким — колким снежным комом, ледяным стыдом. Он сглотнул. Рука Ирэн на его локте, казалось, окаменела. Он склонил голову, бросил на неё последний виноватый взгляд… И увидел, как дёрнулся — и пополз вверх уголок её губ. — Т-ты… — Братец, ты такой дурак! — она вспыхнула яркой улыбкой — и заключила его в невесомые, бережные объятия. — Дурак совершенный… Конечно, я тебя прощаю. Всегда. И я знала, что ты приедешь, — не знала лишь день. — Прости, в письме я… — Не в письме дело. Смотри. Её рука нырнула куда-то в складки платья — и появилась на свет, сжимая кусочек плотной бумаги. Валентин принял его, уставился удивлённо. Это была тарокки: карта с чуть потрёпанными углами, тёмно-синяя, шелковистая на ощупь. Текста не было. В верхней части карты горела на ночном небе яркая золотая звезда, в нижней — женщина с распущенными волосами лила в реку воду из большого кувшина. Он — почему-то — помнил рисунок. Он уже держал её в руках, когда-то давно, когда… — Это ведь… Джастина, — сказал, ощущая в пальцах странное призрачное тепло. Сестра кивнула. — Он научил меня гадать на них. Это Звезда. Она о надежде. О свете, ведущем домой. Всё пройдёт — как утечёт вода, и звезда в ночи укажет тебе дорогу. Я вытянула её дней… должно быть, восемь назад. — Я… кажется, не понимаю. — Вытянула, спрашивая о тебе, братик. Я… — её голос надломился. Тут же выровнялся — став медленнее и тише. — Я спрашивала все эти два года, и мне такая дрянь выпадала — представить невозможно. Знаешь, есть карта… Очень плохая карта. О животных желаниях и плене, который испепеляет. Я так часто её видела, что сожгла однажды — не могла больше... А она мне вышла в следующий раз, будто ничего и не… — Я… Он сглотнул. Она качнулась к нему — и обхватила, уткнувшись носом в висок. — Ш-ш. Потом. Всё потом. Расскажешь, когда сможешь, это сейчас не важно. Я просто очень-очень рада, что ты… В груди защемило. Он втянул воздух, давя всхлип. Осторожно подался прочь из объятий. — Не о чем переживать. Я в порядке. — Врёшь, — обрубила она, не отпуская. Он беззвучно рассмеялся, уткнулся в неё носом, сдаваясь. Было больно — будто кто-то по волокну, по нерву перебирал всё его нутро, забираясь в каждый-каждый уголок. Ирэн слишком хорошо знала его. Слишком хорошо понимала — и сейчас от этого понимания… — У меня чувство, будто мне следует ненадолго отлучиться, — негромко сказали позади. Валентин вздрогнул. Крутанулся на каблуках, выдохнул: — Зачем? Останься! Ирэн тоже обернулась — качнулась у виска выбившаяся из строгой причёски прядь. — Останьтесь, виконт. Вы не лишний здесь. И я всё ещё не поблагодарила вас за то, что вы привезли мне Вальхена. — Н… Не стоит, — торопливо отозвался Арно. Его улыбка на мгновение словно окаменела. — Я ни при чём. Он… добрался сам. — И даже, представь себе, не остался в придорожном сугробе, — добавил Валентин вкрадчиво. Арно прыснул от неожиданности. Ирэн коснулась пальцами рта, явно пытаясь сдержаться. Не смогла. Рассмеялась, жмурясь, — и увлекла их за собой. — Идёмте, идёмте же! На кухне греют суп, потом подадут жаркое — а мы успеем выпить за встречу… Брат мой, ты всё ещё любишь «Змеиную кровь»? — Я… Наверное. Вопрос был очень простым — и всё же ему потребовалась пара мгновений, чтобы найти ответ. Ирэн стиснула губы. Крепко сжала его ладонь. — Ничего… — Не надо, — Валентин тряхнул головой. — Не делай… — он прервался, пытаясь сложить ощущение в слова. — Я в порядке. Я справлюсь, не беспокойся. Вы оба — не беспокойтесь. Это уже не важно, правда, это закончилось. Мы все здесь. Давайте просто отпразднуем — и вы не будете смотреть на меня так, словно я вот-вот разобьюсь. Ирэн нежно взъерошила ему волосы. — Мой выросший младший брат… Хорошо, мы постараемся, правда, виконт? — Изо всех сил! — Арно светло улыбнулся. — Давайте праздновать — тем более что мы ведь дошли? Малая столовая встретила их свечами, ровным светом камина — и тремя отодвинутыми стульями, догадливо расположенными рядом. Слуги у Ирэны всегда прекрасно понимали хозяйку. На душе от этого теплело. — Выпьем! — со смехом скомандовала Ирэн, устремляясь к столу. — Давайте, разбирайте кубки! Первый тост — кто предложит?.. — За всё, что заканчивается хорошо! — Арно вскинул бокал. Валентин порывисто подхватил свой. Хрустальная ножка скользнула в дрогнувших от тяжести пальцах. Пальцы разжались. Он видел, как бокал падает — до нелепости медленно, кренясь, прямо на край столешницы. Ударился. Основание отломилось, осыпая тёмное дерево пылью осколков, остальное устремилось к полу — чтобы, столкнувшись с ним, разлететься вдребезги. Повисла тишина. — Извините, — севшим голосом выговорил он. Сглотнул. Попятился — и, развернувшись, быстрым шагом устремился прочь.***
— Плохо! — раздражённо выплёвывает Ольгерд. — Дрянная! Никчёмная! Шлюха! Аль этого человека искренне не понимает. Ольгерду — сам не устаёт повторять — нравятся другие мальчики: помясистее, поплотнее, светловолосые… Кошки разберут, нравятся ли ему мальчики в принципе, потому что не встаёт у него ни на что. Заказывает его при этом Ольгерд второй день подряд. Зачем? Видимо, чтобы пить и ругаться — этом он в основном и занимается. Ну, когда не дерётся, как сейчас. Удары плети сильные, но неуклюжие; Аль пережидает их, прикрыв глаза, медленно и беззвучно дыша. Почти не больно, только в коже разгорается зудящий жар. Надоело. Эти двое суток — что-то суматошное, бессмысленное, раздражающее… Плохие мысли, за них наказывают — но сейчас его накажут за просто так, так что никакой разницы. Можно не притворяться хотя бы перед собой. Он устал. Очень устал — и дело не в том, что… Новый удар соскальзывает по рёбрам, толком даже не обжигая. Ольгерд где-то там, позади, зло шипит. Отшвыривает плеть — она со стуком падает на пол, катится куда-то в угол; Аль не смотрит, куда именно. Брякает хрусталь, булькает: можжевеловка льётся из графина в бокал… — Иди и принеси мне кнут. И выбери рукоятку потолще — ей потом надо будет удержаться в твоей расхлябанной тощей заднице. Может, хоть так вид станет поприятнее. — Как пожелаете. — Живо! В коридор он вылетает, получив пинок. Левая щиколотка подворачивается, он прихрамывает, не пытаясь ускорить шаг. За медлительность его потом тоже накажут, но сейчас это десять, а то и пятнадцать минут покоя, пока он добирается туда-обратно. Торопить время? Нет уж. Хорошо, что послали его самого, не отправили служанку: так можно выбрать рукоять с кожаной оплёткой, чтобы без заноз… Кошки, Ольгерд и с плетью-то обращаться не умеет. Аль завтра, скорее всего, не встанет. И следам заживать… Ещё больше кружев — он и так уже оплетён ими с ног до головы, любой знающий побрезгует… Ловят за руку. — Привет. Тёмные глаза в прорезях маски. Аля от одного взгляда окатывает теплом — неправильно, нельзя, опасно такое, но… Но насколько же ему сейчас, кошки закатные, наплевать. — Добрый вечер. Эрнест касается его лица — ямочки на щеке, рождённой улыбкой. У Эрнеста улыбка усталая, будто выцветшая, от одежды слабо пахнет лошадью, он чуть горбится — и Аль обнимает его раньше, чем успевает осознать. Получает удивлённый смешок, потом — прикосновение к плечу. Отстраняется, спохватившись: слишком нежно, это заметно — тем, кто умеет смотреть… Никто, по счастью, на них не смотрит. — Ты сейчас свободен? — Для вас — свободен всегда. Тёплое «ох» — Аль почти видит этот выдох, срывающийся с чужих губ. Горячие пальцы, переплетающиеся с его собственными. — Отведёшь? — Конечно. Взгляд Эрнеста словно укутывает его тяжёлым покрывалом: ласково, бережно… Пьяняще. Сердце торопится, мир покачивается… Может быть, это его покачивает — он устал, а голова кружится, не запнуться бы тут… Он правда запинается на пороге комнаты — но его мгновенно ловят. Обнимают, давая опору, сдвигают в сторону волосы, оставляя щекотный поцелуй в основании шеи. Он вздрагивает. Выдыхает с тихим стоном, жмурясь, тянется вверх, подставляясь под прикосновения… И шарахается в сторону, когда рука с затылка сползает ниже, к кружевам. Раньше, чем успевает осознать. Раньше, чем успевает подумать. Повисает тишина. Эрнест на него смотрит круглыми глазами, и Аль чувствует, как бегут по позвоночнику ледяные мурашки. — Н-не нужно, оставьте… Вам не понравится, что… Умолкает, спохватившись: чужой взгляд темнеет за долю секунды. — Аль. Он безвольно опускает руки, подчиняясь. Застёжку на ошейнике подцепляют, раскрывают — и густое чёрное кружево исчезает, обнажая следы. Эрнест, отшатнувшись, выдаёт что-то ошеломлённое на том, своём языке. Аль сглатывает. Опускает подбородок, пряча борозду. Не знает, получается ли, не знает даже, как она сейчас выглядит — когда пытался привести себя в порядок, была тёмно-лиловая, сквозь любое количество пудры просвечивала… Эрнест тянется к нему, заставляя запрокинуть голову, и Аль слушается. Бормочет тихо и виновато: — Я… предупреждал. Кошки, ну почему всё так? Это же Эрнест. Эрнест заслуживает самого-самого лучшего — идеального мальчика с кожей без единой отметины и силами доставлять наслаждение сутки напролёт… Эрнест даже скрыть от себя ничего не позволяет. Быть с ним — быть обнажённым, и не в голой коже дело… Это глубже. Острее. Опаснее. Это страшно до безумия. Аль совершенно не понимает, почему ещё может думать, почему этот ужас не превращает его в дрожащего зверька. Эрнест не навредит ему — да, но… Аль совершенно не представляет, что сейчас станет отвечать на неизбежное «откуда». Или «как». Или даже простое «что». Эрнест ведёт пальцами над следом удавки, не дотрагиваясь. Перебегает взглядом на плечи, ключицы, грудь: кружево, кружево, кружево, густое, тёмное, укрывающее кожу, будто панцирь… И глухо выдыхает: — Как его зовут? Кого мне убить? — Ч… то? — Аль давится смешком. — Вы серьёзно? Взгляд, который он получает, прямой и твёрдый, как пистолетное дуло. Создатель, да он… Он действительно это имеет в виду. Он ждёт ответ. Сумасшедший, сумасшедший, сумасшедший!.. Кем надо быть, чтобы?.. Он ведь правда пойдёт и убьёт, и… И нарвётся на гору бед — ради какой-то шлюхи. — Не… Не стоит, — Аль запинается, мотает головой. Растягивает губы в лёгкой улыбке. — Я просто выполнял свою работу, ничего страшного. Ну же, Эрнест, милый, начнём?.. — Не сегодня. Он осекается, прибитый тяжестью тона, словно каменной глыбой. Опускает голову. Тихо спрашивает, попятившись: — Мне уйти? — Что? Нет, я не об этом!.. Его сгребают в охапку. Он вздрагивает, каменеет на мгновение, растерявшись от неожиданности, — а потом обмякает в чужих руках. Ком страха, смёрзшийся в горле, проваливается куда-то вниз, напоследок слабо оцарапав грудь. Пальцы Эрнеста зарываются ему в волосы, сбегают по шее нежными прикосновениями — над кружевом, укрывающим ключицы, они почти парят. — Мы ничего не будем делать, Аль. Ты сегодня просто отдохнёшь. Тебе нужно. — М-м… Мне не стоит соглашаться, если честно, — он отстраняется с неловким смешком. Смотрит виновато. — Понимаете, если я не… — Ш-ш, — Эрнест, прерывая его, знакомо кривится — и вспыхивает тёплой озорной усмешкой. — Это моё желание — чтобы ты отдохнул. И я знаю, что ты его выполнишь. А чтобы вышло лучше… Вот. Коробочка в его пальцах появляется словно бы из ниоткуда. — Возьми. Можешь принять прямо сейчас. Побудешь здесь, подремлешь, если захочешь… Как идея? Что думаешь? «Я не знаю, чем я вас заслужил». Он, хвала Создателю, не произносит эти слова вслух. Сглатывает их, комом вставшие в горле, смаргивает подступившие слёзы. Помедлив, мотает головой. — Мне не стоит… Осекается. Прикусывает губу, пытаясь составить внятное объяснение — от искреннего непонимания и обиды на чужом лице хочется сжаться в комок и просить прощения четыре сотни лет. — Эрнест, я не буду в сознании… Не до конца. Не так, как сейчас. Я вряд ли что-то смогу делать. Говорить. Слушать. Я не… Я очень сильно хочу побыть с вами, но не так, не… У него дрожит голос. Он жмурится — а когда открывает глаза, перед взглядом оказываются светлые кудри. Его обнимают — снова. Тёплые руки укрывают плечи, висок щекочет бережный поцелуй — и он с трудом удерживается, чтобы не растаять, не стечь на пол весенним сугробом. — Я понял, успокойся. Я спрошу только одну вещь, ответь честно, пожалуйста. Тебе это нужно сейчас? Прошлый раз был почти сутки назад, а порция — сильно меньше обычной… — …да. — Значит, бери. — Но я… — Я понял, Аль. Мы не в последний раз видимся, ещё успеем всё, что захочется. Не бойся. Тёмная бусина лежит в центре чужой ладони. Он собирает её губами, оставляет на коже благодарный поцелуй — о боже, он хотел бы оставить тысячу… Большой палец щекотно мажет ему по носу. Эрнест подхватывает его под локоть, увлекает к кровати — Аль позволяет укутать себя пледом и притянуть в объятия. Устраивает голову у Эрнеста на животе, подставляется под прикосновения — ему перебирают волосы — и ощущает себя счастливым, разморённым теплом котом. Помедлив, всё же выдыхает: — Я боялся, вы не вернётесь. Вас давно не было… — Уезжал. Я… — пальцы в волосах чуть дёргаются. Тут же принимаются массировать кожу, словно бы извиняясь. Эрнест медлит — а когда наконец продолжает, в его голос прорывается какая-то кошмарная, пугающая усталость. — Я ищу кое-кого. У меня друг пропал… Очень хороший друг. Я приехал за ним, но… Кошки, уже ведь больше года прошло! И ничего. Совсем. Только прятаться стал больше по углам, как мышь трусливая. Мне бы каждый дом перетряхнуть в этой прóклятой стране, но я… Вспышку страшного прозрения: орёл, сгустки крови под тряпкой, мёртвая улыбка — Аль мгновение спустя отшвыривает прочь. Невозможно. Невозможно. Не бывает таких совпадений. Оставить, забыть. Он не говорит. Не спрашивает ни о чём. Переворачивается, чтобы смотреть в лицо Эрнесту, перехватывает его запястье обеими руками — и горячо выдыхает: — Вы его найдёте. Обязательно. Вы только продолжайте искать, не останавливайтесь. Он наверняка на вас надеется. Я… Я иногда тоже надеюсь, что меня кто-нибудь найдёт. Получает в ответ смешок — короткий, горький, как чашка соли. Эрнест мотает было головой, но не возражает, лишь склоняется к нему с коротким поцелуем. — А у тебя был кто-то, кто мог бы? — Я… Не помню. Простите. Он устало жмурится. Тянуться к памяти тяжело, почти больно — как идти, оскальзываясь, против течения где-то на глубине. Мутно, давит, не разобрать ничего… — Не помнишь? — Это сложно… Я не помню даже, как давно я здесь. Может, несколько лет… Сложно считать дни, когда они все сливаются в одно целое. Тёплые пальцы бегут от виска к переносице, он с благодарностью утыкается в подставленную ладонь. Его понемногу сносит: раш начинает действовать, и он не сопротивляется накатывающей слабости. Немного времени ещё есть — достаточно, чтобы коснуться губами чужого запястья… — Спасибо. — Мне жаль, что я не могу забрать тебя отсюда. — Вы не должны! — он приподнимается на локтях, изумлённо глядя в лицо Эрнесту. — Вы ничего не должны мне. Вы же приехали сюда за другом — а я всего лишь на него похож. Я ни на что не рассчитываю, просто радуюсь, что мы встретились. И рядом с вами… Господи, мне никогда больше не было так хорошо. Вы чудесный человек, Эрнест, и… — Это даже не моё имя. — Я догадался, — он нежно касается чужих губ — болезненно искривлённые, они вздрагивают, чуть расслабляются. — Не так важно. Можете назвать настоящее, я запомню. Или, если нет, я просто… От грохота он пригибается, весь сжимаясь. Дверь врезается в стену — и прежде, чем он успевает обернуться, раздаётся пьяное: — Пр-раклятье! Я т… тя, значт, жду, дрянь, а ты тут др-ругого… Это Ольгерд. Кошки, это Ольгерд! Как он мог так забыться?! Как он мог… Нет, он, конечно, хотел не… Но вот так?! Невозможно. Непростительно. Худшее, что он только мог сделать. Он обязан просить прощения — умолять о прощении, в ногах валяться!.. Его накажут — конечно, его накажут, но хоть бы Ольгерд сам, а не… Нет, конечно, госпожа Тильда узнает. Госпожа Тильда узнает — а значит, никакого раша, никакого больше раша, это конец, он же не… не пережи… Что-то меняется. Что-то важное. Его руки — дрожащие, впившиеся намертво в чужую одежду, — отцепляют. Эрнест встаёт. Эрнест оставляет его, и на какой-то бесконечный миг Аль захлёбывается абсолютным ужасом — а потом… А потом лязгает, вылетая из ножен, шпага. — Пошёл прочь. Сейчас же. Слова хлёсткие и обжигающие, Эрнест их цедит сквозь стиснутые зубы. Ольгерд разевает рот, таращась на него, глупо моргает. Фыркает: — Пха?! Я? Я — пошёл прочь?! Да ты хоть знаешь, дур-рачина, что я… — Свинья, — обрубает Эрнест. Аль не видит его лица, лишь скулу и линию челюсти — и по этой челюсти перекатываются желваки. — На человека уже не похоже. А не уберёшься — станешь мясом на вертеле… — Мясом? Мясом?! Ольгерд заходится хохотом. Сгибается пополам, утирая красную физиономию. Запнувшись, шагает назад — лезвие, оказавшееся возле горла, не оставляет выбора. — Ну ты даёшь! Смело! Убьёшь меня, знчит? Убьёшь? Да ты потом шагу не ступишь, нчтожство! Тебя за мою смерть четвер-р-ртуют! Зап… п… пытают — молить будешь, штоб сдохнуть дали!.. — Ага. Как же, — Эрнест выдёргивает из-за пояса перчатку, швыряет в него. Ольгерд не успевает схватить — неуклюже согнувшись, подбирает её с пола. — Тебя сейчас прирезать — или ты всё-таки умеешь держать оружие? Ольгерд морщит нос — и сплёвывает: — Дуэль! Чер-рез полтора часа. У Брунненкирхе. Пнятно? — Не потеряйся по дороге, — Эрнест — по голосу слышно — явственно кривится. Ольгерд фыркает, отступает в коридор с насмешливым: «Сам-то!» — и Аль наконец выдыхает сквозь стиснутое страхом горло: — Не надо! Эрнест оглядывается на него. У Эрнеста лицо бледное, окаменевшее от бешенства, глаза-щёлки… Аль с трудом сглатывает. Скатывается с кровати, до сих пор спелёнутый пледом. Ползёт вперёд — тело непослушное, обмякающее; ему бы уже лежать неподвижно, ему и думать-то осталось пару минут, пока раш не расплавит его мозги… Он борется изо всех сил. Доползает. Обхватывает чужие голени, тычется в них лбом. Просит отчаянно: — Не надо, пожалуйста! Не стоит! Это всё я… я виноват, не надо… Я не хочу, чтобы из-за меня вас уб-б… — Аль. Он обрывает себя. Эрнест, наклонившись к нему, гладит костяшками пальцев по щеке. Соскальзывает невесомым касанием к горлу, накрывает пальцами чёрно-лиловую борозду. Аль сглатывает. Кадык обжигает горячая кожа. — Я вернусь, понятно? Он меня не убьёт. Я вернусь и… — И будете оба задницы госпдам пдставлять, эт я обещ-щаю!.. Эрнест распрямляется, как пружина. В два шага вылетает в коридор — и захлопывает за собой дверь. Аль дёргается ему вслед. Падает. Тело не подчиняется — он проваливается в вязкую приторную бесконечность; его мысли — задыхающаяся на берегу рыба, бьющаяся из последних сил. Огромный водоворот уничтожает всё вокруг: стены, жизни, время!.. — а он лежит на его дне пустой бессмысленной скорлупкой. Он не может. Не может ничего.***
Мягко и сладковато пахло лавандой. Тонкие веточки наверняка приютились в портьерах и гобеленах, один лишь букетик сушёных цветов на столе не окутал бы комнату столь всеобъемлющим ароматом. Горели свечи. В загодя растопленный камин кто-то недавно подбросил дров, и мелкие язычки пламени танцевали на поленьях, как рыжие бабочки, отбрасывая на потолок причудливые пятна света. Валентин застыл на пороге, поражённый внезапным чувством неловкости. В последний раз он был здесь очень давно — и комната осталась прежней, словно на годы окаменела во времени, как гербарий под тонким стеклом. Всё было прежним — и до мурашек непривычным. Неправильным. Он сам был неправильным — и диссонанс звенел внутри разбитым хрусталём. Он, кажется, разлюбил лаванду. Она не мешала — но он чувствовал бы себя спокойнее, не будь в комнате запахов вообще. Он отвык от балдахина — и, хотя некогда наслаждался медленными пробуждениями под шатром тёмного бархата, сейчас ощущал слабую тревогу, глядя на него. Он безумно давно не оставлял кресло у стола вот так выдвинутым, чтобы можно было в одно движение сесть и облокотиться на спинку, заняв руки книгой. И книгу на столе тоже не оставлял — только в шкафу, чтобы никто не мог угадать, что занимает его мысли… Обложка под пальцами оказалась чуть шероховатой, совершенно не хранящей следов пыли. Иллиний, «Об устройстве небесного свода». Валентин её помнил. В этом астрономическом трактате описания небесной механики перемежались краткими, завораживающими стихотворениями — от них всегда тянуло подолгу сидеть на окне, высматривая во мгле ночных туч искры света… Он когда-то искренне любил это. Он не мог сейчас воскресить в памяти ни строчки — и страницы, мелькающие перед глазами, казались слишком чуждыми, чтобы заново вчитываться. Он не подходил этому месту, как выверенным часам — оплавленная шестерёнка. Его ждали, его приняли без вопросов — но ничто здесь не могло подарить ему чувство дома. Ничто во всём мире, кажется, не могло. Мутное зеркало у входа в гардеробную отразило… Он с трудом нашёл себя в этом ворохе чёрно-белой ткани — и то в основном по платку. Платок горел язычком лилового пламени, подчёркивая подбородок. Валентин коснулся его, погладил пальцами. Смял в кулаке. На языке слабо горчило. Всё это было не его. Среди всего этого прогретого дома, уюта, вещей, запахов, одежды ему по-настоящему принадлежало лишь его изношенное тело, — и нелепая, неправильная тоска плескалась в горле, солёной тяжестью сдавливая лёгкие. Он не хотел этого чувствовать. Не хотел возвращаться вот так — чтобы смотрели с тревогой, чтобы едва касались, отчаянно оберегая. Жалея. Он не хотел быть здесь. Хотел быть два года назад, когда ничего, ничего ещё не случилось. Но… Он не мог ничего исправить в прошлом — а в настоящем стоило хотя бы переодеться, если уж его от собственного вида подташнивало. Оставшиеся здесь вещи могли подойти. Он почти не менялся в годы своего юношества, так что… …они не подошли. Первая же рубашка, которую он выудил из шкафа, оказалась едва ли не столь же громадной, как и одежда Арно. Он замер, держа её в руках; она белым призраком стекла вниз, закачалась, словно ловя несуществующий ветер. Он устало выдохнул. Злиться было глупо — да, отощал… И что с того? Не у Ирэны же вещи теперь просить. Горечь внутри почти унялась, брызнув напоследок насмешкой: женский корсет на нём теперь смотрелся бы лучше… В дверь звонко и часто постучали. Подождали. Постучали ещё — чуть менее уверенно. — Входи! — он оглянулся, махнул заглянувшему в комнату Арно. — Я в порядке, если ты волнуешься, просто… Арно нырнул внутрь. Подошёл, с беспокойством его разглядывая. — Да, Ирэн тоже так подумала — но мы решили, тебя всё-таки лучше проверить… Переодеваешься? Я не помешал? — Всё слишком большое, — он скривился, прикусив губу. Отвернулся. Привычно хотелось сбежать. Хотелось объясниться — но он понятия не имел, сможет ли. — Я… Знаешь, словно держу в руках своё прошлое — а в нём ни одной вещи, что подходила бы. И я даже не про одежду. Это как… Знаешь… Арно, к счастью, понял. — Закажем новые рубашки, — тепла в этом обещании хватило бы растопить лёд по всему озеру. — И всё остальное тоже можно исправить. Подогнать под тебя-настоящего… Справимся. Не переживай. Его обняли. Основания шеи коснулись губы в бережном поцелуе. Валентин глубоко вдохнул, расслабляясь. Изогнувшись, благодарно потёрся виском о чужой затылок — и повёл плечами. — Переодеться. — Ты точно хочешь возвращаться к столу? — Арно, судя по звукам, отступил на пару шагов, подпирая проём гардеробной. — Просто мы могли бы… Знаешь, — смешок, — закрыть дверь. Твоя сестра, думаю, нас поймёт… — Поймёт, — мягко согласился Валентин. — Но я голодный, как сотня кошек, а нам обещали суп. И жаркое. А вот потом… Пуговицы на манжетах сдались — и он, предвкушающе улыбаясь, потянул рубашку прочь. — А вот потом можно. Ты уже придумал, что хочешь?.. Вместо ответа за спиной судорожно всхлипнули — настолько неправильно и жутко, что он развернулся на каблуках даже раньше, чем успел понять это. Арно, кипенно-белый, как простыня, смотрел на него — с ужасом в глазах, с исказившимся, будто трещина, ртом. Его тянувшаяся было вперёд рука упала. Он качнулся, попятился к выходу… Он увидел. Кошки закатные. — Арно, — выдавил Валентин сквозь застрявший в горле комок. — Ты?.. — Арно, позволь мне объяс… Арно пулей вылетел в коридор — и Валентин, спотыкаясь, рванулся за ним. — Арно! Постой!.. Дверь гостевой комнаты с размаху врезалась в косяк, едва не ударив его по лицу. В замке с отчётливым, неумолимым щелчком провернулся ключ. Валентин впечатал кулак в тёмное дерево. Отдёрнулся, дуя на костяшки, — внутри было тихо. Ударил ещё раз. Ещё — слабее. Свалился на пол на подломившихся ногах, вжался в высокий порог. Его знобило. Ледяной сквозняк, танцующий в коридоре, лизал покрывающуюся мурашками кожу. Он подтянул коленки к груди, обхватил себя руками. Впился изо всех сил в невидимые идиотские родинки, мечтая отодрать их, словно гнойные струпья. Конечно же, его — настоящего, грязного — не хотели видеть. Конечно же. В комнате стояло гробовое молчание, зимний холод грыз голые плечи, спину саднило, грудь словно бы окаменела, не вбирая воздух, — а он сам, кажется, только что уничтожил все свои шансы хоть на что-то. Он не должен был этого допускать. Не должен был. Он…***
Он шарахается в сторону, пытаясь избежать столкновения, и срывается со ступеньки. Нога ухает в пустоту, на миг он успевает представить, как кубарем валится вниз, ломая рёбра, — а потом его ловят за плечи, возвращая в равновесие. — Ох ты, да мне сегодня везёт!.. Эрнест — запыхавшийся, встрёпанный, в перекошенной маске под полями шляпы — озаряет его улыбкой. Аль тайком щипает себя. Больно. Не сон. — Вы откуда тут?.. — бормочет ошеломлённо, сглатывая слова. — Вас же не должны были?.. — Пустить? А я не спрашивал! — Эрнест ухмыляется ещё шире — и вдруг целует его, будто пьяный. Нет, он трезв, конечно, вином не пахнет — но что?.. Откуда, почему? — Мало времени на разговоры, милый. Я у вас тут присмотрел отличное чердачное окно, можешь меня проводить? Чердак… Да, Аль знает, где это. До конца коридора, за угол, к лестнице для слуг… И вроде бы наверх. Он там не был, он просто знает, куда уносят рухлядь и старые вещи. Он торопливо кивает — и, стискивая чужую руку, надеется, что не ошибается. На лестнице до ужаса темно. Они почти бегут, запинаясь о высокие ступени — вверх, вверх, вверх!.. Живот сводит, в ушах бьётся пульс — звонкими барабанами. Аль не думает ни о чём — несётся, стискивая одной рукой перила, другой — горячие пальцы Эрнеста. Губы сами собой разъезжаются в неуверенной улыбке. Кажется, что-то… что-то вот-вот случится, и это будет… Будет… В невидимую преграду он врезается коленкой, и это больно — до всхлипа, настолько, что слёзы брызжут. Охает. Пятится, натыкаясь на мягкое. Эрнест придерживает его, ощупью задвигает за спину. — Дай-ка попробовать… Сначала ничего не происходит. Потом темнота лязгает — и её взрезает полоса света. Неправильного света, какого-то не такого… Алю требуется секунда, чтобы понять: он не жёлтый. Не как у камина или свечи. Он… — Ну же, идём! Идём! Неведомый чердак залит сумерками — бледные, мутные, они размывают контуры вещей. Горы старой мебели, ткани, ещё чего-то странного, неузнаваемого — всё срастается в угрожающие, неустойчивые утёсы, нависающие над ними. Эрнест пробирается туда, где светлее, и Аль следует за ним. Ноги вздымают клубы пыли. Локтем он влезает в паутину — хорошо ещё, ему позволили после всего вчерашнего надеть сорочку… Он изо всех сил старается не отставать — и у окна они с Эрнестом оказываются одновременно. Окно — уходит мгновение, чтобы узнать его, — круглое, как чей-то сияющий глаз, и немыслимо старое. Стекло заросло серым налётом, древняя рама рассохлась до торчащей щепы… Эрнест без раздумий вышибает её пинком. Аль шарахается прочь, задавив вскрик, — и лишь спустя пару ударов сердца решается посмотреть. Т-там… Там… утро. Раннее, пасмурное, подёрнутое туманом. Воздух можно выжимать, будто сырую ткань, он пахнет землёй и — чуточку — лиственной гнилью, окатывает его, как ведро ледяной воды. Ветер, коротким порывом взметнувшийся снаружи, подбрасывает откуда-то пару ярко-алых остропястных листьев. В паре бье под окном начинается черепичный скат, поросший местами зелёным мхом, и до Аля только-только доходит, что… Эрнест сдёргивает с какой-то груды барахла рядом большое покрывало, набрасывает ему на плечи — и запрыгивает на подоконник, протягивая руку: — Идём! Идти? Ч… что?.. — Куд… да? — Со мной! Я устал себе врать. Аль — бездна закатная, я могу тебя вытащить! Мне уже нельзя оставаться. За мной погоня. Я ничего не смог — но хотя бы тебя я вывезу! И доставлю домой. Куда скажешь. Или останешься со мной, если захочешь, — всё будет хорошо, клянусь тебе! Ну же!.. — Я… Аль сглатывает. Воздух с трудом продирается сквозь стянутое судорогой горло. Ноги подкашиваются. Дрожь окатывает тело — пока лишь призраком, слабым воспоминанием боли, но стоит представить, что это... это придёт к нему спустя сутки — и… — Я н… не могу. — …почему? От этого ошеломлённого взгляда внутри всё корёжится, воет и скулит, как смертельно раненый зверь. От мысли о будущем снаружи его колотит. — Я н-не могу... Не могу! Эрнест, п… пожалуйста — не надо! Не заставляйте, нет, прошу вас, я не… Я умру там! Я… Я люблю вас, я хотел бы — но… Но я… Я не могу. Не могу. Раш. Я не выдержу, я… Я-я-я… Он пятится, путаясь в свалившемся с плеч покрывале. В глазах всё расплывается — щёки мокрые, слёзы сбегают к дрожащим губам, солью горчат во рту. Он продолжает говорить, не понимая даже, что произносит. Его трясёт — и, когда на плечи вдруг ложатся горячие руки, он срывается на совершенно отвратительные рыдания. Руки торопливо перебегают к шее, обхватывают лицо, чуть запрокидывают… Где-то там, перед взглядом, должен быть Эрнест. Аль его не видит. Белые пятна, тёмные пятна — размытая, оплывшая мешанина, искры света, запутавшиеся в мокрых ресницах, дрожащие, как в агонии… Ему бы перестать плакать — но он не может. Он не может, не может, слёзы не останавливаются. Он задыхается ими, тонет, он… Господи, он же здесь умрёт. Темнота накатывает, захлёстывая весь мир, — и он трусливо зажмуривается… Вместо того, чтобы убить, она целует его в лоб. — Береги себя, прошу. Под рёбрами у него проворачивается когтистый кулак, вырывающий сердце. Он не может ответить — лишь сглатывает судорожно, пока тьма, вспыхнув в последний раз, исчезает, выдавленная тусклым сумраком. Скрип дерева, стук шагов по черепице — он почти не слышит этого за оглушающим пульсом. Бах. Бах. Бах. Бах. Будто комья земли о гроб. Тянет холодом. Пыль и сырость, мурашки по коже. Время течёт где-то вокруг — непрерывно, неотвратимо, — и он боится вдохнуть, потому что тогда придётся… придётся признать, что… что… Он всё же вдыхает, когда жжение в груди становится невыносимым. Пережидает приступ головокружения — и бредёт прочь, куда-то в сторону двери, ощупью находя дорогу. Обо что-то запинается, бьётся коленом, плечом… Обо что, он не видит. Не видит ничего — только черноту, клубящуюся, полную копошащихся мушек. Шаг. Ещё шаг. Ещё один. Ещё. Грохот — чужой, многоголосый, впереди… Сгребают за грудки. Встряхивают, кричат что-то… Он не различает слов. Обвисает бескостной куклой в злой хватке. Не дёргается, когда лицо обжигает пощёчина. От него что-то требуют, спрашивают, но понять… Отшвыривают куда-то в сторону. Нога проезжается по ребру ступеньки. Подворачивается, вспыхнув резкой болью в щиколотке. Не найдя опоры, срывается… Падение. Всё.