***
— Хороший ротик, — Бьорге, расслабленно откинувшись на спину, треплет его по щеке. — Все мысли из головы — долой… Жаль, старею. Я бы повторил сейчас. Хотя, может, позже и повторим, а? Ночь долгая… Давай-ка сюда. Улыбнуться. Лечь рядом, выполняя приказ. Его сгребают одной рукой, притягивают, как смятое одеяло. Привычно. Бьорге бывает часто — и всегда с удовольствием тискает его вот так. Не любит в задницу — зато очень любит, когда ему отсасывают. Ещё — бесконечно много болтает, и эти слова текут мимо Аля, крошечным клубочком свернувшегося где-то в глубине своего тела, как тёмная-тёмная река. Пусто. Давит на кожу со всех сторон, заливается в нос и в горло. Плещет где-то далеко-далеко вверху рябью смысла — слишком далеко и мелко, чтобы различать. Он лежит, не моргая, и почти ничего не слышит. — Славный, умница… Месяц бы с тобой так проваляться. Жаль, не выйдет. Уезжаю… Отправляют зимовать на южной границе, гады! Горы эти, казармы, агмы сраные, чтоб их всех лавиной завалило… Охота им мои старые кости в снегу морозить?! Вернусь весной — Создатель видит, попрошусь в отставку. Дом какой-нибудь куплю — знаешь, у озера, чтобы с рыбой… Чтобы вот так же кто-то молодой и тёплый под боком… Пойдёшь ко мне, когда вернусь, а? Искра. Что-то пробивается сквозь черноту, неприятно колет сознание. Слово — одно, два?.. Он тянется за ними, словно за пузырьками воздуха, пытается сфокусироваться, и… «Зимовать на южной границе». Это где-то далеко. Бьорге уезжает — далеко. Завтра. Прочь от этого города. Надолго — до самой весны… Он моргает. Приподнимается на локте, прячась за чёлкой, и тихо произносит: — Боюсь, весной… Весной меня здесь, наверное, уже не будет. — С хе-ер-р-ра ли?! — рычанием его подкидывает на кровати. Бьорге прихватывает его за шею, запрокидывает голову, заставляя смотреть себе в лицо — ошарашенное, возмущённое. — Тебя что, продают куда-то? Аль привычно утекает взглядом вниз. — Есть один человек… — Кто? — Я не знаю имени, простите. Назвался Хансеном… Он приходит уже дней… Дней десять подряд, наверное. Говорит, я ему понравился. Сильно. Я слышал, как он разговаривал с госпожой Тильдой… — Так! Тычок в плечо. Он падает — и из-за полуопущенных век следит, как Бьорге спешно натягивает штаны. — Ты — лежи здесь, пока я не вернусь! Хансен… Хуй лосиный! Я тоже с твоей госпожой поговорить могу. И поговорю — вот сейчас! Лежи и ни с кем никуда не уходи, понял? — Да, господин. Хлопает дверь. Он опускается на спину, укрывает себя углом одеяла. Блики свечного пламени мечутся по потолку, мельтешат, как мушки над гниющим мясом. Всё здесь гниёт: стены, люди… Не важно. Для него — уже не важно. За ним никто и никогда больше не придёт — а значит, он сам не останется здесь. Не останется. Снаружи — где угодно, с кем угодно — будет… хоть что-то. Снаружи… Он не представляет даже, насколько огромный там мир. Его шансы найти, шансы услышать, узнать что-нибудь о… да, ясное дело, ничтожные, но… Здесь он однажды попросту умрёт. Там… Там, быть может, случится чудо.***
Он безнадёжно проспал — хотя, опускаясь в постель, думал, что и вовсе глаз сомкнуть не сможет. Было позднее-позднее утро. Сквозь лиловые шторы струилось солнце, уже успевшее преодолеть треть пути к закату. В лучах света плясали бесшумно редкие искры-пылинки. Тишина заполняла комнату мягкостью кошачьего бока, глотающей любые шорохи, а внутри — в животе, у края рёбер — кололась ледяная тревога. Арно не было. Слуги видели его рано утром — встрёпанного, более, верно, и не ложившегося. Он не отказался от завтрака — но ел второпях, словно вкус блюд его не заботил. Потом сбежал куда-то прочь из замка, и его не преследовали. — За лошадьми мы присматриваем, господин, — дворецкий — старый, Валентин смутно помнил его ещё по ранним своим визитам, — рассказывал спокойно и обстоятельно. — Мост не опускаем, как госпожа велела. А пешком… Не пойдёт ваш друг через озеро пешком, сам ведь понимает — дальше-то куда? И человека на льду видно, легко догнать. Он в саду где-нибудь бродит. Я, если желаете, снаряжу людей на поиски… Валентин прикусил щёку. Помедлил с ответом, потом всё же молча покачал головой. Еда и вправду оказалась безвкусной — словно речной песок. Он жевал что-то, двигая челюстями лишь из необходимости, и не мог оторваться от мыслей, вихрящихся в разуме роем мелких кусачих рыбёшек. Там, у ворот, он не думал. Ни о чём не думал, кроме грохочущего в висках: «Только не ещё раз, нет, нет, нет!..» Он… Он мог бы приказать открыть ворота — и его бы послушались, Арно прекрасно понимал это. Он не приказал. Промолчал. Удержал и продолжал удерживать, убивая этим всё, что могло остаться… «Вам, герцог Придд». Он залпом опустошил кубок, закашлялся от обжёгшей горло боли. Ничего у них от дружбы не осталось. Арно сейчас, должно быть, лишь из-за сегодняшнего утра в ярости — а отвращение гонит его прочь… И что теперь делать, Валентин не представлял совершенно. Правильным… Правильным было бы принести извинения и не препятствовать Арно ехать. Правильным. Разумным. Достойным. Но он… Он просто не мог. Не мог не попытаться. Глупо и отчаянно — настолько, что от собственной нелепости накатывала тошнота. Арно ведь ясно дал понять, что более не желает… И от этого тоже было больно — как от воткнувшегося в живот ножа. Нет, Валентин даже понимал — но… но, кажется, где-то внутри он по-детски надеялся на чудо. На то, что кому-то всё-таки будет наплевать на эти два года его жизни. На что, что он сумеет притвориться. На время — пусть бы оно стёрло следы, сгладило, растворило! На… Чуда не случилось. Он не смог закончить завтрак. Отложил приборы, поднялся из-за стола. Хотелось кричать. Бежать. Бить шпагой — наотмашь, неправильно, словно ребёнок, хлещущий воздух подобранной палкой. Он мог лишь идти — и он позволил ногам нести себя по коридорам, сворачивая, куда придётся. Людей по дороге не попадалось — его, видимо, вежливо оставили в одиночестве. Эхо шагов глохло, тонуло в коврах и портьерах. Ворс, драпировки, складки… Всё это укутывало его ласковой мягкостью. Берегло. Грело. Неправильно, лживо — так, словно на самом деле могло чем-то помочь, — но вымещать боль на замке, круша его, Валентин не собирался точно. Хватило бы просто уйти. Уйти куда-нибудь, куда-нибудь, где… Узкая каменная лестница, полускрытая каким-то гобеленом, попалась очень кстати. Он свернул, побежал вверх, звонко впечатывая каблуки в ступени. Здесь, кажется, нечасто ходили: стены отдавали сырой прохладой, на полу лежал тонкий-тонкий слой пыли. Лестница поднималась спиралью, расширяясь на этажах маленькими площадками, и он поднимался вместе с ней, постепенно замедляя шаги. В нише очередного узкого окна почему-то обнаружилась белая кошка. Вскинула морду, отрываясь от вылизывания шёрстки, удивлённо мяукнула… Валентин потянулся к ней, подхватил на руки. Кошка оглушительно заурчала, боднула его в подбородок — и принялась аккуратно выкручиваться. Он прерывисто выдохнул. Прижал её к себе крепче, почёсывая за ушами. Зверушка была горячей, а у него, оказывается, кошмарно озябли пальцы — и теперь, зарывшиеся в короткую шерсть, едва отогревались. Чуть-чуть бы ещё, самую капельку… Впрочем, ласки, кажется, сделали своё дело. Кошка успокоилась: устроила обе лапки на его плечах, слабо когтя ткань воротника, влажным носом уткнулась в шею. Ровное и густое тарахтение, исходящее от неё, дрожью отзывающееся в тельце, означало, судя по всему, нечто в духе: «Чеши меня, человек, чеши, чеши, не останавливайся». Он присел на подоконник, устроив кошку на коленях. Выглянул в окно. Его, кажется, занесло в какую-то из угловых башен: замка не было видно, зато внизу расстилался сад. Вдалеке белело озеро, охваченное тёмной полосой леса на другом берегу. Солнце стояло почти в зените — и снег искрил, полыхал, будто яркое пламя. Он спешно сморгнул накатившие слёзы. Перевёл взгляд на что-то более близкое. Живые изгороди в саду выступали из-под снега переплетением бурых ветвей, свивались с такой высоты узором лабиринта. Чуть дальше, у пруда, их сменяли высокие колеблющиеся стены золотистого камыша. Белый, золотистый, коричневый — мягкая гармония успокаивала. Сад Альт-Вельдера был чудесен в любое время года, Ирэн следила за ним с любовью художника: аккуратность, элегантность, ни одной мешающей детали… Красный, неправильный всполох внизу отвлёк его. Он моргнул, удивлённо всматриваясь. Сжал зубы. Это было перо на знакомой шляпе. Арно плёлся по какой-то дорожке, сгорбившись, загребая ногами снег. Свернул за угол. Показался снова — спустя несколько болезненных ударов сердца. Валентин втянул воздух. Бездумно, не отводя взгляда, почесал мяукнувшую и выпустившую когти кошку. Арно шёл — пошатываясь, не раздумывая над поворотами, так, словно потерялся или даже не пытался искать выход. Пнул какой-то куст, чихнувший в небо облачком снежной пыли. Постоял — и вдруг осел на землю. Валентин дёрнулся к нему, налетел на ледяное стекло, тут же запотевшее от его резкого выдоха. Срываться, мчаться туда было бессмысленно. За время, нужное ему, чтобы преодолеть расстояние до сада, Арно четырежды успел бы уйти прочь… Уже ушёл — именно потому, что не желал его видеть. Валентин сейчас не мог ничего, лишь смотреть, как Арно бьёт различимая даже отсюда дрожь… — Вальхен? Он сам вздрогнул не слабее, резко разворачиваясь. Ирэн, замершая на ступеньках, улыбнулась в ответ — успокаивающе и самую капельку виновато. — Прости. Я хотела с утра поговорить, а тебя нет, — она поднялась к нему — в тихом шуршании юбок и облаке чего-то сладковатого. — И виконта Сэ нет тоже. Ваша утренняя размолвка — я так и не поняла, что… Взгляд её, блуждающий по его лицу, прыгнул в окно. Ирэн застыла. Её брови дрогнули, медленно двинулись вверх. Валентин отвёл глаза, кожей чувствуя, как её внимание возвращается к нему, как густеет повисшее в воздухе недоумение. Прикусил щёку. — Кажется, я не вижу в комнате Леворукого, — наконец негромко произнесла Ирэн. — Вальхен, прости, что спрашиваю, но… Я всё-таки хочу понять: что между вами двоими происходит? Он вздрогнул — и, запоздало спохватившись, превратил эту дрожь в пожатие плечами. Устало выдохнул: — Я… Не знаю. Вопросительная тишина, разлившаяся вокруг, нисколько не ослабла. Он тряхнул головой. Повторил с раздражением: — Я правда сам уже ничего не понимаю. Прошу прощения, что мы доставляем тебе неудобство, сестра, в ближайшее время я обязательно… Вскинул подбородок и осёкся: на лице Ирэны удивление мешалось со сомнением, столь крепким, что во рту в один миг пересохло. — Разве я сказала хоть слово тебе в укор? — спросила она. Шагнула к нему, явно собираясь присесть рядом. Неуверенно переступила с ноги на ногу. Он поспешно поднялся, уступая ей крошечный подоконник, и едва успел подхватить покатившуюся с колен кошку. Ирэн в тот же миг качнулась назад, и они оба замерли — в неустойчивом, неловком равновесии, на середине движения… Кошка недовольно вякнула, вцепилась лапами ему в рукав. Ирэн тихо рассмеялась и отступила. — Может, устроимся где-то в другом месте? Я бы с удовольствием посидела рядом с тобой, но здесь слишком тесно для нас двоих. Да и холодно, не находишь? — П… пожалуй, — он прижал кошку к себе крепче. Сделал несколько шагов следом за сестрой — с трудом, на ватных ногах. — Но я… Я не знаю даже, с чего начать рассказывать. Ирэн придержала плотную портьеру на входе, выпуская их обоих обратно в нагретую часть замка. — Много? — Страшно, — честно выдохнул Валентин. Ирэн коснулась его плеча. Он торопливо мотнул головой. — Наша с Ар… с виконтом Сэ… размолвка… Случилась именно потому, что он узнал меня… В смысле — не меня! Узнал обо мне. И у него сейчас все права от меня отказаться. Я не хочу… — он сглотнул. — Ирэн, я не хочу так потерять ещё и тебя. Я только-только выбрался к людям, к которым чувствую любовь, а не ненависть или страх, и… Ирэн приобняла его и легко поцеловала в висок. Он от неожиданности прервался. Она тихо фыркнула. Потрепала его по волосам. — Поверь в меня ка-апельку сильнее, братик, пожалуйста. Я не слепа, и я ведь спрашивала у карт — я догадываюсь, что почувствую. Кровью своей… — Ты что?! — Кровью своей клянусь, что не отрекусь от тебя, — озорно закончила Ирэн. — И пусть меня сожрут по кусочку все кошки закатные, если я эту клятву нарушу. Она потянулась и ловко почесала за ушами кошку у него на руках. Та замурчала. Валентин жалобно посмотрел на них обеих. Зажмурился — и, не открывая глаз, не давая себе времени передумать, тихо выговорил: — В Гаунау меня продали как раба.***
Небо над Шпацштайн низкое, тёмно-серое, и ему почти не страшно смотреть вверх, в клубящуюся вровень со стенами крепости туманно-снежную мешанину. Почти. Почти. Ладно, ему всё-таки страшно. Пусть Бьорге и разрешает, Аль предпочёл бы не высовываться из прогретой комнатки. Холодно. Его одежда и обувь слишком лёгкая — спасибо, конечно, хоть какая-то есть… Его, хрупкий, чужой здесь лепесточек, провожают маслеными взглядами. Кошки закатные, как ему сейчас наплевать. Он выскальзывает на галерею, опоясывающую внутренний двор. Сутулится, плотнее кутается в чужой плащ: коричневое сукно сливается с потемневшим деревом опоры крыши. Высматривает Бьорге из-под засаленной чёлки. Внизу люди, слишком много людей — кажется, только-только откуда-то вернулись. Дула мушкетов, шляпы, засыпанные снегом, непокрытая рыжая макушка… Чужак. Аль примерзает к нему взглядом. На голову выше солдат вокруг, в подранной чёрно-белой форме и с руками, связанными за спиной, он похож на пойманного медведя. На великана с подрубленными коленями. Он хромает на каждом шаге, но всё равно кажется, будто это не он висит на конвоирах, а они на нём, словно собаки. Ком сцепившихся тел ползёт через двор. Добирается до группы офицеров под галереей — Бьорге среди них, но первым с пленником заговаривает не он, а… Аль не помнит имени этого человека. Помнит только брезгливое: «А, потраченный», — и презрительное равнодушие на лице. Сейчас вместо равнодушия там тёмный азарт. Неприятная улыбка. Несколько коротких фраз… Что-то меняется в осанке пленника, мир замирает, как перед ударом грома, и никто, кажется, не успевает… — Агмар-р-р-ри!!! Руки великана проворачиваются в плечах — и он опускает их, сцепленные в замок, на голову ближайшего солдата. Тот падает. Аль отшатывается с тихим вскриком. Вскрик теряется в сухом треске выстрелов там, внизу, и чужак — в тут же появившемся круге пустоты — оседает на колени. По лбу у него течёт кровь. Ещё миг — и он валится вперёд, неестественно подворачивая шею. Аль успевает заметить перекошенное лицо, застывшее в злом оскале, и, вздрагивая, жмурится изо всех сил. — Дурни! — орёт Бьорге на полмгновения позже. — Штыки вам на что? Палаши? Вы представляете, сколько нам эти пули стоят?! Выплавить, довезти — мимо вот таких вот охотничков! — и что? Давайте, идите, со стены их горстями швыряйте! Порадуйте агмов, а то они устали уже ждать, когда мы тут жопы отморозим и нас голым хером можно будет… Аль впивается зубами в щеку. Хозяин злится. Сильно злится. Идти сейчас — нарываться на боль, на ругань, но… Он не уверен, что продержится ещё хоть полдня без раша. Но хозяин злится — может отослать, не дать, не… Но так он хотя бы напомнит о себе — Бьорге не приходит даже ночевать, будто избегает его нарочно. Но… но… Он всё же спускается. Зря — Бьорге шарахается от него, как от прокажённого, и рявкает: «Пошёл прочь!» — не дав и рта раскрыть.***
Он не может есть. Утренняя пшёнка, сваренная на курином бульоне, высыхает на столе, потому что в него не лезет ни ложечки. Он кружит по комнате. Садится. Встаёт. Перебирает ноющими пальцами бахрому тонкого покрывала. Закутывается в него до ушей, но противный липкий озноб даже не думает исчезать. Он, пытаясь отвлечься, ощупывает раму крошечного окошка в поисках сквозняков и сажает под ноготь длинную занозу. Едва не глотает её, высасывая. Душно, как в печке. Его потряхивает — и, когда в замке щёлкает ключ, он бросается к двери, будто собака. — Господин!.. Бьорге отшвыривает его, упавшего на колени, ударом сапога. Аль опрокидывается навзничь. Сжимается, съёживается на полу, тихо-тихо скулит. — Господин, пожалуйста… пожалуйста… Я исправлюсь, я всё исправлю, только скажите… В чём он виноват? Кошки закатные, что он сделал не так? За что? Он ведь был хорошим! Послушным! Он что угодно готов сделать, просто — что?.. — Порченный мальчишка! Это звучал… страх? Он не успевает понять. Его хватают за волосы, вздёргивают голову… — На! Пей! Пей, кому сказано! На языке — жидкое, огнём опаляющее рот. Он давится, сглатывает несколько раз. Пробивает его мгновенно — наваливается слабость, такая, что он и руку поднять не может. Темнеет в глазах. Он беспомощно дёргается, ощущая, как поднимается из живота волна дурноты, и наконец узнаёт разлившийся в воздухе запах. Можжевеловка. Крепкая, очень крепкая. Этой можжевеловкой его тошнит прямо на чужие блестящие сапоги.***
Каждая косточка. Он может сосчитать каждую косточку в теле — все они исходят болью, будто растираемые в ступке, и каждая немножко по-разному. Воздух тяжёлый, он задыхается. Больно — в груди, в измочаленных лёгких. Кровь царапается изнутри. Обжигает вены. Он ещё держится — невесть как, на волоске, на обрывке дыхания. Уже почти двое суток… Больше? Может, больше. Бьорге не приходит. Бьорге снова его запер, и здесь нет часов; кому, кошки закатные, вообще нужны часы?! Не ему — уж точно. Ему нужно другое. Нужно. «Нужнонужнонуж но н у жно», — сбивчивым пульсом в ушах… Может быть, он найдёт немного в столе? Совсем чуть-чуть, ему хватит! Правда хватит! Пара крупинок — и всё. Пыль на дне шкатулки — он её вылижет, каждую щелинку вычистит, ему хватит!.. Нельзя красть раш. Да что ему Бьорге ещё-то сделает? Он выворачивает ящики прямо на пол, роняет их в ворох взметнувшихся бумаг. Белые листы кружатся в воздухе. Разлетаются в разные стороны, бьют его по ногам жёсткими птичьими крыльями. Он отмахивается. Запертые ящики выламывает, расшатывая их всем своим весом. Падает на колени, запуская руки в кучу добытого. Бумаги, бумаги: письма, скомканные черновики, какие-то папки, отчёты, два тёмных журнала, исписанных мелким почерком. Какие-то старые рисунки, коробочка!!! — с белыми, отвратительно сладкими конфетами, от которых он плюётся, отшвыривает её через всю комнату. Баночка с песком. Медальон с портретом какой-то маленькой девочки — он потрошит его дрожащими пальцами, обдирает до голого металла, убеждаясь в отсутствии тайников. Ещё письма, пустые листы, запас перьев, бутылочка с маслом, свечи, покрытый травлёными узорами пистолет… Пистолет! Он может… Ствол обжигает губы холодом, тошнотворной масляной тяжестью ложится на язык. Металл. Масло. Горечь. Крошечный глоток воздуха — и… Щёлк. Нет. Щёлк. Щёлк. Нет, нет, пожалуйста! Твари закатные, за что?! Пожалуйста! Пожа… Щёлк-щёлк-щёлк. Щёлк. Щёлк. Не заряжен. Когда дверь открывается, он корчится на полу, раз за разом ударяясь затылком о камень. Когда его вздёргивают, он кричит.***
Кричит он и позже — когда его, привязанного за руки и ноги, корёжит и выкручивает на мокрой постели. Рот ему забивают огромной тряпкой. Он начинает выть.***
Он тонкий. Тонкий-тонкий-тонкий-тонкий, как мыльная плёнка. Нет рук. Нет мышц. Нет лёгких, чтобы дышать. Он — огромный пузырь, подрагивающий на постели. Хлюпающая, всхлипывающая пустота. Больше ничего — только такие же пузыри, мутные, вспучивающиеся потолочной серостью. Пузыри лопаются, осыпают его жгучей ознобной пылью. Он дрожит кожей-плёнкой. Она всё тоньше, тоньше — но что-то ещё держит его, стягивает, как клейковина… Если — вдруг? вдруг?.. — позовут… Имя. Какое же у него было имя?.. А… ль… х…***
Плещет-плещет-плещет-плещет… Зябко и сыро, и воздух течёт, заливается в глотку вяжущей духотой. Пахнет дурно — до тошноты. Прелая плоть, дерьмо и рвота… его тело? Кусок гниющего мяса. Отскрести бы, отодрать до лоскутка, чтобы одни кости остались — белые кости, сухие кости, постукивающие от движений… Его пальцы слабо, едва ощутимо дёргаются. Нет сил. Даже бедро поцарапать — не хватит. Может, просто подождать? Подождать ещё немного. Черви и опарыши, копошащиеся в мясе, сделают всё сами, освободят его — и уйдут, уйдёт этот зуд, исчезнет тяжесть, приминающая к… Гул. Прерывистый, неровный; камнями перекатывающийся в черепе. Ближе, ближе — громкий, будто бы возмущённый. Слова? Он когда-то умел понимать слова… Что? Сложно. Обломки, осколки — он с трудом собирает звуки в цепочки. «…пять под себя». «…дёныш». «Что ж ты так…» Он? Это что, с ним разговаривают?! Резкий холод. Он вздрагивает. Ледяное прикосновение — ото лба к подбородку, по щекам, с силой надавливая… Холодно. Течёт. Вода. Он приоткрывает губы — и в них сбегает тоненькая струйка. Мокрое тут же проходится по ним. Давит, стекает в рот. Ползёт выше, пока он держит воду на языке и вспоминает, как глотать. Прижимается к векам. Это приятно — убивает зуд, убирает липкое месиво, ссохшееся на ресницах и склеившее их… Он всё же сглатывает, едва не давясь непослушным распухшим языком. Слабо выдыхает: — Е… щё?.. — …а, на, — мокрая тряпка снова прижимается ко рту, и он сосёт её, как слепой котёнок. — …лебай, пока она …истая, мне ж… щё отмывать тебя всего… Ну-ка… Он почти не разбирает сказанное. Его тянут за плечи — он садится, покрываясь ознобными мурашками. Моргает. Свет режет глаза, всё расплывается: тёмные пятна, яркие пятна… Он морщится, кривится. Ничего не разобрать. Остаётся только ощущать: руки большие и жёсткие, одна — та, которая без тряпки, — горячая настолько, что почти оставляет ожоги. Руки крутят его из стороны в сторону, вытаскивают из-под вонючих одеял. Голос — мужской голос, осознаёт он — гудит рядом, то приближаясь, то отдаляясь. Вода плещет, капает, льётся по коже. Он переваливается в этих касаниях тряпичной куклой, медленно осознавая себя. Он слеп, почти глух и отчаянно слаб, и всё, что у него есть, — это крупица какой-то странной надежды на… — Эр… нест?.. — тихо зовёт он. Это имя всплывает в голове само по себе — вместе с ощущением горячей силы, поднимающей его в воздух, и плавящего тело удовольствия, вместе с хрипловатым ласковым: «Тш-ш-ш». Он не помнит даже лица, ничего больше не помнит — но его словно окатывает жидким солнечным светом. «Эрнест» — хорошо — покой — всё будет хорошо, всё исправится, всё… — …его? — визгливо, над самым ухом. — Какой ещё Эрнест? Эй? Он опускает голову, сглатывая тошноту. Глаза щиплет. Щёки спустя пару мгновений тоже начинает щипать — будто соль в открытой ране. Холодно. Он не хочет быть здесь — в холоде и вони, в этом сгнившем, разваливающемся теле, в этой жизни. Почему он до сих пор не умер вообще? Он ведь… пытался. Думал, что… — Совсем ты плох, паря, — его хлопают по плечу — и вздёргивают в воздух. Он бескостно валится на этого человека, даже не пытаясь удержаться на подламывающихся ногах. — Сгинешь небось скоро — генерал хоть выдохнет, а то ходит серый, сюда не суётся даже… А может, слушай, и выкарабкаешься? Дотянул же как-то… Ну-ка! Роняют. Он опрокидывается куда-то вбок, приземляется бёдрами на жёсткое, царапающее кожу. Локти упираются в твёрдое, и он утыкается в них лицом. — Посиди тут пока. Не замёрзнешь небось, пока я тебе постель перестилаю… Замёрзнет ли он?.. Да какая разница. Ему же всё равно это не изменить. Мёрзнуть, не мёрзнуть, болеть или не болеть, жить, умирать — не ему всё это решать. Это просто случается. Это случается всегда, что-то всегда случается, барахтаешься ты или тонешь, и он сейчас может только… что? Голову повернуть, чтобы щёку не кололо острое. Что это вообще? Флажок. Помятый бумажный стяг на булавке, воткнутой… Воткнутой в лист пергамента. Под булавкой — чернильная улитка, заворачивающаяся сама в себя зубчатыми линиями. Буквы — мелкие извивающиеся червяки. Он смотрит на них, медленно моргая, и наконец понимает, что читает: «Шпацштайн». Ещё линии. Крестики — синим и красным. Прерывистые черты. Боль и тяжесть в висках — но он не отводит взгляда, прошитый каким-то странным, диким предчувствием. Важно. Важно? Почему? Что такого в этих рисунках — в чём смысл, почему позволить глазам закрыться сейчас кажется катастрофой?.. Он понимает — в тот момент, когда жирные буквы у края листа сливаются в слово «Талиг». Та самая южная граница, ну конечно. Другая страна — южнее, та, где небо выше и в небе до поздней осени горит яркая звезда; страна… страна, в которой нет рабства. Он, наверное, умрёт по дороге — но разве его жизнь ещё хоть чего-то стоит, чтобы о ней жалеть? Может быть, ему удастся? Может — это нелепо, это почти невозможно! — но вдруг у него получится, освободившись, отыскать там Эрнеста?.. …а может, он сейчас всего-навсего бредит… Но?!.***
Он не помнил, в какой момент замолчал. Глаза резало, свет искрил, бился на осколки в насквозь промокших ресницах. В горле застряло колющее, удушающее. Он кашлянул. Слабый выдох толкнулся в губы, вывалился наружу, как птенец из гнезда. Он едва смог вдохнуть. Лёгкие, стиснутые, ошпаренные, не слушались. Он словно самого себя выжег за этот рассказ, выплеснул всё: весь хаос, кошмар, всю грязь, которую надеялся похоронить внутри, а она смела его, как сломанную ветку. Его потряхивало. От отвращения в животе закручивалась тошнота. Ирэн наверняка уже… Ирэн, опустившись рядом, обхватывала его руками. Он вздрогнул. Трепыхнулся, пытаясь отстраниться. Его даже не подумали отпускать. Он попробовал толкнуться ногой, освобождаясь. Не смог. В спину что-то упиралось, а на бёдрах лежало горячее, неподъёмное… Белое. Он наконец смог разобрать цвет. Белый пушистый клубок, мерно урчащий и подрагивающий от дыхания. Он сидел на оттоманке, обнимаемый, придавленный ласковой кошачьей тяжестью, а его сердце колотилось так, словно желало размозжиться о рёбра. Он царапнул ногтями по обивке, пытаясь согнуть пальцы. Справился с охватывающей ладонь дрожью, запустил их в густой тёплый мех. Руки зябли. Всего его слабо потряхивало. Щипало лицо. Он сглотнул, повёл плечами… — Ш-ш, — отозвалась Ирэн, слабо покачнувшись и не разжав объятий. — Всё хорошо, братик. Ш-ш. Она касалась его так, будто всё и правда было хорошо. Успокаивала. Как в детстве, когда заставала его проснувшимся от дурного сна. Как будто он не был порченным, и… За волосы резко дёрнули. Он охнул, вздрогнув. Ирэн невозмутимо вернула руку ему на лопатки и выдохнула: — А ну не смей себя так называть. Не?.. О. Он сказал вслух. Сорвалось. Не смей себя так называть. Не сметь?.. Он задержал дыхание на пару мгновений, вращая в голове внезапный запрет. Странный. Непонятный, неестественный. Всё было неестественно: и это, и прикосновения, горячий урчащий комок на коленях, его собственная кожа, слишком тесная и обжигающая, этот покой вокруг… Абсолютный, как в вязком сне. Ненастоящий. Невыносимо бережный. Он сглотнул. Уткнулся носом в ткань чужого рукава и тихо-тихо, словно уголёк с языка, уронил: — …как только тебе не противно. Ирэн качнулась назад, расцепяя руки. Положила ладони ему на щёки, заставила приподнять голову — и он с трудом удержался от того, чтобы спрятать взгляд. В глазах у сестры клубилась густая темнота. Было холодно, будто кто-то открыл дохнувшее зимним ветром окно. Леденели пальцы. — Почему мне должно быть? — негромко, зло спросила Ирэн. — Почему, по-твоему, я не могу обнять своего брата, который вот-вот развалится на кусочки? С чего мне вдруг отказываться от тебя? Он едва не расхохотался ей прямо в лицо. Она будто не слышала — ни одного его слова не слышала; Создатель, да там нашлось бы четыре сотни причин! Он сам, вспоминая, едва мог дышать от отвращения, но сейчас… Ирэн смотрела на него, почти не моргая, словно ища что-то. Губы её сжались в тонкую линию, но гримаса брезгливости всё ещё не исказила их. Было тихо. В часах, спрятавшихся где-то за его спиной, мерно постукивал маятник. — Вальхен, — наконец позвала Ирэн. — Пойми, пожалуйста, ты… не виноват, что пытался избежать боли. И в том, что с тобой творили, тоже не виноват. Это не превращает тебя в… Не знаю, что там, в твоей голове, но — не превращает. Ты всё ещё человек. Мой брат. Брат Клауса и Питера, глава нашей семьи. Дворянин. Военный. Мы все ждали тебя, эта жизнь тебя ждала — так что давай, — она потрепала его по щекам — ласково и мягко. — Соберись с силами, распрямись и вспомни, как держать пистолет в руках. Посмеет хоть кто-то кривиться — вызовешь на дуэль и пристрелишь к кошкам закатным, причём по праву. — Я… Он сглотнул. Попытался продолжить — но голос пропал, у него не осталось сил даже на сип. Воздуха отчаянно не хватало. Он сглотнул ещё раз, согнулся, зажмурившись и уронив голову. Пальцы сестры съехали от щёк к вискам, неловко завязли в волосах. Слабая вспышка боли чуть отрезвила его. Он замер на миг, колеблясь, а потом всё же склонился ещё ниже, опускаясь ей на колени. От подола платья пахло лавандой. Кошка, придавленная его телом, недовольно завозилась, с коротким «мя!» свалилась куда-то на пол — он не проследил за ней. Не хотелось. На макушку осторожно легла ладонь, и он зажмурился, ныряя в темноту. Беззвучно выдохнул. Не хотелось ничего — только, может быть, ещё немного прикосновений и тишины. Не быть. Не быть никем из этого длинного списка — разве что младшим братом, до сих пор ещё не проснувшимся от дурного сна… У него, конечно же, не было выбора. Но хотя бы сейчас… — Иней, — шепнула Ирэн, перебирая его пряди. — Да скажи уж прямо: седые. Голову укололо — сестра в отместку дёрнула за какой-то волосок. — Не скажу. Иней… Иней на дубовой коре. Это красиво и совсем не похоже на старость, особенно когда ты улыбаешься. Он криво усмехнулся, зная, что она не заметит. Помолчал, трусливо цепляясь за вернувшуюся ласку, за эти бережные прикосновения к затылку. Потом всё же выговорил: — Не все думают так, как ты. И я… Есть люди, в кого я никогда не смогу выстрелить. — Ты о своём Арно? Валентин безотчётно вздрогнул. Помолчал. Пробормотал наконец: — Знаешь, я… Я ведь даже сказал ему однажды. Он не услышал. Он тогда уснул, пока я собирался, а потом у меня… — он прикусил губу. Стиснул в пальцах шелестящую лиловую ткань. — У меня просто сил не хватило признаться. Я плохой человек, да, Ирэн? Трус. Мне следовало всё прояснить с самого начала, а я… Просто позволил всему этому, позволил нам плыть по течению. Я же догадался почти сразу! Догадался! — и… — И? — негромко спросила Ирэн. Он сглотнул. Под веками было мокро. — И… поцеловал его. Поцеловал, зная, что он не помнит. Что он не узнает меня. Я видел, что ему хочется, и немыслимо боялся снова его потерять, как тогда. Я не думал о… — Но «тогда» — тогда он ведь звал тебя с собой? Во рту стало горько, и он рассмеялся, не открывая глаз. — Обычное дело, сестрёнка. Ты видишь красивого пустоголового мальчика, глядящего тебе в рот. Ты берёшь его, а он не возражает. Будет возражать — дашь ему по лицу, и он тут же согласится… Захотеть такую куколку лично себе очень легко. Лишь цена и отпугивает. Почти у любого там есть парочка покровителей, которые много обещают и никогда никого не забирают. Не будь Эр… р… не будь он таким, не будь настолько сумасшедшим с самого начала, я бы и десятой части его слов всерьёз не принял. — Ты же сам сказал, что он был… — Какая уже разница? — устало спросил Валентин. — Был, не был… Звать с собой человека, которого ни секунды не шлюхой не видел, — это одно. А в друге бордельную тряпку узнать… Да о чём мы вообще говорим? Вот он я — лежу и рыдаю тебе в платье, а Ар… — горло свело судорогой, он кашлянул. Продолжил враз севшим, хриплым голосом. — А виконт Сэ даже по имени меня не называет. Что, скажешь, это от избытка приязни?.. Его прихватили ладонью за шею, сжали, покалывая, будто шипами, кончиками ногтей. Он чуть повернул голову, ощущая, как пятнает ткань влагой со щёк, как колотится его сердце. Было странно, что оно бьётся до сих пор. Казалось, жизни в его теле должно было уже не остаться. — По губам бы тебе надавала за «шлюху» и «тряпку», — негромко, ласково сказала Ирэн. — Вот представь себе: ты потерял Арно Савиньяка. В плену. В чужой стране. И что, тебе плевать? Нет. Ты едешь на поиски. Из деревни в деревню, из города в город — ищешь, спрашиваешь, скрываешься, потому что каждому человеку в этой стране ты враг; ищешь месяц, ещё месяц, ещё… Ничего. Ничего. Оставаться всё опаснее, на тебя объявляют охоту, ты всё же сбегаешь — и тебе настолько стыдно, что ты даже к его родным не приезжаешь, хотя они зовут. А потом Арно объявляется сам, седой и покалеченный. Что ты думаешь? «Я мог бы постараться лучше». А потом ты вдруг понимаешь, что встречал его. Касался. Обнимал. Не узнал и не вытащил, хотя мог. Что ты будешь чувствовать? Он промолчал. В горле было сухо. Он думал, что уже достиг предела, дна боли, но от слов Ирэны дно раскололось глубокой трещиной, и там, далеко-далеко внизу, кто-то отчаянно плакал. — Думаешь, Арно бежит от меня… из-за вины? — наконец выговорил он, не веря даже, что произносит это. Ирэн утвердительно хмыкнула. Валентин распрямился и уставился на неё. — Но он ведь и не мог ничего! Я бы не ушёл тогда с ним… Я ведь и не ушёл! И увезти меня бы не получилось. А узнать… Ирэн, да я сам себя не узнал бы, за что тут можно винить?.. — Я-то откуда знаю? — удивилась сестра. — Я у него не спрашивала, ты не спрашивал тоже… Я сейчас разве что погадать тебе могу. Хочешь? Карты могут что-то полезное посоветовать. Он сморгнул, ошарашенный внезапным предложением. Тряхнул головой. С тихим смешком согласился: — А давай. И додумал про себя: хуже-то уже не будет.***
Кислый запах — настолько резкий, что его мутит ещё до пробуждения. В животе пусто. Он словно со стороны следит за спазмом, сминающим желудок. Плещет в рот — едкое, жгучее. Он сглатывает. Слюны мало, вкус остаётся. Головная боль. Голоса. — …не из… авишься от?.. — Не поверишь — жалко! …кой был хорошенький… асковый, тёплый… — Дорогой, да? — Да хер бы с этими… ньгами! От него так легко… тановилось — я ж, дурак старый… Слабость. Такая, словно сверху куль с песком плюхнули. Он лежит, ощущая, как едва-едва поднимается на вдохе грудь, как редкими толчками разбегается по телу кровь. Под веками резь — слишком сухо. Сильно хочется пить. — …и оказалось, что оно всё только на пилюлях и держится! Ну где я ему тут пилюли… — Ну, хоть не орёт больше. Слушай, а он вообще живой ещё? Пауза. — Хер знает, наверное… Я потом пришлю служанку посмотреть. Пошли отсюда, пошли, а то меня уже от запаха этой мерзости подташнивает. Твари закатные, пока его в порядок не приведут, я ни шагу… Скрип двери. Он размыкает губы — слипшиеся, почти сросшиеся, они подчиняются с трудом, и выдох больше похож на тихий сухой шелест. — Я вам… не мерзость.***
…колода была толстая, потрёпанная, с надломленными уголками, и шёлковые карты едва слышно шелестели, перемешиваемые осторожными движениями. Ирэн затасовала их, протянула ему: «Подержи в руках, подыши на них». Они были тёплыми. В пальцах разлилось слабое покалывание, будто по коже бежали искры, и от неожиданности он едва не выронил стопку. Старые часы у стены гулко и размеренно отбили четыре вечера. Ирэн одну за другой выложила на оттоманку между ними несколько карт. Белая кошка, уже забывшая свою обиду на людей, сунулась было к ним, и Валентин безотчётно отодвинул прочь её любопытную морду, вглядываясь в рисунки. На первой тарокки была синяя ночь, и золотая луна с задумчивым человеческим лицом выхватывала из мрака очертания каких-то башен и холмов. На второй крошечный человечек рыдал в ладони, словно очнувшись только что от кошмара, и стену за ним — до самого края карты — заполняли обнажённые клинки. Третья изображала мужчину и женщину под фруктовым деревом. С третьей что-то было не так. Валентин даже не понял сразу, что так царапнуло взгляд, осознал лишь спустя мгновение: то, что словно бы задумывалось любовной сценой, не стало ей. Люди на картинке казались напряжёнными. Не смотрели друг на друга. Даже их руки, протянутые друг к другу, не соприкасались, хотя и искали касания. Ирэн уставилась на карты с крайне недовольным лицом. — Всё… совсем плохо? — спросил он, когда пауза затянулась. Голос показался каким-то гулким, будто звучал в ледяной пещере. — Что? Нет, — сестра тряхнула головой. — Нет, здесь просто совершенно ничего нового. Вот это, — её палец указал на первую, — ваше прошлое — Луна, она о тайне, недосказанности, секретах. В лунном свете ты примешь скалы за башни, собаку за волка — и никто в этом не будет виноват. Вот это — настоящее. Девятка мечей. Это страх. Очень, очень много страха, боли, потерянности. Сам понимаешь, тут нечего расшифровывать… Он кивнул с коротким смешком. Ирэн дёрнула щекой. — А третья карта должна показывать путь в будущее, но… Её значение — «выбор». Даже не сам выбор — состояние, когда его нужно сделать, решиться уже хоть на что-нибудь. Коснуться, оттолкнуть — что угодно, лишь бы не стоять столбом. И при этом она говорит, что выбор будет очень важным. Определит судьбу. Ничего не получится переиграть. — Я и так знаю. Ирэн скривилась. — Я же говорила, ничего нового. Слушай, ты ведь не спрашивал о чём-то конкретном? Может, с вопросом… — Нет, нет, — он помотал головой, чувствуя, как жжётся в горле глухая досада. — Я бы спросил, чего сам Арно хочет, но я уже понял, что тут за ответы. Я… Он собирался сунуть Ирэне её колоду и сбежать — но она не приняла, а он разжал руку слишком рано. Карты взметнулись в воздух, осыпали их шелестящим ливнем. Он охнул, отшатнувшись. Бездумно поймал одну, метнувшуюся к самому лицу, и уставился на рисунок — двух смеющихся юношей, вскидывающих к небу полные вина кубки. — Брысь! — Ирэн замахнулась подушкой на кошку, упоённо когтящую разлетевшиеся тарокки. — Брысь, кому сказала!.. Что ты там поймал, братик? Он протянул карту ей. Ирэн вгляделась в неё, медленно меняясь в лице — расширились глаза, поползли вверх брови, — и вдруг отвесила ему звонкий подзатыльник. — Ой! — Идио-оты, — простонала сестра, запрокидывая голову. Валентин опасливо отодвинулся от неё. — Вы, двое напуганных… Ох. Эта карта означает союз, братик. Дружеский, любовный — какой угодно, но всегда удачный и крепкий. Я не знаю карты лучше, какую ты мог бы так поймать — ещё и после того вопроса. Он помолчал, медленно осознавая. Неуверенно возразил: — Совпадение. Ирэн посмотрела на него так, будто собиралась покусать. — Не бывает тут совпадений. Ты хотел совета? Вот совет — всё у вас будет хорошо, если ты решишься и пойдёшь с ним поговорить. И лучше не затягивай. Если слишком страшно, — она помахала картой у него перед лицом, — можешь напиться, но… Он поймал её за руку. Помотал головой: — Нет, я… Если начну, допьюсь до беспамятства. Я… — помолчал, подбирая слова. Сердце билось где-то в горле. Казалось, он летит в пустоту — но терять ему такому, сорвавшемуся, уже и правда было нечего. — Слушай, а можно я одолжу у тебя кое-что?***
День давно закончился. Заканчивался и вечер — солнце осело за озеро почти наполовину, багряные отблески заката пропитали задёрнутые портьеры, добавляя в полумрак комнаты красных ноток. Свечи пришлось заменить — они прогорели слишком быстро. Арно не было. Валентин принялся было расхаживать перед камином, потом одумался — ступни мёрзли. Сам воздух давно прогрелся, но прикосновения холодных каменных плит напоминали о дурном. В животе царапалась тревога. Ворочалась, тёрлась о рёбра ледяным крошевом. Валентин опрокинулся на постель, чувствуя от простыней слабый-слабый запах чужого пота. Глубоко втянул воздух. Ладонями, грея, накрыл солнечное сплетение. Задышал на счёт, глядя, как колеблются на потолке блики пламени. Было тихо. Он скользнул рукой вверх, к уху. Провёл по шее к ключице, мягко огладил выступающий под кожей кончик косточки. Странно было теперь, вот так уже зная всё, снова нырять в эти воспоминания, и всё же… Всё же фантомное тепло укрыло его, легло на кожу ласковыми ладонями. Его память оставалась с ним. Что бы ни случилось, те несколько встреч с Эрнестом до сих пор были его — и пусть он хотел бы большего, сейчас уже случившихся прикосновений хватало, чтобы… Он очнулся от лязганья ключа в замочной скважине. Успел сесть, вскинуть подбородок. Задержал дыхание. Арно нырнул внутрь, не смотря по сторонам, торопливо запер за собой дверь, повернулся… Замер. Валентин — с колотящимся в горле сердцем — следил, как расширяются его глаза. Знал, что тот видит: тонкое белое тело, почти сияющее в полумраке, отливающий перламутром шёлковый корсет. Плечи. Ключицы. Прямая спина. Пах скрыт тенями, но линия согнутой ноги неизбежно приводит взгляд к… А потом всё произошло очень быстро. Арно метнулся к нему от двери каким-то смазанным, нечётким движением. Налетел, оказался рядом, задевая одеждой нагую кожу. Валентин отшатнулся. Впечатался спиной в мягкое, мгновенно обвившее плечи, торс, бедра… Покрывало. Арно за пару мгновений укутал его так, что снаружи остались лишь голова и щиколотки. Рухнул на колени перед постелью, дёрнулся, словно хотел коснуться его. Уронил руки. — Вальхен, зачем это?.. Валентин тихо сглотнул. С трудом выговорил вместо ответа: — …ты всё-таки называешь меня по имени. Арно дёрнулся, как от пощёчины. — Мне перестать? Я могу! Я понимаю, это наверняка мерзко слышать, но у тебя имя такое, что где-нибудь да мелькнёт это кошкино «аль»… Может, Тин? Тинхен?.. — …это от Джастина. — Прости! Я не знаю, как… Клячу твою несусветную, да разве в имени дело?! Я никому никогда не расскажу, В… аль. Если хочешь, я уеду. Исчезну из твоей жизни! Мы можем просто забыть… — Похоже, что я хочу забывать? — ошарашенно, зло спросил Валентин. Покрывало с него стекло, обнажая плечи и торс; он почти не заметил этого. Арно вздрогнул всем телом, опустил голову… — Одно твоё слово, — глухо сказал он. — Прикажи. Сделай. Я знаю, я не имею права просить прощения, но если я могу чем-то искупить… Если ты хочешь что-то… хочешь мести… — Что ты несёшь?! — рявкнул Валентин. Сгрёб чужие волосы на затылке, дёрнул, заставляя поднять на себя взгляд. Едва не разжал руку. Арно дрожал. У него исказился рот, щёки уродливо намокли… — Прости. Вальхен, прости, прости, пожалуйста, я… Создатель, глупости какие! Я не имею права об этом просить, я знаю, но умоляю, поверь — если бы у меня была возможность что-то изменить, сделать что-то иначе, я… Валентин глотнул воздуха и наклонился к нему, наматывая на пальцы светлые кудри. — Хочешь знать, что было бы иначе? — он всё же не справился с голосом, и в окончание фразы прорвалось едва слышное рычание. Арно затих, глядя на него с приоткрытым ртом. — Ты бы меня вытащил оттуда. Закинул бы на лошадь. Вывез. А спустя — предел — двое суток я принялся бы умолять тебя: «Добрый господин, больно, я не могу, больно, больно, пожалуйста, пожалуйста, убейте меня, убейте, убейте…» Он позволил просочиться в речь прежним, услужливо-робким ноткам, и с каким-то тёмным удовлетворением увидел, как сереют чужие щёки. Сказал, чуть помедлив: — И я бы попытался сам. Тебе пришлось бы связать меня, везти кулем поперёк седла — потому что сидеть на лошади я бы уже не смог. Есть и пить — тоже. Сколько от Липпе до Торки, дней восемь дороги? Считай, что шестнадцать. И пусть даже я каким-то чудом не умер за это время, пусть даже нас не нашла погоня — остаётся граница. А на границе беглого раба с его приятелем ловят и… Сам понимаешь. — Я мог бы выкупить тебя, — едва слышно выдавил Арно. Валентин фыркнул. — О, представляю. «Госпожа Тильда, доброе утро, срочная сделка: продайте мне этого раба сейчас же, любые деньги! И не смотрите на стражников, у них ко мне совершенно никаких вопросов…» — Ещё до этого, Вальхен, — Арно поймал его ладонь, на мгновение сжал — и тут же выронил, словно обжёгшись. — Не будь я таким слепым идиотом… Я ведь думал даже! Просто поверить не мог, что ты… Не узнал меня — ясное дело, но… Я ведь — Валь, я приходил к… к тебе, чтобы забыться — я хотел забыться, просто уснуть рядом с кем-то похожим и не думать о том, что всё бесполезно, что я никогда тебя не найду или ты уже мёртв! Я пользовался твоим телом и даже не попытался… — Ну, во-первых, ты попытался, — оборвал его Валентин. — А во-вторых, ты… Ты в самом деле не понимаешь, да? О чём, по-твоему, я думал, когда выбирался? Когда и думать-то толком не мог? Я вспоминал, как ты рассказывал мне о южном небе и звёздах, и представлял: сбегу, поеду следом, буду каждого встречного спрашивать, не знают ли здесь господина Эрнеста, благородного и доброго, словно чудо… Он рассмеялся. Арно сглотнул, губы его дрожали. — Вальхен… — Тш, — Валентин обхватил ладонями его лицо. — Я нашёл — и был счастлив. Но я так и не спросил господина Эрнеста, чего желает он — и будет ли он рад видеть меня… чуть чаще. Арно бессильно, надломленно улыбнулся. — Знаешь… Жестоко вот так спрашивать это, когда… когда сильнее всего я хочу поцеловать тебя. — Так поцелуй! — выдохнул Валентин. — Вот я — здесь, сейчас! — и я хочу этого, Арно, так что если ты правда тоже… Арно дёрнулся вверх, вжался ему в губы — неловко, неверяще. Валентин рванул его на себя. Опрокинул их обоих на постель, перекатился, оказываясь сверху. По губам скользнули кончиком языка. Он с жадным удовольствием вернул поцелуй, вылизывая чужой рот. Прогнулся, плавясь, чувствуя, как горячие ладони сминают ягодицы, путаются в шнуровке корсета. Зарылся пальцами в чужие волосы. Рассмеялся. Их сбивающееся дыхание заполняло комнату, в камине пламя похрустывало поленьями, снаружи, на озере, расходился трещинами лёд, открывая искрящуюся в закатном свете живую воду, и всё в мире наконец-то — наконец-то! — было правильно.