***
Тот же столик. Яркий и кислотно алый. Столик, за которым сидел Майлз, когда он увидел его впервые, теперь вальяжно занят Алексом. Величественность, с которой он откинулся на мягкую обивку дивана, придает ему привычную уверенность, ранее утратившую силу с приходом того, кто превосходит его в этой самой уверенности и показном самомнении. Полукруглая спинка дивана приятно давит на нижнюю часть шеи, и Алексу кажется, что дело просто в усталости, что подвела его в неподходящий момент. Момент, когда он показался слабым и бессильным, до смешного дерганым, нервным. Забавно, что после того диалога, что был между ними тринадцать минут назад, он сидит на том же месте, с которого за ним наблюдали и потешались, держа граненый стакан с… Алекс невообразимо пьян для того, чтобы вспомнить, но должно быть это был Salvatore’s Legacy. And the tables have already turned — в буквальном и переносном смыслах. Забавно, что смыслы вообще перестали иметь какой-либо смысл, когда ты пьян, раздражен и, кажется, почти что безумен. Он и Майлз поменялись местами, потому что очередь власть наблюдать — теперь в руках Алекса. Пламя ламп, горящих оранжевым, плавно стекает по лицу Майлза, когда Алекс откидывает голову назад, не сводя с него глаз. Волосы, до этого казавшиеся темными, становятся такими яркими, что вот-вот вспыхнут. Из колонок начинает играть Wretched Body Бэт Роули, и Алекс смотрит на Майлза, беззвучно приоткрывая пересохшие губы, попадая в слова. I begin to wonder what you’re wearing I begin to think about your skin Свечение огней перетекает на его запястья жидким золотом. Майлз склоняется над барной стойкой, лениво опираясь ладонями на отполированную столешницу. Он смеется, шутит, нагибается к бармену, чтобы удовлетворенно и мягко отпрянуть, заметив, что заставил второго смеяться. Он красив. Он очарователен. Он неотразим. И Алекс почему-то чувствует резкий, болезненный импульс досады, тут же заглушая его большим глотком игристого кроваво-красного. Тяжело чувствовать себя в партере у выхода, когда ранее весь первый ряд принадлежал тебе. Еще пара глотков — к Майлзу подходят незнакомые мужчины в костюмах в полоску от Tom Ford и девушки в шелковых платьях цвета пудры, итальянского абрикоса, мускатной дыни, жмут ему руки, скользят пальцами по полам его кожаной куртки. Алекс запрокидывает голову сильнее, будучи в абсо-блять-лютном не состоянии отвести тяжелый взгляд своих захмелевших глаз. Он убеждает себя, что у него нет сил быть раздраженным, раздосадованным, недовольным и кислым, потому что в настоящий момент все его силы должны уйти на то, чтобы выйти отсюда, окутанным шлейфом триумфа. And oh his beauty Did I mention his beauty Музыка впитывается Алексу в руки, воротник, волосы. Белоснежные манжеты рубашки Майлза небрежно подвернуты под рукава куртки, Алекс мрачно усмехается, опуская взгляд на свою рубашку, примятую, но все еще — Спасибо, Господи — белую. Мэтт постоянно хохочет как дурачок, открывая гардероб Алекса, — «Ты как Патрик Бэйтман, клянусь» — выуживая с вешалок слабо отдающие стиральным порошком рубашки, блузы, пиджаки и брюки, одинаково дорогие и усердно глаженые. Рубашек у него уйма, в отличие от ума. В отличие от самообладания в настоящий момент. Громкий всплеск смеха заставляет его остервенело бросить взгляд в группу людей, окруживших Майлза. Все похоже на чертову сцену из Великого Гэтсби. Алекс щурится, пытаясь вглядеться в пальцы М на предплечье какой-то девушки с темным каре. В глазах темнеет. Единственная разница в том, что они смотрят на него с поклонением, в то время как взгляд Алекса — нервный и неотрывный. Досада колючей проволокой сковывает грудь. И губы сухие-сухие. Что же в тебе такого особенного. До чего же просто и безопасно прикрывать свои чувства гневом, печалью, яростью и бессилием, когда причина всех этих второстепенных эмоций — горечь ревности. «Но они не так плохи, как я: вот скажешь что-нибудь, и я соглашусь». Алекс медленно соскальзывает с дивана, когда в тягучем густом воздухе слышит все тот же запах горячей кожи. Он очень устал. Коленке вдруг становится жарко, будто к ней прислонили обогреватель, и он невидящим взглядом смотрит под стол — Майлз сидит справа, прижавшись коленом к колену. Все разом исчезли — нет ни девушек в шуршащих платьях, ни мужчин в костюмах. За столиком только они. Воротник сдавливает шею. Алекс склоняет подбородок вправо, исподлобья смотря на Майлза, — Что же в тебе такого особенного? Огни бара поминутно гаснут, становятся тусклее, затихая и перетекая в ночь. — Что в тебе такого особенного? Он что, сказал это вслух? Майлз не смотрит на него, смотрит вниз, на их колени, улыбаясь так же, как час назад. Фокусировать взгляд становится непосильно трудно, поэтому Алекс снова откидывает голову назад, на спинку дивана. Ему не кажется, Майлз рядом с ним. Черная куртка небрежно висит на правом плече, рубашка расстегнута наполовину, открывает взгляд на длинную цепочку на загорелой шее. Это красиво, думает Алекс. Это пиздец как красиво. Он совершенно забыл про свой вопрос, начиная размышлять о том, что для него — интимность момента и каким этот момент должен быть. Интимность есть личная, научная и социальная категория одновременно. Это вопрос доверия и откровенности. Интимный опыт был у Августина, когда к нему пришло откровение, и у него произошла метанойя, он принял христианство. Это интимный акт молитвы, это равносильно интимности, настолько глубинно, что это соединение с Богом. Есть любовная связь, и любая религиозная практика – это интимная практика. У Алекса интимность — в чувственности. Чувственность — поцелуи в приоткрытые ладони. Чувственность — читать друг другу своим заметки на айфоне, смущаясь своей искренности. Шепот. Держаться за предплечье в толпе людей. Пить виски из одного стакана. Намеренно оставлять второй дубликат ключей рано утром в прихожей. Сидеть на одной скамье в церкви. Один картхолдер на двоих. Забирать собаку из приюта. Рука на бедре на заднем сиденье такси. Клеить фото в фотоальбом. Коленки, прижатые друг к другу. Как сейчас. Психика человека универсальна и всеядна, и в эту зону интимного может попасть все, что угодно. Алекс понятия не имеет, насколько он падок до того, кто знает, каким оружием его можно сокрушить. И как его сделать слабее.II.
27 июня 2022 г. в 22:00
Если бы это было поражением, Алекса бы здесь не было. Он никогда не видел себя на месте проигравшего или намеренно сдавшегося. Сдавшийся = неудачник. «Если вы сдаётесь, то идите и сдохните в другом месте. А я пойду вперед». Блич. Пошатнуть в нем целостность самоуверенной непримиримости и четкости принципов мог только он сам. А принципы у Алекса базовые и незамысловатые — быть лучше, чем остальные, быть для себя тем, кого он не подведет. Кто разведет аспирин, когда болит голова от полночных рецензий, написанных влажными после душа руками. Кто будет вести трекер привычек, ставя крестики «готово» в каждом пункте за конкретный день (только бросить курить не выходит, почему-то). Кто будет включать ему глупые и смешные бродвейские мюзиклы по воскресеньям на телевизоре размером с панорамное окно в холле. Кто молча оплатит импульсивные и абсолютно ненужные покупки в антикварной лавке на Кингс-роуд. Типа столика из красного дерева или шкатулки, или изящной стеклянной пепельницы. Кто защитит и заступится за него.
Никакая победа не принесет столько, сколько может отнять одно поражение.
Дождь почти заканчивается, когда Алекс выходит на улицу, натягивая на глаза солнцезащитные очки. Закатные лучи рассеянно цепляются за мокрые ветки магнолии. Может научишься позже. Алекс смотрит на свои руки, которые солнце омывает багровым каскадом. Темные стекла очков делают все, что он видит перед собой, насыщенным и затемненным. Его руки в крови. Наверное, он почти верит в это, потому что кровь такого же цвета, как вино. Может научишься позже. Наверное, у него нет сил. Алекс не очень понимает, почему ему так плохо. И почему ему хочется вернуться в бар. А еще он не понимает, почему рядом с ним никого нет, и почему еще никто до сих пор не предложил ему вызвать такси. Но Алекс никуда бы не поехал. Просто потому, что это было бы истолковано как еще один шаг к быстрому проигрышу. Вот только проигрыш ему не знаком. И быть знакомым с ним — последнее, чего хотел Алекс. Может научишься позже.
«Ты должен понимать, что казино не обыграть».
Может научишься позже. Алекс не снимает очки, пока достает телефон из кармана пальто. Хотя бы экран мобильного не слепит так сильно. Боится уронить снова. Котята с обоев глазеют на него разочарованно, сокрушенно и почти что стыдливо. И чем я провинился? В непрочитанных на почте висит несколько писем. Одно от Мэтта — «Поедешь в Ноттинг-хилл завтра? Мистер Кантвелл хотел бы с тобой познакомиться. Расскажешь ему все эти штучки про годы розлива и прочее дерьмо?». Складка между бровей усиливается, когда Алекс пытается вспомнить, кто, блять, такой мистер Кантвелл и что Мэтт рассказал этому мистеру о нем. И еще одно от Wine&Spirit — напоминание о лекции в Бордо в следующую среду, где Алекс должен выступить экспертом. Он ответит на письма позже. Может научишься позже.
Алекс немного, совсем немного пьян, и слишком занят автоответчиком, поэтому (очевидно) не слышит приближающихся сзади шагов. Черт бы побрал этот сраный джимейл с его настройками. Пальцы промахиваются мимо нужных букв непослушно и абсолютно не вовремя. Он почти находит дефис в перечне знаков препинания, когда слышит тот же голос. Лукавый и (может быть, ему просто кажется) ласковый.
— Я выиграл.
Вечер выдается хреновым. Алекс раздраженно кидает мобильный в карман пальто, втихую радуясь тому, что не промахнулся. Если снова пришел его черед испытаний, то он готов. В любом случае, fake it till make it.
— Выиграл в чем?
— Ты, должно быть, в курсе, что отвечать вопросом на вопрос неэтично. Я думал, ты усвоил это еще 15 минут назад.
Хотел бы он не отвечать. Сплошное разочарование. Хотел бы он не отвечать и уйти вглубь бара, давая тем самым понять, что не намерен продолжать эту бестолковую, никому не нужную игру. Потакать тому, кто ее выдумал. Хотел бы. Запах рома и виргинского кедра нежной волной окутывает воздух перед ним. Проклятье. Алекс нервно дергает плечом, что остается замеченным, и уныло, почти что отчужденно, поворачивается. Удивительно, насколько он беззащитен и уязвим перед своим же оружием.
— Как скоро тебе надоест этот бессмысленный разговор?
Молчание дерет Алексу горло. Не так сильно, как эта улыбка. Мужчина перед ним молчит, не прекращая улыбаться. В темноте бара Алекс почему-то не сразу заметил сережку в ухе. Серебряное колечко. Аккуратное и небольшое. По размеру — абсолютно идеальное. Идеальное — не достаточно подходящее слово, если честно. На других подобное смотрелось бы нелепо и слишком по тинейджерски, что ли, и Алекс знал, что сжал бы неприязненно губы, увидев подобное у… Ну, Мэтта, например. Но мужчина перед ним — не Мэтт. Ему идет. Алекс запихивает эту мысль поглубже в голову, отчаянно сопротивляясь другим мыслям о том, как было бы здорово, если бы он чувствовал кожей металл этого кольца, пока его целовали чуть ниже линии челюсти, сдавливая пальцами бедра. Да ебаный, блять, свет.
«Единственная причина, по которой ты пришел. Так чего же ты испугался?».
— Посмотрим. пока не решил, мистер Тернер.
Нагло, уклончиво и прямолинейно одновременно. Настолько, что это ласкает Алексу слух. Можно было бы удивиться, что к Алексу обращаются по имени. Но удивление — беспочвенно и беспричинно. Было бы странно, наоборот, не знать его имени и того, чем он занимается, из чего скован его труд и какой характер надо иметь, чтобы посвятить уже пять (или шесть?) лет изучению и оценке «символу излиянной крови Иисуса». Медленно протянутая ладонь разрезала влажный воздух, и запах кедра и дождевых капель ударил Алексу в нос терпкой горечью.
— Майлз.
М-а-й-л-з. Мягкий слог в начале и звеняще твердый в конце. От древнегерманского имени Milo. От лат. miles - «воин». Алекс не помнит и не желает помнить, когда ему в последний раз так представлялись. Имя брошено лениво, плавно, и до тупого обыкновенно. Голос, лукавый и ласковый, вдруг становится сбивчиво хриплым и жестким, будто попавшим врасплох под ветер февраля.
— Как думаешь, ты забудешь мое имя, если я уйду и больше не попадусь тебе на глаза за сегодняшний вечер?
Рукопожатие Майлза — крепкое; и неловкое — из-за Алекса, конечно же, потому что он никак не может совладать с тем, какой ощутимый контраст в температуре их сжатых пальцев. Пальцы Алекса холодные и влажные. Майлза — теплые, почти горячие. Солнце исчезает за горизонт так же быстро, как зажигаются фонари на блестящей от дождя улице, и Алекс чувствует себя глупо и неуютно в темных очках, которые все сильнее давят на переносицу. Завтра к утру точно останется некрасивый след, но Алекс не может себе позволить выглядеть плохо. Он не раздумывает над ответом, о чем, конечно, пожалеет позже. Теплая рука Майлза задерживается в рукопожатии на пару секунд дольше, чем позволяет этикет. Но Алексу сейчас, пожалуй, похуй на этикет. И Алексу охренительно приятно. Конечно же, приятно.
— Каждый божий день мне говорят свои имена около двенадцати-пятнадцати людей, жаждущих знакомства со мной. Думаешь, я бы смог запомнить твое, даже если бы ты не ушел?
Мягкая, кроткая улыбка. До того довольная, что Алекс вновь оступается, не удерживая равновесие в ногах, ставших ужасно непослушными.
— Хм, интересно. Ты так и не дал прямого ответа, указывающего на то, что хочешь, чтобы я ушел.
«Если бы не эта темнота, ты бы увидел, как покраснело мое лицо».
Ну вот опять. Алекс сильнее кутается в твидовое пальто, как в броню. Ему стоило бы посещать занятия мистера Дэвиса чаще — может быть, он сумел бы научиться тому, как до победного противостоять тем, кто раздражает тебя с первых секунд их появления, и в то же время тем, перед кем ты жаждешь лежать в расстегнутой рубашке. Тем, кто скажет тебе «Если ты отведешь от меня взгляд, я остановлюсь», пока ты скользишь спиной по мятым простыням. Тем, кто прямо сейчас стоит перед тобой. Фонари начинают мигать искристым синим, отражаясь в темных стеклах очков. В этот раз молчание приобретает вкус легкой победы, потому что Алекс проходит мимо, намеренно задевая носком ботинка от Stefano Bemer ботинок напротив от Louis Vuitton, что забавляет и одновременно удивляет Майлза. Наверное, впервые с момента их встречи они одновременно улыбаются друг другу, настолько язвительно, что у Алекса горят от желчи губы. Он поднимает ладонь, медленно вращая затекшим запястьем — тепло маленького триумфа касается кончиков пальцев и тут же струится вверх, к солнечному сплетению. Отныне тактика будет другая. Алекс поставит на кон все, чтобы выиграть в игре, которую придумал не он.
Примечания:
да имеет он понятие, ну :)